Черноморский Клондайк Серегин Михаил

Холодные, посверкивающие зимним солнцем глаза авторитета заглянули в окаменевшее лицо Арсения Адольфовича.

– Я все понимаю, – продолжил после паузы Хазар, – ты – профессор, во всех этих костяшках да черепках лучше всех сечешь… Но и меня пойми, – притворно улыбнулся он, разыгрывая демократа, – я для Пашки ничего не пожалею. Правильно, Юрок?

Он бросил покровительственно-пренебрежительный взор на скульптора.

– Арсений Адольфович прав, – не согласился тот, отложив молоток и взявшись за резец, – с ангелами нужно поставить Деву Марию.

– Или Иисуса Христа, – сардонически усмехнулся Хазар и вдруг одним рывком расстегнул верхние пуговицы желтой, в черных перевитых стеблях, шелковой рубашки.

На его массивной потной груди висел золотой православный крест немалых размеров. Его-то Хазар и схватил. Но не это широко разрекламированное золото жгло зрачок профессора. Под крестом, на чуть более тонкой цепочке, сияла старинная серебряная монета. Опытный взгляд Арсения Адольфовича определил, что монета синдская, датируемая пятым веком до нашей эры.

Синды, которые были культурнее окружавших их народов Северного Причерноморья, чеканили монеты исключительно из серебра. Их продукция отличалась безупречным качеством чеканки. На лицевой стороне этой был изображен Геракл, одетый в львиную шкуру. У Арсения Адольфовича имелась аналогичная, только с изображением грифа, сидящего перед крупным зерном. Профессор бесконечно дорожил ею и тщательно прятал от чужих глаз. Арсений Адольфович не знал, кто поведал его новому покровителю о ценности, которую представляла синдская монета с изображением Геракла. Хазар постоянно носил ее на груди, как амулет, нимало не смущаясь тому обстоятельству, что соседство старинной языческой монете составляет православный крест.

– Думаешь, я в бога не верю? – Потрясывая крестом, Хазар переводил горящий взор со скульптора на профессора, что тоже было частью мизансцены. – Думаешь, мне влом Иисуса соорудить? Да я если захочу… – он осекся, повернувшись к плите. – Но что это будет за Иисус?! Нынешние каменотесы ни на что не годны!

Юра сцепил зубы. Внутри у него звучал стих Микеланджело:

  • Не правда ли, примерам нет конца,
  • Тому, как облик, в камне воплощенный,
  • Пленяет взор потомка восхищенный
  • И замыслом, и почерком резца…

Он весь день, как Отче наш, повторял эту строфу, успокаивая нервы.

Иначе бы взорвался, бросил молоток и наконец высказал спесивому лысому уроду, что он о нем думает. Да-да, он послал бы куда подальше кудлатых пухлых ангелочков, наплевал бы на пустоцветные розочки и дубовые ветви и без сожаления простился бы с неряшливо-помпезными надгробиями, от которых даже покойникам душно…

– Но ты сам сказал, – повернулся Хазар к профессору, – что эта плита – круче всех крестов и статуй! Или не так?

Арсений Адольфович пожал плечами.

– И потом я подумал: на хер спонадобились Пашке слезы-сопли на могиле? Пусть лучше у него на могиле бухают, – авторитет щелкнул себя по горлу указательным пальцем, – пусть весело ему будет! Мало того что его черви грызут, так еще плаксивых баб над ним ставить?! А эти, – он снова взглянул на античную плиту, – нормально время проводят. Вон и баран у них наготове. Вдарят, барана зажарят, песню споют… Не-ет, – с восхищенным уважением произнес он, – умели эти греки жить!

Юра с еще большей сосредоточенностью застучал молотком по зубилу.

Рука соскользнула. Он слишком сильно ударил. Большой кусок отвалился, сведя на нет многочасовую работу. Он чуть не вскрикнул от досады.

Но Хазар ничего не понял. Он был упоен собой и древними греками, к коим чувствовал все большую симпатию. Любые их побрякушки, которые откапывали в земле или находили в море, стоили столько, сколько мог потянуть грузовик патронов к «калашу» или сотня ящиков местного марочного вина.

Профессор мыслил другими категориями, бесспорно, более грандиозными, при всей их ностальгической окраске. Он стоял посреди обычного городского кладбища, но перед его внутренним взором, поднятый из-под земли силой воображения, вырастал древний «город мертвых».

Воображение соединяло в цельное полотно отдельные куски, отвоеванные у забвения неусыпными раскопками некрополя. Профессор закусывал губу, сокрушаясь о том, что не родился несколькими десятилетиями раньше.

И тогда слава Веселовского, ведшего раскопки горгиппийского некрополя, досталась бы ему. Он бы стал одним из первых, кто увидел скрытые во тьме курганов сокровища Древнего Мира. И если бы даже на его долю выпали раскопки того самого располагающегося в восьми с половиной километрах от Анапы кургана, который был разграблен, все равно его имя красовалось бы на страницах исторических монографий.

Да и этот разграбленный курган таил в своей глубине немало открытий.

