Эра зла Устименко Татьяна
Тристан испытал спонтанный приступ неземного наслаждения, одновременно с этим ощущая, как девушка жадно сосет его кровь, с каждой секундой становясь все бодрее и бодрее. О, конечно же подвизаясь на медицинском поприще, он отлично знал, что плохое питание и неподходящие условия содержания способны вызвать разжижение крови этих нежных девиц, и теперь сразу же списал на свою догадку их нынешнее, плачевное состояние. С трудом оторвав от себя стремительно поздоровевшую Мадлен, он затем точно так же напоил своей кровью и Гортензию, испытывая от этой процедуры только сугубо приятные ощущения. Следует признать, что обе девушки оказались настолько хороши собой, что Тристан не отказался бы завести с ними и иные, куда более интимные отношения — конечно, повстречайся они в другом месте и при других обстоятельствах. Пошатывающегося от приличной кровопотери доктора вывели из камеры, а зарумянившиеся девицы проводили своего спасителя умильными улыбками и благодарными вздохами. Их анемию как рукой сняло. Но к утру Тристану стало плохо. Его била чудовищная лихорадка, перемежающаяся длительными обмороками, тело мужчины похолодело, а сердце стало пульсировать медленней и с перебоями.
Разметавшись на тощем тюфяке, больной де Вильфор так и не узнал поразительную новость: сразу же после его посещения девушки подманили к решетке своей камеры часового, загрызли его насмерть, сняли с его пояса ключ от замка, выбрались в коридор и сбежали через узкое оконце, тесное даже для кошки. Комендант Демулен в ярости метался по своему кабинету. Он, разумеется, тут же велел выслать погоню, но поймать беглянок так и не удалось. Пребывая в страхе перед грозящим ему наказанием, Демулен сразу же нашел виновного в побеге… Конечно же Тристана! Без сомнения, этот ученый докторишка дал девчонкам какое-то наркотическое средство, наделившее мерзавок противоестественной силой и ловкостью. Тристана объявили организатором и сообщником побега, заочно судили и приговорили к казни. А для того чтобы потешить попранное самолюбие его тюремщиков, было решено отступить от официальных мер и заменить гильотинирование неким иным, куда более зрелищным и мучительным способом умерщвления.
Тристан с облегчением смотрел в окно, ощущая себя совершенно здоровым и непривычно обновленным. Кризис его странной болезни благополучно миновал, оставив после себя только недоумение и любопытство. Несомненно, он заразился этим недугом от Мадлен и Гортензии, передавших ему инфекцию посредством своей крови из слабых десен, попавшей в ранки на шее доктора. Ночью, чувствуя, что умирает, и страдая от каких-то неосознанных смутных желаний, он схватил пробегающую по полу крысу и с упоением вгрызся в ее бурое тельце, алчно высасывая кровь животного и кусками глотая теплые, дымящиеся внутренности. Утром, к своему стыду и раскаянию, Тристан обнаружил возле своего жалкого ложа останки не одной, а целых пяти крыс, разорванных в клочья и выпитых им досуха. Но как бы там ни было, а их кровь ему помогла, и сейчас он понимал, что никогда еще не находился в столь прекрасной физической форме, ведь его мысли текли легко и непринужденно, восхищая многократно усилившиеся обоняние, осязание и зрение. Его прежде смуглая кожа стала бледной и волшебно шелковистой на ощупь, черные волосы завились в тугие локоны, а мускулы буграми перекатывались на бицепсах, гладкие и ровные. К тому же он даже и не догадывался ранее, что способен голыми руками поймать верткую и острожную тюремную крысу…
Размышления Тристана прервал громкий скрежет дверного замка. Решетка распахнулась, и в камеру важно вступил гражданин Демулен, сопровождаемый десятком вооруженных солдат. Де Вильфор гибко поднялся с тюфяка, безмерно удивленный торжественной поступью мрачной делегации.
— Ишь ты, прыгает как жеребец! — недовольно хмыкнул Демулен, неприязненно оглядывая высокого и стройного Тристана, на две головы возвышающегося над его собственной толстой, кургузой и кривоногой тушей. — А мне сообщали, что ты приболел…
Вместо ответа Тристан лишь протестующе развел руки и галантно поклонился.
— Ну, ну, скачи, шоркай ножками, пока еще можешь! — иронично посоветовал комендант. — Недолго тебе уже осталось паясничать… — Он развернул вынутый из кармана лист бумаги и злорадно зачитал: — Народным трибуналом свободной республики Франция ты, гражданин Тристан де Вильфор, признан виновным в побеге девиц де Шаторэ и приговариваешься к смертной казни через…
— Но я не совершал ничего подобного! — изумленно воскликнул ничего не понимающий Тристан. — Девушки болели, а я просто оказал им первую помощь!
— …через сдирание кожи заживо! — невозмутимо закончил Демулен и командно взмахнул рукой, подзывая солдат: — Взять его, а приговор привести в исполнение немедленно!
Упирающегося, бурно протестующего Тристана силой выволокли из темницы и грубо потащили вниз по лестнице, в подвал…
Мрачный подземный каземат, сложенный из больших каменных блоков, ярко освещался огнем, бушующим в гигантском камине, и не менее чем десятком толстых сальных свечей, расставленных на выступах стен. Центр комнаты занимали пыточный станок и стол с аккуратно разложенными на нем ножами всевозможных форм и размеров. Сладко пахло свежей кровью, какими-то травами и не выдубленной кожей.
— Посмотрим, как ты здесь попрыгаешь! — мстительно пробормотал немного оробевший от траурной атмосферы каземата Демулен, усаживаясь в деревянное кресло. Противоестественное обаяние страшного подвала пугало и притягивало одновременно, затрагивая самые порочные струны, скрытые в душе каждого человека. Ведь наслаждение зачастую так сильно граничит с болью, что многие из нас абсолютно не способны различить, где заканчивается одно ощущение и начинается другое.
Солдаты втолкнули Тристана в каземат, привязали к пыточному станку и поспешно покинули это царство боли, мысленно жалея несчастного приговоренного. Незаметная дверца, скрытая в стене, отворилась, и в подвал шагнули два приземистых человека: палач и его помощник.
— Приступайте к казни, гражданин! — едва скрывая нетерпение, хрипло приказал Демулен, обращаясь к поклонившемуся ему палачу. — Именем республики приказываю вам сделать все возможное для того, чтобы осужденный как можно дольше оставался в сознании, ужасно страдал и не умер слишком быстро!
— Вы изволите наблюдать за казнью, гражданин комендант? — с удивлением спросил палач, бросая на Демулена заинтересованный взгляд. — Предупреждаю, такая казнь — зрелище не для слабонервных!
— Я знаю! — холодно отчеканил комендант, давая четко понять палачу, что тот вмешивается не в свое дело, и к тому же слишком много говорит.
Отлично понявший его палач поклонился повторно и обернулся к Тристану.
На широком, невыразительном лице пыточного мастера промелькнула непроизвольная гримаса извращенного восхищения, когда он внимательно рассмотрел того, кто попал сегодня в его опытные руки. Никогда еще не приходилось ему работать со столь прекрасной фигурой, нежной кожей и гордой осанкой. Палач трепетно провел пальцем по щеке осужденного и радостно улыбнулся, как улыбается избалованный ребенок, получивший новую игрушку.
— Добро пожаловать в мой волшебный уголок слез и боли, прекрасный мальчик! — почти приветливо сказал он. — Меня зовут Жан Мясник, а моего помощника можешь величать просто Шило. В ближайшие несколько часов нам с тобой предстоит стать самыми близкими друзьями и узнать друг о друге много интересного. Ничего, что я немного фамильярен и сразу перешел на «ты»?
— Да пошел ты! — в тон ему отозвался Тристан.
Шило восторженно расхохотался. Демулен нетерпеливо заерзал в кресле и неодобрительно фыркнул, давая сигнал приступать к казни. Мясник и его подручный синхронно поклонились идеально отработанным движением, словно находились на сцене театра. Шоу началось!
