Младший брат Гайворонская Елена

Алексей Чернов

Младший брат

© ООО «Астрель-СПб», 2011

Все права защищены. Никакая часть электронной версии этой книги не может быть воспроизведена в какой бы то ни было форме и какими бы то ни было средствами, включая размещение в сети Интернет и в корпоративных сетях, для частного и публичного использования без письменного разрешения владельца авторских прав.

© Электронная версия книги подготовлена компанией ЛитРес (www.litres.ru)

Люди порой совершенно не понимают, что мы делаем…

Первые три месяца своей жизни я забыл напрочь. Они стерлись из памяти в тот момент, когда чьи-то руки – как мне показалось в тот миг, безжалостно сильные – посадили меня на березовый высокий пень, что спилен был вровень с забором. Потом руки исчезли, я остался один в холодном тумане раннего утра. Стоял конец августа. Я тогда еще ничего не знал про зиму, но то утро пахло сыростью и холодом.

Разумеется, я заплакал. А кто бы из вас не разревелся на моем месте? Я боялся двинуться с этого сделанного чуть-чуть под наклоном свежего спила, впивался когтями в древесину и вопил. Непрерывно, на одной заунывной отчаянной ноте. Я звал на помощь – но звал неведомо кого – ибо ничего, кроме страха, во мне не было.

Поначалу никто не откликался. Потом забрехали собаки. Одна, вторая. Вскоре вся округа захлебывалась собачьим лаем.

Тогда, протяжно скрипнув петлями, отворилась наконец дверь в дом, и женский голос спросил:

– Что это у нас за концерт? Антон, ты что-нибудь видишь?

– Мама, у нас котик, – ответил детский голос. – Рыжий-рыжий. Зовут Рыжик.

Мальчик лет семи стоял на крыльце и смотрел на меня с радостным восторгом обретения.

Потом он подбежал к березовому обрубку, протянул руки, но ему было до меня никак не дотянуться.

– Прыгай, Рыжик! – крикнул Антон.

Но я лишь заплакал в ответ – громче прежнего.

Тогда подошла хозяйка и сняла меня с мертвого дерева. В следующий миг я очутился в руках у Тошки.

Так я обрел старшего брата. Я вцепился в его курточку всеми имевшимися в наличие когтями.

Ну, теперь вы подумаете – так они подружились. Как бы не так!

Дружба наша длилась ровно три дня. День первый, когда мой старший брат предложил: «А давай оставим котенка у нас?» И хозяйка ответила ему: «Хорошо», мне показался счастливейшим в жизни. Меня поили молоком, кормили овсяной кашей с колбасой, и я до одурения гонялся за лоскутком меха на веревочке, скользя неумелыми лапами по крашеным доскам. Устав, я свернулся клубком на дне старой корзинки, куда был положен кусок искусственного меха от детской шубки. Мне было тепло – а тепло так похоже на ласку. На другой день повторились молоко и колбаса, а тарелка с кашей оказалась непомерно огромной и глубокой, я забрался на краешек, соскользнул и очутился в целом море теплой густой и липкой субстанции. Весь остаток дня я вылизывался, а потом меня тошнило. Вечером хозяйка взяла меня на руки и долго гладила, приговаривая: «Какой замечательный котик…»

– Но я тоже котик! – лез лохматой головой под ее руку Антон и пытался столкнуть меня с маминых коленей.

Но хозяйка отводила его руку и говорила смеясь:

– Не обижай моего ребенка!

Тошке в конце концов надоела эта игра, он включил ноут и начал кого-то отстреливать на экране. А я заснул на коленях хозяйки.

На третий день утром, когда я завтракал, Антон накрыл меня картонной коробкой и принялся лупить сверху кулаками и орать какой-то боевой клич. Я кричал от страха, а он смеялся. Тогда я понял – что значит стать жертвой детской ревности. Он привык быть одним-единственным неповторимым и требовал, чтобы его все называли котиком. Так его и называли. Я тоже был котиком – не по какому-то там капризу, а по своей рыжей природе, и любое сравнение меня и его на предмет кошачьих качеств – всегда было в мою пользу. Я был настоящим котиком, а он всего лишь хотел им быть. Однако несмотря на мое шаткое и, скажем так, опасное положение в доме – сносить подобные выпады я не мог. Едва вырвавшись из коробки, я начал контрнаступление. Затаившись в обуви, я ждал, пока мой обидчик пройдет мимо. Я ждал долго. Антон наконец появился. Тогда я выскочил и напал. Когти насквозь прошли сквозь старые джинсы и впились в худую лодыжку. Вопль отчаяния и боли свидетельствовал, что мой удар достиг цели.

В следующий миг Антон гнался за мной с клюшкой. Но не догнал: я лихо взлетел на вешалку. Удар. Мимо! То есть мимо меня. А вот обрубленный пластмассовый крючок вместе с курткой оказался на полу. Еще один удар. Опять меня даже не задело по хвосту – а на пол обрушилась еще одна груда одежды, а вешалка лишилась еще одного крючка. Бой шел до тех пор, пока вешалка не лишилась всех своих пластмассовых зубов, а я не перекочевал на соседний шкаф, где Антон никак не мог меня достать. Он расплакался от бессилия и убежал в свою комнату. А в прихожей появилась хозяйка.

– Антон! – выкрикнула она. – Нет, но почему?!.. Почему все крючки!

С этого дня мы с Антоном находились в состоянии перманентной войны. Мой брат пускал в ход деревянную клюшку и пластмассовую саблю, а я свои природные когти – и в итоге победа всегда оставалась за мной. Наверное, если бы он в самом деле хотел меня прибить, то покалечил бы наверняка – это я понял гораздо позже, когда уже вырос. Он просто пугал меня, ставил на место. Но кота невозможно поставить на место – этого мой старший братец не знал. Кот будет драться до конца – с любым, даже самым сильным противником. Так, как будто он не кот, а самый настоящий тигр.

Первые три года жизни я просто двигался, действовал, жил, фонтанировал жизненной энергией по максимуму, как любое юное и сильное существо. В молодости мы не задумываемся над собственным предназначением: живем, жмурясь на солнце; когда нам что-то по сердцу – урчим; когда хотим напугать – шипим и пускаем в ход когти. И еще деремся, отстаивая свое место под солнцем, на которое можно жмуриться. Ох, как я дрался! К трем годам башка моя вся была покрыта шрамами, а от ушей остались крошечные обрывки и бугорки. Весной кровавые ссадины покрывали всю морду, к осени башка зарастала шерстью, бока округлялись, и я приобретал более или менее приличный вид – вот только уши выдавали мою геройскую натуру. С некоторых пор в доме меня называли не иначе как Бандит – но всегда с нежностью в голосе, бросая россыпь нарезанной колбасы или кусочек курицы в мою миску.

Разумеется, я бы предпочел более экзотическое имя. К примеру, Петроний. Так звали кота в повести, которую читал Антон. Брат мне об этом рассказал как-то – в тот день, когда в очередной раз пытался мириться. Повесть мне очень понравилась. Тот человек, что ее написал, понимал котов как никто другой. Коты всегда ищут дверь, за которой лето, даже если всякий раз их встречает метель и мороз. Они просто знают, что однажды дверь в лето распахнется. Надо только не лениться ее открывать.

Я два дня переживал, что имя Петроний занято, а потом решил согласиться на Рыжика. Лучше быть миллион первым банальным Рыжиком, чем вторым подражательным Петронием.

По несколько раз за день я обходил свой участок – не только наш сад вокруг дома, но и все ближайшие сады до естественной границы вонявшего гудроном и бензиновыми выхлопами шоссе с одной стороны и до владений Собачника – с другой. Через год все хозяева знали меня в лицо и признавали мою миссию.

Мне оставляли на крыльце или у дорожки что-нибудь вкусненькое – кто кусочек рыбных консервов, кто – нарочно купленный корм. Я шествовал от миски к миске утром, днем и вечером.

– Рыжик, кис-кис…

Ночью тоже я совершал обходы – три или четыре раза минимум. Когда было тепло – усаживался на обрубок березы, тот самый, где меня нашли, и обозревал окрестности.

Осенью, а особенно зимой, в морозы, я совершал небольшой пробег и возвращался в дом, ложился на кровать в ноги хозяйке, к утру она сворачивалась калачиком, а я занимал добрую треть двуспальной кровати.

– Скоро этот Бандит вообще тебя с койки выживет! – вздыхал поутру хозяин и чесал меня за ободранным ухом.

Разумеется, я был амбициозен. Все кошки амбициозны. Потому что кошки – это не выросшие тигры. Мы движемся и живем не под стать нашим размерам и весу. Мы не боимся, не покоряемся, не лижем униженно руки. То есть иногда лижем руки, но походя, в знак особого расположения. Тремся о ноги? Но кто сказал, что это просьба? Это требование. Мы требуем ласки, внимания, жратвы. Впрочем, я редко трусь о ноги, я просто иду на человека, задрав голову, смотрю в глаза и требовательно спрашиваю: «Где еда?»

– Смотри, какой у этого рыжего наглый бандитский взгляд, – смеялась соседка Аглая.

Ага, вы слышали, чтобы кто-то сказал, будто у тигра наглый бандитский взгляд?

Да, всё дело в размерах.

Когда я понял, что вырасту до очень солидных размеров, то очень обрадовался. Но это была преждевременная радость: даже самый большой кот – все равно маленькое животное, и сила его не в размерах, а в умении вскочить на забор одним прыжком и в остроте когтей. Кот нападает, а потом удирает. И он не может, как тигр, массой громадного тела остановить прущий на него автомобиль.

Когда в доме никого не было, я разбегался, башкой распахивал дверь в гостиную и замирал перед зеркалом. Я смотрел на себя, рыжего, с явно проступающими тигриными полосами поперек шкуры, и изумлялся:

«Неужели это я – такой маленький, что едва виднеюсь в самом низу огромного зеркала у среза рамы? Как такое может быть? Ведь я кажусь сам себе таким большим!»

Я заскакивал на диван. Тогда мое отражение появлялось выше. Но я не становился больше. Еще выше! На шкаф! Я свешивал голову. Кот в зазеркалье глумливо ухмылялся мне с темно-коричневой вершины.

«Пойми, – подмигивал кот из зазеркалья, – ты достиг своей вершины – выше потолка не прыгнешь!»

Поначалу я всё думал, почему хозяин с хозяйкой не завели еще троих или четверых котят… Тьфу – ребят. Котят чужих я бы не потерпел, в моем доме я – один-единственный. Но ребята – совсем другое дело. Неужели они не понимают, что Антону скучно? В той жизни, что я забыл, у меня были брат и сестричка, мы вместе играли и вместе ели. Или я это всё сочиняю? Ведь я забыл свое детство в тот миг, когда оно кончилось.

Но я видел, что Антону скучно. Книжка, комп – все это друзья не интересные – ну разве что из книги выдрать страницу, скатать шарик и повесить его на нитку. Со мной Антону тоже не всегда было интересно – сказывалась разница в возрасте и разница в интересах.

Я честно пытался научиться играть в компьютерные игры – чуть только Антон садился за свою машину, как я заскакивал к нему на руки и пытался дотянуться до клавиш, но он всякий раз безжалостно сгонял меня с воплем:

– Ну вот, опять всю игру загубил!

Он называл кусок белой пластмассы с огоньком внутри мышью. Когда я принес ему настоящую мышь, причем живую, и предложил поиграть, он закричал на меня, будто девчонка. Я так растерялся, что упустил этого хитрющего мышонка, и законная добыча улепетнула в кусты.

Ладно, ладно, если не нравится, пускай сам ловит.

Дом наш стоит на горушке, и на склоне бьет родник – из неглубокого колодца ручеек струится в круглый пруд. Хозяин обложил пруд камнями – летом это настоящая купальня с чистейшей и теплой водой – никакого озера не нужно. Антошка плещется в нем до самой осени. За домом в ряд выстроились высокие ели – так что от соседнего участка наш дом отгорожен будто стеной. Зимой, в Новый год, когда на меня зачем-то повязали огромный голубой бант, и все пытались выбить друг у друга из рук маленькие миски с шипящей водой и кричали «С Новым годом!», эти елки были украшены мишурой и огоньками. Хозяин с хозяйкой прыгали вокруг них и орали: «Счастья! Здоровья! Удачи!» И Антон тоже орал: «Дед Мороз! Дед Мороз пришел!» Хотя я никакого деда в глаза не видел. Но мне тоже было весело: я прыгал на елки и стаскивал с веток мишуру – иначе зачем ее было вешать?

А потом хозяин подхватил меня на руки, поднял вверх и спросил, глядя в глаза:

– А ты чего хочешь, Бандит?

Я ответил:

– Свежей рыбы.

Но хозяин, похоже, не понял.

Так, небольшая справка. Хозяин и хозяйка – это они дому хозяева. И саду. И пруду. А не мне… Я пробовал звать Хозяйку «мамой» и даже пару раз называл так ее вслух, но не получилось: мама осталась в исчезнувшей жизни, а здесь была хозяйка, или Галя, как ее называл хозяин.

А хозяина звали Сережей. Хотя для Сережи он был слишком уж полнотел, высок, уже тронут сединой, только смех у него был мальчишеский, и баловство он любил. Сережа был наш, человек-кот, из тех, кто до последнего дня любит играть с шариком из конфетной обертки. Я обожал сидеть у него на плечах, когда в пристройке он стоял за верстаком – что-то пилил или строгал, напевая. Он покрывал доски настоящим кружевом, и этими кружевами были украшены все наличники в нашем доме.

– Теперь такое не модно, – говорила соседка Аглая. – Теперь все делают сайдинг.

Сережа фыркал в ответ. Я фыркал вместе с ним: мне не нравился сайдинг. Резные наличники – совсем другое дело. По ним так удобно забираться на крышу!

Но если подумать, то Галя – она тоже женщина-кошка. Скорая на руку, на ногу, выдумщица и фантазерка. И еще – независимая, как и положено кошке. Кроме двух личностей – Антон – раз, Сережа – два. Все остальные опасности она игнорировала, даже соседского бультерьера не боялась. Напротив, мне казалось, что соседский бультерьер ее опасается и обходит стороной. Даже при своем ограниченном собачьем уме бультерьер понимал, что людей-котов, как и настоящих котов, стоит опасаться.

Итак, продолжаю описание владений: перед домом широкая лужайка и цветник.

Вдоль забора тянется малинник – малина там растет как-то больше сама по себе, и в прошлогодней траве время от времени шмыгают мыши – так что я обожаю прятаться в малиннике. Хозяйка почему-то думает, что я обожаю малину, посему всякий раз угощает меня ягодами. Я делаю вид, что их ем. Катаю лапами очень осторожно.

Люди – они ведь глупые, коту ничего не стоит их обмануть.

У меня есть одна слабость – когда я слышу, как разворачивают плитку шоколада, то непременно запрыгиваю на стол – жду, когда из блестящий фольги для меня скатают новый шарик. Новый шарик – вот счастье играть им, катать, подпрыгивая, кидать лапами или приносить в зубах и класть на кровать. Хозяин непременно скидывает его на пол – подальше, и я пускаюсь за ним в погоню. Только новый шарик так забавно хрустит, сминаясь, будто мышиные косточки под зубами. А старый заигранный шарик – как кусок обветренной колбасы – я просто понюхаю и пройду мимо.

– Сережа! Я вымела из-под кровати двенадцать шариков… Сережа, – Галя осуждающе вздохнула и погладила хозяина по голове. – Ну разве можно есть столько шоколада?

Но я знаю, что хозяин ест шоколад исключительно из-за меня – чтобы достать из упаковки шуршащую фольгу и скатать мне шарик. Ну а потом ему приходится съедать шоколад.

Я вообще люблю придумывать новые развлечения. Особенно когда к хозяину с хозяйкой приходят гости. Однажды в гости пришел немолодой, сутулый человек, немного похожий на крючок для одежды. Он достал колоду карт и стал ловко так перекладывать из одной руки в другую, карты то появлялись, то исчезали. Эти действия назывались фокусами.

Я решил, что это будет здорово, если я тоже научусь показывать фокусы. На другой день, когда Антон оставил кусочек жареного куриного филе на тарелке, а хозяйка прикрыла этот кусочек салфеткой, я запрыгнул на стул, ловко так когтями вытащил филе, не сдвинув салфетку даже чуточку, унес филе – и, разумеется, съел. Все равно упавшее на пол филе Антон есть не будет: это я знал точно. Не пропадать же такой вкуснятине!

Когда, наигравшись в саду, Антон вернулся и решил подкрепиться, поднял салфетку и увидел, что тарелка пуста, он чрезвычайно удивился. Хозяйка удивилась не меньше. Они поначалу даже не поняли, что это мой фокус, стали искать под столом, потом заглядывали почему-то в холодильник – как будто я мог открыть дверцу холодильника! А потом вдвоем уставились на меня:

– Как он это сделал?! – воскликнули оба хором.

Я сидел и смотрел на них, ожидая похвал. Фокус явно удался. Но почему-то они не смеялись, как накануне, когда карты появлялись и исчезали в длинных пальцах человека-вешалки.

Тогда я придумал еще один безотказный фокус: если Галя появлялась не в шортах и носочках, как обычно ходила по дому летом, и не в брючках – как осенью и зимой, а в новеньких посверкивающих искрами колготках, я тут же прятался под стул в прихожей и сидел там, затаясь. Вот она идет мимо – и – р-раз!.. когти выпущены, и прекрасные тонкие сверкающие дорожки стекают по ее ногам. Кожу я никогда не рвал и даже не царапал – только колготки. В ответ тут же неслись вопли и визг, и нередко следовала символическая погоня со шваброй. В общем – веселье. Вскоре я проделывал такое не только с Галей, но и с ее подругами. Те почему-то всегда являлись в наш дом именно в колготках. Однажды я устроил представление сразу с тремя девицами – вот уж было веселье, так веселье. Мы носились по дому как сумасшедшие, заскакивали на кровать и даже обливались водой, водой они пытались облить меня, но попадали почему-то все время друг в друга, а я ускользал. Только я не понял, почему в конце вечера Галя вытащила кошелек и стала совать подругам радужные бумажки. Я уже знал, что это деньги. По-моему, это подруги должны были заплатить за прекрасное представление.

– В следующий раз я приду к тебе в гости в ватных штанах, – пообещала одна из женщин.

Я мысленно расхохотался: вот глупая! Какой интерес хватать когтями за ватные штаны? Только колготки!

– Я требую новые колготки, – промурлыкал я.

Но меня, как всегда, не поняли.

Когда я вырос – забава с коробкой продолжалась. Антон то и дело пытался укрыть меня картонкой, как это делал когда-то с маленьким котенком. Но мне теперь это было как до карниза с гардинами – я гулял по квартире с коробкой на голове и делал вид, что мне эта развлекуха нравится. Когда хозяйка в первый раз увидела меня таким квадратноголовым, она едва не уронила кастрюлю с супом, но все же изрядно ее расплескала. На счастье суп был из холодильника, а не с плиты.

– Рыжик… Ты у нас что… Кот в железной маске?

– Я – кот в картонной коробке, – ответил я.

Но Галя, она, как и Сережа, не понимала того, что я ей говорю.

Да, кстати, она всегда называла меня Рыжиком, а хозяин – Бандитом. Я воспринимал это как имя и фамилию. Есть же у людей имя и фамилия. Так и у меня: позвольте представиться: Бандит, Рыжик Бандит.

Можно, конечно, еще и по имени-отчеству, но я пока не очень об отчестве заботился: пока молод, можно и без отчества. А как на четвертый десяток… то есть на четвертый год пойду, так можно будет солидно отрекомендоваться Рыжик Сергеевич Бандит.

На самом деле жизнь – простая штука. У каждого из нас есть свой дом, и каждый должен иметь кого-то, о чью ногу можно потереться. Но люди (пусть и не все, но многие) почему-то воображают, что кота можно безнаказанно пнуть. В этом их главная ошибка: никому не дается от рождения право на пинок.

Есть такие горе-воспитателя кошечьего племени, что котов, как собак, пытаются дрессировать. Чуть что – за ремень, и наказывать. Только нет таких котов на свете, которых с помощью плетки можно воспитать. Мы не дрессируемся, мы – играем. И единственное, чему обучаемся с блеском, – это дерьмо не раскидывать, а зарывать, кто в наполнитель туалета, а кто в песочек. Эх, если бы все люди вот так же, как мы, коты, – не срали где ни попадя – мир бы не катился потихонечку к катастрофе. Правда, случается, что это песочек на детской площадке. Но это за то, что дети – наши самые страшные враги. Потому что дети, как и коты, – эгоисты, маленькие личности, совершенно не подчинимые. Правда, ребенка согнуть можно, и многим родителям это в конце концов удается. А вот кота – нет.

Как говорил один человек-кот в книге, которую читала Галя: «Вы можете меня сломать, но играть на мне нельзя…» Тот человек, наверное, был из породы кошачьих.

Добавлю от себя: можно играть со мной.

Мой главный враг из кошачьего племени жил через два дома – коротколапый Черныш с длиннющими белыми усами. Он всегда нападал сзади, из-за поленницы или из-под крыльца. Мы катались, сцепившись, по траве, оглашая округу пронзительными воплями, а из клочьев нашей шерсти все окрестные пичуги вили себе гнезда.

Однажды после очередной драки я отлеживался в малиннике. Левый глаз совершенно заплыл, по шерсти текла кровь. Тошнило, как в тот раз, когда я объелся кашей. Хозяйка нашла меня, взяла на руки и принесла домой. Смазала мне морду зеленкой (я позволил) и поставила передо мной миску с любимыми рыбными консервами (я абы какие не ем, только с определенной этикеткой, и хозяйка это знает).

– Бедненький ты мой, тебя же убьют… – сказала она и погладила мне спину. – Как же мы без тебя, Рыжик?

(Голову гладить было нельзя – голова вся, кроме глаз и носа, была в зеленке.)

А потом всхлипнула.

Тогда я, пусть и ненадолго, захотел быть человеком. Я до утра мечтал стать младшим братом Антону. Чтобы меня гладили по голове, жалели, укладывали в кровать и кормили лекарствами. Тогда Галя и Сережа поняли бы наконец то, что я им говорю… А может, и не поняли.

Но утром, выйдя в сад, я вновь захотел сделаться тигром. Тогда я не знал еще, что менять свои мечты опасно. Иначе Небесный кот, перебирающий небесные нити, запутается в ваших нитках и скатает их в клубок, в самый обычный клубок шерсти. И будут каждый день выпадать вам напасти, а радости окажутся так кратковременны, что вы не успеете ими насладиться.

О Небесном коте и нитях судьбы мне рассказал Старик.

Старик приехал в гости к нашей соседке вместе с пожилой парой своих хозяев. Старик-кот был серый, полосатый, мордатый, кастрированный. На его круглой морде навсегда застыло печальное удивление. Первым делом он обошел сад вокруг одноэтажной кургузой дачки, потом перешел грунтовую дорогу и залез на спиленную березу – на тот самый обрубок дерева, на который меня посадили котенком.

Я кинулся со всех лап отстаивать свои права. Одним прыжком очутился у подножия пня и услышал сверху:

– Тише, тише, тише… Я всего лишь исполняю давнее свое желание – залезть на этот высоченный пень и обозреть с него дорогу. У каждого есть заветное желание, и его надо непременно исполнять.

– Это мой пень!

– Друг мой… – отозвался старый кот.

– Я тебе не друг! И я тоже люблю сидеть на этом пне!

– Друг мой, – повторил старый кот. – Ты делаешь это каждый день. И еще будешь делать много-много лет. Это не твое заветное желание. Не так ли? А настоящее заветное желание у тебя есть?

– Ну да… желание есть. Хочу стать тигром, – выпалил я с ходу.

– Солидное желание, – улыбнулся Полосатый. Я никогда не видел, чтобы кот так улыбался, снисходительно, понимающе, лукаво. – Ну что ж… Ты станешь тигром однажды. Когда придет твой тигриный час.

– Хм… – сказал я недоверчиво.

– А пока – не стоит точить когти без надобности, – произнес старик.

– Мам, гляди, коты как будто разговаривают! – засмеялся Антон, сидевший на крыльце с ноутбуком. Он даже от очередной игры оторвался, глядя на нас со Стариком.

– Исполни мое желание… – сказал старый кот. – Оставь на эту ночь в мое распоряжение этот пень. А я исполню твое. Самое заветное.

– Как?

– Мы, коты, когда уходим на кошачьи небеса, перебираем когтями нити судеб. Я твою ниточку непременно найду. Так что верь, будет в твоей жизни момент тигриного всевластья.

Думаете, я поверил ему?

В тот момент – нет. Я лишь фыркнул в ответ: знаем мы, кошачьи всё это сказки!

Но он был стар и почти всю жизнь провел в городской квартире.

Наверное, ему все его пятнадцать лет жизни мечталось просидеть светлую июньскую ночь на спиленном дереве, обозревать окрестности, поглядывать свысока на проезжающие машины и пробегающих собак и чувствовать себя кошачьим царем. Так что я снисходительно фыркнул – мол, я уже взрослый кот, на подобные котячьи сказки меня не купишь – и ушел в малинник.

Когда он уезжал на следующий день в сетчатой переноске-клетке, то улыбался, положив огромную морду на мягкие лапы в белых «тапочках». Глаза его были зажмурены от удовольствия. Но прежде чем исчезнуть за дверью машины, Полосатый открыл свои огромные зеленые глаза и подмигнул мне.

Я не сразу осознал, что я в округе вроде как отвечаю за всё. Поначалу я просто обегал владения и собирал дань в виде кусочков колбасы и рыбы. Наверное, только на третий год я понял, что отвечаю за порядок в квартале. Это соседский кот Савелий стал называть меня квартальным. Савелий был суперпугливым котом – страх навсегда застыл в его круглых светло-зеленых глазах. Он был серым, полосатым, но не темным разбойно-дерзким, а светло-полосатым и пушистым – избыточной пушистости и белого в нем было больше, чем полосатого – белый животик, лапы белые, все четыре, и мордочка тоже почти вся белая. И усишки у него были короткие и какие-то всегда испуганные. Он боялся всего – даже собственных хозяев, что для кота совершенно недопустимо. Если он залезал на дерево, то вниз спуститься уже никак не мог – хозяин тащил лестницу и снимал кота с ветки, а Савелий при этом громко и пронзительно мяучил. А уж к миске моей, всегда стоявшей на крыльце, Савелий подбегал, как к бультерьеру без намордника. Чуть что, он тут же скрывался где угодно, всюду, где можно скрыться, – однажды он залез в щель на веранде и там застрял – Сереже пришлось разбирать часть стены, чтобы выудить оттуда Савелия.

Едва вырвавшись на свободу из верандной щели, Савелий дал стрекача. Мне не пришлось даже отстаивать свое превосходство в драке с этим типом.

А все потому, что в доме с Савелием жила еще одна кошка – старая стерва по кличке Катька. Когда Савелия принесли в дом уже почти взрослым котом, она на него, беднягу, накинулась как мегера. Поток ее кошечьих ругательств слышно было даже через улицу. Таких сочных выражений мне за свою жизнь больше не приходилось слышать ни разу.

Я всю сцену наблюдал, сидя на старой березе, на старом скворечнике, в котором со дня моего появления в доме не поселилась ни одна пичуга. Освещенная люстрой комната с огромным панорамным окном была как на ладони. Несчастный Савелий забился в угол, жалобно мяукал, склоняя большую красивую голову набок, и под конец обделался. Но Катька была неумолима – она не желала признавать Савелия за своего. Посему белопузого красавца подняли на руки и унесли, а из-под хвоста у него сыпались какашки – признание собственной ничтожности. Я никогда не говорил Савелию, что видел его унижение. И так до конца и не понял, почему он не попытался отстоять свое достоинство, почему сразу униженно замяукал, почему забился в угол?

Итак, по одну сторону от нашего дома жил Савелий, а по другую – Лиза. Кличка к ней подходила необыкновенно. Роскошная кошка с пышными формами и еще более пышной шерстью, пятнистая, с мордочкой (так и хочется сказать – лицом) необыкновенной красоты. Глазища как блюдца – чистой незамутненной изумрудности – аккуратные ушки, маленький розовый носик, ротик тоже маленький, всегда поджатый, и всегда изумленный, полный наивности взгляд. Со всеми одинаково ласковая, достойно степенная, полная царственности – она с самого утра каждый день сидела на подоконнике и смотрела на улицу с мягкой доброжелательностью. Никогда не скажешь, что свое детство она начала беспризорным котенком: Аглая нашла ее у порога своего магазина (почти как меня, отметил я про себя, слушая, как Галя рассказывает ее историю Антону), так что в некотором роде мы были с нею сходной судьбы, недаром наши дома стояли рядом. Нетрудно догадаться, что я влюбился в нее с первого взгляда. Я изнывал, я наматывал круги вокруг ее дома. Подобраться к ней я не мог – с весны во дворе Аглаи обитал полкан непонятных кровей с незамысловатым умом и незамысловатым именем Джек, и этого Джека хозяева почему-то не сажали на цепь и не пускали в дом. Даже три шага пройти по его территории теперь было невозможно, он тут же кидался в атаку, и мне приходилось прыгать с дерева на дерево, чтобы добраться до соседской крыши и совершить свой положенный путь, ибо какой-то Джек не мог помешать исполнению моей миссии. Но, увы, моя Лиза не появлялась на крыше. И все же… Хоть раз в любой кошачьей жизни бывает неожиданное все же – доброе или печальное, или ужасное – но бывает. Однажды я не успел допрыгнуть до ближайшего дерева и сорвался. Джек тут же очутился рядом – вернее, рядом со мной очутилась его раззявленная истекающая слюной огромная пасть, полная белых сахарных зубов. А в следующий миг Джек с воем мчался прочь в свою будку, и кровь била с его мокрого черного носа.

Через десять минут Джека, жалобно скулящего и несчастного, Аглая увезла на машине к ветеринару. Увезла так быстро, что не закрыла не только форточки в доме, но и створку окна на первом этаже.

О великий день! Моя Лиза неспешно высунула мордочку, потом скрылась за трепещущей занавеской, потом вновь высунула мордочку и грациозно спрыгнула на клумбу. В следующий миг я очутился рядом.

Три дня мы провели в нашем сарае – нам никто не мешал, а на вопли Аглаи, каждые полчаса кричавшей: «Кис-кис-кс, Лиза-Лиза-Лиза», или же на крик Антона: «Рыжик, чертов кот, ну где ты?» – мы не обращали внимания. Три восхитительнейших дня в моей жизни. На подгибающихся лапах я выбрался из сарая на четвертое утро. Лиза вышла (вернее, выступила с подобающим ей изяществом) следом, уселась на доске, что служила порогом сараюшке, облизнула свою белую лапку и слегка махнула мне на прощание. А потом стала умываться. Она мылась обстоятельно и долго, а я смотрел на нею с тоской, сознавая, что сейчас она приведет себя в порядок и вернется в свой дом, и нас ждет разлука на долгие дни и – возможно – месяцы.

Потом она ушла, я слышал вопль радости Аглаи за забором и печальное тявканье Джека. Я был ему благодарен даже – с его помощью эти три дня приобрели для меня совершенно особое значение. Я теперь думаю, что любой кот, дабы добиться внимания своей милой, должен победить злобного пса.

Увидев меня, старший брат кинулся ко мне со всех ног.

– Рыжик, ты вернулся! – Кажется, в тот миг Антон забыл про все пакости, что устраивал мне, забыл мои ответные мстительные выпады и готов был со мной подружиться.

Но я не простил. Вместо того чтобы принять его протянутые в дружеском жесте лапы (ну, то есть руки), я окрысился самым что ни на есть подлым образом и царапнул его по руке.

Сильно царапнул. Потому что потом были вопли и ор. И погоня с клюшкой наперевес. И еще были слезы и йод.

– Я же хотел с ним помириться! – повторял Антон и совершенно по-кошачьи шипел от боли. – Ну почему? Почему?

13

Через месяц с небольшим они появились на свет – три чудных котенка – рыже-бело-черного окраса и один просто рыжий. Все пушистые. И у всех в перспективе милые-премилые мордашки. Рыжий был мальчиком, а остальные девочки – все в маму. Точно в маму. Глядя с высоты старой березы на барахтанье пушистых комочков в корзине, устланной детским одеяльцем, я мурлыкал от счастья. И предвкушал новый прорыв в сарай и сладкие часы в углу между старым диваном и шкафчиком для инструментов.

Через месяц котят всех разобрали – люди, которые мне очень нравились и которые нравились не очень, уносили моих детей по одному, на ходу придумывая им имена. Сына назвали Рыжиком.

«Как бедна людская фантазия!» – подумал я в тот момент.

А еще через две недели Лизу увезли на машине, увезли надолго. Только вечером она появилась, спящая в корзине с перевязанным белыми бинтами туловищем. Я понял сразу – люди что-то с ней сделали, что-то плохое. Но не сразу догадался что. Только много дней спустя я понял: повторения тех трех прекрасных дней уже не будет никогда. Даже когда Джека уводили на прогулку – теперь довольно часто, прицепив к дорогому ошейнику дорогой поводок, и Лиза, осторожно оглядевшись, царственной походкой выходила на крыльцо, я не мог ее дозваться и увести за собой. Она просто сидела, поджав белые лапки. Или лежала, подставив уже обросшее ослепительной белой шерстью мягкое брюшко лучам солнца и демонстрировала свои восхитительные розовые подушечки на лапках, подушечки, которые я готов был вылизать куда тщательнее, нежели свои, – каждый розовый чудесный маленький кругляшок… Иногда она позволяла мне потереться головой о ее голову. Иногда сама лизала мне морду. Но отныне эти детские ласки – единственное, что нам осталось доступным.

Так мы и сидели друг подле друга, нежась в лучах солнца, я тихонько промуркивал ей все местные новости, вплетая в рассказ сладостное: «Я люблю тебя!»

А она… Она в ответ мне ничего не говорила.

14

Разумеется, после Лизы у меня были подружки: одна злобная тварь, которая поначалу меня чуть сама не разорвала на куски, потом одна чудная черно-белая дачница, которая легкомысленно прибыла и так легкомысленно убыла, оставив в кустах смородины выводок черно-рыжих малышей. Моя хозяйка, вздыхая и роняя слезы, принесла их к нам домой и выкармливала молочком и овсяной кашей. Помню, один из них, рыжий скандалист, первым нырял в разливанное море каши всеми четырьмя лапами. А в четыре недели он уже научился сбивать лапой крышку на банке со сметаной. Я сразу понял: он далеко пойдет.

Я смотрел на эти меленькие пушистые наглые существа, и меня охватывал страх. Он просачивался под мою видавшие виды шкуру, как холодная вода. В такие минуты мне казалось: я тону. Мне чудилось в тот миг, что я обрел зрение настоящего Небесного кота – тысячи тысяч, миллионы тончайших нитей, невесомых и прозрачных, полных энергии и силы, тянулись сквозь звенящий кошачьим мурлыканьем эфир. А в глубине его затаилось огромное темное нечто, похожее на чудовищную кошачью лапу с остро отточенными лезвиями-серпами. То и дело лапа растопыривалась, лезвия тянулись к тончайшим нитям, одно короткое движение, и они лопались с веселым смеющимся звуком, как пузырьки напитка в высокой миске, когда все прыгают в саду возле елей и кричат: «С Новым годом! С Новым счастьем!»

Я убежал и спрятался в корзину с грязным бельем, я зарылся в пахнущие людьми наволочки и полотенца и не мог пошевелиться. Хозяин, проходя мимо и меня не заметив, бросил сверху в корзину грязную рубаху. Я лежал недвижно и всё слышал, слышал шорох лопающихся нитей.

– Рыжик! Рыжик! – звала меня Галя.

– Бандит! Кс-с-к-с! – вторил хозяин.

Пару раз они заглядывали в корзину, отлично зная, где я могу укрыться, но почему-то не замечали моей торчащей из грязного белья башки. Лишь сказали:

– Наш кошачий Диоген опять в бочке.

Хотя я никогда не забирался в бочку для воды, что стояла под стоком.

Потом Галя попросту запустила руки в корзину с бельем, нащупала мою спину, живот, вытащила меня из укрытия и положила меня на сгиб руки, как люди кладут ребенка, когда хотят укачать.

– Рыжик, – сказала Галя, целуя мою покрытую шрамами голову. – Ты чего, расстроился? Или заболел? А, все ясно! – Она изобразила понимание, хотя, разумеется, ничегошеньки в этот момент не понимала. – Я догадалась. Ты боишься, что мы оставим у себя кого-нибудь из малышей, а тебя выгоним? Вот глупый! Ты – самый лучший! Ты – кошачий король! Понял, Рыжик?

Я перевернулся у нее на руках, положил ей лапу на плечо и потерся башкой о ее щеку в знак признательности за эти слова.

– Фу, у тебя башка мокрая! – засмеялась Галя. – Ты что, плакал?

– Какой же он король! Он – Бандит! – снисходительно хмыкнул Сережа.

В следующий миг я перекочевал к нему на руки.

– Ты только посмотри на эту бандитскую рожу!

Он ухватил меня поперек туловища и перевернул башкой вниз. Почему Сергей воображал, что мне нравится так висеть. Ну, я повисел… Потом он отпустил меня, и я приземлился на все четыре лапы, как и положено приземляться котам.

Повернулся и отправился в малинник, осенний, шуршащий листьями.

Не родился еще на свет человек, способный понять кота!

15

Мой маленький сынок так напоминал мне меня в юности, что я даже захотел, чтобы этот рыжий остался в нашем доме навсегда. Я заявил об этом вслух, но меня, разумеется, не поняли. Ну, оно и к лучшему – мы бы с ним дрались каждый день, это точно. Так что моих детей увезли из дома всех разом.

Вечером хозяйка вернулась уже без них.

Высыпала на стол горку мелочи:

– Всех купили. Рыжего забрали первым. Женщина с мальчиком купила. Повезло маленькому Рыжику. Ладно, не буду больше о судьбе твоих деток! – Галя погладила меня по голове. – Но всем известно, из котов дрянные отцы.

Но я был не просто отцом, я был квартальным стражем, я стерег сей квартал со спокойствием египетского сфинкса, чье изображение красовалось на обложке одной из книг моего брата.

Как было бы здорово, если бы мои дети обитали в моем квартале, под моей охраной. Хотя, нет, не надо… Наверное. Дети так быстро вырастают. И превращаются в таких сукиных котов, что этого лучше не видеть.

16

Больше других я сдружился с Крысоловом. Его взяла практичная бабулька из дома, что стоял за Лизиным коттеджем. Все ее звали баба Валя, как будто состояли с ней в родстве. Баба Валя взяла Крысолова еще котенком с одной целью: дабы он ловил крыс и мышей, которые бежали в ее дом со всего нашего поселка по причине наличия огромного старого подвала, клеток с курами, комбикорма, огромных дыр в этом самом подвале, покосившегося сарая, вообще состоявшего из одних щелей, и еще трех кроликов в клетках, до которых я напрасно пытался добраться.

Пару раз мы с Крысоловом подрались, и он таки сумел разодрать мне оба уха – все же недаром за ним укрепилась слава крысолова. Я удрал в первый раз и долго отлеживался в родном малиннике, роняя капли крови на зеленую травку. Но через пару часов оклемался и на другой день вновь отправился драться. В ту весну моя морда представляла жуткое зрелище. Я даже зажмуривался, когда пил из мисочки воду, чтобы не видеть своего отражения.

А потом мы с Крысоловом подружились – когда я помог ему придушить в сарае огромную крысу – такую огромную, что была она чуть-чуть меньше самого Крысолова. Ее деток, еще глуповатых в силу младого возраста, мы выловили вдвоем за одни сутки.

С тех пор я всегда помогал товарищу на охоте. Крыс и мышей мы душили и выкладывали на тропинке перед домом его хозяйки. Поначалу баба Валя повизгивала, потом привыкла, хвалила котика и чесала за ушком. А потом хвасталась добычей Крысолова так, как будто это она схватила серого разбойника в тот момент, когда он готов был нырнуть в щель под полом.

Крысолов был странным котом – ничего не таскал со стола, не драл обои и мебель и никогда никому в жизни не мочился в ботинки. Однажды в отрочестве он стащил кусочек колбасы со стола и потом всю жизнь с тех пор переживал по этому поводу. Ни до него, ни после я больше не встречал таких котов: кот обязан шкодить, воровать, обожать сметану, хулиганить, нападать из-за угла и мочиться в ботинки врагам. Крысолова можно было бы назвать скучным, если бы он не знал столько историй о живших прежде в моей округе котах. Он был много старше меня и потому помнил тех, кого я даже в глаза не видел, чей запах давно исчез с моей территории. Он рассказывал об ушедших во владения Небесного кота с поразительной обстоятельностью, и если бы коты записывали свои истории, это были бы великолепные анналы, всем анналам анналы, котам и людям в назидание. Слушая Крысолова, я вдруг понимал, что тысячи миллионов котов жили до меня (или много-много больше?), тысячи миллионов котов (нет, наверняка больше) будут жить после меня. Мне представлялся сплошной серо-бело-рыже-черный поток, пушистый и мурчащий, текущий непрерывно от прошлого в будущее. Но в этом потоке каждая его серо-бело-рыже-черная капля была совершенно отдельной, не похожей на другие и уникальной.

Я любил заходить в гости к Крысловову летом, когда на дачу к бабульке приезжали две внучки: одинаково круглолицые, темноволосые, смешливые. Они всегда угощали меня и Крысолова колбасой, рыбой, майонезом. Крысолов обожал рыбные консервы и мог сожрать целую банку горбуши за раз. Я предупреждал его, что он испортит почки, – но Крысолов меня не слушал. Девчонки брали нас на руки и гладили так, будто хотели превратить наши шкурки в роскошный куний мех.

Потом, когда на деревьях начинали желтеть листья, девочки уезжали вместе с полной кругленькой женщиной, такой же темноволосой и смешливой, как они.

Зимой, после того как вся наша семья носилась по саду с бокалами шипучки и кричала «С новым счастьем! С новым годом!», девчонки снова приезжали – подросшие, еще более веселые, они катались на лыжах, санках, кидались в меня снежками. Я не любил снег, фырчал, а они смеялись, глядя, как я прыгаю по сугробами. И вопили:

– Рыжик – настоящий дельфин. Рыжик, нырни в снег!

Через две недели их опять забирали, и они появлялись только летом, каждая выше сантиметров на семь себя прежней. Уже в других одеждах, не в затрапезных брючках и коротких юбчонках, а в синеньких джинсиках, маечках в обтяжку, с золотыми сережками в ушах. Они были волшебницами времени. По ним отмерялась жизнь мне, Крысолову, пугливому Савелию. Лето – зима – лето – зима… Девочки все больше походили на женщину, что их забирала с дачи, – только куда более высокие и стройные; а она, приезжая в гости, все больше походила на бабу Валю, хозяйку Крысолова. Они как будто менялись местами, масками, двигались по кругу. Я ожидал, что вскоре появятся снова две девчонки-близняшки… Но все же время бежало своей тропой не так близко, как нам казалось.

17

Я – охранитель, а не охранник. Вообще-то охранителем быть сложнее. Тем более в наше время, когда жизнь меняется не то что каждый год, а каждый день. Ну, допустим, с теми людьми, что приходили пешком в мои владения, сладить бывало несложно. Как с теми дамочками, что повадились к хозяйке Крысолова. Они являлись каждый день, разговаривали сладкими голосами, сюсюкали, закатывали глаза и раскладывали повсюду в доме книжечки в ярких обложках. Напившись чаю и слопав весь запас печенья, они рассказывали о прекрасном доме где-то далеко отсюда, а сами потихоньку измеряли комнаты, постукивали кулачками по дереву и, никого не спросясь, забирались на второй этаж и там все тоже обстукивали и обмеривали.

– Фундамент-то менять придется! – шептала одна другой.

– И нижние венцы…

О, человеческие мечты о невозможном! Разве бабе Вале так уж плохо жилось в ее старом просторном доме, где так много уютных щелей и темных уголков и где такая большая солнечная веранда! Я немногое понял из их сладких, как сахарный сироп, слов, но одно уяснил сразу: Крысолову конец, если эти тетки одолеют, потому как его в новый распрекрасный дом с собой не возьмут. Крысолов теток сразу невзлюбил: на глаза не показывался, сидел в подполе, а когда они уходили, сбрасывал их книжечки на пол и метил каждую, выказывая свое к ним отношение. Но баба Валя не принимала во внимание его протесты.

«О, Небесный кот, неужели она не видит, что этим драным крысам нужен ее дом!» – задавал я раз за разом риторический вопрос.

Разумеется, как всякий риторический вопрос, он оставался без ответа.

Посему я стал разрабатывать план спасения Крысолова, его хозяйки и его дома.

В тот день, когда эти дамочки, охочие до колбасы в чужой миске, пожаловали вновь, мы с Крыловым и Чернышом устроили шикарную драку. Воя, как тридцать три страшных зверя, мы вылетели на улицу пулей в тот момент, когда тетки подходили к помеченной ими калитке. Первым проскочил я, потом – Черныш.

– Черная кошка! – завопили обе тетки разом и стали плевать через плечо и еще что-то такое делать.

А потом Крысолов с воплем взлетел на забор перед самым носом у теток и уселся на столбике калитки. Тетка так разозлилась, что решила хлопнуть его зонтиком, размахнулась… Но Крысолов, не будь дурак, успел спрыгнуть, а тем временем я ловко прихватил сзади тетку лапой по голени, превращая в ненужный хлам новенькие колготки. Тетка дернулась, рука изменила движение. И тетка заехала зонтиком по лбу хозяйке Крысолова – баба Валя как раз подошла отомкнуть замочек на калитке.

А Крысолов совершил еще один феерический прыжок и очутился на плечах тетки с зонтиком. А потом, оттолкнувшись лапами от ее спины, как от трамплина, взлетел на березу. Милая такая кофточка обрела как минимум восемь разрезов на плечах и спине, в то время как я распускал на нитки колготки и оставлял автографы на коже нежеланной гостьи. О, замечательные, великолепные колготки. Как я это обожаю! М-мур!

– Эти коты бешеные! – вопили тетки. – У них пена из пасти! Их надо усыпить! Немедленно! Усыпить! Ветеринара! Сюда! Немедленно! Бр-р-рысь!

Дальнейшее действо продолжалось без нашего участия. Хозяйка, увидев мерзкие намерения милых прежде гостей, завопила: «Вон! Чтоб духу вашего здесь не было!»

А тут из соседней калики выскочил сорвавшийся в очередной раз с цепи бультерьер (пугливый Савелий ну совсем случайно проскочил у него под носом), так что дамы потеряли в неравной борьбе на нашей улице не только колготки и кофту, но и объемистую сумку с душеспасительной литературой. И с неподписанной доверенностью на продажу дома…

Больше они в моем округе не появлялись.

18

Однако не все мои операции по охранению вверенного мне Небесным котом участка проходили столь весело и гладко. До сих пор, вспоминая последнее посещение участка Птичника, я содрогаюсь. Это был крайний участок в моем районе – в самой низине, под горкой, посему вечно у него на огороде стояли лужи, а огромный пруд, заросший осокой, был полон темно-зеленой воды.

В пруду купались утки – огромные, неповоротливые, крикливые. А в загоне с сеткой жили куры. По утрам там пел горластый и огромный рыжий петух с налитым кровью свешивающимся набок пышным гребнем.

Кур я не трогал (не сумасшедший), уток тоже (с тех пор как они едва не утопили меня в этом мерзком пруду), но к Птичнику захаживал – проверить, все ли в порядке, и, главное, посетить милую кошечку Варю. Она была еще маленькой, пушистой, скорее котенком, чем кошкой, и жила в сарае рядом с курятником, где Птичник хранил свои инструменты.

Птичник был странный. Он всегда смотрел себе под ноги и не прямо, а как-то вкось, как будто не наблюдал за окружающим, а подглядывал. Тело было у него огромное, а голова маленькая, будто тело росло отдельно, а голова так и осталась, как у котенка. Он всегда ходил в клетчатой рубахе, старых армейских штанах и резиновых сапогах. В холода Птичник напяливал ватник. Иногда он останавливался возле пруда, смотрел на уток, бормотал что-то с улыбкой, потом хватал одну из птиц, одним ударом отрубал ей голову, смеялся, бросал тушку и уходил. Мне кажется, он пытался изображать на земле Небесного кота, которому подвластны жизнь и смерть. Однажды он схватил красавца-петуха за ноги, уволок за курятник к огромной черной колоде и рубанул ему голову. А потом отпустил. Я видел, как летел петух в последний раз – громко хлопая крыльями, отчаянно, яростно, как будто в этот раз уж точно решил полететь по-настоящему, окропляя траву своей кровью, будто принося жертву Небесному коту… Нет, наверное, все же Небесной птице.

Я не знаю, почему милая Варенька жила у Птичника. Он ее никогда не кормил – все, что ей доставалось, это немного хлеба, украденного у кур. И еще мыши, которые сбегались на комбикорм стаями. И крысы… Правда, крыс она не ловила: это мы с Крысоловом являлись на участок Птичника и душили этих огромных хвостатых. Ни я, ни Крысылов, ни Варенька крыс не ели, мы их выкладывали на крыльцо дома Птичника, надеясь, что он из благодарности угостит Вареньку чем-нибудь вкусным. Но Птичник сбрасывал трупы на землю ударом резинового сапога и шел по своим делам.

На участке своем он все время что-то сажал и вскоре выдергивал, не давая до конца вырасти и начать плодоносить. Кажется, один только деревянный столб, на котором висели телефонные провода, протянутые к соседнему дому, оставался неизменным в его саду.

Однажды, когда я зашел в очередной раз навестить Вареньку, то не нашел ее. Милой кошечки нигде не было. Меня охватило беспокойство. Я сбегал к ужасной черной плахе, пропитанной кровью, замирая от страха, ожидая обнаружить там отрубленную кошачью голову, но там валялась только куриная голова. Тогда я побежал в сарай, громко призывая Вареньку. Я не мог ее потерять! Нет, только не ее!

И тут дверь захлопнулась. Я ринулся назад, ударил башкою дверь – бесполезно. Я бился и бился, пытаясь вырваться, – дверь не открывалась. Сквозь багровый туман страха до меня наконец дошло, что Птичник закрыл ее снаружи. Меня охватила паника, я еще долго пытался открыть дверь головой, пока вконец не обессилел. Тогда я запрыгнул наверх, на полки с инструментами, и там затаился. Я уже и прежде бывал в этом сарае и знал, что выйти из него можно было только через дверь: фундамент бетонный, отверстие, прогрызенное крысами, для меня слишком мало (для моей башки – прежде всего), а окно забрано частой решеткой. Я сидел тихо, даже не мяукал, и вдруг я увидел, что внизу появилась Варенька. Она пролезла сквозь крысиную дыру. Ну конечно, она же совсем крошечная! Как я об этом забыл?