Чего стоила только одна штукатурка с многоцветной росписью, выполненной в технике фрески! Сложенный из больших плит местного камня, склеп был сооружен в третьем веке до нашей эры. Роспись его потолка, имевшего полуциркульную форму, в подражание арке, воспроизводила цвет голубого неба, а на стенах были изображены крупные каменные квадры, из которых складывали ограды героонов – святилищ. В склеп вел длинный подземный коридор – дромос.

А что уж говорить о другом раскопанном кургане, находящемся к юго-западу от Анапы. В отличие от других его окружали ров и вал. В насыпи археологи обнаружили раскрашенную голову известняковой скульптуры, скорее всего Аполлона. Под насыпью имелись две каменные гробницы. Одна из них поражала своим богатством. В том числе была найдена чернолаковая ваза с рельефными украшениями, характерными для второго века до нашей эры. Археологи откопали также кожаную подошву от обуви и детскую поилку – маленький сосуд с носиком – гутус. В гробнице покоились останки девочки.

Было найдено более ста шестидесяти украшений – серьги в виде крылатых фигурок Эрота, цепочка, бусы, три перстня с самоцветами и египетский амулет – скарабей в золотой оправе, а также пантикапейская монета. Одна чернолаковая греческая ваза могла сделать нашедшего ее археолога сказочно богатым!

Арсений Адольфович почувствовал, как увлажнился его лоб и ладони.

Он негодовал и печалился по поводу найденных другими сокровищ, словно забыв, что в годы советской власти контроль государства над раскопками был абсолютным. Забывал он, палимый ненасытимой алчбой, еще и то, что в его доме хранились, заточенные в плен его жадных зрачков и тайных помыслов, не только чернолаковые вазы, терракотовые статуэтки, куски барельефов и монеты, но и золотые изделия. Греческие и боспорские.

Вид доставшихся другим или переданных государству богатств застилал его взор облаком. В этом облаке маячили куски исторических текстов, где каждая буква сияла оправленным в золото сердоликом.

«Геродот в пятом веке до нашей эры описал сцену похорон скифского царя. Бальзамированное тело умершего провезли по землям подвластных племен, которые присоединились к траурному шествию. После этого в особом районе, отведенном под царское кладбище, тело царя погребли в большой четырехугольной яме, опустив его на специальной подстилке.

По сторонам воткнули копья, которые должны были поддерживать настил из досок и камыша. В могилу положили одну из наложниц царя, предварительно задушив ее, а также слуг – виночерпия, конюха, повара, вестника и др. Сюда же опустили убитых лошадей и других домашних животных и поставили золотые чаши. После этого все вместе насыпали большой земляной холм, чтобы насыпь получилась как можно выше».

Профессора начинал бить озноб, когда он представлял себе полчища грабителей, которые ринулись в девятнадцатом веке на раскопки курганов. Они забивали шурфы, не зная точного расположения гробниц под курганами, проламывали перекрытия и иногда, не успев выбраться на поверхность через узкие лазы, оказывались вместе с награбленными сокровищами навсегда погребенными под комьями земли. Большинство курганов было разграблено, но некоторые все же уцелели и по сей день хранят свои тайны.

Голова у Арсения Адольфовича закружилась, едва он вообразил объемы неразграбленных сокровищ. На этот раз он сожалел, что молодость покинула его, что в его теле поселились слабость и недуги. Искривленный в ходе многочасовых бдений над научными текстами и расшифровками позвоночник не терпел больших нагрузок. Вот если бы у него был сын, наследник его помыслов и проектов! Он бы смог завещать ему не только жгучий интерес к курганам, но и скопленные на протяжении многих лет ценности!

– Жаль, не успел Пашка сделать сына! А жена… – Хазар презрительно выпятил нижнюю губу. – Разве можно бабам доверять?!

Арсений Адольфович перевел на него мутный взор, который все это время бороздил океан минувшего. Профессора одолевала скука. Солнце поливало кладбище жидким золотом, равнодушное к чаяниям долговязого седовласого человека и к тому обстоятельству, что сошедший в царство Аида мафиози не обзавелся наследником. Двадцать пять веков назад оно с таким же безучастным видом глядело на похоронные процессии боспорян, на погибающих в жестоких схватках скифов, греков и меотов, на процессии перед храмами, на заходящие в Синдскую гавань корабли. Спустя несколько веков оно также зевало, обливаясь желтым потом и наблюдая, как Горгиппия рушится под натиском пришедших с севера и востока варваров – готов, аланов, гуннов. А потом были еще Византия, генуэзцы, венецианцы, хазары, турки, русские…

Арсений Адольфович вспомнил, снова нырнув в прошлое – на этот раз тридцатилетней давности, – как, будучи студентом, принял участие в городских раскопках. Через весь город была проложена широкая и глубокая траншея. В бортах ее на одном и том же уровне был отчетливо виден слой пожарищ. Обгорелые перекрытия домов, обрушившиеся на полы помещений вместе с черепичными кровлями, разрушенные стены из сырцового кирпича, которые, выйдя из огня, приобрели оранжево-красный цвет, зола, угли.