Теперь настало время для более серьезных дел. Шило сорвал с Тристана рубашку, обнажая его гладкую, будто мрамор, грудь, и замкнул кандалы на запястьях осужденного. Потянув за прикрепленные к ним цепи, палачи подняли юношу вверх, оторвав его ноги от пола. Они остановились лишь тогда, когда стопы Тристана зависли почти в метре от каменных напольных плит, прочерченных желобками для стока крови. Он спокойно висел минуту или две, пока Жан Мясник не выбрал несколько ножей и не принялся затачивать их на виду у пленника. Тогда до де Вильфора наконец-то дошло, какой ужас его ожидает. Он грязно выругался и дико забил ногами, отчего с них слетели щегольские туфли на высоких каблуках. Шилу с трудом удалось поймать его лодыжки и стянуть с них белые шелковые чулки. За чулками последовали штаны и нательное белье. Затем он привязал к щиколоткам полностью обнаженного юноши толстый деревянный брус, заставивший узника держать ноги широко разведенными в стороны. К брусу он принялся подвешивать тяжелые гири до тех пор, пока Тристан не начал хрипло, судорожно дышать, а все его тело не натянулось до предела. Пот ручьями струился по юному телу, все мускулы напряглись, словно литые, отчетливо проступив под атласной кожей, когда Шило подвесил еще одну гирю. Теперь он медленно опустил распятого вниз так, чтобы его босые ноги едва касались холодного пола лишь кончиками пальцев. Тристан не мог даже шелохнуться, а каждый сантиметр его прекрасного тела оказался растянут до предела. Широко раскрытыми глазами красавец недоверчиво уставился на ножи, которые затачивал главный палач. Их было штук двенадцать, различной длины и формы. Вид этих живодерских орудий почти заворожил Тристана, и он уже не мог отвести от них взора, а все его мысли витали лишь вокруг оных пыточных инструментов, которые скоро будут терзать его плоть. Несмотря на ужас, он стал дышать более спокойно, так как распятое тело уже привыкло к тому, что его растянули. Внезапно он содрогнулся, почувствовав, как к его подбородку прикоснулось что-то влажное и холодное. Держа в руках большую серебряную кружку, Шило поднес ее к губам пленника и предложил напиться. Испугавшись, Тристан поначалу отказался и протестующе замотал головой из стороны в сторону, строптиво развевая своими длинными локонами.
— Это всего лишь вода, не бойся, солнце мое, — ласково сказал ему Шило, настойчиво прижимая кружку к губам осужденного. — Или ты выпьешь ее сам, или я буду вынужден напоить тебя насильно, через воронку, — мягко добавил он.
Уязвленный подобной унизительной перспективой, Тристан подчинился. Вода оказалась свежей, прохладной, так что он с удовольствием выпил ее всю, почувствовав прилив сил. Юноша был так напуган, что даже, невзирая на весь свой врачебный опыт, так и не почувствовал вкуса добавленных в воду травяных отваров, обладающих сильным стимулирующим действием. Шило заставил его выпить еще две полных кружки. Когда Тристан закончил, то вновь повернул голову в сторону старшего палача. Он вскрикнул от ужаса, и отвага снова покинула его, ибо Мясник заканчивал приготовления к казни, затачивая последний из ножей — восьмисантиметровую кривую бритву из отлично закаленной стали, отсвечивающую беспощадным синим блеском.
В эту же самую минуту Шило почтительно разговаривал с вальяжно развалившимся в кресле Камилем Демуленом, понизив голос так, чтобы приговоренный не сумел услышать его объяснений.
— Мы должны хорошенько его напоить, чтобы он не потерял сознание слишком быстро, лишившись находящейся в организме влаги, когда мы сдерем с него кожу.
Демулен непонимающе вздернул брови.
— Уж поверьте моему опыту, много крови не выльется, не волнуйтесь, но в теле мальчика имеется много другой жидкости, помимо крови, и после удаления кожи она начнет обильно сочиться наружу, если вы знаете, что я имею в виду, — в голосе палача проскользнули похотливые нотки. Очевидно, вид совершенной красоты узника сильно возбудил этого морального урода, и теперь он с нетерпением предвкушал, как обезобразит то, что настолько прекрасно. Зависть — страшное чувство, становящееся орудием тех, кто повышает свою самооценку не путем свершения добрых или гуманных дел, а вульгарно паразитирует на боли и страдании, причиняемых ими другим людям.
— Поэтому частью моих обязанностей было дать ему выпить пару кружек воды, — невозмутимо продолжил Шило, надеясь поразить коменданта своим профессионализмом. — Это продлит ему жизнь, а также помешает лишиться чувств. Нет ничего более противного, чем красавец, потерявший сознание до того, как с него содрали кожу. Это испортит все удовольствие!
Демулен одобрительно расхохотался, всецело согласный с палачом.
— Шило, хватит молоть языком, пора начинать, — позвал старший палач. Повернувшись к перепуганной жертве, он картинно раскланялся:
— Месье, прошу извинить меня за то, что заставил вас ждать. Однако теперь уже все готово, так что мы можем начать немедленно. — Затем он поднес к лицу Тристана нож, угрожающе сверкавший в свете свечей. — Видишь это лезвие, радость моя? — весело спросил Мясник. — Обещаю, настанет миг, когда ты попросишь, чтобы я перерезал им твое очаровательное горлышко!..
— Никогда! — непреклонно выдохнул Тристан. — Никогда, слышишь ты, мразь, я не попрошу у тебя снисхождения, пощады или скорой смерти!
— Гордец! — рассердился Мясник. — Попросишь, еще как попросишь! Все просят, — он собственническим жестом погладил обнаженную грудь юноши и похотливо хохотнул. — Убереги меня от искушения, Иисус, но ты, мальчик, намного красивее и аппетитнее всех виденных мною девушек!
Шило плотоядно облизнулся, перебирая шелковистые кудри Тристана.
Де Вильфор непокорно зарычал и забился в цепях, пытаясь отстраниться от масленых лап своих мучителей.
— Я вернусь и отомщу! — дал зарок он, и в его глазах зажегся нехороший огонек.
Мясник и Шило дружно заржали, забавляясь наивной отвагой странного заключенного. Видит бог, эти стены еще не видывали подобного оригинала!
Демулен поспешно передвинул свое кресло, ставя его так, чтобы без помех видеть происходящее, а Шило встал за спиной Тристана и обеими руками плотно обнял его за талию, надежно фиксируя для того, чтобы не дать ему двигаться во время пытки, нарушая работу палача.
— Теперь, мальчик, глубоко вдохни и зажмурься, тогда ты даже не почувствуешь первый разрез, — наигранно добросердечно посоветовал он узнику.
Тристан машинально вдохнул и закрыл глаза, сделав все так, как и говорил его мучитель. Старший палач прижал бритву к правому бедру заключенного, сантиметров на пять ниже лобка, и медленно, почти любя, очертил полный круг, вернувшись точно в то место, откуда начал разрез.
— Уже все, красавчик, можешь вздохнуть, — подсказал Шило, когда нож оторвался от тела пытаемого. Тристан громко перевел дух, открыл глаза и посмотрел вниз. Он почти ничего не чувствовал в момент разреза, только легкое давление, но сейчас он видел, как по его ноге побежала струйка крови и с легким шорохом закапала на пол.
— А теперь быстренько сделай еще один глубокий вдох, — заговорщицки прошептал Шило, ведя себя так, будто они играли в некую запретную и чрезвычайно увлекательную игру.
Тристан вновь крепко зажмурился и тихонько ахнул, пока палач очертил второй круг чуть выше его колена. Но он опять не почувствовал боли, настолько острой оказалась бритва. Кровь тонкими ручейками сочилась из еще одного разреза, стекая на ступню.
— Еще раз, миленький! — шаловливый голос Шила настырно проникал в сознание Тристана.
Юноша снова зажмурился и задержал дыхание, когда вдоль его бедра прошел третий разрез, соединивший между собой два первых и завершивший омерзительный рисунок.
Шило вразвалку отошел от узника, преисполненный осознанием выполненного долга, пока старший палач тщательно вытирал кровь с бритвы и выбирал новую. Этот нож был покороче, обладал более широким основанием и острым закругленным концом. Тристан с нездоровым любопытством смотрел на него, чувствуя, как по его ноге стекает теплая кровь.
— Я не боюсь! — отчетливо выговорил он, стараясь не стучать зубами от дикой паники, рвущейся из глубины его души. Нет, что бы они с ним ни делали, он никогда не покажет этим мучителям своих истинных чувств, ведь в оном героизме и заключается его сила! Его истязатель приблизился, держа в руке очередное орудие пытки. Тристан задышал чаще, следя за Мясником нервно расширенными глазами, когда Шило вернулся к своему подопечному, держа в руке короткую палочку из мягкого дерева, переходящую в кожаные ремешки, размещенные на каждом из ее концов.
— Закуси ее, мальчик! — предложил он, прижимая палочку к губам пленника.
Де Вильфор отрицательно замотал головой и сказал «нет», но Шило продолжал настаивать.
