Песнь Сюзанны Кинг Стивен

Строфа 13. Хайл, Миа, хайл, Мать

Должно быть, ка поставила пассажирский автобус там, где он стоял, когда Миа подъехала на такси, а может, это было всего лишь совпадение. Конечно, речь идет об одном из тех вопросов, которые достойны толкования как самым скромным уличным проповедником (можешь сказать аллилуйя), так и самым уважаемым философом-теологом (можешь сказать сократовское аминь). Некоторые укажут, что это очень уж фривольное допущение; и ничего основополагающего за этим вопросом не стоит.

Один пассажирский автобус, наполовину пустой.

Но, если бы он не стоял на углу Лексингтон-авеню и Шестьдесят первой улицы, Миа, скорее всего, не заметила бы мужчину, играющего на гитаре. И, не остановись она, чтобы послушать мужчину, играющего на гитаре, кто знает, до какой степени и в какую сторону изменилось бы происшедшее следом.

— У-у-у, ну вы только посмотрите на него! — взвыл таксист. В отчаянии вскинул кулак, разве что не забарабанил им по ветровому стеклу. Автобус стоял на углу Лексингтон и Шестьдесят первой, задние фонари аварийной сигнализации вспыхивали и гасли, вспыхивали и гасли, подавая сигнал бедствия. Водитель автобуса стоял у одного из задних колес, глядя на черное облако отработанных газов дизельного двигателя, которое вырывалось из выхлопной трубы.

— Леди, — таксист обернулся к Миа, — вы не будете возражать, если я высажу вас на углу Шестидесятой? Вас это устроит?

«Устроит? — спросила Миа. — Что я должна сказать?»

«Конечно, — рассеянно ответила Сюзанна. — Шестидесятая подойдет».

Вопрос Миа вернул ее из своей версии «Догана», где она пыталась связаться с Эдди. С этим ей не повезло, но вид «Догана» ее ужаснул. По полу змеились глубокие трещины, одна из потолочных панелей вывалилась, рухнув на пол вместе с флуоресцентными лампами и электрическими проводами. На некоторых пультах управления погасли все лампы, над другими поднимался синеватый дымок. Стрелка на шкале «Сюзанна-Миа» проделала немалый путь по красному сектору. Под ногами пол вибрировал, машины натужно ревели. И говорить о том, что ничего этого в реальности не существует, речь идет исключительно о методе визуализации, смысла не было, не так ли? Она затормозила очень важный процесс, и теперь ее тело расплачивалось за это. Голос «Догана» предупредил об опасности того, что она проделывала: попытки обмануть Мать-природу к добру не приводят. Сюзанна понятия не имела, каким внутренним органам или железам достается больше всего, но знала, что это ее органы и железы. Не Миа. И пришло время остановить это безумие, до того, как им будет нанесен непоправимый урон.

Но прежде всего, естественно, она попыталась связаться с Эдди. Вновь и вновь выкрикивала его имя в микрофон с логотипом «Норд сентр позитроникс». Безрезультатно. Выкрикивала имя Роланда. И опять не получила ответа. Если бы они погибли, она бы об этом узнала. Тут у Сюзанны сомнений не было. Но невозможность связаться с ними… что бы это значило?

«Это значит, что тебя еще раз поматросили и бросили, сладенькая, — ответила ей Детта и хохотнула. — Только так и бывает, если якшаешься с белыми».

«Я могу выйти здесь? — спросила Миа, застенчивая, как девушка, приехавшая на свой первый бал. — Правда?»

Сюзанна стукнула бы себя по лбу, если б контролировала тело. Господи, до чего же эта сучка робкая, если дело не касается ее малого.

«Да, выходи. Идти-то один квартал, а на авеню кварталы короткие».

«Таксист… сколько денег я должна дать таксисту?»

«Дай ему десятку и пусть оставит себе сдачу. Покажи-ка мне…»

Сюзанна почувствовала нежелание Миа подвинуться и отреагировала с привычным раздражением. И не без капельки веселья.

«Послушай меня, сладенькая, я умываю руки. Хорошо? Дай ему любую гребаную купюру, какая тебе больше нравится».

«Нет, нет, как скажешь, — смирившаяся, испуганная. — Я доверяю тебе, Сюзанна», — она подняла оставшиеся купюры, полученные от Макса, разложила веером перед глазами.

Сюзанна хотела отказаться, но какой в этом был смысл. Выступила вперед, взяла на себя контроль над коричневыми руками, которые держали купюры, выбрала десятку, протянула таксисту.

— Сдачу оставьте себе, — сказала она.

— Спасибо, леди, — поблагодарил таксист.

Сюзанна открыла дверцу со стороны тротуара. И тут же заговорил робот-автомат, испугав ее, испугав их обоих. Некто по имени Вупи Голдберг напомнила о том, что она должна забрать свои вещи. Для Сюзанны-Миа напоминание это практического смысла не имело. Вещей у них с собой не было, и заботил их только малой, которого Миа должна была родить в самом ближайшем будущем.

Она услышала гитарную музыку. Почувствовала, как Миа возвращает себе контроль над рукой, которая засовывала оставшиеся деньги в карман, ногой, которая первой покинула салон. Миа вновь оттесняла Сюзанну, едва та решила одну из ее маленьких нью-йоркских сложностей. Сюзанна попыталась протестовать (мое тело, черт побери, мое, по крайней мере, выше талии, а значит и голова, и мозг в ней!) потом успокоилась. Что с этого проку? Миа сильнее. Сюзанна понятия не имела, почему, но знала, что таково реальное положение.