История царства слиплась в черно-красный ком, уйдя под землю, отдав другим поколениям людей пространство, которое в дальнейшем тоже должно было осесть, чтобы, уйдя подобно семени в почву, вызвать к жизни новую цивилизацию. Не эта ли мысль была заложена в зародившейся в Ассирии и Египте легенде?

Хлопнувшие дверцы подъехавшего к кладбищу джипа остались по другую сторону сознания профессора. Но сухой и твердый звук автомобильной дверцы отразился на лицах Хазара и двух его телохранителей гримасами нетерпеливого ожидания. Хазар ждал возвращения с пляжа своих людей, а телохранителям было невыразимо скучно. Если профессор развлекался тем, что вспоминал пережитое и прочитанное, то такого запаса впечатлений у этих ребят не было. Вся их жизнь, если судить ее исходя из критерия духовной наполненности, могла бы уместиться на одной стороне монеты.

В то время как братки обратили взоры к проходу среди могил, где маячили светлые рубашки их товарищей, в глубине сознания Арсения Адольфовича критскими сокровищами со дна сгинувших эпох всплывали монеты, керамика, амфоры, найденные им в слое золы и камня. Он видел десятки разрушенных домов, остатки погибшей винодельни и плиты мощеных двориков. Гончарная печь, полная золы и углей, чье тепло по прихоти варваров было сметено всепожирающим пламенем пожарищ, таила в себе горшочек с ручками в виде стилизованных зверюшек, который гончар не успел вытащить. Это свидетельство прерванности спокойной жизни силой исторического масштаба (в лице варваров) отозвалось в душе студента Арсения пронзительной болью. Он видел себя откапывающим пифосы и амфоры, вернее, их осколки.

Вазы были раздавлены обрушившимися на них кирпичами и балками. И снова монеты – третьего века нашей эры, времени гибели Горгиппии.

– Ну, что вы на это скажете, уважаемый профессор? – Хазар держал на раскрытой ладони три серебряные монеты и одну медную, которые его подручные обнаружили в палатке Иннокентия.

Это были монеты времен правления Митридата Шестого Эвпатора. Сердце в груди Арсения Адольфовича подпрыгнуло, а потом слетело на дно желудка.

Имя Митридата всколыхнуло его отравленную ностальгическими воспоминаниями душу. Его глаза слезились, но и сквозь влажный туман видел он четкие рельефные изображения на лицевых сторонах серебряных дидрахм – голову Артемиды с бегущим оленем и голову юного Диониса с именем города в центре плющевого венка. Трибола хранила изображение Диониса с тирсом.

Медный тетрахалк, изъеденный проказой времени, являл голову Аполлона.

Медь по выносливости не шла в сравнение с серебром. Во влажной земле медные монеты, сильно окислившиеся, буквально рассыпались в руках.

Край монеты был волнообразно срезан, но изображение почти не пострадало.

Взгляд зачарованного профессора с трудом оторвался от монет и скользнул по лицам ухмыляющихся братков.

– Мы ему, короче, дали понять, что надо делиться, – докладывал излучающему довольство Хазару мордастый Леха. – Парень вначале заканючил, но мы его образумили, – хвалился он, – отдал все. Была там еще какая-то свинцовая трубка, мы ее не взяли – хрень какая-то.

– Вы не взяли свинцовую трубку?! – ужаснулся профессор.

– А чего, она тебе нужна? – пожал плечами Хазар.

– Эти трубки хранят письмена! Нужно немедленно ее найти! – От волнения профессор перешел на крик.

Хотя крик получился глухим и сдавленным.

– Мне всякие там каракули не нужны, – отмахнулся Хазар, – ты лучше на монетки взгляни. Стоящие?

– Не так чтоб очень, хочу вас разочаровать. Они, конечно, представляют определенную ценность в качестве исторических экспонатов, но возиться с ними предпринимателю такого масштаба, как вы, не стоит.

– Чего он тебе мозги пудрит! – встрял Леха. – Этот аквалангист нам сказал, что монеты стоящие, парень в институте учился…

Видели б вы его рожу, когда мы у него мешок отняли!

Леха засмеялся грубо и раскатисто. Братки вторили ему судорожным подростковым хохотом. Громкие возгласы выражали восторг и глумление. Братки сговорились не открывать всей правды своему начальнику, которому наверняка не понравилось бы то, что они так лопухнулись. А их надсадный гогот как раз и маскировал их досаду и озлобленность.

Профессор, почувствовав, что раскрыт, напрягся.

– Вздумал мне мозги е. ть, – надвинулся на него Хазар, – думаешь, если я в институте не учился, меня можно за идиота держать?

На вот, подавись, – он кинул профессору медную монету, – за труды. А серебро я себе оставлю.

Хазар для эпатажа, рисуясь перед своей тупоголовой гвардией, попробовал монеты на зуб. Братки снова разразились громким хохотом. Сплюнув, Хазар сунул монеты в портмоне, которое достал из карманов широких брюк.

– Ну, я эту суку достану, – скрежетал зубами расслабившийся неожиданно Сальмон, – из-под земли достану!

– Замолкни, – шепнул ему Леха.

Но Хазар услышал.

– Ты о ком? – строго спросил он, приковав к Сальмону горящий нетерпеливым любопытством взгляд.

– Да это он так… – неуклюже принялся было оправдывать товарища Леха.

– Затухни! – рявкнул Хазар. – Что за дела?

У него был собачий нюх, у этого авторитета.

– Да парень больно резвый попался, – вымученно улыбнулся Сальмон.

– Вы ж сказали, что образумили его… – Хазар вращал глазами, переводя взгляд с Сальмона на Леху и обратно.

– Уплыл, гнида, – раскололся не выдержавший пристального взгляда хозяина Сальмон, – сука паршивая!

– То есть?

– Ну, мы его шмонать стали, а он мешок с добычей у Лехи выхватил – и в воду. Но мы его палатку обшарили… Монеты нашли, палатку в клочья изрезали, баллоны отобрали – пусть теперь поплавает, – зло добавил он.

– И куда же этот хрен поплыл? – заинтересованно спросил Хазар.

– В море. Недолго ему осталось, – хмыкнул Леха. – Сальмон его бабахнуть из пушки хотел, чуть нас всех не засветил…

Раздосадованный отсутствием выдержки у Сальмона, а может, и подозревая последнего в желании подложить ему свинью и в недалеком будущем занять место командира, Леха решил выставить своего чрезмерно эмоционального товарища в невыгодном свете. Но Хазар вскинулся именно на Леху.

– С каким-то там дохляком справиться не можешь! – закричал он. – Если ты и дальше будешь ротозейничать, меня, Хазара, всякая шваль будет за равного считать!

Леха подавленно молчал.

– Всякий хлам будет монеты удить, барыши себе в карман класть, а Хазар – пошел на хрен? – вращал глазами авторитет.

– Мы… мы… – потерянно замычал Леха.

– Что вы? – брызгал слюной Хазар. – Что вы можете?

Парень вас кинул, в море уплыл! А ты мне тут эти жалкие монеты выкладываешь, думаешь, я от радости взорвусь! Представляю, что там у него в мешке было, если он плюнул на все и в море поплыл.

Глаза Хазара хищно сузились, словно он прикидывал в уме вес добытых Иннокентием сокровищ. Он замолчал, раскачиваясь всем корпусом из стороны в сторону. Потом отшвырнул носком туфли белый камень и снова посмотрел на Леху.

– Завтра проверьте этого нырялу, – едва расцепив губы, произнес он. – И если он еще плавает, притопите его.

– Я и предлагал, – неосторожно встрял Сальмон, довольный тем, что его истерический порыв, по сути, совпал с мнением шефа.

– Не убивать, кретин, – обернулся к нему разгневанный Хазар, – а запугать так, чтобы сам все нес. Мне лишние покойники не нужны – хватает разборок с ментами. Думаешь, у меня там свой человек, так он любую мокруху спишет?

Хазар переводил взгляд с Лехи на Сальмона. Его загорелое лицо излучало презрение. Он успокоился так же внезапно, как и вышел из себя. Только теперь, казалось, он заметил стушевавшегося профессора и равнодушно-сосредоточенного скульптора. Последний работал с прежним усердием. Создавалось впечатление, что он страдает глухотой – его скифская физиономия не выражала ни радости, ни досады, ни интереса, ни раздражения. Спокойный, как мрамор под его рукой, он трудился, опаляемый солнцем, не думая о цене своего труда.

– Пошли, – сделал Хазар резкое движение головой, обращаясь к своим телохранителям. – А вы, – глянул он на Леху и Сальмона, – проследите за работой. Я жду вас в восемь у себя.

И чтоб без глупостей!

Не удостоив скульптора каким-либо замечанием, по-бычьи склонив голову вперед, он пошел прочь. Телохранители двинулись за ним. У ворот их ждал, как всегда, униженно лебезящий сторож и «шестисотый» «Мерседес» черного цвета.

ГЛАВА 3

Цвета медного купороса, испещренная красными, белыми и зелеными квадратами, ваза с треском разбилась о плиточный пол. Галина невольно вскрикнула.

Иннокентий с удивлением посмотрел на разноцветные осколки. Вот что бывает, когда теряешь голову!

– Это ж моя любимая ваза! – воскликнула девушка.

Иннокентий пожал плечами.

– Купим тебе другую, – с оттенком оскорбительной беззаботности сказал он.

Галина высвободилась из его объятий и села на диване. Минуту она колебалась, потом в ее карих глазах отразился блеск лукавой мысли.

– Так ты поселишься у меня? Я включу стоимость вазы в квартплату.

– А ты не намерена хоть чуть-чуть ее снизить?

– Я беру по-божески, – брыкнулась Галина.

– Все хорошо у Гомера, но лучше всего о Киприде Молвил поэт, золотой эту богиню назвав.

Если с деньгами придешь, будешь мил, и тебя ни привратник Не остановит, ни пес сторожевой у дверей, Если ж без денег ты, встретит сам Цербер…

– Кто написал такую гадость? – с притворным негодованием спросила, надув губы, Галина.

– Антипатр Фессалонийский, – улыбнулся Иннокентий, – македонянин.

Галина пожала плечами и с усмешкой взглянула на Иннокентия. Темные камчатые занавески не могли усмирить поток солнечных лучей. Раскаленные желтые полосы пробивались под ними, пыльной патиной одевая бурую плитку.

В полуоткрытое окно вторгалось дыханье южного полдня, полное запахов нагретых пальм, камней и моря. В жарких волнах ароматов синими маяками пылали васильки, глянцевито поблескивала листва инжира, желто-бурые корневища аира вспыхивали камфорными бликами, фиолетово-розовые двугубные цветы шалфея чуть заметно подрагивали, возводя свою хрупкую радугу над деревенеющим стеблем.

– Если бы ты меня так не отталкивала, ваза была бы цела, – Иннокентий приподнялся и, обвив руки вокруг Галины, потянул ее к себе.

– Все равно я включу ее стоимость в квартплату, – упрямым тоном избалованного ребенка сказала она.

– Я поселюсь, согласен, но с одним условием – ты не дашь мне умереть со скуки.

Девушка погрузила пальцы в его светлые волосы и больно потянула у корней. Иннокентий поморщился. Галина рассмеялась, отпустила волосы и прижалась к Иннокентию. Между их потными телами не мог прокрасться и солнечный луч. Пот был липкий и горький, как сок одуванчика. Галина приоткрыла рот, и язык Иннокентия, подобно змею, пролез под ее разбухшее от упоительных игр нёбо. Девушка не сопротивлялась, но и не проявляла активности. После двух часов подобных забав она чувствовала себя огромным камнем на берегу, изнемогшим от ласк беспокойного моря. Пыл Иннокентия брал свое начало из тайников его подстегнутого опасностью тела. Ситуация, в которой он оказался, была чревата непредсказуемыми последствиями.

Страх, надежда, солнце и красивое тело девушки подстегнули его чувственность.

Его кровь, куда во время заплыва выплеснулось столько адреналина, требовала добавочной порции гормона.

– Я живу не одна, – привстала девушка, – с братом.

– Я понял. Но он уже взрослый мальчик и не будет за нами шпионить.

– Откуда ты взял, что я захочу и дальше спать с тобой? – нахмурилась Галина.

– У тебя нет другого выхода, – усмехнулся Иннокентий, – иначе ты лишишься выгодного постояльца.

– Ты много о себе воображаешь! – шутливо вспылила девушка.

Она «оседлала» Иннокентия, зажав коленями его бедра.

– Давай, покажи класс, – подначивал он ее, – всю жизнь мечтал потрахаться с амазонкой.

– Может, ты еще захочешь оттяпать мне правую грудь? – засмеялась обретшая второе дыхание Галина.

Она склонилась к Иннокентию. Ее глаза следили за рождением и угасанием мелких морщинок возле его улыбчивых глаз. Их лица, как две бродячих луны, затерялись в дебрях ее волос.

Девушка отстранилась, чувствуя между бедер его твердую плоть. Лицо ее стало каменистым, жестким, невнемлющим. Новое бурление страсти отрезало ее от мира. Она была обращена внутрь себя и, казалось, боялась упустить малейший отсвет нарастающего в ней желания. А потом все завибрировало: души, тела, стены комнаты и даже разросшиеся в дальнем углу сада кусты можжевельника. Чуткая хвоя вторила биению пульса, настороженно ловила каждое крохотное землетрясение в глубине сомкнутых бедер.

Темп увеличивался. Прислушивание к своим сокровенным глубинам уступило место вакхическому выплеску себя наружу, лишенному стыда совокуплению.

Качка обрушивалась в рывки, из убыстряющегося ритма рождался на миг хрупкий цветок объятия. Жгучая ярость сношения безжалостно сминала его, тела распадались, оставаясь по-животному слитыми лишь там, где слово «проникновение» становится плотским буквализмом.

Галина, как гимнастка, отклонялась назад, до тех пор, пока сохранялась возможность быть слитыми, потом снова нависала над Иннокентием, обдавая его лицо травянисто-соленым запахом волос. В один из таких моментов Иннокентий обхватил ее и перевернул на спину, оказавшись сверху.

Каштановые пряди девушки разметались по зеленому гобелену. Покрывало с дивана давно сползло на пол, оставшись лежать мягкой грудой на плитке.

Несколько резких толчков и их стоны слились в один радостный протяжный вопль. Сгустками прозрачного сока голоса исторгались из глыбы тел. Иннокентий упал на бок и перевалился на спину, широко раскинув руки. Диван многое повидал на своем веку. Не было нужды тратить силы на то, чтобы разложить его. С бесстыдным покорством шлюхи, он явил голым ногам и ягодицам обе свои потертые половинки, превратившись в тахту.

– Уф, – Галина не могла отдышаться.

Сердце в груди Иннокентия билось так, как будто он сорвался с Эльбруса.

– Значит, решено, – пользуясь его счастливой потерянностью, возобновила она деловой разговор.

– Я не знаю, сколько еще здесь пробуду и целесообразно ли мне селиться у тебя.

– Ты хочешь и дальше жить в палатке? – вскинула брови Галина.

– У меня нет палатки, ты же знаешь, – грустно улыбнулся Иннокентий, – снаряжения тоже нет.

– Тем более, – Галина согнула правую ногу и забросила на нее левую.

– Мне пока нечем тебе заплатить…

– Продай монеты, – хитро улыбнулась она, скосив на него глаза.

– Это займет определенное время. Жаль, была б моя воля, я бы оставил их себе, – вздохнул он.

– А меня все эти находки интересуют только как средство заработка, – отрезала Галина. – Зачем мне эти оболы и драхмы, если, продав их, я могу загорать на солнышке, съездить в Сочи, накупить гору тряпок?

– И это все твои интересы? – не мог скрыть разочарованной усмешки Иннокентий.

– Можно подумать, ты обременен чем-то более серьезным! – Галина надула губы. – Я вот копалась в огороде как-то, прошлась пару раз граблями и медный обол нашла. Полторы тысячи долларов! Все лето бездельничала, купалась, книжки читала… Это лето еще отдохну, а потом придется работу искать. Нет ничего более унылого, чем пахать с утра до вечера, – вздохнула она. – Тебе-то хорошо, ты – мужчина. Купил снаряжение и в одиночку – на берег. А мне одной никуда нельзя. Кругом – толпы сексуальных маньяков. А я девушка видная, – кокетливо повела она ресницами и вслед за этим громко рассмеялась, – мне себя беречь надо.

– Вовсе ты не похожа на невинную барышню, – усмехнулся Иннокентий. – Сама кого хочешь изнасилуешь!

– На что это ты намекаешь? На то, что я тебя сама в койку уложила? – Галина негодующе лягнула Иннокентия.

– Но ведь не противилась… – иронично подмигнул он.

– Потому что ты мне показался довольно безобидным, – Галина потянулась как кошка, – чем-то вроде маменькиного сынка. – За добродушную иронию она платила подтруниванием.

Иннокентий игриво ущипнул ее и взял с бамбукового столика сигареты.

Предложил Галине.

– Не курю, – она убрала со щеки прядь, липкую от морской воды и пота.

– Деньги экономишь?

– У меня нет богатых родителей, нет покровителей, нет спонсора.

Приходится зарабатывать самой, – Галина резко мотнула ногой, потом поднялась, желая перелезть через Иннокентия, но он удержал ее, – так что нечего меня подкалывать!

Она высвободилась из его усталых рук и, стараясь не наступить на осколки, прошла к узкому дубовому столу, зажатому между двух окон. На керамическом блюде аккуратной горкой были уложены жареные, посыпанные тертым чесноком ломтики баклажана. Здесь же стояли тарелка с домашней колбасой и сыром, ваза с фруктами. В бутылке из-под клубничного ликера розовело перелитое из бочонка вино.

– Не люблю розовое, но пить больше нечего, – поежилась Галина, плюхнувшись в кресло. – Может, поухаживаешь за дамой?

Иннокентий улыбнулся. Его выдержки хватило лишь на то, чтобы спуститься вслед за Галиной в погреб и достать дедовских времен бочонок. Они наполнили пустую литровую бутыль и поднялись в холл. На кухне и в столовой шел ремонт, поэтому вино и провизию решено было разместить на столе в гостиной. Едва Галина выставила на него принесенные из кухни яства, хладнокровие Иннокентия дало трещину. Он сорвал с девушки сарафан и овладел ею, прижав спиной к стене.

Теперь Иннокентий с новой силой почувствовал голод, первые спазмы которого сжали его желудок, еще когда он находился в море. Он переместился за стол, подставив стул из бамбука с продавленным сиденьем. Наполнив фужеры домашним вином, провозгласил тост, приведя цитату из Овидия.

– «О, проходили бы так чаще полудни мои!»

– Слова, достойные развратника, – усмехнулась Галина, держа фужер за ножку.

– А как же это: «Будешь читать – не забудь: в этом томике каждая буква создана в бурные дни мною на скорбном пути…»

Развратник имел ранимую душу…

Иннокентий неотрывно смотрел на Галину. Та небрежно улыбнулась углом рта.

– И тебе ли упрекать Овидия в разврате? Ты бы дала ему сто очков вперед, если бы жила в Древнем Риме, – поддел девушку Иннокентий.

Она молча толкнула его в плечо. Иннокентий едва не расплескал вино.

– Расскажи лучше, как ты живешь, чем занимаешься? – спросила Галина, когда они выпили во славу плотских утех.

– Ищу всякий хлам… – с притворным самоуничижением ответил Иннокентий.

– Знаю я, какой это хлам! – подмигнула Галина. – Не держи меня за простушку. Я знаю, сколько стоят синдские монеты, сколько – греческие, сколько те, что чеканили при Митридате, и те, что после…

В ее глазах светилось лукавство. Но, кроме лукавства, Иннокентий рассмотрел в них тонкий хищный отблеск. Драгоценный металл, уподобившись солнечному свету, пролился на лицо Галины и сузил ее зрачки в черную ниточку затаенной жажды. Точно так же солнце превращает кошачий зрачок в иглу, плавающую в жидком янтаре.

– Выгоднее, конечно, их продавать в Питере или в Москве. Только надо знать, кому предложить товар. Здесь все контролирует Хазар со своими охламонами. Так что если пойдешь куда-нибудь, не советую брать с собой монеты. Ты уже засветился, теперь они от тебя не отстанут.

– И ты приглашаешь меня поселиться у тебя? – удивленно дернул правой бровью Иннокентий. – Не боишься за свою безопасность?

– Немножко.

– Тогда прогони меня! – воскликнул Иннокентий.

– Тогда жизнь опять станет пресной, – простонала Галина.

– А ты любишь опасные приключения?

– Конечно, – повела плечами Галина, – жизнь начинаешь ценить только тогда, когда есть повод рискнуть ею.

– Думал-думал, кого ты мне напоминаешь, – насмешливо улыбнулся Иннокентий, – и понял! Философствующую гетеру Аспазию!

– А ты мне напоминаешь неблагодарного кретина, способного испортить настроение женщине, которая сделала его счастливым хотя бы на время, – хмыкнула Галина и потянулась к бутыли.

Иннокентий опередил ее, разлив вино по фужерам.

– Ну зачем же так скромно – «на время»? – продолжил он пикировку, – это не сообразуется с твоим гонором.

– А у тебя-то самого каков гонор! – Галина, кажется, больше не шутила. – Я даю ему кров, тепло собственного тела, – ее губы все же улыбнулись, – угощаю вином, предлагаю дары юга, а он… напрашивается на жирную оплеуху!

– Лишь бы ты меня не выгнала, дева! – шутливо взмолился Иннокентий. – Как, кстати, называется чудное местечко, где ты живешь?

– Маяковка, – промяукала Галина. – И все же, – она пристально смотрела на него, – ты ловко ушел от ответа: чем ты занимаешься?

– Пирожком я позавтракал, отломивши кусочек, Выпил кружку вина, – и вот за пектиду берусь я, Чтобы нежные песни петь нежной девушке милой.

– Гм.

– А я еще сегодня не завтракал, не говоря уж про обед! – разразился он театральной жалобой. – Нет, в отличие от веселого старца Анакреонта, я не слагаю песенок. Я есть то страшное чудовище, которое в народе именуют «черным археологом». Но я не злоупотребляю терпением моей страны, населяющих ее бюрократов, а также мафиози…

– А вот здесь я с тобой не соглашусь – ты уже злоупотребил терпением Хазара, – с оттенком злорадства возразила Галина.

* * *

Почувствовав спазм в области сердца, Арсений Адольфович с трудом сдвинул тяжелую атласную штору влево и распахнул окно. В глаза ему ударила зеркальная голубизна моря. Тонкая песчаная полоска казалась совсем белой. На нее лениво накатывали волны, одевая берег сероватой муаровой бахромой. Ветерок донес камфарное дыхание эвкалипта. Профессор ослабил узел галстука и, облокотившись на подоконник, замер у окна. «Спокойно», – прошептал он, пытаясь усмирить приступ давящего грудь отчаяния. На миг слезы заслонили от него пейзаж. Маячивший справа утес двоился, то слишком далеко забегая в море, то отшатываясь и норовя пропороть своим гребнем холмящийся берег. Море превратилось в жидкое серебро, на него не было мочи смотреть.

Арсений Адольфович отпрянул от окна и, чтобы не свалиться, сел в кресло.

Бюст Афродиты-Анадиомены стоял на каминной полке так же естественно, как если бы находился в понтийском храме этой богини или в жилище боспорян. Эта естественность отравляла сознание Арсения Адольфовича, казалась ему подозрительной. Может быть, впервые равнодушие бесценного предмета, покинувшего эпоху создавших и обживших его людей и чудом перенесшегося в безбожный мир коммерции и тотального невежества, вызвало у Арсения Адольфовича столь болезненную реакцию. Извлекаемые из-под руин, из древних залежей золы и камня произведения искусства до сего момента представлялись ему островками цивилизации и культуры, уцелевшими в разрушительной агонии времени. Теперь же в невозмутимом спокойствии богини ему мерещился ее сговор с этим самым временем, которое не уничтожило ее только потому, что богиня была готова прозябать в современных джунглях, заселенных не зверями, но варварами. Она украсит жилище одного из таких варваров, перейдя в разряд обычных интерьерных объектов, заняв место рядом со сделанными под старину часами, со столиками и креслами на изогнутых ножках, пародирующими стиль ампир, с пальмами в горшках и шкафами-купе.

Солнце скользило по лицу Афродиты-Анадиомены, заостряя свои блестящие иглы на участках, где сохранилась позолота. Арсений Адольфович встал с кресла, добрел до столика, где стоял чемоданчик из коричневой кожи, схватил валявшуюся рядом ткань – кусок серо-голубого габардина – и набросил на бюст.

Он не будет больше смотреть на эту изменившую канонам красоты и приличия богиню. Сердце сбавило свой неистовый темп, легкие почувствовали новый приток воздуха. Арсений Адольфович старался не глядеть на стеллажи с расставленными на них сокровищами, которые он отвоевал у времени и нынешних варваров. Целые, если не считать отбитых краев и ручек, и собранные по кусочкам амфоры и пифосы, глиняные статуэтки, изображающие сидящих женщин и актеров, добытые из курганных захоронений, расписные чернолаковые греческие сосуды, ваза с рельефными украшениями второго века до нашей эры, небольшая чернофигурная гидрия с нарисованной на ней передней частью быка, тянущегося к большому сосуду – лутерию, чернолаковая солонка и светлый глиняный сосуд для масла, лекиф с тремя пальметками, металлические изогнутые скребки – стригили, с помощью которых греческие атлеты счищали слой масла с приставшим к нему песком, – все, что услаждало глаз и амбиции профессора, теперь угнетало его.

Словно все эти предметы несли на себе тонны земли, пепла и лавы, из которых были добыты.

Все эти сокровища Арсений Адольфович хранил в ящиках вделанного в стену шкафа, которые запирались на ключ. Он выставил их на стеллаж, стремясь найти противовес ускользающей от него Афродиты. Профессор хотел убедить себя, что обладает достаточными ценностями, чтобы желать еще присовокупить к ним бюст богини. Но как только он окончил раскладку черепков и стригилей, силы покинули его.

Арсений Адольфович еще не добрался до сердцевины коллекции, намеренно как можно дольше сохраняя свой козырь в темных недрах шкафа. Бюст Деметры, мраморную головку Афродиты, терракотовую статуэтку этой же богини с голубем в руках, бронзовую статуэтку Посейдона Сосинея он берег на потом, решая выставить все эти прелести перед ликом лицемерной Афродиты-Анадиомены как упрек.

Он без конца любовался головкой Афродиты. Та была изображена с полузакрытыми веками. Кокетливое движение век богини затмевало для него косметические ухищрения современных женщин. Его осторожные пальцы досконально изучили овал ее лица, со всеми отметинами времени, со всеми царапинами и неровностями.

Он подолгу рассматривал фигурку Посейдона, играющее на бронзе солнце погружало его в транс. В его полуобморочном сознании вспыхивали радуги – одна другой ярче и цветистей. Он высвобождался из серого костюма, выпархивал, словно птица из порванных силков, и летел в Пантикапей.

Облаченный в хитон, смотрел он на величественные статуи Посейдона Сосинея и Афродиты Навархиды, установленные навархом Панталеоном.

Море плавилось на солнце, снежная белизна мрамора била в глаза. Кругом суетился не догадывающийся о грозящих ему испытаниях народ. Храм Посейдона, как и сам бог морской стихии, казался вечным.

Флот Митридата обуздывал коварных пиратов, мешавших торговле на Черном море. Посейдон Сосиней и Афродита Навархида хранили корабли от напастей, взирая с горы Митридат на понтийскую армаду.

«Митридат, Митридат…»

Имя понтийского царя отравленной стрелой проникло в мозг.

Яд пробежал по телу, заставив профессора резко выпрямиться. Его застывший взгляд медленно двигался по горе исторических документов, бумаг и книг, которые он беспощадным образом сгрудил, освобождая место для своей коллекции. Горечь досады затопила душу Арсения Адольфовича.

Сколько он ни бился над тайной Митридатовой казны – все впустую.

Он исследовал бездну документов и свидетельств, ездил в Грецию, Италию и Турцию, где дни и ночи рылся в архивах, стремясь разгадать тайну пропавших сокровищ. Он выдергивал из мрака обрывки писем, добывал из пепла лет исторические детали, складывал их, подгонял одну к другой, чтобы перед ним наконец заблистал хотя бы слабый огонек надежды. Он загорался и сдавался, неистовствовал и покорялся, отметал записи и свидетельства и снова бдил над ними, окрыленный какой-нибудь догадкой.

Так проходили годы. Арсений Адольфович, удивляясь собственному упорству, метался между веком Митридата и нынешним веком. Если бы его обследовал какой-нибудь психоаналитик, то отозвался бы о его мышлении как об импульсивно-компульсивном. Мысль профессора бежала по кругу, по замкнутому кругу.

Страницы: «« 12345 »»

Читать бесплатно другие книги:

Капитан пиратского торпедоносца Сергей Рокотов любит риск и свободу. Вольная охота в водах Японского...
Действующая в интересах американских нефтяников международная экстремистская организация «Аль Джафар...
Имя, фамилия: Андрей Турыгин. Кличка: Мангуст. Опыт: в прошлом служил капитаном ГРУ. В данный момент...
Жили не тужили, и нате вам! Клятвенно обещал бизнесмен Кряков устроить рядом с садовыми участками ра...
Лето в зените. Дачный кооператив живет своей тихой жизнью. Кто-то копается на грядках, кто-то отдыха...
В городе убили пожилую женщину. Старушка торговала соленьями, из-за них-то и разгорелись нешуточные ...