— Тристан, сейчас тебе будет очень больно, по-настоящему больно. Или закуси эту палочку, или тебе придется кусать собственные губы, понимаешь? Выбора нет… — Чуть погодя, он высокомерно хмыкнул и презрительно добавил: — Ты ведь не хочешь умереть — истошно визжа, как свинья, которую режут?
Последнее замечание отрезвило де Вильфора, поумерив его запальчивость, ибо он понял, что его хотят унизить, превратить в бездушное животное. Его гордость подчинилась здравым доводам разума, и он собрал все свои силы, чтобы если не выжить, то хотя бы достойно встретить смерть. Слегка кивнув, Тристан подчинился безнадежности своего положения, разжал губы и взял в рот палочку. Шило, быстро завязав ремешки узлом на его затылке, закрепив оный кляп между зубами несчастного юноши, равнодушно взнуздав его, словно прилаживал удила во рту у лошади.
Теперь помощник палача снова встал позади пленника, положив руки ему на бедра, пока мастер готовился к работе новым ножом. Сначала он ввел острие ножа под кожу на верху первого разреза. Лицо Тристана исказилось от боли, он изо всех сил впился зубами в мягкое дерево, пока истязатель работал бритвой. Внезапно сквозь его сжатые зубы послышался тихий стон, когда палач оторвал уголок полоски кожи и начал оттягивать его левой рукой, одновременно отделяя от тела ножом в правой. Тристан все сильнее вгрызался в палочку, встряхивая головой с мотающейся гривой черных волос. На его лбу выступили капли пота, отчаянным усилием воли он пытался выдержать изуверскую пытку. Сдавленные стоны вырывались из его груди между судорожными вздохами. Шило удерживал на месте бедра истязуемого, помогая палачу и чувствуя, как напряглось тело Тристана. Они аккуратно, медленно работали, и им понадобилось около пяти минут, чтобы оголить плоть между двумя разрезами на верхней части бедра юноши. Наконец Мясник победно поднял вверх окровавленную полоску кожи, снятую с ляжки узника.
В это мгновение Тристан перестал бездумно мотать головой и посмотрел вниз. Его глаза стали еще шире от ужаса, когда он внезапно обнаружил жуткий красный предмет… Предмет, который совсем недавно был его белоснежным, мускулистым бедром.
— На память, гражданин! — картинно расхохотался старший палач, протягивая свежесодранный клочок кожи икающему от потрясения Демулену, но тот испуганно отшатнулся и, потеряв равновесие, чуть не выпал из кресла.
Мясник и Шило веселились напропалую, сгибаясь в три погибели от смеха, а затем они вновь обратили внимание на свою распятую жертву, хранящую гробовое молчание. Тристан по-прежнему висел на пыточном станке, выпрямившись и пристально глядя на противоположную стену, чтобы не смотреть на свою изуродованную ногу. Безумная боль, растекающаяся по всему телу, заставляла его морщиться и еще крепче сжимать зубы.
Камиль Демулен, чувствуя неприятную слабость в животе, неотрывно таращился на ужасную рану, понимая, что не видел в жизни ничего более отталкивающего, но вместе с тем и более прекрасного. Контраст белой кожи и красной плоти очаровывал и завораживал. Как ему и обещали, крови вытекло совсем немного, хотя и достаточно для того, чтобы под ногами пленника на полу скопилась небольшая лужа. Между его тазобедренным суставом и коленом образовалась полоса сырого мяса, поблескивавшая в свете очага, освободившаяся от покрывавшей ее кожи. Комендант легко разглядел вены и артерии, пульсирующие под оголенной плотью, и нечто еще, что могло быть мышцами или жиром. Несмотря на легкую тошноту, Демулен вдруг почувствовал прилив желания, его мужское естество вздыбилось под штанами. Этот обреченный на смерть юноша… Какой же ангельской, а вернее дьявольской красотой преисполнилось его перекошенное от страданий лицо! Было ли, оставалось ли в нем хоть что-то человеческое? Демулен вдруг подумал: «А как именно Тристан излечил тех недужных девиц? И чем после оной процедуры болел он сам?» И тогда его трусливое, подлое сердце вдруг наполнилось недобрым, мрачным предчувствием надвигающейся беды…
Палач прервал это зрелище, начав сдирать кожу с икры и голени Тристана. На сей раз разрезы расположились чуть ниже правого колена и над лодыжкой. Шило крепко зажал в своих здоровенных кулачищах ногу пленника и держал ее до тех пор, пока палач буквально не «развернул» всю кожу, словно снимая бумагу с покупки. Теперь юноша уже не смог сдерживаться и отчаянно стонал, несмотря на плотно заткнутый рот. Он продолжал вскрикивать и корчиться, пока Мясник сдирал кожу с его колена, не тронув лишь узкую полоску кожи на внутреннем сгибе, объяснив:
— Мы оставим эту кожу красавчику. Иначе слишком легко повредить большие сосуды. Не хотим же мы дать ему слишком быстро истечь кровью и умереть.
К окончанию оной части пытки Тристан почти лишился сознания, исходя холодным потом, закатывая глаза под лоб и предобморочно вздрагивая всем телом. Затем палач и его помощник подождали несколько минут, чтобы пленник пришел в себя и смог вновь чувствовать боль. Когда его стоны сменились хрипами, Шило принес кружку воды. Вытащив кляп, он прижал край посудины к губам истязуемого, оттянув его голову назад, и принялся медленно вливать воду ему в рот. Тристан уже осип от стонов и поэтому с трудом глотал воду. Напившись, он машинально посмотрел вниз, чтобы понять, откуда исходит такая страшная боль, кусающая его ногу, будто стая голодных пчел. Сперва он не воспринял того, что именно видит. Де Вильфор тупо разглядывал пол и оковы, пытаясь отыскать свою ногу.
— О, Господи! — шокировано всхлипнул он, вглядевшись в месиво живой плоти, появившееся между его бедром и лодыжкой, вернее, между тем, что от них осталось. Теперь он уже потерял всякий контроль над собой и зарыдал, оплакивая свою молодую жизнь и страдая от боли. Все мысли о мужественной смерти вылетели из его головы при виде того, во что превратили его правую конечность. — Это не мое, не мое! — стонал он, лишь остатками воли удерживаясь от того, чтобы не начать умолять своих палачей поскорее избавить его от этой изуродованной конечности. Душераздирающая сцена продолжалась до тех пор, пока Шило вновь не заткнул ему рот палочкой.
Закончив с его правой ногой, палачи перешли к левой, искалечив ее аналогичным образом. Боль, которая пронзила измученное тело узника, было невозможно представить. Обнаженные, зияющие нервы ног Тристана чувствовали даже малейшее движение воздуха, отзываясь острой судорогой, сводившей его с ума. Он истошно вопил, пока не сорвал голос, поперхнулся, закашлялся и вновь закричал, перейдя на низкий звериный вой, лишенный человеческих интонаций, заглушить который уже не мог никакой кляп. Палач позволил ему несколько минут испытывать эти ощущения, а потом юноше дали еще воды, но его внезапно вырвало прямо в лицо мучителям, после чего садисты рассвирепели и перешли к следующей части этого показательного мучительства. Они решили приступить к его прекрасной груди с ее нежнейшей, чувствительнейшей кожей. Тристан молчал, закрыв глаза и почти не подавая признаков жизни.
— Он умер? — возмутился разочарованный Демулен. — Гражданин палач, вы же обещали мне, что казнь продлится долго. Признаюсь, я был лучшего мнения о вашем мастерстве!
— Терпение! — вызывающе рассмеялся Мясник. — Самое интересное еще впереди.
Демулен жарко задышал и взволнованно подался вперед.
Покончив с грудью, палачи игриво переглянулись и перешли к промежности заключенного. Мясник медленно разрезал кожу на складке, разделявшей упругие ягодицы юноши. Введя округлую бритву в рану вокруг заднего прохода, он повел разрез к его ногам, потом осторожно очертил кровавый овал вокруг каждой ягодицы. Наконец он провел лезвием по его выбритому лобку и рассек последние полоски кожи вокруг полового органа распятого. Затем Шило медленно содрал кожу с его мошонки и два окровавленных лоскута упали на пол. Невозможно описать, как вопил и корчился от невыносимой боли связанный Тристан. Когда мучитель принялся сдирать тончайшие кусочки кожи с его детородного органа, он уже не мог кричать, сорвав голос. Старший палач прервал казнь и вытащил изо рта узника кляп, в котором уже не было никакой необходимости. Демулен, уставший от вида этого омерзительного действа, поднялся с кресла и направился к двери, намереваясь покинуть пропахший кровью подвал.
