Когда горела броня Кошкин Иван
«Что-то все мне сегодня расстрелом грозят», — с раздражением подумал лейтенант.
— Постараемся не отстать, — сдержанно ответил он.
— Держитесь вплотную к нам, мы поедем медленно. — Петров повернулся к Асланишвили: — Георгий, никаких изменений?
— Все по-старому, Вано, — устало сказал Асланишвили.
— Хорошо, — старший лейтенант неуверенно поднялся. — Пойду к своим.
Приволакивая ноги, танкист ушел обратно.
— Полспины в ожогах, — пробормотал Гольдберг. — Как держится? Ладно, товарищ лейтенант, пожалуй, пойдемте и мы, надо бы еще перед вашими бойцами выступить.
Выступление комиссара было кратким. Поздравив красноармейцев с тем, что отныне они являются третьей ротой героического второго батальона не менее героического 732-го стрелкового полка, Валентин Иосифович выразил надежду, что никто не опозорит это высокое звание. Рота получила противотанковые гранаты по десять на взвод, вслед за этим Волков обрадовал своих людей, сообщив, что в атаке их поддержат танки. Танки бойцы видели только в кино и на плакатах, поэтому это известие не столько обрадовало красноармейцев, сколько озадачило. Комиссар посмотрел на часы и заметил, что начало атаки — через какие-то двадцать пять минут, так что пора выдвигаться на исходные. Поле отделяла от опушки только проселочная дорога, бойцы, пригнувшись, выходили из леса и ныряли в ржаное море. Высокий, по грудь человеку, хлеб скрывал красноармейцев, что бежали, едва не цепляя штыкам землю. Однако комроты отчетливо понимал, что гитлеровцы прекрасно видят, как колышется при полном безветрии рожь. До линии немецких окопов было триста метров сжатого поля — как раз дистанция пулеметного огня, и их ответ не заставил себя ждать. Длинная очередь прошлась по ржи, срубая колосья, послышались стоны раненых. Ни о какой скрытности речи уже не шло, и лейтенант заорал:
— Ложись! Ползком вперед!
— Ложись! На пузо, сукины дети! — продублировал команду Медведев.
— По-пластунски, марш вперед! — Берестов был спокоен, словно на учениях.
Упав на живот, лейтенант пополз вперед, стараясь не черпнуть стволом ТТ сухую землю. Больше всего он боялся, что солдаты потеряют ориентировку, начнут ползать кругами или отстанут. Волков постоянно оглядывался, но зеленые каски держались цепко, не отставали, потные лица бойцов облепила грязь, они тяжело дышали, но упрямо ползли за командиром. Конечно, командиру роты не положено ползать на животе впереди своих людей, он обязан руководить боем с командного пункта, управляя взводами, ротным тылом и приданными средствами. Однако все пошло к черту с самого начала — лейтенант даже не смог как следует обсудить с комбатом свои действия в предстоящем бою. Иди вперед, выбей немцев из окопов, закрепись там, не давай гадам сбить тебя обратно, ни слова об артиллерийской поддержке, о связи, никаких средств усиления. Конечно, были танки, но угрюмый старший лейтенант, похоже, сам рассматривал пехоту в качестве своего средства усиления…
Впереди засветлело, и Волков понял, что до границы сжатого поля осталось метров пятнадцать.
— Стой! — заорал он, привстав, чтобы было дальше слышно.
Немцы немедленно отреагировали, показав, что лейтенанта Волкова не только слышно, но и вполне себе видно. Комроты едва успел упасть обратно, на голову ему посыпались выбитые пулями зерна. Оставалось надеяться, что никто в горячке не выполз на открытое место. Послышался противный свист, и среди колосьев захлопали разрывы, похожие на разрывы ручных гранат. «Пятидесятимиллиметровые, — определил Волков. — Черт, они мне так людей повыбьют до атаки». И в этот момента сзади ударил залп. Три «полковушки» — не бог весть какая мощь, но сейчас лейтенанту показалось, что грохочет по меньшей мере корпусная артиллерия. Впереди встали видимые даже сквозь рожь столбы взрывов. Батарея дала десять залпов, после каждого артиллеристы вносили поправки, меняя точку наводки. Редкие разрывы прошли пунктирам по линии немецких траншей, но Волков уже не обращал на это внимание, встревоженно прислушиваясь к реву и лязгу, доносившемуся сзади. В том, что танкисты мало что видят из своей коробки, он убедился еще на финской.
— Аккуратней смотрим, чтобы под гусеницы не попасть, — крикнул он.
Оглушительно лязгая растянутыми траками, ревя дизелем и выбрасывая клубы вонючего дыма, в пяти метрах от лейтенанта прошла «тридцатьчетверка», медлить было нельзя.
— Р-р-роота! За Родину! За Сталина! — Больше всего он боялся, что сорвет голос, но глотки хватило доорать до конца: — Зааа мно-о-ой!
Он поднялся, взмахнул пистолетом и бросился вслед за танком.
— Урррааааа!
Слаженный рев взвода Берестова подхватили остальные, и рота поднялась в свою первую атаку. Танки шли со скоростью десять километров в час, и чтобы не отстать, приходилось бежать. Триста метров… Ручные пулеметы немцев открыли огонь, пули выбивали фонтаны пыли, солдаты падали, поднимались, но некоторые оставались лежать в странных, неудобных позах. Двести пятьдесят… Легкий танк слева от лейтенанта резко остановился, над моторным отделением заплясали языки пламени. Из башни выскочили два человека в черных комбинезонах, и, открыв передний люк, потащили из разгорающейся машины третьего. Двести метров… Т-26 справа замер, левая гусеница вдруг оказалась на земле, сверкая вытертым металлом, и машина осела на борт, тележки шасси зарылись в песок. Подбитый танк развернул башню, его сорокапятка зло тявкнула. Сто пятьдесят метров… Лейтенант не видел, как отлетели куски дерна, прикрывающие амбразуру ДЗОТа, но когда фланкирующий пулемет ударил вдоль цепи, выкашивая людей, он инстинктивно упал, пропуская над собой смертоносные очереди. Немцы, как видно, построили эту огневую точку еще вчера, и сейчас пулемет на станке бил роте во фланг, прижимая к земле, не давая подняться и сделать последние триста шагов до траншей. Со стыдом Волков смотрел, как «тридцатьчетверка» уходит вперед, как старший лейтенант Петров, повернувшись в люке, что-то бешено кричит, тряся кулаком. Танкист выдернул из кобуры наган, несколько раз выстрелил в сторону пехотинцев и скрылся в башне, закрыв люк. Пулемет он так и не заметил. Полковые пушки успели дать один пристрелочный залп, когда заговорили немецкие орудия. На открытую позицию обрушился град стопятимиллиметровых снарядов, уничтожив одну из «полковушек» и повредив две других. 732-й полк остался без артиллерии. Танк, свирепствовавший в глубине немецких позиций, встал с перебитой гусеницей, танкисты вытащили лобовой ДТ, установив его в воронке, и, ведя огонь из негр и из спаренного пулемета, не подпускали немцев к машине.