В этот самый момент Сюзанна Дин испытала фатализм Бушидо, предельное спокойствие, которое охватывает водителя, потерявшего контроль над автомобилем, которого тащит к пропасти, пилота самолета с заглохшими двигателями, вошедшего в пике… и стрелка, которого везли к его последней пещере или схватке. Позднее она бы вновь могла начать бороться, если бы борьба эта была достойной и благородной. Она бы боролась, чтобы спасти себя и младенца, но не Миа… та сделала свой выбор. Миа, на взгляд Сюзанны, утратила право на спасение, которое ранее могла бы заслужить.

И теперь делать ей было совершенно нечего, разве что повернуть диск «Интенсивность схваток», установив против стрелки число 10. Она думала, что ей позволят это сделать.

А пока… звучала музыка. Гитара. Песня, которую она знала, очень хорошо знала. Она сама спела ее жителям Кэллы Брин Стерджис.

После пережитого с тех пор, как она повстречалась с Роландом, у нее не возникло и мысли о том, что появление на уличном углу гитариста, поющем о «юноше бедном», жизнь которого «печали полна», — чистая случайность, совпадение. И песня эта прекрасная, не так ли? Возможно, квинтэссенция всех народных песен, которые ей так нравились в молодости, тех самых песен, которые шаг за шагом соблазнили ее и привели в стан активистов борьбы за гражданские права, привели в город Оксфорд, штат Миссисипи. Те дни канули в лету, теперь она чувствовала себя гораздо старше, но удивительная простота песни по-прежнему трогала душу. До «Дикси-Пиг» оставалось пройти меньше квартала. Как только Миа перенесет их через порог, она, Сюзанна, окажется во владениях Алого Короля. Насчет дальнейшего у нее не было ни сомнений, ни иллюзий. Она не рассчитывала на возвращение оттуда, не рассчитывала вновь увидеть своих друзей или своего возлюбленного, и полагала, что ее ждет смерть под вопли Миа, наконец-то осознавшей, что ее обманули… но все эти мысли не мешали ей насладиться песней. То была ее песня смерти? Если так, она ничего не имела против.

Сюзанна, дочь Дэна, исходила из того, что все могло быть гораздо хуже.

Музыкант устроился перед кафе, которое называлось «Черная патока». Раскрытый футляр для гитары лежал перед ним, на пурпурном бархате обивки (такого ж цвета, как и ковер в спальне сэя Кинга, можете сказать, аминь) лежали монеты и мелкие купюры, чтобы любой, даже слишком наивный для Нью-Йорка прохожий понял, что от него требуется. Сам музыкант сидел на прочном деревянном кубе, который ничем не отличался от другого деревянного куба, с которого преподобный Харриган читал свои проповеди.

По многим признакам чувствовалось, что его рабочий день близок к завершению. Он уже надел куртку с нашивкой «Нью-йоркские янки» на рукаве и шляпу с надписью на ленте «ДЖОН ЛЕННОН ЖИВ». Перед ним стояла какая-то табличка с надписью, но теперь она уже лежала в футляре, словами вниз. Впрочем, Миа все равно не смогла бы прочитать, что написано на табличке, нет, не смогла.

Гитарист посмотрел на нее, улыбнулся, перестал перебирать пальцами струны. Она подняла одну из оставшихся у нее купюр.

— Я дам ее тебе, если ты сыграешь эту песню. Только на этот раз от начала и до конца.

Выглядел гитарист лет на двадцать с небольшим, на красавца определенно не тянул, с бледной кожей, прыщами на щеках и лбу, золотым кольцом в ноздре, сигаретой, прилипшей к уголку рта, но обаяния ему хватало. Его глаза широко раскрылись, когда он увидел лицо на купюре.

— Леди, за пятьдесят баксов я сыграю вам все песни Ральфа Стэнли[104], которые я знаю… а знаю я их немало.

— Нам хватит только этой, — Миа бросила купюру, которая спланировала в футляр для гитары. Музыкант смотрел на нее и, похоже, не верил своим глазам. — Поторопись, — добавила Миа. Сюзанна не давала о себе знать, но Миа чувствовала, что та слушает. — Времени у меня в обрез. Играй.

После этих слов гитарист, сидевший на деревянном кубе перед кафе, начал играть песню, которую Сюзанна впервые услышала в «Хангри», песню, которую сама пела несчетное количество раз, однажды около мотеля в Оксфорде, штат Миссисипи. Спела вечером, а наутро их всех бросили в тюрьму. К тому времени трое молодых добровольцев, регистрирующих чернокожих избирателей, которые почти месяц как числились пропавшими без вести, давно уже лежали в черной миссисипской земле, в окрестностях Филадельфии[105] (в конце концов их нашли в городе Лонгдейл, вы можете сказать, аллилуйя, и будьте так любезны, скажите, аминь). Вновь поднялась для удара Белая кувалда, но они продолжали петь. Одетта Холмс, в те дни ее звали Дет, первой запела вот эту песню, а остальные присоединились к ней, мальчики пели «юноша», девочки — «девушка». А вот теперь, вернувшись в «Доган», который стал ее гулагом, Сюзанна слушала, как этот молодой человек, появившийся на свет гораздо позже тех давнишних дней, пел ту самую песню. Хранилища памяти раскрылись, и именно Миа, для которой неистовство тех воспоминаний стало откровением, захлестнула волна эмоций.

В стране Память время всегда и только одно — настоящее. В королевстве Прошлое часы тикают… но стрелки никогда не двигаются. Ненайденная дверь существует (О, потерянная) и память — ключ, который открывает ее.

Их фамилии — Чини, Гудмен, Швернер; именно они падают под ударом Белой Кувалды 19 июня 1964 года. О, Дискордия!