— Почему вы уходите так рано? — удивился главный палач. — Он еще не умер.
— Казнь длится уже почти три часа, — брезгливо поморщился Демулен, — и теперь, по-моему, он уже впал в ступор, а возможно, даже лишился рассудка. Я не думаю, что осужденный все еще понимает суть происходящих с ним процессов. Ведь он уже давно не издает ни единого звука и никак не реагирует на ваши манипуляции. Вы не считаете, что он онемел или, вероятнее всего, попросту откусил себе язык от боли?
— О, уверяю, его голос еще вернется к нему. Он пока еще находится в полном сознании и понимает, а также чувствует все происходящее с его телом. Сейчас я это докажу…
Палач велел Шилу опускать распятого вниз до тех пор, пока гири не легли на пол, ослабив чудовищное напряжение в его суставах. Он внимательно осмотрел лицо Тристана. Глаза юноши оставались закрытыми, а кровь сочилась из уголка рта, где он прокусил себе губу. Мясник намотал на руку его пышные, но теперь слипшиеся от пота волосы и, подтянув голову узника к себе, заорал прямо ему в ухо:
— Тристан, ты слышишь меня, мальчик? Просыпайся, пора вставать, сладенький. Проснись и немедленно улыбнись своему папочке, вот так-то, крошка!
Веки Тристана дрогнули, глаза открылись, и он с ужасом уставился в лицо склонившегося над ним мучителя. С огромным трудом он попытался что-то произнести, но вместо связной фразы палач уловил только слабый, обрывочный шепот:
— Я вам отомщу…
«Ого, — мысленно хмыкнул Мясник, поеживаясь от совершенно непривычного для него чувства уважения и страха, вызванного непреклонной силой воли умирающего узника, — а он чертовски смел и вынослив, этот симпатичный мальчишка. Никогда я не видел подобного упрямства…»
— Гражданин Демулен думает, мальчик мой, что ты уже не понимаешь, что с тобой происходит. Но я знаю, что это не так. Давай, конфетка моя, скажи мне, что мы с тобой делаем? Сделай это, красавчик, и я позволю тебе умереть. Честно, сделай это, и я позволю тебе умереть быстро, прямо сейчас — разве это не прекрасная возможность, дорогой?
Тристан медленно обвел затуманенным от страдания взором всех собравшихся в камере пыток людей. Он облизал пересохшие губы, затем посмотрел на свое истерзанное тело, и на его лице появилась насмешливая жуткая улыбка, придавшая ему нечто демоническое.
— Вы губите свои души и обрекаете их на вечные адские муки! — четко и громко произнес он. — Клянусь, я вернусь с того света и убью каждого из вас. Клянусь!
Демулен шумно откинулся на спинку кресла и истерично заверещал от ужаса. В словах этого умирающего пленника прозвучало нечто такое, что заставило коменданта поверить в реальность подобной клятвы.
Палач мрачно взглянул на то, что осталось от восхитительного шевалье Тристана де Вильфора. Он видел ободранную кровоточащую плоть, блестящую в свете камина, какая-то желтая влага сочилась из его истерзанного тела. Обнаженные мышцы самопроизвольно сокращались, реагируя на малейшее прикосновение или веяние воздуха. Слабым голосом, более похожим на шелест морских волн или дуновение ветра, узник произносил, будто читал молитву:
— Я вернусь, вернусь…
— Тогда я постараюсь отсрочить момент твоей смерти! — суеверно буркнул старший палач, хлопая по его освежеванным ягодицам так, что брызги крови полетели во все стороны и попали на дрожащего от страха Демулена. «Что же он такое, этот мальчишка? — Мысли палача метались, как мыши в клетке, не находя выхода из им же самим созданной ловушки. — Еще ни один человек не вел себя так, будучи обдираемым заживо, и не продержался так долго. А может, он вообще не способен умереть? А если он и взаправду вернется с того света и отомстит за свои мучения?» — Усилием воли Мясник прогнал свои жуткие домыслы и мстительно ударил Тристана кулаком в лицо.
Юноша гневно завопил, и тогда Шило опять потянул за цепи, оторвав его ноги от пола. Потом палач выбрал новый нож. Им потребовалось еще целых три часа, чтобы закончить обдирать тело Тристана. Шило заботливо поддерживал силы осужденного, заставляя того время от времени пить воду со стимулирующими травяными настоями, но Тристан уже не мог удерживать мочу, и жидкость покидала его тело так же быстро, как и поступала.
Когда варварская работа была окончена, на всем теле Тристана кожа оставалась лишь на лице, шее, пальцах рук и ног, вокруг суставов — на коленных сгибах, локтях, подмышках, запястьях. Остальное было сплошным куском кровоточащего мяса. Но он все еще оставался жив, продолжал чувствовать, всхлипывать и иногда вскрикивать в течение целого часа, пока Шило обдирал его шею, а старший палач проделывал то же самое с животом, ладонями и, наконец, подошвами стоп. Палачи старались вовсю, но вопреки их ухищрениям пленник настойчиво цеплялся за жизнь, не желая умирать.
Теперь настало самое время прикончить мученика, но Мясник собирался реализовать еще пару задумок, приготовленных для этого развлечения. Сняв с юноши все путы, палачи уложили Тристана спиной на пол камеры пыток, и Шило принес большое зеркало, установив его напротив узника. Вдвоем они усадили юношу, выплеснули ему в лицо ушат ледяной воды, чтобы привести в чувство, и заставили посмотреть в зеркало, дабы он смог увидеть, во что они превратили его тело. Истязуемый с ужасом уставился на свое отражение, обнаружив в зеркале страшную коричневую массу, в которой он с трудом узнал себя. Его тело начал сотрясать приступ безудержной рвоты, вызванный отвращением, а также бессильной жалостью к самому себе.
Когда приступ прекратился, палачи еще несколько раз окатили водой измученного узника — настало время обмыть тело. Держа под руки умирающего юношу, они провели его в другой угол комнаты, а ободранные ступни де Вильфора оставляли кровавые следы на полу. Очень нежно они положили его на соломенный тюфяк. Тристан попытался прижать колени к груди, чтобы хоть как-то защититься, но прежде чем ему это удалось, Шило высыпал на его оголенную плоть несколько пригоршней мелкой соли, с восторгом наблюдая за корчами, охватившими тело несчастного юноши.
Мясник был поражен, ибо Тристан все еще находился в сознании. Чтобы это проверить, он изо всех сил сжал его истерзанную шею, пока из-под пальцев не брызнула кровь, и внимательно смотрел, как лицо его жертвы исказилось от нового приступа боли.
— Он все еще чувствует боль! Его жизнеспособность просто потрясающа! — шокировано выкрикнул палач. — Но как же такое возможно?
— Достаточно, — вдруг хрипло произнес Демулен, — хватит, он держался чудесно. Давайте прекратим его страдания, кажется, я и так не смогу уснуть следующей ночью, а возможно, и никакой другой, потому что вид этого жуткого полутрупа навечно запечатлелся в моей памяти!
Мясник молча кивнул в знак согласия. Он взял Тристана за волосы и оттянул голову страдальца назад, открывая горло. Он сам застонал, встретив пристальный взгляд юноши, так и оставшегося непобежденным, и поспешно прижал один из ножей к его подбородку. Поняв, что его наконец-то собрались добить, Тристан мстительно улыбнулся и твердо произнес:
— Я вернусь! Помни. Я вернусь! Жди меня, жди каждый день своей гадкой жизни…
Не дав ему договорить, Мясник одним движением перерезал горло своей жертвы…
Так, спустя шесть часов, страдания Тристана наконец-то завершились. Его окровавленное тело завернули в плащ из грубой парусины и выбросили за стену тюрьмы, в ров, доверху наполненный уже разлагающимися и еще свежими трупами других казненных…
Глава 6
Тристан замолчал, избегая смотреть на меня и зябко протягивая ладони к теплу почти прогоревшего костра. Я тоже оставалась безмолвной, ибо мое сердце разрывалось от нежности и сострадания к этому благородному отважному мужчине.
— А когда я впервые увидел тебя — умирающую, страдающую от нескончаемой муки, — вдруг страстно шепнул он, поворачиваясь ко мне и по-родственному пожимая мои холодные пальцы, — то понял, что готов снова добровольно пройти через тот страшный пыточный подвал, если это вернет тебя к жизни. Я был согласен отдать всю свою кровь, лишь бы только ты выздоровела и встала на ноги, — исповедовался он. — Не знаю, кому конкретно я тогда молился — Темному Отцу или человеческому Богу, но мои молитвы услышали…
Я благодарно обняла его за шею, растроганно прижимаясь к груди своего прекрасного спасителя:
— А Демулен, — с мягким нажимом спросила я, — а Мясник и Шило, что с ними сталось?