Волков лежал, в бессильной ярости наблюдая, как немцы начали закидывать лежащую роту минами. Он не заметил, как справа подполз Берестов.
— Знаете, товарищ лейтенант, — крикнул прямо в ухо командиру бывший белогвардеец. — По своему опыту скажу — если мы еще пять минут пролежим, людей будет уже не поднять! И тогда они нас тут просто уничтожат!
Скрипнув зубами, Волков уперся рукой в землю, готовясь встать, но старший сержант с неожиданной силой прижал его к земле.
— Не глупите! Подниматься вести роту — это верная смерть. Надо подавить пулемет!
Лейтенант лихорадочно огляделся. Ближе всего к ДЗОТу, практически в мертвой зоне находился взвод Медведева, но огневую точку из окопов прикрывал ручной пулемет, и люди старшины были прижаты к земле вместе со всеми. И все же, если кто и сможет подобраться к пулеметному гнезду, то это они.
— Рота! — заорал лейтенант, надеясь, что бойцы еще не потеряли голову от страха. — По амбразуре — огонь! Старшина Медведев — выделить группу гранатометчиков для уничтожения пулемета!
Люди услышали его, и хотя далеко не все смогли заставить себя поднять голову от земли, все же часть роты начала стрелять по амбразуре. В ответ из траншей немцы открыли ураганный огонь. Трое бойцов медведевского взвода внезапно поднялись и бросились к ДЗОТу. Двое рухнули, не пробежав и сорока шагов, один — убитый, второй — спасая жизнь. Но третий, красноармеец Холмов, каким-то чудом успел подобраться к пулеметному гнезду на двадцать метров. Упав на бок, он вытащил из сумки гранату и, действуя строго по наставлению, метнул ее по дуге в амбразуру, вслед за первой «лимонкой» последовала вторая. Обе разорвались перед самой амбразурой, и пулемет замолчал. Из траншей стреляли по-прежнему, но главная угроза была снята. Волков вскочил и, взмахнув пистолетом, закричал:
— Рота! За мной!
Он сделал несколько шагов, краем глаза замечая, что бойцы начали подниматься. Медведев встал, сжимая винтовку в правой руке и уже собрался крикнуть своим людям следовать за ним, когда помимо воли его взгляд оказался прикован к подавленному, казалось бы, ДЗОТу. То ли шевеление, то ли отблеск в амбразуре, но старшина, повинуясь какому-то чутью, не своим голосом заорал:
— Ложись!
Оживший пулемет ударил длинными очередями, выкашивая тех, кто не успел залечь. Холмов в ужасе обернулся и увидел, как, сбитые пулями, падают красноармейцы его взвода. Страшное чувство вины обрушилось на Валентина Васильевича. Этих людей убил он, это он не смог попасть гранатой в амбразуру, не подобрался ближе, чтобы бросать наверняка. Холмов встал во весь рост.
— Да что он делает! — в бешенстве крикнул Волков, глядя, как историк даже без винтовки идет к ДЗОТу.
— Ложись, доцент! — крикнули из цепи.
Пуля ударила Холмова в плечо, выплеснув кровью, и он побежал. Пятнадцать метров… Десять… Пули выбивали фонтаны земли, но он, словно заговоренный, бежал вперед. Еще пять метров… Вот он, ДЗОТ. На глазах у онемевших красноармейцев, на глазах у комбата, на глазах у поля, леса, России, красноармеец Валентин Васильевич Холмов упал на амбразуру, закрывая собой роту.
Волкову показалось, что над полем вдруг установилась оглушительная тишина, выстрелы, разрывы, крики где-то справа — он перестал это слышать. Глаза людей были прикованы к залитой кровью, изорванной фигуре, лежащей на ДЗОТе, казалось, что Холмов вцепился в землю, чтобы его нельзя было сдвинуть с амбразуры.
— ВАЛЬКА!!! — Дикий крик разбил оцепенение.
Красноармеец Шумов, рабочий тридцати лет от роду, встал, сжимая в руке винтовку. Волков почувствовал это — ярость, стыд, гордость и еще какое-то чувство, от которого на глаза выступали слезы и в горле стоял комок. Эта бешеная смесь словно подбросила людей, вздернула их на ноги, заставляя забыть о страхе смерти.
— Ррооотааа! — Лейтенант услышал звериный рык и с ужасом и восторгом понял, что это кричит он сам. — За Родину!
Они бросились вперед.
— За Сталина!
Траншеи взорвались выстрелами, но теперь это уже не имело никакого значения.
— За Холмова!
Волна людей с ревом ворвалась в окопы. В узких извилистых траншеях начался страшный, беспощадный бой, где одна сторона отчаянно оборонялась, борясь за свою жизнь, а другая шла вперед, огнем, штыком и прикладом уничтожая все на своем пути. Красноармейцы словно забыли, что их тоже можно убить, и бросались вперед, на штыки и пули, убивая немцев одного за другим. Старший лейтенант Петров, лихорадочно менявший диск в пулемете, вдруг обнаружил, что ему больше не в кого стрелять — немцев, что ползли к танку с минами, перекололи штыками. В считаные минуты все было кончено, из гитлеровцев спаслись лишь те, кто бежал из окопов в самом начале боя. Люди тяжело дышали, возбуждение схлынуло, и на его место пришла одуряющая усталость. Красноармейцы сидели, прислонившись к стенкам окопов, прямо среди трупов. Волков прошел вдоль траншеи, ободряя людей, заставляя встать, собрать трофейное оружие. Берестов уже поднял свой взвод и начал обустраиваться в немецких окопах, выбросив из них трупы гитлеровцев. Лейтенант подошел к ДЗОТу, возле которого стояли бойцы медведевского взвода. Старшина и Шумов осторожно подняли изорванное тело Холмова и положили на плащ-палатку. Волков почувствовал, что кто-то подошел сзади, и обернулся. Рядом стоял командир танкистов и молча смотрел, как красноармейцы поднимают тело.
— Ну, хватит толпиться, — хрипло сказал лейтенант, обращаясь к бойцам. — Одна мина — и на вас на всех похоронки писать. Быстро в окопы, они сейчас могут в контратаку пойти.
Повинуясь приказу, красноармейцы заняли траншею, Медведев приказал собрать трофейное оружие. Шумов остался сидеть рядом с телом Холмова. Комроты повернулся к старшему лейтенанту:
— А у вас как, товарищ Петров?
Танкист все так же молча вытащил из-за пазухи кисет и принялся сворачивать козью ногу. Закурив, он посмотрел в сторону своей машины, от которой доносились удары по металлу, мат и крики.
— Сейчас вместе с вашими ребятами гусеницу срастим, и можно дальше воевать, — он выпустил струю дыма. — Я должен извиниться перед вами. Там, на КП у Асланишвили, я был неоправданно резок.
Он повернулся и, шаркая, пошел к своему танку. Волков посмотрел ему вслед и повернулся к Шумову:
— Шумов, идите ко взводу. Валентина мы вечером похороним.
— Он книгу хотел написать, — невпопад ответил красноармеец. — Он мне говорил…
— Идите ко взводу, — мягко повторил лейтенант. — Скоро может быть еще одна атака.
Полковник Тихомиров, 2 сентября 1941 года, 10 ч. 15 мин.
Комдив поднял бинокль к глазам и снова посмотрел в сторону железной дороги. До нее оставалось каких-то полтора километра, но полковник уже знал, что дивизии не суждено их пройти. Двадцать минут назад над полем боя появился немецкий самолет непривычной, двухфюзеляжной конструкции. По тому, как медленно он кружил над позициями дивизии, Тихомиров сделал вывод, что это разведчик и артиллерийский корректировщик. А значит, немецкого контрнаступления можно было ждать с минуты на минуту. Зенитчики отогнали самолет, но это уже ни на что не влияло. Он повернулся к начштаба:
— Вы выполнили то, что я вам приказал, товарищ майор?
— Так точно, — ответил Алексеев. — Люди из тыловых подразделений направлены в стрелковые батальоны.
— Невелико усиление — сапожники, ездовые да писари, — пробормотал комдив, — но больше у нас ничего нет. Ладно, Семен Александрович, идите в штаб, похоже, они начнут с минуты на минуту. Пашины головорезы донесли, что слышен шум моторов. Полагаю, это танки.
Майор козырнул и пошел к наспех построенному блиндажу, в котором размещался новый командный пункт. Комдив снова поднял бинокль, словно надеясь увидеть немецкие машины.
— Когда в 20-е мы жили в коммуналке, нашим соседом был пожилой счетовод, бывший учитель гимназии, — сказал он вдруг, не оборачиваясь, — у него была крохотная комнатенка, одну половину занимала кровать, а другую — полки с книгами. Сотни книг. Он давал их мне почитать.
Комиссар не очень понимал, с чего это комдива вдруг потянуло на воспоминания, но инстинктивно почувствовал, что наступил тот момент искренности, когда человек раскрывает свою душу.
— У него было много книг по войне восемьсот двенадцатого года. С Наполеоном, — уточнил полковник на случай, если комиссар не знает, с кем воевали в тысяча восемьсот двенадцатом году. — Мне запомнилась одна легенда о генерале Кульневе…
Васильев находился в затруднении. С одной стороны, все эти рассказы о старорежимных гимназиях и царских генералах, мягко говоря, попахивали. С другой стороны, комиссар не мог не ценить откровенности комдива.
— Кульнев был хорошим командиром, — продолжал Тихомиров. — Храбрым, умелым, дерзким. Кроме того, он любил и понимал солдат, одевался в простой мундир. В последнем сражении ему ядром оторвало ноги, и тогда он сорвал с шеи генеральский орден и бросил солдатам со словами…
Полковник замолчал, словно вспоминая, и медленно проговорил:
— «Возьмите! Пусть неприятель, когда найдет труп мой, примет его за труп простого солдата и не тщеславится убиением русского генерала».
Комиссар молчал, понимая, что раз Тихомиров затвердил фразу наизусть, она много для него значит. Комдив повернулся и посмотрел в глаза комиссару:
— Надеюсь, Валерий, что, если меня убьют, вы сделаете для меня то же самое и не дадите им тщеславиться.
Комиссар молча кивнул. Полковник глубоко вздохнул и уже обычным голосом спросил:
— Это правда, что у Асланишвили кто-то закрыл собой амбразуру?
— Да, — кивнул комиссар, — красноармеец Холмов, из пополнения. Я уже сообщил об этом в штаб корпуса. Естественно, он погиб.
— Хорошо. Красной Звездой я сам имею право награждать — представим посмертно, в корпусе еще когда решат. — Он вдруг усмехнулся и зло сказал: — А вот хрен им, а не Россия, даже если по нас пройдут. Верно, Валера?
— Верно, Вася, — улыбнулся комиссар.
Старший лейтенант Петров, 2 сентября 1941 года, 12 ч. 55 мин. — 13 ч. 2 мин.
Немцы нанесли удар ровно в полдень. Залпов никто не услышал, но внезапно день превратился в ночь. Мощь огня, обрушившегося на позиции Тихомирова, была ошеломляющей, тысячи тяжелых снарядов перепахивали наспех вырытые окопы, рубили деревья, разносили в пыль развалины Ребятина. Артподготовка продолжалась сорок минут, и когда прекратилась, все было кончено — дивизия фактически перестала существовать. Погибли командиры 732-го и 717-го стрелковых полков, командир артиллерийского полка был убит снарядом на позициях гаубичной батареи. Дивизия потеряла почти всю артиллерию, большую часть лошадей и автотранспорта.
Сразу после окончания артподготовки немцы пошли в атаку. На полузасыпанные стрелковые ячейки, в которых, кашляя от едкого запаха сгоревшего тола, приходили в себя оглохшие, ошеломленные люди, катилось шестьдесят серых, приземистых машин. За танками двигались густые цепи пехоты. Кое-где, не выдержав этого зрелища, люди покидали окопы и бежали к лесу, но большинство с угрюмым отчаянием осталось на месте. Триста двадцать восьмая стрелковая дивизия приняла свой последний бой. То тут, то там оживали уцелевшие орудия, поставленные в боевые порядки пехоты на прямую наводку. Большинство успевало сделать несколько выстрелов, прежде чем быть уничтоженным огнем танковых пушек, но, тем не менее, три танка уже стояли неподвижно. Однако этого было мало. Основной удар пришелся на 717-й полк. Батальоны, в которых после артналета осталась едва половина бойцов, конечно, не смогли бы сдержать гитлеровцев, если бы не одно обстоятельство: перед самым началом в полк прибыли последние танки дивизии. Петров успел занять оборону на опушке небольшого леса и, хладнокровно подпустив гитлеровцев на четыреста метров, открыл огонь. Семидесятишестимиллиметровое орудие рявкнуло дважды, и два немецких танка замерли на месте.
— Кстати, командир, — с лихорадочной веселостью проорал Безуглый, ставший теперь заряжающим, — а по кому это мы лупим? Что за танки?
Он выдернул из боеукладки бронебойный и зарядил орудие.
— Т-3, — сквозь зубы ответил старший лейтенант, ловя в прицел серую лобовую плиту.
Немецкий танк остановился, водя пушкой, и Петров нажал на спуск. «Тридцатьчетверка» вздрогнула, орудие выбросило гильзу и клубы ядовитого дыма, и Безуглый снова зарядил его.
— Вася, — крикнул комбат, — меняем позицию.
Бледный Осокин задом вывел танк из кустов, и, проехав пятьдесят метров, вышел на опушку в другом месте. Немцы были в ста метрах, и экипаж понял, что отсюда им уже не уйти. Снаряд ударил в броню рядом с курсовым пулеметом. Осокин, дрожа, развернул машину и остановил танк. Грянул выстрел, и четвертая немецкая машина окуталась дымом. Не дожидаясь команды, водитель сдал назад, в «тридцатьчетверку» попало еще два снаряда — один разбил укладочные ящики на левом борту, другой срикошетировал от башни.
— Дава-а-ай, комба-а-ат, — счастливо провыл Безуглый, не обращая внимания на иссеченное отколотой броневой крошкой лицо.
Два немецких танка начали обходить советскую машину, внезапно один из них вспыхнул. Турсунходжиев, хладнокровно ждавший своего часа, выстрелил немцу в борт с пистолетной дистанции. На таком расстоянии было вполне достаточно снаряда сорокапятки, и узбек удачно попал немцу в бензобак.
— А-а-а, суки, это вам за Олега! — заорал Петров, чувствуя, что заражается безумием радиста.
Еще один выстрел, мимо. Перезарядить. Они не видели, как батальоны 717-го, воодушевленные успехом танкистов, начали действовать, отсекая немецкую пехоту, заставляя залечь, нанося ей потери. Единственное уцелевшее дивизионное орудие вступило в бой. Артиллеристы успели подбить один Т-3, прежде чем их пушка была уничтожена. Еще один танк, застрявший в окопе, подожгли пехотинцы. Турсунходжиев разбил ведущее колесо немецкой машины, Петров добил ее выстрелом в башню.
— За Белякова!
Сразу два снаряда пробили борт «тридцатьчетверки», танк наполнился дымом, но в стволе оставался бронебойный, и Петров продолжал искать цель. Поймав в прицел лоб пятившегося немецкого танка, он нажал на спуск. Смотреть, попал или нет, времени уже не было, становилось жарковато, и комбат отдал приказ:
— Снять пулеметы, покинуть машину!
Откинув люк, он вылез на башню, принял у радиста ДТ и помог вылезти ему самому. Запасливый москвич прижимал к груди три диска, четвертый был засунут за пазуху. Внизу их встретил Осокин, сжимавший в руках второй пулемет.
— Ай, Вася, какой ты молодец, взял дяде Саше любимую игрушку! — Безуглый выхватил у водителя пулемет и сунул взамен наган. — Куда теперь, командир?
Петров осмотрелся — оставшиеся пять немецких танков отползали назад, они не знали, сколько русских скрывается в лесу, и предпочли не рисковать. Машины Турсунходжиева нигде не было видно.
— На сборный пункт, — сказал комбат. — Там должны быть все уцелевшие. К тому же Евграфыч должен был хотя бы один танк довести.
— Два километра, — пробормотал Осокин, глядя на поле, где немцы методично уничтожали остатки 717-го полка. — Можем не успеть.
— Должны успеть, — ответил Петров.
На одном из подбитых немецких танков открылся башенный люк и высунулась голова в черном кепи. Безуглый вскинул пулемет и дал короткую очередь, немец нырнул обратно.
— Сиди, сволочь, — удовлетворенно сказал радист. — Бегом успеем. Не боись, комбат, если что, мы тебя потащим. Вася, возьми у старшего лейтенанта орудие, он и себя-то еле носит.
— Не дождешься, — усмехнулся Петров. — Ладно, пошли отсюда.
Капитан Асланишвили, 2 сентября 1941 года, 13 ч. 19 мин.
Комбат захрипел и, опершись на стенку окопа, попытался встать. В голове гудело, он ничего не слышал, и, хуже всего, — ноги подгибались, отказываясь держать капитана. Бешеным усилием воли он заставил себя стоять, опираясь грудью на бруствер. Второй роты, на позициях которой его застал обстрел, больше не было, вокруг все было изрыто воронками, повсюду валялись срубленные снарядами, измочаленные деревья. Он не знал, остался ли в живых кто-то еще, где его бойцы — отошли или лежат в окопах, засыпанные землей. Теперь это было уже несущественно. На бывшую линию обороны второй роты шли четыре немецких танка, и капитан Асланишвили должен был что-то предпринять по этому поводу. С трудом переставляя ноги, он побрел по полузасыпанному ходу сообщения к соседнему окопу. Ход не прикрывал его даже до пояса, но немцы почему-то не стреляли — то ли не заметили одинокую фигуру, то ли не хотели тратить патроны, собираясь раздавить русского гусеницами. Пехоты с ними не было, видимо, ее отсекли, а может быть, танкисты получили приказ выдвинуться вперед, не дожидаясь пехотинцев.
Добравшись до окопа, капитан мягко отодвинул в сторону труп красноармейца, и в нише, выкопанной в стенке стрелковой ячейки, нашел то, что искал — две связанные вместе противотанковые гранаты. Два «ворошиловских килограмма», как их называли бойцы. Еще пять дней назад он легко бросил бы такую связку на двадцать метров, теперь же с трудом мог удерживать ее одной рукой. Впрочем, это было не важно. Ход сообщения тянулся вдоль позиции, и капитан побрел по нему, сжимая в здоровой руке связку гранат. Немцы ехали быстро, но он уже все рассчитал и теперь, спотыкаясь, шел вперед.
Он очень любил жить, но всегда понимал, что его профессия в любой момент может потребовать расстаться с жизнью. И Асланишвили надеялся, что если придется умирать, он, по крайней мере, умрет красиво, рухнув на скаку с коня, даже в смерти не выпустив шашки. Потом началось расформирование кавалерийских дивизий, и, став пехотинцем, капитан думал, что вражеская пуля срежет его на командном пункте или когда он будет поднимать батальон в решительную атаку. В любом случае, гибель его будет геройской, на глазах у всех. Действительность оказалась совсем иной — никто не увидит, как уйдет из жизни капитан Асланишвили. Танк был уже в пяти метрах, и комбат выдернул чеку.
Лейтенант Волков, 2 сентября 1941 года, 14 ч. 35 мин. — 15 ч. 40 мин.
— Быстро, быстро, быстро! — подгоняя бойцов, кричал Волков.
Лейтенант отступал последним, то и дело оглядываясь через плечо. Третья рота, во время атаки продвинувшаяся дальше других, почти не пострадала при немецкой артподготовке. Танковая атака немцев пришлась правее, фактически бойцы Волкова оказались в стороне от боя. При первой возможности лейтенант отправил связного к комбату. Красноармеец вернулся через сорок минут, и, дергая лицом, доложил, что от второй роты не осталось ничего, на позициях первой находятся немцы. Ни комбата, ни кого-либо еще из старших командиров найти не удалось, фактически своих он не видел вообще. Бой шел уже где-то в тылу, похоже было, что рота оказалась в окружении. Немцы словно не обращали на них внимания, танки прошли метрах в четырехстах, потом проехали три мотоцикла, с одного дали пулеметную очередь, словно давая понять: «Знаем о вас, помним, просто вы нам пока не нужны». Во взводах росло напряжение, и лейтенант принял решение посоветоваться с комиссаром.
Гольдберг появился в роте почти сразу после атаки, обмундирование комиссара было в пыли и грязи, повязка сорвана. Записав данные Холмова, политрук отправил сообщение в штаб дивизии, сказав, что о таком подвиге нужно говорить как можно больше. Пройдя по окопам, комиссар поговорил с людьми, дал пару советов по захваченным немецким автоматам, развел руками, когда спросили про пулемет. Волкова несколько беспокоило, что произойдет при встрече Берестова и Гольдберга, но бывший белогвардеец был абсолютно спокоен. Зато политработник, проходя мимо командира первого взвода, словно споткнулся и как-то странно посмотрел на старшего сержанта. Рота углубила немецкие траншеи, развернув пулеметные гнезда в сторону немцев. Когда в полдень немцы нанесли артиллерийский удар, на позиции роты упало лишь несколько снарядов, видимо, выпущенных с недолетом. Потом справа загрохотало снова, 717-й полк вступил в неравный бой с немецкими танками и был почти полностью уничтожен. Стало ясно, что в конце концов у немцев дойдут руки и до волковцев. Отступать самовольно не хотелось, приказ № 270 все помнили очень хорошо. Но лейтенант понимал, что еще немного, и немцы наконец обратят на них внимание, и тогда рота будет просто перебита. Поделившись с комиссаром своими соображениями, он ожидал услышать решительный отказ, но, к его удивлению, Гольдберг сказал, что смотрит на вещи примерно так же. Занимая позиции в открытом поле, рота становилась мишенью. Утром, когда еще планировалось выйти к дороге, это имело смысл, но теперь ситуация в корне изменилась, и разумнее было вернуться хотя бы к опушке. Забрав раненых, трофейные автоматы и пулеметы, рота начала отступление, быстрым шагом отходя к лесу. Первым двигался взвод Берестова, в арьергарде, вместе с комиссаром и ротным двигались бойцы Медведева.
От окопов второй роты почти ничего не осталось, заваленные стрелковые ячейки, какие-то обрывки, куски человеческих тел, изуродованные, засыпанные землей трупы красноречиво говорили о мощи немецкого удара. Посреди позиции, прямо над окопом, застыл с открытыми люками подбитый немецкий танк, у машины была разорвана гусеница и выбито два катка. Стало ясно, что тут закрепиться не удастся. Внезапно раздался крик — из окопа достали перемазанную засохшей землей шашку. Гольдберг словно окаменел, затем бережно взял в руки оружие, рукавом стер грязь с ножен и рукояти.
Лейтенант приказал окапываться из расчета на круговую оборону, отправив дозоры на север и восток. Разведка вернулась очень быстро, сообщив, что лес кишит немцами. Теперь было очевидно, что дивизия разгромлена и оставаться здесь больше нельзя, следовало принять решение на прорыв. К северу и востоку от них начинались густые леса, по которым можно было идти десятки километров, но для того, чтобы выйти к ним, следовало преодолеть несколько километров открытого поля. Выйдя к восточной опушке, красноармейцы увидели колонну немецкой техники, стоявшую на дороге.
— Как у себя дома, сволочи, — пробормотал Волков, опуская бинокль. — Куда авиация смотрит?
— Я за эти дни видел наши самолеты только один раз, да и то истребители, — ответил Гольдберг. — Что будем делать, Саша, ближнюю опушку они нам отрезали.
Волков напряженно думал. В их роще было полным-полно немцев, скоро они наткнутся на роту, и тогда боя не избежать. У него осталось шестьдесят четыре бойца, правда, при пяти пулеметах, но все равно исход будет предрешен. До немецкой колонны было около восьмисот метров, до леса — полтора километра. Решение пришло быстро, и было настолько диким, что лейтенант удивился сам себе.
— В колонну по четыре, становись! — скомандовал он.
— Что вы собираетесь делать? — глаза комиссара сузились.
— Пойдем через поле, — быстро ответил Волков, — прямо у них на глазах.
— Что за бред! — взорвался политрук. — Посмотрите, там два десятка танков, бронетранспортеры…
— Именно, — кивнул лейтенант. — Причем у некоторых открыты капоты, танкисты копаются в двигателях. Возьмите бинокль, посмотрите, как они развалились, многие сняли кители. Они расслабились, Валентин Иосифович, для них бой кончился. Когда немцы увидят нас вдалеке, они, скорее всего, и пальцем не пошевелят, а если и пошевелят, то не сразу. В любом случае, это лучше, чем сидеть здесь.
Гольдберг задумался, посмотрел на колонну, затем на бойцов, что ожидали их решения, и внезапно громко рассмеялся:
— Да, Александр Леонидович, с вами не соскучишься! Если мы прорвемся, это будет самый дурацкий прорыв из всех, в которых я участвовал и о которых слышал!
Комроты быстро разъяснил свой план командирам взводов. Медведев, похоже, был ошарашен, зато Берестов, казалось, помолодел и пробормотал, что в советской молодежи проявляются гусарские замашки. До бойцов не сразу дошло, что собирается делать их командир, а когда дошло, рота возмущенно загудела. Однако Гольдбергу удалось быстро утихомирить красноармейцев, указав на то, что уж в этом лесочке им точно крышка. Подняв раненых, рота построилась в колонну.
— И запомните, — сказал лейтенант, — идем уверенно и быстро, но без команды — не бежать. Кто оставит свое место в строю — предатель, и с ним я поступлю соответственно. Ну… Шагом, марш!
Рота вышла из леса, соблюдая порядок, раненых несли в середине. В авангарде снова шел Берестов, рядом с ним шагал комроты. Колонну замыкал взвод Медведева, с которым двигался комиссар. Волков начал считать шаги. Сто, двести, триста. Немцы не реагировали. Четыреста. От колонны отделились два мотоцикла и помчались наперерез роте. Лейтенант лихорадочно соображал: немцы не могут надеяться уничтожить несколько десятков бойцов двумя пулеметами с мотоциклов. Зачем они едут? Предложить сдаться? Мотоциклы проехали перед ротой, разбрасывая белые листки, затем поравнялись с ротой и остановились метрах в двадцати. Волкова поразило выражение их лиц — на них не было ни ненависти, ни презрения, похоже, немцам было просто любопытно. Один из них посмотрел на самодельные носилки с ранеными, кивнул и громко крикнул:
— Гут! Иван, карашо! Карашо!
Немцы завели мотоциклы и умчались обратно.
Волков поднял один из листков — это был пропуск в плен, предложение сдаваться, и примитивная листовка, на которой был нарисован карикатурно-еврейского вида комиссар, стреляющий из пистолета в спины красноармейцев. На обороте эти же красноармейцы забивали комиссара прикладами и шли сдаваться, листовка обещала хорошую кормежку, одежду и прочие блага. Лейтенант хмыкнул, скомкал листок и отбросил в сторону. Рота двигалась дальше, и он продолжил считать шаги, вглядываясь в опушку леса, как пловец вглядывается в далекий берег. Тысяча шагов. Тысяча сто. Тысяча двести. Лес был уже ощутимо ближе, он уже хорошо видел отдельные деревья. Еще четыреста метров… От дороги донесся рев мотора — немцы заводили танки. Волков не стал раздумывать, собираются ли они гнаться за ними, или просто будут двигаться дальше.
— Бегом марш!
И рота побежала. Послышались сдавленные стоны раненых, мат, проклятия. Кто-то, кажется Берестов, громко крикнул: «Терпите, братцы!» Лейтенант оглянулся через плечо — от дороги к ним мчались, набирая скорость, два танка. Ударил выстрел, слева в двадцати метрах встал столб разрыва. Сердце колотилось, выскакивая из груди, но лес был уже близок, вот он, и лейтенант заорал:
— Ребята, еще немного, в лесу мы с ними на равных!
Немцы, похоже, и сами понимали это, поэтому танки остановились и открыли огонь из орудий, но второпях лишь щегольнули перелетами. Сто метров, пятьдесят… Хрипя и задыхаясь, люди вломились в кусты и, не сбавляя хода, стали продираться дальше, глубже в спасительную зеленую тень.
Полковой комиссар Васильев, 2 сентября 1941 года, 14 ч. 24 мин.
Васильев вытер лоб под фуражкой и повернулся к Алексееву:
— Семен Александрович, я считаю, что выводить людей должны вы. В конце концов, это же вы теперь командуете дивизией!
Начштаба резко отмахнулся рукой:
— Товарищ полковой комиссар, давайте смотреть на вещи реально. Здесь двести семьдесят восемь красноармейцев и командиров и два зенитных орудия. Это — не дивизия. 328-я стрелковая прекратила свое существование, немцы добивают разрозненные группы наших бойцов. В двух километрах к северу отсюда начинаются леса, которые тянутся на десятки километров. Если прорваться туда — можно выйти к своим, но кто-то должен будет прикрыть отход.
Он посмотрел в сторону поля. Бой уже прекратился, 717-й полк был уничтожен, связи с 732-м и 715-м у него не было.
— С минуты на минуту они двинутся сюда, мы выстрелим последние снаряды. Это замедлит их продвижение, они не захотят больше терять людей и технику, они вызовут артиллерийскую поддержку. Это даст вам некоторое время.
— Но…
— Никаких «но»! — крикнул майор. — Вы умеете управлять боем? И, между прочим, — он понизил голос, — ваша задача как комиссара удержать людей от бегства и сдачи, организовать их и вывести к своим. И вынести отсюда комдива и знамя дивизии.
Он повернулся к носилкам, на которых лежало накрытое шинелью тело полковника Тихомирова, убитого полчаса назад осколком снаряда.
— Но мы не получили приказа на отход… — начал было Васильев.
— Его не будет, — устало ответил начштаба. — Рация разбита, телефонной связи с корпусом нет. Немцы уже у нас в тылу. Оставаться здесь — значит обречь людей на бессмысленную гибель и плен. Вы этого хотите? Или боитесь ответственности, Валерий Александрович? Я беру на себя ответственность и отдаю приказ об отходе. У вас есть карта? Нет? Берите мою. Попытайтесь пробиться к соседям, если это будет невозможно — идите лесами на восток.
Васильев молча кивнул и обратился к бойцам:
— Товарищи, организованно берем раненых и быстро на ту сторону леса. Наша задача — проскочить поле у них под носом.
Комиссар повернулся к Алексееву:
— Не задерживайтесь.
Секунду казалось, он колеблется, затем Васильев крепко обнял майора.
— Еще увидимся. — Обернувшись, он зашагал вслед за бойцами.
Генерал-майор Генрих Штегманн, 3 сентября 1941 года, 10 ч. 47 мин.
Вдоль дороги, обгоняя грузовики и тягачи, несся малый полугусеничный бронетранспортер. С тех пор, как на Украине его автомобиль обстреляли русские окруженцы, командир семнадцатой танковой дивизии генерал-майор Генрих Штегманн предпочитал в прифронтовой зоне передвигаться на чем-нибудь посолидней. Дорога, разбитая сотнями машин, становилась все хуже, обочины и кюветы были забиты брошенными русскими грузовиками и подводами. Наконец проезжая часть сузилась настолько, что генерал приказал свернуть на поле. Бронетранспортер сбавил ход, и Штегманн смог лучше разглядеть завалы из автомобилей и телег.
— Значит, они шли всю ночь, — пробормотал он.
Несмотря на ветер и шум мотора, его начальник штаба, полковник Хаусс, услышал своего командира.
— Всю ночь и все утро, — крикнул он. — Посмотрите, они сталкивали неисправные машины с дороги танками.
— Бедный Ганс, у него не было ни единого шанса, — сказал Штегманн.
Этой ночью одиннадцатая армия русских пошла на прорыв из окружения, причем совсем не там, где ожидалось. Вместо того чтобы наносить удар в направлении Ребятино — Воробьево, навстречу наступавшей 328-й стрелковой дивизии, армия, пять стрелковых и одна танковая дивизия, ударила на Боголепово. На последних каплях горючего русские танки, поддержанные последними снарядами русских пушек, отчаянно атаковали деревню, занятую разведывательным батальоном и ротой танков его одиннадцатой танковой дивизии. Бой продолжался всю ночь, деревня была буквально стерта с лица земли. Атака следовала за атакой, и наконец под утро русская армия, свыше тридцати тысяч человек, вышла из кольца, оставив, правда, большую часть тяжелого вооружения. Танковый полк и артиллерия, застрявшие под Воробьево, не успели к деревне, и разведывательный батальон, понеся тяжелые потери, вынужден был отойти. Среди погибших был и доблестный командир батальона, гауптман Ганс Хубе.
Бронетранспортер выехал на холм, и у генерала захватило дух от открывшейся картины. Перед ним еще дымились остатки того, что было деревней Боголепово. Русские деревянные избы загорались очень легко, но здесь не осталось даже глиняных печей, которые обычно переживали любой пожар. На поле стояло полтора десятка русских танков, Штегманн даже отсюда мог определить, что большинство из них было не подбито, а просто брошено, видимо, из-за отсутствия топлива. Чуть дальше стояли подбитые немецкие танки, пять или шесть. Поле было завалено трупами в выцветших гимнастерках, но генерал по опыту знал, что здесь лежит гораздо меньше убитых, чем кажется на первый взгляд.
— Итак, они прорвались, — подытожил Штегманн. — Прорвались, пока мы возились с этой стрелковой дивизией. Шесть за одну, неплохой, черт побери, обмен. Что там у Мартина?
— Мартин докладывает, что захвачено около шестисот пленных и несколько десятков орудий, в основном неисправных, — ответил начальник штаба.
— Он готов записать в трофеи каждую раздавленную русскую пушку, — раздраженно сказал генерал. — Мартин не думает ни о чем, кроме дубовых листьев к своему Железному кресту. Знаешь, Альфред, — он не отрываясь смотрел на поле, по которому вышла из окружения русская армия, — если они найдут тело командира этой 328-й стрелковой дивизии, пусть сообщат мне — я похороню его с воинскими почестями!
Капитан Чекменев, 3 сентября 1941 года, 14 ч. 24 мин.
Чекменеву снилось, что он лежит на плоту, и река несет его вниз по течению неведомо куда. Солнце приятно согревало капитана, вода текла совершенно бесшумно, жизнь казалось прекрасной. Внезапно дикая боль пронзила ногу, и Павел Сергеевич пришел в себя.
— Осторожней, дубина, за деревья не задевай! Ему же больно! — сказал чей-то тонкий, ломающийся голос.
Теперь болела не только нога, но и голова, и капитан с трудом разлепил веки. Он лежал на самодельных носилках, которые куда-то несли два человека. Первого Чекменев видеть не мог, зато второй был прямо перед ним. Ватник не по размеру, надетый на застиранную ситцевую рубашку, маленькое грязное веснушчатое лицо. Разведчик с удивлением понял, что тому, кто его несет, никак не больше четырнадцати лет. Капитан попытался поднять голову.
— Лежите, лежите, дяденька, — сквозь зубы процедил мальчик. — Лежите, а то опять кровь пойдет, вас в ногу поранило и еще в голову. Мы перевязали, но мы ж не доктора.
Его лицо лоснилось от пота, и Чекменев подумал, что это, наверное, очень тяжело — тащить на носилках взрослого мужика.
— Вы кто? — просипел он.
— Да местные мы, — ответил паренек. — Из Воробьева. Пионеры мы, — добавил он, словно желая успокоить этим раненого.
— Оружие. Автомат мой, — хрипло сказал Чекменев.
— Автомат Наташка тащит, она впереди идет, — пояснил мальчик. — Я — Сашка, впереди Игнат. Мы в одном классе учимся. Ну, учились.
— Где вы меня нашли? — спросил капитан.
Он вдруг осознал, что не помнит ни как его ранило, ни что случилось с последними бойцами разведывательного батальона.
— Там немцев богато побито было, — помолчав, ответил мальчик. — И наших тоже. А вы в кусты отползли, раненный.
— Понятно, — тихо сказал Чекменев. — И куда вы меня теперь?
— К дяде Макару, — отозвался ломающимся баском невидимый Игнат. — К Макару Васильевичу. Помните, вы его еще насчет канав спрашивали? Я тогда с ним был, я у него связной. Мы тут партизанить немножко собираемся.
Чекменев вспомнил седого кряжистого председателя колхоза и закрыл глаза. Он будет у своих. Он встанет на ноги. Война еще не закончена… Мысли капитана путались, и он позволил себе провалиться в забытье.
Краткий словарь
ДП, «Дегтярев» — ручной пулемет Дегтярева образца 1927 года, основное автоматическое оружие стрелкового отделения. Патрон — 7,6254 мм, масса без магазина — 8,4 кг, масса со снаряженным магазином — 11,3 кг, емкость дискового магазина — 47 патронов.
ДТ — танковый вариант пулемета ДП с металлическим прикладом и несколько иной конструкцией магазина.
КВ — тяжелый танк КВ-1 («Клим Ворошилов — 1») — основной советский тяжелый танк начального периода ВОВ. Начало производства — 1940 год, боевой вес — 43,1 т, броня корпуса и башни — 75 мм, вооружение — пушка 76,2 мм и три пулемета ДТ, двигатель — дизель В-2, мощность двигателя — 500 л. с., максимальная скорость — 36 км/ч. Из-за малой для такой тяжелой машины мощности двигателя и серьезных конструктивных недостатков, преодолеть которые к началу войны не удалось, танк был сложен в управлении и в руках неопытного водителя быстро выходил из строя.
К началу войны было произведено свыше четырехсот танков КВ, но трудности в освоении танков экипажами, отсутствие опыта применения крупных танковых соединений и неблагоприятные для РККА условия пограничных сражений свели это преимущество на нет.
Т-34, «тридцатьчетверка» — основной советский средний танк ВОВ. Начало производства — 1940 год, боевой вес — 26 т, броня корпуса и башни — 45 мм, вооружение — пушка 76,2 мм и два пулемета ДТ, двигатель — дизель В-2, мощность двигателя — 500 л. с., максимальная скорость — 52 км/ч.
Существенными недостатками танка, снижавшими его боевую эффективность, в 1941 г. были плохой обзор и недоведенность конструкции различных узлов. Всего к началу войны в приграничных военных округах было свыше 900 танков Т-34, однако, как и в случае с КВ, эффективному применению танка мешали плохая освоенность машин экипажами.
Т-26 — легкий танк сопровождения пехоты. Начало производства — 1930 год. ТТХ модификации танка образа 1933 г.: боевой вес — 9,4 т, броня корпуса и башни — 10–13 мм, вооружение — пушка 45 мм, один-два пулемета ДТ, двигатель — бензиновый, мощность двигателя — 90 л. с., максимальная скорость — 30 км/ч.
В процессе производства танк неоднократно модернизировался, однако к началу войны танк безнадежно устарел.
В батальоне Шелепина присутствуют танки как ранних, так и поздних серий.
«максим» — основной советский станковый пулемет периода ВОВ.
«маузер» — немецкий карабин K98k образца 1935 года, стандартное оружие германского вермахта. Патрон: 7,9257 Mauser, вес — 3,92 кг, емкость магазина — 5 патронов.
Основное оружие немецкой пехоты, одна из лучших винтовок в своем классе.
«мосинка» — винтовка Мосина образца 1891/30 года. Патрон: 7, 6254 мм, масса — 3,8 кг, емкость магазина — 5 патронов.
Основное огнестрельное оружие РККА, винтовка Мосина, несмотря на некоторые недостатки конструкции, была прочным и безотказным оружием, отлично подходящим для вооружения массовой армии.
«наган» — револьвер системы Нагана образца 1895 года. До появления пистолета ТТ — основное личное оружие РККА. Постепенно вытеснялся пистолетом, но в танковых войсках оставался наиболее массовым личным оружием, так как позволял вести огонь через бойницы танка.
«полковушка»— 76,2 мм полковая пушка образца 1927 г. Калибр — 76,2 мм, длина ствола — 16,5 калибров, масса орудия в боевом положении — 920 кг, начальная скорость снаряда — 387 м/с, углы вертикальной наводки: -5,6 — +24,5 градуса.
Артиллерийское орудие пехотного полка. Устарело еще в 30-е годы. К началу войны в РККА состояло 4708 полковых пушек образца 1927 года.
ППД, ППД-40 — пистолет-пулемет Дегтярёва, усовершенствованный вариант пистолета-пулемета ППД-34/38. Патрон — 7,6225 мм, вес без магазина — 3,63 кг, со снаряженным магазином — 5,45 кг, емкость барабанного магазина — 71 патрон, темп стрельбы — 800 выстрелов/мин.
Отличался прочностью и надежностью, но так как при его изготовлении широко применялась станочная обработка металла, в 1941 году он был заменен более технологичным и дешевым ППШ.
ППШ-41 — пистолет-пулемет Шпагина.
РККА — Рабоче-Крестьянская Красная Армия.
СВТ — СВТ-40, самозарядная винтовка Токарева образца 1940 года. Калибр — 7,6254, вес — 3,85 кг, емкость магазина — 10 патронов.
Самозарядная винтовка существенно повысила боевые возможности пехотинца, но требовала тщательного ухода. В руках бойцов с хорошими техническими навыками СВТ была мощным оружием.