Они останавливаются в мотеле «Синяя луна», который расположен в негритянской части Оксфорда, штат Миссисипи. «Синяя луна» принадлежит Лестеру Бамбри, брат которого, Джон, пастор Первой афроамериканской методистской церкви Оксфорда, можете сказать мне аллилуйя, можете сказать мне аминь. На календаре 19 июля 1964 года, месяц спустя после исчезновения Чини, Гудмена и Швернера. Через три дня после того, как они исчезли неподалеку от Филадельфии, в церкви Джона Бамбри прошло собрание, и местные активисты-негры сказали трем десяткам северян, в основном, белых, следующее: в свете того, что произошло, они, конечно, имеют полное право уехать домой. Некоторые уехали, восславим Господа, но Одетта Холмс и еще восемнадцать человек остаются. Да. Они остаются в мотеле «Синяя луна». И иногда, по вечерам, они собираются во дворе мотеля, Делберт Андерсон приносит гитару, и они поют.

«Я буду освобожден» они поют и «Джон Генри» они поют, ничего не страшась (великий Боже, скажи, Бог-Бомба), и они поют «Развевающийся на ветру», и они поют «Блюз нерешительности», написанный преподобным Гэри Дэвисом, все смеются над этими веселыми, на грани приличия, строчками: доллар есть доллар, а цент есть цент, у меня полон дом детей, но моих среди них нет, и они поют «Я больше не марширую», и они поют в стране Память и в королевстве Прошлое они поют, в бурлящей крови молодости, в силе их тел, в убежденности их веры они поют, отрицая Дискордию, отрицая кан-тои, утверждая Гана-созидателя, Гана, изгоняющего зло, они не знают этих имен, они знают все эти имена, сердце поет, что должно петь, кровь знает, что кровь знает, на Тропе Луча наши сердца знают все секреты и они поют, поют, Одетта начинает и Делберт Андерсон играет; она поет: «Девушки бедной жизнь печали полна… Видно ни дня без забот… Я говорю прощай… старому Кентукки…»

Вот Миа и ввели через Ненайденную дверь в Страну Память, перенесли в заваленный мусором двор за мотелем Лестера Бамбри «Синяя луна», и там она услышала… (слышит)

Миа слышит женщину, которая станет Сюзанной, поющую свою песню. Слышит, как остальные присоединяются, один за другим, и вот они уже поют хором, а над их головами миссисипская луна, заливающая светом их лица, как черные, так и белые, и холодную сталь железнодорожных рельсов, которые бегут за отелем, бегут на юг, бегут к Лонгдейлу, городу, где 5 августа 1964 года найдут полуразложившиеся тела их друзей: Джеймса Чини, двадцати одного года от роду, Эндрю Гудмена, его ровесника, Майкла Швернера, двадцатичетырехлетнего; О, Дискордия! И для вас, кто предпочитает тьму, вам дарит радость красный Глаз, который сияет там.

Она слышит, как они поют.

«По всей земле я вынужден бродить… в бурю и ветер, в град и дождь… мне нужно ехать по Северной дороге…»

Песня лучше всего открывает глаз памяти, и воспоминания Одетты подхватывают Миа и несут ее, когда они поют вместе, Дет и члены ее ка-тета под серебристой луной. Миа видит, как они уходят со двора, переплетя руки, напевая

(глубоко в сердце… я верю…)

Другую песню, которая, они в этом не сомневаются, сложена о них. Лица на улицах, наблюдающие за ними, искажены ненавистью. Руки, сжатые в кулаки, которыми трясут им вслед, в мозолях. Рты женщин, которые поджимают губы, выплевывают слюну, бьющую им по щекам, пачкающую волосы, грязнящую рубашки, ненакрашены, ноги без чулок, туфли стоптаны. Тут и мужчины в рабочей одежде (кто-нибудь, скажите, аллилуйя). Тут и подростки в белых свитерах, аккуратно подстриженные, и один кричит Одетте, тщательно выговаривая каждое слово: «Мы убьем! Всех! Проклятых! Ниггеров! Которые! Посмеют! Войти! В кампус!»

И невероятный дух товарищества, несмотря на страх. Благодаря страху! Ощущение, что они делают что-то очень важное, что-то на века. Они изменят Америку, и, если цена этим изменениям — кровь, что ж, они готовы ее заплатить. Говоришь правильно, скажи, аллилуйя, восславим Господа, громко скажем аминь!

Потом появляется белый юноша, Даррил, и поначалу он не может, он хромает и не может, но потом может, и второе я Одетты, крикливое, хохочущее, отвратительное я, не дает о себе знать. Даррил и Дет лежат вместе до утра, спят в объятьях друг друга до утра под миссисипской луной. Слушая цикад. Слушая сов. Слушая тихий, легкий гул Земли, поворачивающейся на своих гироскопах, поворачивающейся все дальше и дальше в двадцатое столетие. Они молоды, их кровь горяча, и они не сомневаются в своей способности все изменить. «Желаю тебе счастья, моей верный возлюбленный…» Это ее песня на заросшем сорняками полем за мотелем «Голубая луна»; это ее песня под луной. «Я больше никогда не увижу твое лицо…» Это апофеоз жизни Одетты Холмс, и Миа тоже там! Она все видит, все чувствует, захвачена этой восхитительной и, некоторые сказали бы, глупой надеждой (ах, но я говорю, аллилуйя, мы все говорим, Бог-бомба). Она понимает, как особо ценят друзей, пребывая в постоянном страхе, как от него становится слаще каждый съеденный кусок, как он растягивает время, пока каждый день не становится вечностью, ведущей в бархатную ночь, и они знают, что Джеймс Чини мертв

(говоришь правильно)

Они знают, что Эндрю Гудмен мертв

(скажи, аллилуйя)

Они знают, что Майкл Швернер, самый старший из них и все еще ребенок в свои двадцать четыре, мертв.

(Скажем, как можно громче, аминь!)