Я не видела лица Тристана, но поняла, что он улыбается, горько и немного смущенно, словно испытывая раскаяние.
— Я привык выполнять данные мною обещания, — признался он. — Хотя сейчас понимаю, что жаждал не мести, а только торжества справедливости. Я пришел в себя от прохлады растекающейся по рву воды. Моя кожа начинала потихоньку регенерировать, но впоследствии потребовалось еще почти полгода для того, чтобы ко мне полностью вернулись прежние красота и здоровье. Я выбрался из горы трупов, завернулся в свой импровизированный саван и побрел в город, мало понимая природу и обстоятельства своего воскрешения. Там меня подобрали скрывающиеся от революционеров стригои, приютили, выходили и объяснили, кем я стал. А еще парой дней позже я неожиданно вспомнил все подробности своего детства. Я вспомнил колдуна, передавшего мне свою силу, и осознал причину этой удивительной, по промыслу или недосмотру судьбы доставшейся мне живучести, намного превосходящей возможности обычного вампира. Спустя год я поправился окончательно и совсем уже собирался послать Демулену подарок — бесценный алмазный перстень, снабженный шипом, смоченным редчайшим ядом. Уколовшись об этот перстень, комендант умирал бы очень долго, а его тело покрылось бы кошмарными язвами, должными причинить Камилю страшные страдания. К перстню я намеревался приложить записку с одним лишь словом: «Тристан»…
— Послал? — затаив дыхание, я ожидала положительного ответа.
— Нет. — Тристан безрадостно рассмеялся. — Похоже, Демулен так и не смог забыть мою казнь. Он основал общественную газету и с ее страниц начал призывать революционеров к милосердию, обличая тех, кто переступил грань вседозволенности. Да-да, именно ту, о которой ты и говорила. Но участь Камиля сложилась незавидно: его осудили за предательство идеалов Республики и гильотинировали. За меня поквиталась сама судьба!
— А твои палачи? — напомнила я.
— Я проник в их дом и досконально воспроизвел над ними всю процедуру перенесенной мною пытки. О, эти мерзавцы оказались далеко не столь выносливы, как я, и умерли довольно быстро. Полагаю, их силы изрядно подточило мое внезапное появление, а Мясник кричал, что с того самого момента, как перерезал мое горло, он уже не мог жить спокойно, исподволь ожидая моего возвращения… Теперь ты понимаешь, почему я не люблю людей, а также излишне болезненно воспринимаю вопросы морали и гуманизма?
— Забудь, — ласково попросила я, успокаивающе оглаживая ладонями его перекошенное от душевной муки лицо, — забудь, ибо все твои несчастья остались в прошлом!
— Хотелось бы в это верить, — недоверчиво усмехнулся Тристан, шутливо прикусывая мои пальцы. — Увы, малышка, люди жестоки, и я подозреваю, что они доставят нам еще немало проблем.
— Но при этом ты все-таки вылечил многих из них! — мурлыкнула я, нежась в его надежных объятиях. — Почему?
— Почему? — Тристан задумчиво наморщил лоб. — Сам не знаю. Похоже, исключительно во имя справедливости. Наверное, я искренне верую в то, что хороших людей среди всей человеческой массы все-таки гораздо больше, чем плохих…
— И ты пойдешь со мной в Чейт, дабы найти «Божий Завет» и спасти мир от гибели? — Я немного смутилась от собственной требовательности, но верила в его самопожертвование и надеялась услышать решение, созвучное моей душе.
— Конечно! — бесхитростно согласился он. — Я не разделяю кровожадных взглядов Андреа и считаю, что этот мир достоин еще одного шанса…
— …шанса начать все сначала! — закончила за него я, поднимая глаза.
— В такое-то нелегкое время! — печально вздохнул он.
— Да, — согласно кивнула я. — Время нынче и правда суровое. Я бы назвала его Эрой зла! Но разве ветер перемен не приходит к нам чаще всего в виде урагана?
— Ты права! — ответил Тристан.
Наши взгляды встретились, а затем мы сильно прижались друг к другу, сливаясь в долгом и страстном поцелуе.
— Видишь? — спросил Тристан, оторвавшись от моих губ и указывая пальцем куда-то вверх.
— Нет. — Я непонимающе пожала плечами. — Ничего особенного там нет — небо как небо.
— Не просто небо, — с горечью пояснил он, — это восток, и на нем созревает наша будущая смерть. Мы покинули Рим в разгар дня и безболезненно пропустили закат, защищенные тонированными стеклами вертолета. Но сейчас мы находимся на открытой местности и поэтому не имеем возможности укрыться в каком-нибудь убежище. Через час начнется восход, солнце появится над линией горизонта, и первые же его лучи в угли испепелят нашу плоть. Мы умрем…
Я содрогнулась от ужаса, ибо никогда не задумывалась о подобной мрачной перспективе.
Между тем небо над нашими головами ничем не предвещало скорой беды. Оно оставалось непроглядно темным, затянувшись плотной облачностью. Черно-фиолетовые, в сизых прожилках тучи ритмично озарялись бледными всполохами молний, словно пульсировали. Ни дать ни взять человеческое сердце. Раскат грома, оглушительный, как глас Бога, на несколько секунд прервал мои размышления. Какое редкое явление — зимняя гроза! Не знак ли это, не высшая ли мера наказания за наши грехи? Но что такое запретное, не укладывающееся в рамки общепринятых норм, мы совершили? А возможно, мы еще только готовимся это совершить? Я снова посмотрела на небо, и в мою голову пришла мысль о том, что наша мораль, эта черная, тяжелая, инертная масса, есть одно из самых страшных порождений человечества, ибо единственная ее цель — карать. Но за что карать меня, в чем я провинилась?
— Неужели мы не можем ничего придумать, не сумеем изобрести нечто действенное для своего спасения? — растерянно предположила я.
Тристан с сожалением покачал головой и произнес как-то на редкость буднично, будто мы говорили о чем-то весьма незначительном:
— Вряд ли. Ну если только нас спасет какое-нибудь чудо. Мы находимся среди бескрайних, засыпанных снегом полей, и от ближайшего жилья нас отделяют десятки километров. Мы обречены. А из всех стригоев успешно противостоять солнечным лучам способна лишь одна Андреа, защищенная милостью и магией Темного Отца…
— Если у нас нет другого выбора, то мы умрем достойно, не выказывая трусости и не унижаясь перед лицом смерти! — решительно заявила я. — Жаль, конечно, что мы не успели осознать своего жизненного предназначения и не реализовали свои замыслы, но мы хотя бы не увидим этого нового страшного мира, в котором останутся лишь жестокость и жажда крови, не станем соучастниками грядущего злого времени.
— Не ожидал от тебя такого героизма! — восторженно воскликнул Тристан, снова обнимая меня и привлекая к себе на грудь. — Санта, ну почему я встретил тебя так поздно? Как жаль, что лишь перед самой смертью я наконец-то обрел ту девушку, о которой мечтал всю свою жизнь!
«Она его за муки полюбила, а он ее — за состраданье к ним», — вдохновенно процитировала я.
— Шекспир, «Отелло, венецианский мавр», — узнал он и довольно рассмеялся. — А ведь все совпадает. Ты сейчас вспомнила строчку из этой пьесы, идеально подходящую под нашу ситуацию. Вымысел стал реальностью!
— Полагаешь, нас и в дальнейшем ждет участь шекспировских героев? — вдруг спросила я, осененная какой-то смутной догадкой, а вернее, предчувствием. — Меня — смерть, а тебя — тоска и воспоминания?
— Возможно, — печально откликнулся он. — Но не сразу. У нас осталось еще немного времени, так давай посвятим его тому волшебному чувству, которое хоть и запоздало, но все же поселилось в наших сердцах!
— Да, — я пылко прижалась к нему всем телом, — да, я ведь тоже не хочу умирать, не познав твоей любви!..
История жизни каждого человека, запечатленная в базе данных его памяти, располагается отнюдь не в хронологическом порядке и откладывается там даже не по степени событийной насыщенности пережитых лет. С возрастом мы начинаем понимать, что самые яркие впечатления — это своего рода открытия, кардинально меняющие наше мировоззрение и формирующие духовный облик каждого из нас. Именно их ты будешь помнить до конца своих дней. И поэтому для Тристана, сколько бы еще часов, минут или секунд не отпустила ему жестокая судьба, таковым открытием стали события сегодняшней ночи, полностью перевернувшие его душу…
Санта положила на глаза Тристана свои маленькие ладони, наэлектризованные первозданным женским колдовством, и весь окружающий мир сразу же сузился для него до пределов ее нежных пальчиков, стройного податливого тела и призывно приоткрытых губ. В ее запахе чувствовались ароматы цветочного меда и горячего парного молока. Ее руки скользили по груди мужчины, они искали его сердце, чтобы на языке жестов и прикосновений, который куда древнее речи, признаться: «Я тебя хочу!» И, уже почти утонув в водовороте захватившей их страсти, Тристан все пытался понять, что же такое с ним происходит? В его никчемной жизни, в этом океане мутной холодной воды, долгие годы захлестывавшем никем не понимаемую, обездоленную душу философа-анахорета, вдруг показался маленький белый парус любви и надежды, безмерно удивляющий своей белизной, да и вообще самим фактом своего существования. Малюсенькая яхта ее нежности шла прямиком к острову его одиночества, и Тристан вдруг совершил открытие: его хотят спасти. О, он никогда не имел привычки врать самому себе и поэтому честно признавал: у него были женщины и до Санты — красивые, сексуальные, гордые и своенравные, но ни с одной из них он не испытывал такого всепоглощающего чувства умиротворения. Возможно, потому что они не нуждались в его защите?
Глаза Санты, невероятные и нереальные, напоминали ему срез спелого плода киви — салатовая роговица с частыми вкраплениями крохотных багровых зернышек-капель. Тристан медленно склонился к ее губам, опуская свои ладони с плеч девушки на ее бедра, а губы Санты налились сладким гранатовым соком, отзывчиво потянувшись к нему навстречу. Сегодня она стала для него сразу всеми женщинами планеты, а вся Вселенная казалась созданной лишь для того, чтобы ее эфемерная сущность, за тысячелетия вобравшая в себя истинную суть и смысл женской природы, проявилась наконец в конкретном живом существе. В этой удивительной девушке! При этом Санта далеко не была эталоном той безупречной красоты, которую воспевают в стихах поэты или запечатлевают на своих картинах великие живописцы. Да, она обладала стройностью и изяществом, но в ее осанке, походке, даже в повороте головы, когда взмах пушистых ресниц порывисто догоняет само движение, крылось что-то дикое и трогательное одновременно. При всей притягательности формы юного женского тела и флюидах сексуальности в ней еще оставалась угловатая непосредственность ребенка и даже капля подростковой скованности. Казалось, она не взрослела, как это происходит у обычного человека, но вбирала в себя все возраста сразу и формировала из них нечто свое, новое и странное. И то, что получалось, волновало и будоражило, будто энергия жесткого гамма-излучения. Ее очарование беспрепятственно проникало сквозь броню его здравого смысла, ранило прямо в сердце и будило в Тристане древнюю силу притяжения к женщине. Сама мысль о том, чтобы завлечь Санту в постель только ради банального секса, показалась ему грязной и до безобразия пошлой. Санта стала для него той женщиной, которой нужно предлагать всю свою жизнь, весь мир и всю Галактику в придачу, ибо в ней воплотилась сама любовь!
Тристан страстно обнял Санту и бережно уложил на свой кожаный, расстеленный рядом с костром плаш. Ее губы налились сладким сиропом желания и раскрылись лепестками свежей чайной розы, а в черных зрачках девичьих глаз он увидел отражения своих нечетких очертаний. Ее глаза стали двухсторонним зеркалом, ведь теперь они обладали одним на двоих взглядом, загнанным в ловушку вечного отражения. Их уста соприкоснулись, а ее трепетный язычок испытующе потыкался в мужские губы, ласково их раздвинул и пополз дальше. Ему немедленно захотелось завязать их языки в узел, ибо он слышал удары ее сердца — ритм попадал в резонанс с его собственным, и Тристану мнилось: вот еще немного, еще чуть-чуть — и сейчас частота колебаний дойдет до критической отметки, и тогда оргазм непременно разорвет их тела на молекулы, распыленные по бескрайнему космическому пространству бессмертной земной любви…
— Так оно к нам и приходит, — почти беззвучно шептали его губы, — обретение любви!
Я ощущала его страх. Он боялся обидеть, ранить меня неосторожным словом или слишком поспешным движением. В его широко раскрытых зеленых глазах, так похожих на мои собственные, я увидела свое отражение и тут же осознала ту нерушимую связь, которая установилась между нами в эту секунду и должна была сохраниться до самой нашей смерти. Жаль только, что она просуществует так недолго. Скоро мы умрем… И возможно, именно эта мысль до предела обострила наши ощущения, заставив чувствовать каждую клеточку тела, до остатка вбирать в себя эмоции и эманации, соединившие нас в единое целое. Его пальцы несмело скользнули по моим плечам, робко спустились на грудь, забрались под куртку, согревая и лаская. Забыв про холод, про мелкий снег, вперемешку с дождем сеющийся на наши головы, мы торопливо сбрасывали одежду, торопясь побыстрее устранить эту грубую преграду из ткани, отделяющую нас друг от друга. А когда последние покровы оказались сорваны, мы исступленно обнялись, сплетаясь руками и ногами, впиваясь губами и вонзаясь ногтями. Ближе, еще ближе… Теснее, еще теснее… Жестокая судьба готовится забрать у меня этого невероятного мужчину, а пока… Два белых тела на белом снегу! Нет, уже не два, а одно тело, созданное из двух, слившихся в горячечном, предсмертном любовном порыве. И так — навечно, покуда смерть не разлучит нас!
Его поцелуи становились все жарче, а прикосновения и ласки — все откровеннее и требовательнее. Его губы налились сладким гранатовым соком, перемежая лобзания несвязным лепетом удовольствия. Сильные мужские руки настолько деспотично обхватили мою талию, что я отчетливо услышала треск своих ребер, но не ощутила боли. Он рывком перекатил меня на спину и, взглядом попросив разрешения, соединился со мной одним резким, сладостным толчком. Я громко закричала от наслаждения, еще успев заметить, как внешний мир начал бешено вращаться вокруг наших ритмично движущихся тел, вовлекая нас в самый великий круговорот из всех существующих во Вселенной — в круговорот любви…
- Вся наша жизнь — круговорот любви,
- В сердцах, стихах и, видимо, в природе,
- Негаданно взращенный из крови,
- Подобно сорняку на огороде.
- Отчаянный погодный катаклизм,
- В себе соединивший все стихии,
- Божественный до жути атеизм,
- И память в состоянье амнезии.
- Над ним не властна даже смена дней,
- К нему не применимы постулаты,
- Он с каждым годом крутится сильней,
- Как будто в этом люди виноваты.
- Промчатся над планетою века,
- Состарив государства, поколенья,
- Но вновь любви безбрежная река
- Разделит жизнь на краткие мгновенья,
- На те минуты, смысл которых свят,
- В которых — ощущение полета,
- Ведь каждый из живущих силой взят
- В единый ритм… В поток круговорота!
А потом, когда все закончилось, а порыв нашей страсти истощился, мы нежно обнялись и, подняв глаза к небу, стали ждать приближения неминуемой гибели.
— Ну вот и все! — похоронным тоном произнес Тристан, жалостливо поглаживая меня по волосам. — Санта, прости меня за совершенные ошибки! Я грешен в том, что не сумел тебя защитить, не нашел укрытия и…
— В том нет твоей вины! — торопливо перебила я. — Грех впадать в уныние, когда есть другие, более интересные грехи! Не наговаривай на себя, нас просто настигла глупая случайность.
— Нет, — де Вильфор протестующе помотал головой, — я не верю в случайности. Все события нашей жизни непременно имеют какой-то смысл и завязаны на что-то значимое, чрезвычайно важно для всех.
— На что же конкретно? — с любопытством допытывалась я, но стригой не ответил. Он лишь растерянно улыбнулся и прощально прикоснулся губами к моему лбу.
Между тем снегопад прекратился. Воздух ощутимо потеплел, а истеричные порывы ветра улеглись, сменившись легким дуновением. Небо посветлело, сменив свой цвет с черного на густо-синий. Природа приготовилась к встрече солнца, уже подкрадывающегося к линии горизонта и намеревающегося вот-вот явить ей свой красный огнедышащий лик. Обняв Тристана, я печально размышляла о том, какой несправедливый конфликт кроется во взаимоотношениях вампиров и солнца. От прикосновения его первых лучей пробуждается все живое, а мы… Хм, возможно, я невольно докопалась до закономерной истины: под воздействием первых солнечных лучей все НЕ живое становится окончательно мертвым и исчезает навсегда. Ну как тут опять не вспомнить философию Тристана, превыше всего ставящую баланс сил зла и добра, а также всеобщую справедливость. А я сама — каким силам я принадлежу: темным или светлым? На стороне добра или зла я выступаю?