Они знают, что каждый из них может закончить свой путь в земле Лонгдейла или Филадельфии. В любой момент. На следующий день после того памятного вечера во дворе мотеля «Синяя луна», практически их всех, в том числе и Одетту, посадят в тюрьму, и начнется ее время унижений. Но сегодня она в кругу друзей, рядом со своим возлюбленным, и они едины, а Дискордия выставлена за порог. Сегодня они поют, обняв другу друга за плечи и раскачиваясь из стороны в сторону.

Девочки поют девушка, мальчики — юноша.

Миа сокрушена их любовью друг к другу, восторгается простотой их веры.

Поначалу слишком потрясена, чтобы смеяться или плакать, может только завороженно слушать.

Когда уличный музыкант начинает четвертый куплет, Сюзанна присоединяется к нему, сначала колеблясь, потом решительно и вскоре, он поощряет ее улыбкой, они поют дуэтом:

"А

А

А

А

А"

После этого куплета музыкант замолкает, с радостным изумлением уставившись на Сюзанну-Миа.

— Я думал, что остался единственным, кто знает эту песню, — воскликнул он. — Ее пели на «рейсах свободы»[106]…

— Нет, — возразила Сюзанна. — Не там. Ее пели добровольцы, регистраторы избирателей. Те, кто приехал в Оксфорд в 1964 году. Когда убили трех молодых парней.

— Швернера и Гудмена, — кивнул музыкант. — Третьего я не помню…

— Джеймс Чини, — сказала она. — У него были прекрасные волосы.

— Вы так говорите, словно знали его, — удивился музыкант, — но ведь вам… никак не больше тридцати?

Сюзанна не сомневалась, что выглядит она куда старше тридцати, особенно в этот день, но, разумеется, в футляре для гитары молодого человека лежало на пятьдесят долларов больше, чем до исполнения последней песни, и эта бумажка, возможно, повлияла на его зрение.

— Моя мать провела лето шестьдесят четвертого в округе Нешоба, — ответила она, и эти два спонтанно сорвавшиеся с губ слова, моя мать, произвели неизгладимое впечатление на ее поработительницу. Раскрыли сердце Миа.

— Крутая у вас мамаша! — воскликнул молодой человек и улыбнулся. Потом улыбка увяла. Он наклонился к футляру для гитары, вытащил купюру в пятьдесят долларов, протянул ей.

— Возьмите. Мне было приятно спеть для вас, мэм.

— Не могу, — Сюзанна улыбнулась. — Помни борьбу, мне этого достаточно. И помни Джимми, Энди и Майкла, если не возражаешь. Я знаю, больше мне ничего не надо.

— Пожалуйста, — настаивал молодой человек. Он вновь улыбнулся, но теперь улыбка тревожная, как у молодых людей из королевства Прошлое, поющих в заваленном хламом дворе мотеля «Синяя луна», глядя на поблескивающие в холодном лунном свете железнодорожные рельсы. Он мог быть одним из этих молодых людей, беззаботным цветком юности, и как же в тот момент Миа любила его. Даже малой отошел на второй план в сиянии этой любви. Она знала, что во многом сияние это ложное, источник его — воспоминания хозяйки тела, и при этом чувствовала, что в чем-то оно может быть и настоящим. Наверняка она знала лишь одно: только такое существо, как она, отдавшая свое бессмертие, могла оценить истинное мужество тех, кто решился противостоять силам Дискордии. Рисковал хрупкой красотой жизни, поставив убеждения выше собственной безопасности.

«Порадуй его, возьми купюру», — обратилась она к Сюзанне, но не встала к рулю, не заставила Сюзанну это сделать. Оставила ей право выбора.

Но прежде чем Сюзанна успела ответить, в «Догане» завыли сирены тревоги, наполняя их разделенный разум шумом и красным светом.

Сюзанна развернулась к «Догану», но Миа успела схватить ее за плечо, сжала, как тисками.

«Что происходит? Что не так?»

«Убери руку!»

Сюзанна вывернулась и исчезла до того, как Миа вновь успела ее схватить.

«Доган» Сюзанны пульсировал и сверкал красным паническим светом. Из динамиков громкой связи под потолком ей на голову обрушивался вой сирены. Светились только два телевизионных экрана: один показывал музыканта на углу Лексингтон-авеню и Шестидесятой улицы, второй — спящего младенца. Покрытый трещинами пол гудел под ногами. На одном пульте управления не горело ни одной лампочки, на другом плясали языки пламени.

И ситуация определенно менялась от плохого к худшему.

Словно подтверждая ее предположение, вновь зазвучал голос «Догана», неотличимый от голоса Блейна.

— ВНИМАНИЕ! — разнесся по «Догану» крик. — СИСТЕМА ПЕРЕГРУЖЕНА! БЕЗ УМЕНЬШЕНИЯ НАГРУЗКИ В СЕКЦИИ «АЛЬФА» ПОЛНОЕ ОТКЛЮЧЕНИЕ СИСТЕМЫ ПРОИЗОЙДЕТ ЧЕРЕЗ СОРОК СЕКУНД".

Сюзанна не помнила никакой секции «Альфа», но нисколько не удивилась, увидев соответствующую табличку. Один из пультов рядом с этой табличкой вдруг заискрил, и оранжевые искры подожгли сидение стула. Упали еще несколько потолочных панелей, потянув за собой провода.

— БЕЗ УМЕНЬШЕНИЯ НАГРУЗКИ В СЕКЦИИ «АЛЬФА» ПОЛНОЕ ОТКЛЮЧЕНИЕ СИСТЕМЫ ПРОИЗОЙДЕТ ЧЕРЕЗ ТРИДЦАТЬ СЕКУНД.

Как насчет диска «ЭМОЦИОНАЛЬНАЯ ТЕМПЕРАТУРА»?

— Оставь его в покое, — пробормотала она себе.

Хорошо, тогда «МАЛОЙ»? Как насчет него? После мгновенного раздумья, Сюзанна перевела тумблер из положение «СОН» в положение «БОДРСТВОВАНИЕ», будоражащие голубые глаза мгновенно открылись, уставились на Сюзанну, как ей показалось с неистовым любопытством.

«Ребенок Роланда, — думала она, и в душе бушевали противоречивые эмоции. — И мой. А Миа? Девочка, ты всего лишь ка-мей. И мне тебя жаль».

Ка-мей, да. Не просто дура, а одураченная ка, одураченная судьбой.

— БЕЗ УМЕНЬШЕНИЯ НАГРУЗКИ В СЕКЦИИ «АЛЬФА» ПОЛНОЕ ОТКЛЮЧЕНИЕ СИСТЕМЫ ПРОИЗОЙДЕТ ЧЕРЕЗ ДВАДЦАТЬ ПЯТЬ СЕКУНД!

Значит, пробуждение младенца пользы не принесло, по крайней мере, не остановило отключение системы. Пора переходить к плану Б.

Она потянулась к нелепому диску «ИНТЕНСИВНОСТЬ СХВАТОК», который выглядел точь-в-точь, как регулятор температуры духовки плиты ее матери. Поворот диска к цифре 2 дался ей ценой больших усилий и большой болью. В обратную сторону диск вращался куда легче. Она даже почувствовала облегчение в глубине головы, словно некая группа мышц, долгое время пребывавшая в невероятном напряжении, послала мозгу благодарственный сигнал.

Смолкла и ревущая сирена.

Сюзанна установила против стрелки цифру 8, помедлила, потом пожала плечами. Чего тянуть кота за хвост, пришло время родить и покончить с этим. И довернула диск до 10. Как только это число встало напротив стрелки, сильнейшая боль скрутила живот, тут же спустилась вниз, к паху. Ей пришлось сжать губы, чтобы сдержать крик.

— ОБЕСПЕЧЕНО УМЕНЬШЕНИЕ НАГРУЗКИ В СЕКЦИИ «АЛЬФА», — сообщил голос Блейна, а потом вдруг переменился, стал голосом Джона Уэйна, который Сюзанна так хорошо помнила.

— СПАСИБО ЗА ПОМОЩЬ, МАЛЕНЬКАЯ КОВГЕРЛ.

Она опять сжала губы, чтобы не вскрикнуть вновь, на этот раз не от боли, а от ужаса. Можно, конечно, напоминать себе, что Блейн Моно мертв и голос его — грязная

— РОДЫ… НАЧАЛИСЬ, — из усиленного динамиками голоса исчезли интонации Джона Уэйна. — РОДЫ… НАЧАЛИСЬ, — и тут голос запел, имитируя Боба Дилана, отчего Сюзанна уж скрипнула зубами. — С ДНЕМ РОЖДЕНЬЯ… КРОШКА!.. С ДНЕМ… РОЖДЕНЬЯ! С ДНЕМ РОЖДЕНЬЯ… ДОРОГОЙ МОРДРЕД… С ДНЕМ… РОЖДЕНЬЯ!

Сюзанна визуализировала огнетушитель, висящий на стене у нее за спиной, когда повернулась, он, само собой, там и висел (правда, без надписи «ТОЛЬКО ТЫ И „СОМБРА“ МОГУТ ПОМОЧЬ ПРЕДОТВРАТИТЬ ПОЖАР» и рисунка, изображающего Шардика, хранителя Луча, в шляпе медвежонка Смоуки[107]: опять подшутило подсознание). Когда она спешила к стене, по неровному, в трещинах полу, обходя упавшие потолочные панели, новый приступ боли пронзил тело, опалив огнем живот и бедра, вызвав желание согнуться пополам и обхватить руками огромный камень в ее чреве.

«Долго это не продлится, — подумала она голосом, который частично принадлежал Сюзанне, а частично — Детте. — Нет, мэм. Этот малой несется, как экспресс».

Но тут боль чуть отпустила. Сюзанна сдернула со стены огнетушитель, направила черный рожок на горящий пульт управления, нажала пусковую кнопку. Из огнетушителя вырвалась струя пены, накрывая пламя. Послышалось шипение, в нос ударил неприятный запах, напоминающий запах горящих волос.

— ПОЖАР… ПОТУШЕН, — объявил голос «Догана». — ПОЖАР… ПОТУШЕН, — и вновь изменился, стал голосом английского лорда. — ДОЛЖЕН ПРИЗНАТЬ, ОТЛИЧНАЯ РАБОТА, СЮЗАННА, СРАБОТАНО ПРЕВОСХОДНО!

Сюзанна вновь метнулась через напоминающий минное поле пол «Догана», схватила микрофон, включила. Над головой, на одном из двух работающих телевизионных экранов, Миа шла к цели, пересекала Шестидесятую улицу. И тут Сюзанна увидела зеленый навес с поджаренным поросенком, и сердце ее упало. Не Шестидесятую, а Шестьдесят первую. Укравшая ее тело стерва практически добралась до цели.

— Эдди! — закричала она в микрофон. — Эдди или Роланд! — какого черта, надо обращаться ко всем, вдруг кто-нибудь да услышит. — Джейк! Отец Каллагэн! Мы уже в «Дикси-Пиг» и собираемся родить этого чертова ребенка! Постарайтесь найти нас, если сможете, но будьте осторожны!

Она вновь посмотрела на экран. Миа уже перешла улицу, стояла на той стороне, где находился ресторан, смотрела на зеленый навес. В нерешительности. Могла она прочитать «ДИКСИ-ПИГ»? Скорее всего, нет, но уж смысл картинки наверняка поняла. Улыбающийся, поджаренный поросенок. И долго стоять на пороге она не могла, роды-то начались.

— Эдди, я должна идти. Я люблю тебя, сладенький! Что бы ни случилось, помни об этом! Никогда не забывай! Я тебя люблю! Это… — ее взгляд упал на шкалу с тремя секторами. Стрелка уже вышла из красного. Сюзанна подумала, что в желтом секторе она останется до завершения родов, а потом сместится в зеленый. Если, конечно, все пройдет гладко. Тут до нее дошло, что она все еще сжимает в руках микрофон.

— Это Сюзанна-Миа, связь отключаю. Да пребудет с вами Бог, мальчики. Бог и ка.

Она поставила микрофон на пульт и закрыла глаза.

Сюзанна мгновенно почувствовала происшедшие в Миа изменения. Хотя она по-прежнему стремилась в «Дикси-Пиг» и схватки значительно усилились, в мыслях у нее было другое. Она думала об Одетте Холмс и о том, что Майкл Швернер называл «Миссисипским летним проектом» (а работяги Оксфорда называли его еврейчиком). Эмоциональная атмосфера, в которую вернулась Сюзанна, напоминала затишье перед яростной сентябрьской грозой.

«Сюзанна! Сюзанна, дочь Дэна!»

«Да, Миа».

«Я согласилась стать смертной».

«Ты так говорила».

И Миа определенно выглядела в Федике смертной. Смертной и глубоко беременной.

«Однако, я упустила многое из того, что и является привлекательным в короткой жизни. Не так ли? — горе, переполнявшее голос, рвало душу; удивление раздирало ее еще сильнее. — И у тебя нет времени рассказать мне об этом. Во всяком случае, сейчас».

«Поедем куда-нибудь еще, — предложила Сюзанна, без особой надежды. — Остановим такси, поедем в больницу. Родим его вместе, Миа. Может, даже сможем вместе рас…»

«Если я поеду куда-то еще, он умрет, и мы вместе с ним, — говорила она со стопроцентной уверенностью. — А я должна его родить. Меня лишили всего, кроме моего малого, и я его рожу. Но… Сюзанна… прежде чем мы войдем… ты говорила о своей матери…»

«Я солгала. В Оксфорде была я. Ложь проще попытки объяснить путешествия во времени и существование параллельных миров».

«Покажи мне правду. Покажи мне свою мать. Покажи, прошу тебя!»

Времени просчитать все последствия этой просьбы у Сюзанны не было. Она могла или согласиться, или резко отказать. Сюзанна выбрала первый вариант.

«Смотри», — коротко ответила она.

В стране Память время всегда настоящее. Там есть Ненайденная дверь (о, потерянная) и когда Сюзанна нашла ее и открыла, Миа увидела женщину с черными, зачесанными назад волосами и удивительными серыми глазами. Блузку женщины у шеи украшает камея. Она сидит за кухонным столом, эта женщина, и ее навечно освещают падающие в окно солнечные лучи. В этом воспоминании часы всегда показывают девять минут третьего октябрьского дня 1946 года. Большая война закончилась, по радио поет Ирен Дей, на кухне стоит запах имбирной коврижки.

— Одетта, подойди и посиди со мной, — говорит женщина, ее мать. — Съешь что-нибудь сладенькое. Ты хорошо выглядишь, девочка.

И она улыбается. О, ушедший, унесенный ветром скорби призрак возвращается вновь!

Прозаично, однако, скажете вы, можете так сказать. Юная девушка возвращается домой из школы, с портфелем учебников в одной руке, с мешком с физкультурной формой в другой. На ней белая блузка, плиссированная юбка из шотландки, гольфы с бантами по бокам, оранжево черные, в цветах школы. Ее мать, сидящая за столом, поднимает голову, смотрит на нее, предлагает кусок только что испеченной имбирной коврижки. И этот лишь единственный момент из миллиона ему подобных, единственное мельчайшее событие, из которых соткана жизнь. Но от этого видения у Миа перехватывает дыхание (ты хорошо выглядишь, девочка). И в конце ты можешь стать женщиной, сидящей у стола под падающими в окно солнечными лучами. Ты можешь стать той, кто смотрит на ребенка, храбро выплывающего из гавани детства. Ты можешь стать ветром, надувающим паруса своего ребенка. Ты. «Одетта, подойди и посиди со мной». Дыхание Миа начало со свистом выходить из груди. «Съешь что-нибудь сладенькое». Ее глаза затуманились, улыбающийся поросенок на навесе сначала раздвоился, потом учетверился. «Ты хорошо выглядишь, девочка». Какой-то отрезок времени лучше, чем никакого. Даже пять лет, а может, и три, лучше, чем отсутствие времени. Она не умела читать, не была ни в больше-чем-доме, ни в никаком доме, но с таким математическим расчетом могла справиться без проблем: три — лучше, чем ничего. Даже один лучше, чем ничего. Ох… Ох, но… Миа думала о мальчике с голубыми глазами, входящим в дверь, которого она находила, а не теряла. Она думала о том, как скажет ему: «Ты хорошо выглядишь, сынок!» Миа расплакалась. «Что я наделала?» — ужасный вопрос. "А что я могла сделать вместо того, что сделала? — еще ужаснее. О, Дискордия!

Сюзанна получила единственный шанс что-либо предпринять, пока Миа стояла у ступенек, ведущих к ее судьбе. Она сунула руку в карман джинсов, нащупала черепашку, skolpadda. Ее коричневые пальцы, отделенные от белого бедра Миа только тонким слоем материи, сомкнулись на черепашке. Сюзанна вытащила ее и бросила в ливневую канаву. Из ее руки на колени ка. А потом Сюзанну вознесли на три ступеньки к двойным дверям «Дикси-Пиг».

Внутри царил сумрак, и поначалу Миа не видела ничего, кроме мутных красно-оранжевых огней. Электрических факелов, вроде тех, что еще освещали некоторые залы замка Дискордия. С запахом, однако, все было ясно и, несмотря на новую схватку, желудок встретил запах жареной свинины голодным урчанием, требуя, чтобы его накормили. Да и малой хотел есть.

«Это не свинина, Миа», — пыталась вразумить ее Сюзанна, но Миа никак не прореагировала.

Как только двери за Миа закрылись, у каждой стоял человек или человекоподобное существо, видимость заметно улучшилась. Она попала в длинный, узкий обеденный зал. Она видела белоснежные скатерти и салфетки. На каждом столике стоял оранжевый подсвечник с зажженной свечой. Огоньки поблескивали, напоминая лисьи глаза. Пол при входе выложили черным мрамором, но от стойки метрдотеля его прикрывал темно-красный ковер.

За стойкой стоял сэй лет шестидесяти, с зачесанными назад седыми волосами и узким, довольно-таки хищным лицом. Лицом он мог сойти за интеллигентного человека, но такую одежду, ярко-желтый пиджак спортивного покроя, красная рубашка и черный галстук, мог носить только продавец подержанных автомобилей или азартный игрок, гастролирующий по небольшим городам и потрошащий местных лохов. По центру лба пламенела красная дыра диаметром с дюйм, словно в него стреляли с близкого расстояния. Кровь заливала дыру до краев, но на бледную кожу не выплескивалась.

За столиками обеденного зала сидело порядка пятидесяти мужчин и в половину меньше женщин. По большей части в таких же кричащих нарядах, как и седовласый джентльмен. Большие перстни сверкали на мясистых пальцах, бриллиантовые серьги отражали оранжевый свет электрических факелов.

Впрочем, некоторые одевались куда скромнее: меньшинство отдавало предпочтение простым белым рубашкам и джинсам. Этих господ отличали бледность кожи и настороженный, внимательный взгляд, радужные оболочки превратились в узкие ободки, все остальное место занимали огромные зрачки. Их тела окружал очень слабый, иногда пропадающий синий ореол. Миа эти бледные, в синем ореоле существа казались куда более человечными, чем «низкие люди», мужчины или женщины. Они были вампирами, для того, чтобы это понять, Миа не требовалось увидеть заостренные клыки, которые обнажались при улыбке, но все равно, в сравнении с подручными Сейра они выглядели более человечными. Возможно, потому, что раньше были людьми. Что же касалось остальных…

«Их лица — маски, — отмечала она с нарастающим отвращением. — Под масками Волков скрывались электронные люди, роботы, а что скрывается под этими?»

В обеденном зале царила мертвая тишина, но откуда-то, и место это определенно находилось неподалеку, долетали обрывки разговоров, смех, звон стаканов, скрип столовых приборов о тарелки. Что-то полилось, вино или вода, предположила Миа, после чего последовал громкий взрыв хохота.

Мужчина и женщина, из «низких людей», он — в смокинге с лацканами из шотландки и красном бархатном галстуке-бабочке, она — в серебристом вечернем платье без бретелек, оба толстые до безобразия, повернулись (с написанным на лицах недовольством) на эти звуки. Их источник, судя по всему, находился за роскошным гобеленом, изображающим рыцарей, ужинающих со своими дамами. Когда толстяки поворачивались, Миа видела, как их щеки словно отслоились, а под ними на мгновение мелькнуло что-то красное и волосатое.

«Сюзанна, это была их кожа? — спросила Миа. — Святой Боже, у них такая кожа?»

Сюзанна не ответила, даже не сочла нужным сказать: «Я же тебе говорила» или «Разве я тебя не предупреждала?» Для раздражения время ушло (как, впрочем, и для других эмоций), и Сюзанна искренне жалела женщину, которая привела ее сюда. Да, Миа лгала и предавала; да, пыталась сделать все, чтобы Эдди и Роланд погибли. Но разве у нее был выбор? Сюзанна вдруг поняла, не без горечи, что теперь она может дать точное определение ка-мей: человек, которому дана надежда, но не право выбора.

«Все равно что дать мотоцикл слепому», — подумала она.

Ричард Сейр, стройный, подтянутый, средних лет, симпатичный, полные губы, брови вразлет, начал аплодировать. Засверкали перстни на его пальцах. Желтый блейзер ярким пятном выделялся в сумеречном свете.

— Хайл, Миа! — воскликнул он.

— Хайл, Миа! — откликнулись остальные.

— Хайл, Мать!

— Хайл, Мать! — вскричали вампиры и «низкие люди», мужчины и женщины, и тоже начали аплодировать. Вроде бы изо всей силы хлопали в ладоши, но акустика обеденного зала глушила звук и превращала аплодисменты в шелест крыльев летучих мышей. Новая схватка скрутила Миа, да так, что у нее подогнулись колени. Ее потащило вперед, и однако, боль где-то радовала, предвещая скорое избавление от бремени. Сейр шагнул к ней, ухватил за предплечья, поддержал, не дал упасть. Она подумала, что его прикосновения будут холодными, как лед, но нет, руки Сейра пылали, как у больного холерой.

В этот момент из теней выступила вперед высокая фигура, существо, отличающееся и от вампиров, и от «низких людей». В джинсах и простой белой рубашке, и Миа видела, что над воротником голова птицы. Покрытая гладкими перышками темной желтизны. С черными глазами. Существо также вежливо захлопало, и от Миа не укрылось, что его руки заканчиваются не пальцами, а когтями.

Полдюжины жуков выскочили из-под одного из столов и уставились на нее глазами на ножках. Ужасающе умными глазами. Их мандибулы издавали звуки, похожие на смех.

«Хайл, Миа! — услышала она в голове. Вместе со стрекотом. — Хайл, Мать», — а потом они исчезли, растворились в тенях.

Миа обернулась к дверям и увидела двух «низких людей», которые их и закрывали. И да, это были маски. Стоя рядом с охранниками, не составляло труда определить, что их черные волосы нарисованы. Миа посмотрела на Сейра, сердце у нее упало.

Слишком поздно. Слишком поздно что-либо предпринять, кроме как рожать в этой дурной компании.

Сейр убрал руки, когда она оборачивалась к двери. Теперь вновь взял ее за левую руку. В тот же момент она почувствовала, что ее схватили и за правую. Повернув голову, увидела толстуху в серебристом платье. Ее безразмерный бюст так и рвался наружу, платью с трудом удавалось удержать его. Кожа предплечий висела складками, от нее шел удушающий запах талька. На лбу краснела рана, заполненная кровью, которая не вытекала из нее.

«Так они дышат, — подумала Миа. — Так они дышат, когда носят свои…»

Из-за нарастающего смятения Миа практически забыла про существование Сюзанны Дин, а уж про Детту — полностью. Поэтому, когда Детта Уокер выступила вперед, какое там, выпрыгнула вперед, Миа не смогла ее остановить. И наблюдала, как ее руки вскинулись, словно сами по себе, а ногти вонзились в пухлую щеку женщины в серебристом вечернем платье. Женщина вскрикнула, а вот, странно, но факт, остальные, включая Сейра, загоготали, словно никогда в жизни не видели ничего более забавного.

Маску человечности стянули с этой «низкой женщины», потом сорвали. Сюзанне вспомнились ее последние мгновения в галерее замка, когда все застыло, а небо разорвалось, как бумага.

Детта почти что полностью сорвала маску. На кончиках ее пальцев повисли ошметки какого-то материала, похожего на латекс. А под маской оказалась голова огромной красной крысы, мутанта с желтыми зубами, растущими на наружной поверхности щек и белыми червяками, извивающимися в ноздрях.

— Плохая девочка, — крыса потрясла пальцем перед лицом Сюзанны-Миа. Другая рука по-прежнему сжимала ее предплечье. Напарник женщины, «низкий мужчина» в безвкусном смокинге, от смеха аж согнулся пополам, и в этот момент Миа увидела, что сзади из его брюк что-то торчит. Слишком костлявое, чтобы быть хвостом, но решила она, ничего другого там торчать не могло.

— Пошли, Миа, — Сейр потянул ее вперед. Потом наклонился, заглянув в глаза, как любовник. — Или это ты, Одетта? Ты, не так ли? Это ты, лезущая во все щели, сверхобразованная, доставляющая массу хлопот негритоска?

— Нет, это я, крысомордый, белый говнюк! — рявкнула Детта, а потом плюнула Сейру в лицо.

От изумления у Сейра отпала челюсть. Но он тут же закрыл рот и нахмурился. В обеденном зале вновь воцарилась тишина. Он вытер слюну с лица, с маски, которую носил на лице, посмотрел на мокрую ладонь, не веря своим глазам.

— Миа? — спросил он. — Миа, ты позволила ей плюнуть в меня? В меня, крестного отца твоего ребенка?

— Ты шакалье дерьмо! — выкрикнула Детта. — Ты сосешь член своего папаши, ковыряясь пальцем в его жопе, и это все, на что ты способен! Ты…

— Выгони ее! — проревел Сейр.

И на глазах вампиров и «низких людей», собравшихся в обеденном зале «Дикси-Пиг», Миа это и сделала. Результат получился удивительным. Голос Детты начал слабеть, словно ее выводили из зала (скажем, вышибала, ухватив за загривок). Она уже не пыталась говорить, только хрипло смеялась, но вскоре стих и смех.

Сейр постоял, сцепив руки перед собой, пристально глядя на Миа. Смотрели на нее и остальные. Где-то за гобеленом, изображающем ужинающих рыцарей и их дам, смеялась и болтала другая группа посетителей ресторана.

— Она ушла, — наконец, ответила Миа. — Плохая ушла, — даже в тишине обеденного зала голос ее услышали далеко не все, потому что говорила она шепотом. Не поднимая глаз, щеки ее побледнели, как полотно. — Пожалуйста, мистер Сейр… сэй Сейр… теперь, когда я сделала все, как вы просили, пожалуйста, скажите, что вы говорили мне правду и я смогу воспитывать моего малого. Пожалуйста, так и скажите! Если скажете, то никогда не услышите о другой, я клянусь в этом лицом отца моего и именем матери, клянусь.

— У тебя не было ни отца, ни матери, — ответил Сейр. В голосе слышалось презрение. Состраданию и жалости, о которых она молила, места в его глазах не нашлось. А над глазами красная дыра во лбу наполнялась и наполнялась кровью, которая не расплескивалась.

Вновь боль, более сильная, чем раньше, вонзила в Миа свои зубы. Миа пошатнулась, но на этот раз Сейр и не подумал поддержать ее. Она упала перед ним на колени, положила руки на его шероховатые, блестящие, из кожи страуса туфли и снизу вверх посмотрела на бледное лицо. Он смотрел на нее, поверх ярко-желтого пиджака спортивного покроя.

— Пожалуйста, прошу вас, сдержите данное мне обещание.

— Может, сдержу, а может, и нет, — ответил он. — Знаешь, мне никогда не лизали туфли. Можешь ты себе такое представить? Прожить столько лет, как я, и ни разу не увидеть, как тебе лижут обувку.

Где-то захихикала женщина.

Миа наклонилась вперед.

«Нет, Миа, нет», — простонала Сюзанна, но Миа ей не ответила. Ее не остановила даже парализующая боль глубоко внутри. Она начала лизать шероховатую поверхность туфель Ричарда Сейра. Сюзанна даже издали почувствовала их вкус. Сухой, пыльный, кожаный вкус, полный печали и унижения.