Мои размышления прервал тонкий, будто игла, лучик солнечного света, храбрым разведчиком вынырнувший из-за туч и нахально коснувшийся моей обнаженной руки. Послышалось громкое шипение, а на моей коже немедленно расплылось красное пятно ожога… Я вскрикнула от боли и страха, и внезапно в моей памяти воскресла странная картина: я скрючившись лежу в углу захламленного помещения, а над моей головой бушуют волны смертоносной энергии. Но они не способны причинить мне вред, потому что меня надежно укрывает серебристая пелена дружественной магии, созданной великим магистром…
— Гонтор! — отчаянно закричала я. — Помоги нам! Защити своих детей!
— Ты упомянула имя нашего патриарха — Гонтора де Пюи? — изумился Тристан. — Но откуда ты его знаешь? Вы встречались?
Я открыла рот, намереваясь ответить, но не успела, потому что дальше произошло поистине невероятное!
Серебряные нити, намотанные на рукоять моей катаны, развернулись сами собой и, изгибаясь будто змеи, сползли на снег. Потрясенно расширив глаза, мы остолбенело наблюдали за этим невероятным действом. А нити начали уверенно переплетаться и множиться, уподобившись ткущемуся полотну и быстро наращивая ряд за рядом. Не прошло и пяти секунд, как перед нами очутилось плотное серебристое покрывало, призывно трепещущее отогнутым уголком.
— Сюда! — мгновенно все понявший Тристан схватил меня за руку и рывком затянул под защитное покрывало. — Вот это да! — восхищенно рассмеялся он. — Никогда не видел ничего подобного. Не знаю, где и как ты получила частицу высшей магии Совершенных, но она сработала! Ты слышала об альбигойцах, крепости Монсегюр, демоне Себастиане и тринадцати первых посвященных?
— Да! — подтвердила я. — Теперь я вспомнила, что однажды уже встречалась с патриархом, и он спас меня от… — Я горестно замолчала.
— От кого же? — заинтригованно вопросил стригой, укутывая нас в серебряное покрывало. — От людей, от инквизиции или экзорцистов?
— От моей сестры Андреа! — печально усмехнулась я. — Она пыталась меня убить.
— Невероятно! — Тристан озадаченно присвистнул. — Значит, она и в самом деле тебя ненавидит… — но он не успел закончить фразу, потому что на нас обрушилось целое море солнечных лучей, чью силу испепеляющего жара мы испытали даже через волшебную ткань. И тогда, почувствовав себя двумя слабыми букашками, придавленными плитой из живого огня, мы просто замолкли и, закрыв глаза, стали терпеливо пережидать опасный для нас период, умоляя о пощаде. Кому именно мы молились: судьбе, человеческому Богу или своему Темному Отцу? Не знаю! Мы просто молились, проделывая это интуитивно, истово и беззвучно, совершенно не отдавая себе отчета в собственных мыслях и надеждах. Мы искренне верили в то, что непременно останемся живы — ради каких-то будущих свершений, во имя некоей благородной цели!
— Я должен осмотреть окрестности и сориентироваться на местности, иначе мы заблудимся окончательно. — Тристан собрал свои вещи и оружие, а затем легко закинул на плечи лямки заметно отощавшего рюкзака. — Жди меня здесь, милая! — он ласково погладил меня по щеке. — Обещаю, я найду дорогу к замку Чейт и вернусь за тобой.
— Но каким образом ты собираешься ее искать? — взволнованно спросила я. — Я не вижу ничего, кроме полей и снега!
— Ты не права, малышка, — улыбнулся он. — Там, впереди, к западу от нас, — стригой немного поколебался, словно прислушиваясь к своему внутреннему голосу, но потом все-таки взмахнул рукой, указывая выбранное направление, — я ощущаю присутствие двух могучих сил. Темной магии, родственной моей душе, и печати людского Господа, удерживающей на одном месте то, что спит несколько веков и почти уже истощилось, но по-прежнему надеется на свое пробуждение и освобождение. А еще я понимаю, — он возбужденно раздул крылья своего точеного носа, — что сильнее всего на свете это спящее нечто хочет мести! Оно переполнено гневом и поджидает удобного момента, подходящего для того, чтобы излить ярость, подпитывающую его волю к жизни. Оно давно уже должно было умереть, но пока еще живо и не успокоится, пока не отплатит за причиненные ему мучения…
— Ты надеешься на то, что сумеешь освободить спящую магию? — потрясенно вскрикнула я. — А разумно ли выпускать на волю древнее зло?
— Нет, это глупо и безмерно опасно! — Он разочарованно нахмурился. — К тому же такое деяние совершенно не в моей власти. Но, увы, не разобравшись в природе чейтской магии, мы не сможем найти «Завет». Предупреждаю тебя, Санта, нас ждет практически неразрешимая задача, ибо печать Бога остановит любого стригоя, даже такого древнего, как я, а власть Темного Отца немедленно уничтожит людей, осмелившихся сунуться в развалины замка. Не знаю, кто и как сможет проникнуть туда, на подступах к чему замерли и спасовали даже время, жизнь и смерть.
Я уныло скорчилась, руками обняв себя за плечи. Мне стало страшно, а душу терзали нехорошие предчувствия. О каком зле он говорит?
— Но, как бы там ни было, — закончил Тристан, — а мы обязаны попробовать проникнуть в Чейт и разобраться, что там происходит. Жди меня, — упрямо повторил он и зашагал прочь, легко скользя по снежному насту. — Я вернусь! — донесся до меня его прощальный окрик. — Вернусь!..
Я долго стояла, провожая взглядом его удаляющуюся фигуру, и делала это до тех пор, пока Тристан не превратился в маленькую черную точку, упрямо ползущую по белому снегу. Отраженный от наста свет слепил глаза, выжимая из них слезы. Я вынула из кармана чистый носовой платок и промокнула свои мокрые ресницы, но, увы, за краткий промежуток времени стригой окончательно исчез из моего поля зрения, оставляя меня в одиночестве. Теперь я была абсолютно одна и клянусь, еще никогда не ощущала себя настолько слабой и беззащитной, брошенной в необитаемой местности и вынужденной самостоятельно противостоять любой, грозящей вот-вот свалиться на меня неожиданности. О нет, пока что мое уединение разделяли лишь свет, безмятежность и снег, но бурно колотящееся сердце не желало успокаиваться, подсказывая: это затишье — временное, и вскоре оно сменится чем-то страшным, судьбоносным и сокрушительным…
Минуты и часы моего вынужденного бездействия текли размеренно и чрезвычайно однообразно, способствуя неторопливым философским размышлениям. Я пообедала галетами, запив их чаем из маленького термоса, а потом принялась задумчиво ходить взад и вперед, методично утаптывая снег. Десятки вопросов переполняли голову, как вода переполняет чашку, переливались через край, но оставались вместе с ответами где-то далеко-далеко. На что способен «Божий Завет»? Как его добыть?.. Меня терзала какая-то муторная неопределенность предстоящих решений, которые совсем не хочется принимать, и беспредметность проблем, успешно разрешить которые мне что-то мешает. Что же мне делать? В мозгу всплывали обрывки разрозненных воспоминаний. Вот я, длинноволосая, одетая в футболку и шорты, бегом взбираюсь на вершину крутого холма, склоны которого покрыты первой весенней травой. Когда это происходило? Неужели в некоей прошлой жизни? И словно набат, в сердце глухо бухает одно и то же слово: «Салуццо». Да, именно там я и выросла! А вместе со мной в комнатах монастыря ди Стаффарда я мысленно вижу тех, кого убила недрогнувшей рукой: Натаниэля, Ариэллу, мою дорогую Оливию!..
Память, что же ты со мной делаешь?! Зачем наказываешь меня столь жестоко, ведь я погубила своих друзей, тех, кого любила сильнее жизни… Я закрыла ладонями лицо и зашагала быстрее, как будто хотела сбежать от болезненных воспоминаний. Да, так она всегда и проявлялась — эта моя привычка убегать от безрадостных мыслей или сложных ситуаций. Обычно я спасалась от них прогулками, утренними тренировками и физическими упражнениями на природе. Как тогда, после достопамятной ссоры с Натаниэлем, произошедшей в моей спальне. Полезная привычка! Вроде бы ничего особенного не делаешь, просто течешь вместе с людским потоком или, наоборот, прислушиваешься к звуку собственных шагов, отраженных в пустынном воздухе. Можно расслабиться, выбросить из головы ненужные, немного гадостные в такое время мысли и упоенно впитывать впечатления, которые дает мир. Звуки птиц. Чей-то смех. Причудливые тени от фонаря, случайно спрятавшегося в кроне дерева. Десятки цветов, которым и названия-то нет, чередующиеся на изменчивом небе. И все это приходит к тебе одновременно, ударяет по твоим органам чувств, рождая в душе восторг от такого простого осознания — ты живешь…
Когда-то я читала, что человеку на бессознательном уровне приносит удовольствие любое ритмичное движение. Да я и сама чувствовала, как бег или ходьба довольно быстро успокаивают меня, сглаживая возникшие проблемы. Но сегодня многократно проверенное средство не помогало. Я разочарованно улеглась на куртку, прикрывшись серебряным покрывалом, ибо солнце стремительно клонилось к закату. Тристан еще не вернулся, и поэтому я все больше переживала за его благополучие, а также тревожилась по поводу сомнительного успеха нашей миссии. Я вертелась с боку на бок, пытаясь прогнать неспешный хоровод своих совершенно несвоевременных размышлений, но упрямый разум не подчинялся. Незаметно для себя я начала погружаться в сон, и последними моими мыслями стало: «Господи, я уже точно знаю, что некогда ранее принадлежала к числу твоих сторонников. Господи, не покинь меня и теперь! Ты ведь понимаешь: я не смогу в одиночку справиться с тем, что мне суждено совершить. Господи, помоги! Я не прошу слишком много. Господи, прояви милосердие и даруй мне помощников. Я же не прошу у тебя целую армию. Пошли мне хотя бы двух друзей. Ну чего тебе стоит, ведь ты же всемогущий! Услышь и пойми: мне нужна всего лишь пара нормальных, сильных и крутых парней! Пара нормальных парней…»
И тут я уснула…
— Застрял, анафема! — Отец Григорий, проваливаясь в снег выше чем по колено, медленно обошел вокруг забуксовавшего грузовика и удрученно покачал кудлатой головой. Конрад открыл дверцу кабины, выпрыгнул из машины и вопросительно посмотрел на иерея.
— У нас что-то сломалось?
— Не у нас, — священник сердито похлопал ладонью по колесу, — у этой анафемы.
— Починить сможешь, падре?
— А то! — Отец Григорий деловито поднял крышку капота. — У меня в деревне как-то соседский мотоцикл японский сломался, так и тот разобрал и собрал…
— И он потом ездил? — опасливо поинтересовался оборотень.
— А то! — Иерей повернул к вервольфу свое красное обветренное лицо, невозмутимое, будто сковородка, и не отражающее ни единой мысли. — И ездил, и сено косил, и коров доил!
— Да-а-а? — шокировано протянул Конрад, но тотчас же осекся, поняв, что его разыгрывают. — Ясно!
Отец Григорий довольно прижмурил плутовски смеющиеся глаза и начал самозабвенно копаться в карбюраторе грузовика. Фон Майер неопределенно пожал плечами и, мечтая о баночке пива, в свою очередь тоже обошел вокруг машины, а затем заглянул в кузов…
В деревянном, обтянутом зеленым брезентом коробе царил адский холод. Свернувшись в комок и распахнутыми крыльями обнимая обеих девушек, Натаниэль прижимался к железному борту, сердито сверкая огромными голубыми очами. На кончике носа ангела висела мутная сосулька…
— Оба-на! — ошеломленно почесал в затылке вервольф. — А я всегда считал, что ангелы не мерзнут и не чувствуют жары…
— Сам ты чурбан бесчувственный! — злобно клацнула зубами предельно окоченевшая Оливия. — Неужели не ясно: раз мы ощущаем голод, значит, и все остальные эмоции нам не чужды…
— Я за-за-замерзла… — с заиканием сообщила Ариэлла. — Здесь стоит чертовская холодрыга, а у меня под курточкой практически ничего нет…
— Не грусти, еще вырастет! — иронично утешила подругу язвительная Оливия.
Оборотень тактично хмыкнул в кулак.
— Почему мы остановились? — глухо кашлянул Нат.
Конрад только собирался ответить, как вдруг со стороны кабины донесся непонятный шум и громкая ругань отца Григория.
— Ага, — навострила уши валькирия, — всегда хотела узнать, что скажет священник, если попадет молотком себе по пальцам…
Оборотень понимающе улыбнулся.
— Наш иерей попадет в ад! — уверенно проблеяла Ариэлла. — За свое богохульство.
— Глупости, — категорично отрезала валькирия. — Не мели чуши…
— Почему? — быстро спросил оборотень, всегда озабоченный вопросом прощения грехов и спасения своей души. — Ты — ангелица, и при этом не веришь в рай и ад? Нонсенс!
— Сам дурак! — ласково огрызнулась воительница. — Слушай сюда! — Она сняла с рук перчатки и, осторожно растирая свои одеревеневшие от холода пальцы, принялась рассказывать.
— Однажды некий добрый человек беседовал с Богом и спросил его: «Господи, я бы хотел узнать, что такое ад и что такое рай». Тогда Господь подвел его к двум дверям, открыл первую из них и провел доброго человека внутрь. В расположенной за этой дверью комнате находился круглый стол, в центре которого стояла огромная чаша, наполненная пищей, которая очень вкусно пахла. Добрый человек почувствовал, как у него потекли слюни, вызванные умопомрачительными запахами оных яств. Но люди, сидящие вокруг стола, выглядели унылыми, жутко исхудалыми и больными, и он понял: все они умирают от голода. «Как же так, Боже?» — вскричал добрый человек. Господь усмехнулся и показал ему ложки с длинными-длинными ручками, прикрепленные к рукам страдальцев. Они имели возможность достать чашу, наполненную едой, а также могли набрать пищу, но так как ручки у ложек оказались слишком длинными, то люди не сумели поднести еду к своим ртам.
Добрый человек был потрясен видом их несчастья, а Господь сказал: «Ты только что посетил ад!»
Затем Бог подвел доброго человека ко второй двери и отворил ее. Сцена, увиденная там добрым человеком, оказалась полностью идентична предыдущей. Там также стоял большой стол, на нем — гигантская чаша с пищей, запах которой заставил его рот наполниться слюной. И люди, сидящие вокруг стола, тоже имели ложки с очень длинными ручками, намертво привязанные к их рукам. Только на сей раз они выглядели сытыми, счастливыми и погруженными в приятные разговоры друг с другом.
Добрый человек удивленно обратился к Господу. «Я не понимаю смысла!» — виновато вымолвил он. «Все предельно просто, — ответил ему Бог. — Ты видишь рай. Эти люди научились помогать друг другу. Каждый из них накормил своего соседа, и поэтому они достигли счастья. А те, другие, находящиеся в аду, несчастливы, потому что думают только о себе…»
Оливия замолчала, насмешливо косясь на стоящего в задумчивости Конрада, восхищенного ее притчей.
— Ну и что? — воскликнула недалекая умом Ариэлла. — В чем заключается суть твоей байки? К тому же ты опять все свела к жратве…
— О Господи! — Валькирия разочарованно подняла глаза к потолку кузова, покрытого белым налетом изморози. — Поясняю для дураков и дурочек: ад и рай устроены совершенно одинаково. Разница между ними содержится внутри нас самих…
— Можем ехать дальше, — сообщил подошедший отец Григорий. — Я прочистил свечи зажигания, машина исправна. Может, кто-то из девушек пересядет в теплую кабину?
Но Ариэлла лишь крепче прижалась к Нату, а упрямая Оливия насмешливо покачала головой.
— Как ты думаешь, Сел попадет после смерти в рай или в ад? — заговорщицким шепотом, предназначенным лишь для ушей валькирии, тихонько спросил Конрад.
— Умные девочки попадают туда, куда сами захотят! — воительница с радостью повторила фразу, уже как-то мелькавшую в ее голове. — И не обольщайся, волчара, вам с ней все равно не по пути…
— А куда хочешь ты? — не отставал прилипчивый, будто банный лист, оборотень.
— Добраться бы до чистилища, а там к теплу, к людям… — шаловливо подмигнула ангелица. — Да боюсь, тебя и туда не примут.
Читать бесплатно другие книги:
