Живым приказано сражаться Сушинский Богдан
— Не об этом нужно думать сейчас, — вмешался младший лейтенант Величан. — Думать нужно о побеге. Очевидно, расстреливать поведут не только нас двоих. Из других камер тоже подберут. Расстреливают у ограды сельского кладбища. Над ямой. Если сыпануть в разные стороны… Хоть один, да спасется.
— Или, по крайней мере, дать им последний бой, — согласился пилот.
Он был сбит над Молдавией во второй день войны, попал в плен, однако очень скоро сбежал из лагеря, уже с территории Румынии. Прошел всю Молдавию, переправился на левый берег Днестра, к своим… Казалось: все, свобода! Вконец измученный, он заявился под вечер в штаб какого-то пехотного полка, располагавшегося в приднестровской деревне. Там ему на удивление быстро поверили, через радиста из штаба армии успели сообщить о появлении сбитого пилота в штаб авиаполка. Беспредельно уставший, но счастливый, летчик напросился в дом какой-то старушки, устроил себе баньку и решил отоспаться.
Под утро ему снился вещий сон: гитлеровцы окружают его в крестьянской хате. Он отстреливается последними патронами, но петля смерти затягивается все туже и туже. Уже проснувшись, Мащук несколько минут лежал с закрытыми глазами и, слыша выстрелы, блаженно улыбался: это всего лишь сон. Почему-то очень быстро вспомнилось тогда, что он уже на левом берегу, среди своих, а на соседней улице — штаб полка, возле которого утром его подберет уезжающая в тыл машина. В чувство его привел страдальческий крик хозяйки: «Йой, утикай, сынку, нимци!…»
Да только убегать уже было поздно. Переправившиеся на рассвете десантники, которые должны были захватить плацдарм на левом берегу Днестра, уже вбегали во двор.
Рассказ Мащука о том, как он снова попал в плен, Гордаш слышал уже много раз. Не в силах простить себе того, что он «проспал свою офицерскую честь», лейтенант все казнил и казнил себя этими рассказами. Его уже выводили на расстрел, но в последнюю минуту в лагере появился какой-то эсэсовец, который, узнав, что должны казнить летчика, приказал отсрочить казнь на семь суток. Этого времени лейтенанту должно было хватить, чтобы решиться перейти на службу в люфтваффе.
— Может, и попробуйте. И кто-то спасется. Только не я, — Гордаш проговорил это без отчаяния, без страха, голосом человека, окончательно смирившегося со своей обреченностью.
— Потому что ты уже похоронил себя, — снова заговорил Мащук. — Ты себя уже похоронил, а мы все еще живы.
— И не так чтобы слишком уж долго тебе осталось жить, — заметил Есаулов. — Помнится, четвертые сутки сгинули из семи, отмеренных тебе оберштурмфюрером Штубером.
— Розданов, Штубер… Очень быстро ты заучил их фамилии. А как же: приглянулся их компании. Казак, видишь ли. Нет у нас казаков! Есть пролетариат. Сельский пролетариат. А казачье — это, считай, сплошь кулачье.
— Отпусти гашетку, идиот: ты уже все выстрелял. Все, чем тебя зарядили.
Услышав это, Гордаш насторожился. Он понял: завтра Розданов или этот самый Штубер добьются своего. Гордаш не осуждал Есаулова. Это даже не предательство: так, животное спасение жизни. «Он-то еще может как-то спасти ее, мне даже не предлагают, — мрачно размышлял Орест. — А если так… Что мне до Мащука, Есаулова? Все, что с ними случится, что случится в этом лагере, на этой земле — будет происходить уже без меня, в ином мире».
«Потому что ты уже похоронил себя, — громыхало у него в висках. — А мы еще живы. Ты уже… похоронил себя…»
Пленные еще долго говорили о чем-то своем, спорили, возмущались, взывали к судьбе. Однако Гордаш уже не обращал на них внимания. Иногда он просто-напросто не слышал их. У него в руках кусок древесины молодой липы. Плотникам, которым было приказано срочно переоборудовать это старинное, казарменного типа здание в тюрьму, не хватило березовых и кленовых досок. Вот они и свалили прямо здесь, в парке, несколько молодых лип, распилив их потом на доски.
Завершив работу, они старательно убрали после себя, но этот кусок липы каким-то чудом завалялся под нарами. Плотники не тронули его, словно предчувствовали, что одним из первых, кто попадет в эту камеру, будет резчик по дереву, скульптор.
Глаза Ореста слезились, и все тело его время от времени пронизывала дрожь, сдерживать которую становилось все труднее, ибо порождалась она не столько утренней прохладой, сколько истощением и болью, которые вот уже много дней подтачивали и разрушали его могучий, жаждущий жизни организм. Гордаш не верил, что отыщется сила, способная остановить это разрушение. Однако чем больше убеждался в этом, тем старательнее не то что вырезал — пестовал каждую линию, мышцу, каждую жилку своего «Обреченного».
Так, со стекляшкой и куском древесины в руках, он вдруг уснул, не расслышав, как дверь камеры отворилась и вошли два немецких офицера в сопровождении полицая. Проснулся лишь тогда, когда один из офицеров носком сапога приподнял его руку, чтобы лучше разглядеть зажатую в ней вещицу.
Все еще сидя на полу, пленный растерянно уставился на эсэсовца, но очень быстро опомнился и, отдернув руку, прижал «Обреченного» к груди: чужеземцу не должно быть дела до того, что он вырезал этой, может быть, последней своей ночью. Теперь Гордаш жалел, что не успел, как обычно под утро, спрятать статуэтку под нары. Больше всего он боялся в эти дни, чтобы «Обреченный» не исчез вместе с ним. Он уже взял слово со своих сокамерников, что когда его уведут на казнь, они будут передавать статуэтку друг другу, авось кому-нибудь удастся выбросить «Обреченного» в кювет, где его подберет какой-нибудь мальчишка. Подберет и сохранит.
— Ты вырезал это здесь? — спросил эсэсовец почти на чистом русском.
— Мы обыскивали его, когда переводили сюда из лагеря, — поспешил заверить полицай, очевидно начальник тюрьмы.
Но эсэсовец никак не отреагировал на это объяснение. Сейчас его интересовало не состояние дисциплины, а нечто другое.
— Я спрашиваю: ты создал это здесь, в камере? Или, может быть, принес с собой?
— Где же еще? — прогрохотал своим осипшим басом Гордаш.
— С офицером нужно говорить стоя, — напомнил эсэсовец. — До тех пор, пока идет война и ты числишься ее рядовым или ее пленным, с любым офицером нужно говорить только стоя.
Орест взглянул на нары. Никто из заключенных, лежавших на них, даже не поднял головы. Но это не от безразличия — от страха. Замерли, закрыв глаза, и молятся.
— Я не солдат, я семинарист. Приказывай кому-нибудь другому.
— Он действительно учился в семинарии, мы выяснили, господин офицер, — снова вмешался полицай. — Но форма-то на нем солдатская. Значит, успели одеть, хотя и не постригли. Это мы его уже здесь обезволосили.
Офицер что-то проворчал по-немецки, вырвал из рук Гордаша «Обреченного», долго рассматривал, поднеся его к окну, к солнечному свету.
— Давно увлекаешься этим?
Орест не ответил. Разве не все равно, когда именно созрело в нем это ремесло. Его, семейное… Страшно, что не сегодня завтра оно умрет вместе с ним.
— Отвечай, дурак, когда тебя спрашивает немецкий офицер, — пробубнил полицай.
— Я ведь не спрашиваю, кто и зачем оставил тебя в немецком тылу и кто руководитель диверсионной группы, в которую ты входишь? — предельно вежливо заметил эсэсовец. — Речь идет всего лишь об искусстве.
Еще раз внимательно осмотрел «Обреченного» и бросил его Гордашу.
— Да он с детства этой дурью мается, — снова заговорил полицай, видя, что Гордаш так и не собрался с духом для объяснений. — Отец, дед и прадед его были художниками, ну, богомазами, по-нашенски. Церкви, соборы, монастырские стены расписывали, иконы обновляли.
— Вот как? — впервые оглянулся на полицая эсэсовец. — Они были известными в этих краях мастерами? Вы лично знали их?
— Деда немного знал. Он в нашем селе церковь обновлял. Как только обновил, коммунисты ее тут же и взорвали! — расхохотался. — Дали закончить работу, даже откуда-то из района или области приезжали — полюбоваться, работу похвалить. А потом ночью саперов прислали. Ну, те ее аккуратненько… Какой с них, коммунистов-нехристей, спрос?
— Значит, ты перенимал науку отца? А для того чтобы получше освоить иконопись, подался в семинарию? Там изучал Библию, знакомился с работами лучших мастеров-иконописцев мира: Джорджоне, Рафаэля Санти, Леонардо да Винчи, Микеланджело Буонарроти? Я никого не забыл, ничего не напутал?
— Все точно, — вдруг довольно добродушно подтвердил Гордаш и только теперь, наконец, поднялся.
Увидев этого гороподобного исполина во весь его рост, оберштурмфюрер удивленно отступил назад и, пораженный, осматривал его, словно перед ним возникла еще одна скульптура, вполне достойная резца великого Леонардо.
— Наконец-то я слышу здравый голос мастера. Правда, мне нечасто приходилось бывать в залах Дрезденской картинной галереи, но все же кое-какое представление о живописи и скульптуре итальянских и нидерландских мастеров эпохи Возрождения получил. Этого не расстреливать, — уже другим, резким тоном обратился к полицаю. — Пока что. Скульптор тем и отличается от любого смертного, что прежде чем умереть, должен позаботиться о своем бессмертии. Поэтому грех убивать мастера, не закончившего свою работу. Возможно, это единственное, что на войне действительно стоит считать грехом. Или, может, я ошибаюсь, а, местный Микеланджело? Кто там у вас в списке первый, полицай?
— Стефан Рануш, — развернул тот свою бумажку. — Выходи.
— Расстреливать будем по одному, — вздохнул Штубер, наблюдая, как молча, медленно идет к двери седоволосый крестьянин. — А что поделаешь? Кто-то из них наверняка знает что-либо о подпольщиках, диверсантах или просто оставшихся в тылу коммунистах. Значит, не выдержит и скажет. Жестокая реальность войны.
Оберштурмфюрер еще раз внимательно всмотрелся в заметно исхудавшее, слишком рано подернутое едва наметившимися морщинами лицо скульптора, и в глазах его вспыхнул хищный огонек какой-то, пока что только ему одному ведомой, идеи.
— Да, ничего не поделаешь… А этого не трогать, — напомнил полицаю и офицеру, коменданту лагеря, за все это время так и не проронившему ни слова.
18
Крамарчук, пошатываясь, побрел в темноту подземелья, а Громов, немножко отлежавшись, снова спустился в колодец. Голова гудела. Волосы слиплись от крови. Он промыл голову водой и одну из гранат засунул в расщелину, загнав ее чуть-чуть наискосок, чтобы от взрыва другой гранаты она не вылетела в пустоту.
Опять взрыв. Опять дым, гарь, чадная пыль… Но зато на этот раз наружу осколки почти не вырвались. Все вобрали в себя стены. Пролом оказался таким большим, что вода буквально хлынула в него, и, спустившись через несколько минут в колодец, Громов уже ощутил ее только на скользком дне, между грудами щебенки. «Почему я не позаботился о запасном выходе раньше? — корил себя лейтенант. — Можно было испытать этот путь, сохранив колодец. И почему его не предусмотрели военные инженеры?» Впрочем, вопросов в связи с устройством «Беркута» возникало много. Только задавать их некому.
Пошарив под осколками камня, Андрей нашел лом и снова принялся расширять щель. Наконец луч фонарика осветил такой пролом, в который лейтенант довольно легко мог протиснуться. Еще не веря в удачу, Громов начал прощупывать лучом таинственный потусторонний мир. В общем-то, ему открылась всего лишь небольшая пустота, что-то в виде сталактитовой пещеры. Но в конце ее обнадеживающе чернел еще какой-то коридор.
«А вдруг за ним — другая, более широкая пещера? — с волнением подумал он, всматриваясь в черноту прохода. — И оттуда можно пробиться дальше? А если нет?» — Андрей с болью проглотил сухой горьковатый комок, застрявший было в горле, и постарался поглубже вдохнуть влажный, отдающий плесенью воздух. Сейчас он с ужасом подумал о том, что последует за этим «если нет». «Молись удаче, Громов, — сказал он себе. — Своей солдатской фортуне молись».
Он уже был наслышан о местных пещерах, пустотах, о целых подземных дворцах, которые исследовались отрядами добровольцев-спелеологов. Но если дальше пещеры действительно нет? Что тогда? Тогда нужно продержаться в доте еще двое-трое суток, пока фашисты не уйдут от него. И попытаться пробиться через артиллерийскую амбразуру или через дверь.
Как бы там ни было, у них появился кое-какой шанс на спасение, появилась надежда. Главное — не задохнуться. О, Господи, как же не хочется возвращаться в этот дот! Да, кто же там стрелял? Неужели?! Нет, не может быть… Мария не могла этого сделать. Мария не могла!
Нужно перенести ее сюда, к колодцу, решил он, выбираясь наружу. И раненых тоже. Всех.
На развилке, откуда ход сообщения вел к пулеметной точке, луч фонарика одну за другой выхватил две фигуры.
— Помоги, лейтенант!
Крамарчук! Сам уже обессилевший, он все же нес на спине Марию. Санинструктор была без сознания.
Вдвоем они быстро донесли ее до колодца. Громов сразу же спустился в него и несколько раз плеснул Марии водой в лицо.
— Подвинь ее поближе к колодцу, здесь больше воздуха, — попросил он Крамарчука. А когда сержант сделал это, спросил: — Где Каравайный? Нужно побыстрее перенести сюда раненых.
— Поздно, лейтенант.
— Не понял.
— В «Беркуте» нет больше раненых.
— Яснее, сержант, яснее!
— Мария сумела подползти поближе к вентиляционной трубе. Оттуда поступало немножко воздуха. А раненые подползти не сумели. К тому же потеряли много крови.
— Что, Абдулаев тоже?
— Все.
— Это он стрелял? Нет? Тогда кто, кто?! Кравчук? Газарян? — Лейтенант допытывался об этом с такой страстью, словно для него действительно было крайне важно узнать, кто осмелился уйти из жизни этим путем, упредив мученическую смерть.
— Я сейчас, комендант.
— Возьми фонарик. Захвати гранаты.
Когда Крамарчук ушел, Громов еще раз плеснул Марии в лицо, похлопал ее по щекам, а услышав тихий сдавленный стон, погладил по щеке и нежно, словно боясь разбудить, поцеловал в губы.
— Несколько минут… Продержись, милая. Несколько минут, и все будет хорошо…
Осторожно, боясь поранить, он стащил Марию в колодец и усадил, прислонив ее к стене напротив пролома.
— Абдулаев, Абдулаев… — тихо прошептала она. — Не оставляй их. Я… я сейчас.
«С этими словами она ушла из отсека, — понял Громов. Искать его, Громова, искать Крамарчука… струйку воздуха».
— Он с ранеными, — сказал Громов. — Посиди здесь. Я скоро вернусь.
— Ты, Андрей? Где мы? Почему темно? — она коснулась пальцами его лица, и Андрей почувствовал, как к горлу подступил уже иной комок — нежности и жалости.
— Потерпи, милая, потерпи. Я — к раненым… Там беда.
Лейтенант на ощупь добрался до энергоотсека и позвал Каравайного. Ответа не было. Дышать теперь стало легче, но все равно, ступив в отсек, он почувствовал, что вот-вот потеряет сознание. Воздух там был тяжелым, угарным.
— Эй, моряк!
— Я уже разведал, — раздался за спиной голос Крамарчука. — Это он стрелял. Не ходи в отсек, лейтенант.
Громов включил фонарик и повел лучом по отсеку. Каравайный лежал за машиной, Андрей увидел только его ноги. Подойти поближе не решился. Да и какой смысл?
— Немного поспешил, — вздохнул Крамарчук. — Зато по-солдатски…
— Дрянные мы с тобой командиры, сержант, — мрачно произнес Громов, принимая из рук Крамарчука автомат. Хотя и не понял, зачем сержант прихватил его. — Не сумели сохранить людей. Грош нам цена.
— Так сложились обстоятельства. Мы-то здесь при чем?
— Обстоятельства… Это не оправдание. Ну да что уж тут? Пробирайся к Марии. Еще бы один фонарик…
— Я прихватил свечу. Попытаемся пробиться через колодец в пещеру?
— Иного пути пока не существует.
Присвечивая себе, Громов добрался до санчасти. Там он подошел к каждому бойцу, осмотрел, мысленно попрощался. Уже уходя, наткнулся на зажатую в руке Абдулаева гранату. Очевидно, боец припас ее на тот крайний случай, когда фашисты ворвутся в дот, да так и умер, боясь расстаться с ней.
Громов разжал пальцы, осторожно забрал гранату. Абдулаеву она больше не нужна. Приказ сражаться до последней возможности касался только живых.
Уходя из командного пункта с четырьмя гранатами, он вдруг услышал зуммер телефона. «Интересуются, живы ли», — понял он. Хотел поднять трубку, но вовремя остановился. Пусть немцы считают их погибшими. Они не должны догадываться, что часть гарнизона все же спаслась от удушья.
Громов уже не помнил, как добрался до колодца. А когда с помощью Крамарчука и Марии пролезал через пролом в стене, то делал это словно во сне.
— Слышишь, сержант, — сказал он уже по ту сторону пролома, теряя сознание, — пока мы живы… Приказ один: сражаться.
— Ясно, командир. Живым приказано сражаться — что здесь неясного?
19
Очнулся Громов от толчка в грудь.
— Командир, командир, — услышал долетающий откуда-то справа от него, из темноты, голос. И не сразу понял, что он принадлежит Крамарчуку. — Очнись. Надо отползти. Я заложил две гранаты.
— Что? — едва слышно отозвался лейтенант. — Какие гранаты? Где Мария?
— Надо отползти, — порывисто сопел ему на ухо сержант. — Я их тесьмой подорву. А Мария отдышалась. В пещерке она. Ну здесь, рядом, в пещерке.
Огромным усилием воли Громов заставил себя оттолкнуться спиной от влажного известняка и, где поддерживаемый, а где бесцеремонно подталкиваемый Крамарчуком, тоже пополз за выступ.
— Две гранаты, командир. Козырные. Или — или… — почти хрипел над ним Крамарчук. — Но, думаю, прорвемся.
— Где остальные? Остальные бойцы где?
— Какие остальные? Бредишь, что ли? Трое нас осталось. Лучше помолись гранатам. Только бы хорошо рванули, ни любви им, ни передышки.
— Да рванут они. Должны, — бесшабашно как-то ответил Громов, почувствовав наконец, что к нему возвращается сознание, а вместе с ним и уверенность. — Действуй, сержант, действуй. Не тяни.
В голосе лейтенанта вдруг настолько четко зазвучала командирская нотка, что Крамарчук не сдержался и ответил: «Есть!» Хотя субординацию он не очень-то соблюдал даже в первые дни их службы в доте, когда Громов по-настоящему нажимал на дисциплину.
— Только надо за пролом… Здесь нас иссечет.
Громов пролез первым и уже затем помог пробраться Крамарчуку. Теперь Андрей чувствовал себя неловко за то, что на несколько минут умудрился потерять сознание. А ведь не должен был. Физически он в общем-то крепче Крамарчука. Это все ранение в голову… Ранение и удушливые отсеки. Они сделали свое дело.
Слабая струйка воздуха, поддерживавшая их в той, большой пещере, сюда, за пролом, теперь уже почти не доходила. Наверно, мешали вставленные в трещину гранаты. Дышать сразу же стало тяжелее.
— Мария! Где ты?
— Здесь… — то ли вздохнула, то ли простонала медсестра. Но лейтенант так и не понял, откуда исходил этот стон.
— Во спасение души, командир. Отсалютуем напоследок.
Взрыв показался Громову таким мощным, словно взорвались не противопехотки, а двухсоткилограммовая бомба. Вместе с воздушной волной сотни каменных и металлических осколков ударили в выступ, за которым они притаились, в своды их укрытия, смертоносным смерчем пронеслись над головой.
— Живы? — первым опомнился лейтенант, когда пыль и гарь немного развеялись.
— Во спасение души, командир. Мария, ты где?
— Вроде легче… — тихо ответила медсестра. И только теперь Громов понял, что она пряталась чуть дальше от них, в небольшой нише. — …дышать легче. Может, это кажется?
— Сейчас посмотрим, — поднялся Громов. Но как только тронулся с места, сразу ощутил боль в икре левой ноги. «Неужели осколок?! — почти с ужасом подумал он. — Когда ж он успел, сволочь? Да нет, — успокоил себя, — не должен был. Царапина, обычная царапина. Порода здесь на редкость мягкая, не то что в районе дота. Это нас и спасло: осколки почти не рикошетили».
— Погоди, комендант, свечу зажгу.
Однако ждать Громов не мог. Скользя по каменной крошке, он на ощупь пробирался к новому пролому, на который его выводила струя все того же сыроватого, отдающего прелостью, воздуха. Вот и стена. Споткнувшись о камень, лейтенант буквально упал на нее, но успел ухватиться руками за рваные края пролома. И раны-ссадины на пальцах не в счет. Лихорадочно ощупал проход. Узкий, слишком узкий! Вряд ли в него можно будет протиснуться, но все же…
— Что там? — возник у него за плечом Крамарчук.
— Не пройдем. Но дальше вроде посвободнее. А вообще-то нам «везет»: из одного склепа в другой.
— Давай попробую, — взволнованно зашептал на ухо сержант. — Авось проползу. По-змеиному.
— Неплохо бы…
Однако после третьей попытки прорваться через пролом сержант зло выругался и осел у ног лейтенанта.
— Еще бы одну гранату. А лучше бы — лом. Ведь слой-то небольшой: взломать его — и прорвемся. Но лом остался где-то там, позади. Искать надо.
— Может, мне попробовать? — Громов даже не заметил, когда Мария успела подойти к ним.
— Не торопись. Еще неизвестно, что там, за проломом.
— Неизвестно? Значит, нужно узнать, — лейтенанта Мария буквально оттолкнула, Крамарчуку приказала не путаться под ногами и начала осторожно ощупывать пролом.
Мужчины напряженно молчали, ожидая ее решения. Она была потоньше их обоих и, конечно, могла бы разведать, что скрывается за этой стеной спасения.
— Ну что? — не выдержал наконец Крамарчук. Молчание Марии казалось ему пыткой. — Рискнешь?
— Можно попытаться. Только жаль, одежду изорву.
— Ага, на танцы не попадешь. Не в чем будет. Пробуй, красавица, пробуй, платье мы тебе потом подберем.
«Автомат… Где автомат? Нужно попытаться короткими очередями сбить эти выступы», — лихорадочно соображал Громов, понимая, что даже если Мария пройдет через пролом, это проблемы не решает. Они-то останутся по эту сторону. Ну, а думать о том, что, этот пролом ведет в еще одно небольшое намертво закрытое подземелье, что это пролом в никуда, ему просто не хотелось.
— Что там у тебя? Чего застряла? — доносились до него вместе со струей живительного воздуха хриплые слова Крамарчука. — Ага, бедра, говоришь?! Кто ж виноват, что ты такая бедрастая? У меня такая же… была, — с грустью добавил он. — Кормил, кормил, а она только в бедрах и раздавалась.
«Вот трепач!» — с горькой досадой подумал Громов, не терпевший никаких сальностей. Но понимал: для перевоспитания единственного оставшегося в живых, да еще и спасшего тебя солдата этот каменный мешок — место не самое подходящее.
Автомат он нащупал именно в ту минуту, когда услышал радостный крик Марии: «Все! Я здесь!» Уже теряя сознание, он, оказывается, умудрился положить оружие в нишу. Жаль только, что куда-то исчез фонарик.
— Что там, Мария? — спросил он. — Свет видишь?
— Да, что-то такое… Вроде бы сереет… Только далековато отсюда.
— Сможешь пройти туда?
— Скользко здесь. Где-то недалеко родник. Ручеек струится.
«Ничего она там одна не разведает! — понял Андрей. — Слишком много эмоций».
— Крамарчук, нужно вернуться в дот. Найти еще гранаты. Отыскать лом. И прихватить оружие.
— То есть как это — в дот? — растерянно переспросил сержант. — Что, одному вернуться, что ли?
— А нас здесь целый взвод?
— Так что, одному, что ли? — встревоженно переспросил сержант. И только теперь Громов понял, что дело не в лени. Просто Крамарчуку страшновато возвращаться в дот, где в каждом отсеке трупы, кровь… И где все еще можно задохнуться. — Все-таки нас трое… Может, потом, а?
— Ладно, прекратить, — хладнокровно прервал его лейтенант. Даже сейчас он старался ничем не выдавать своего раздражения. — Мария, где ты?
— Здесь я! — по тому, что голос ее прозвучал словно из колодца, Громов понял: подземелье уводит вниз. Значит, все же не вверх, как он ожидал, а вниз. И отошла она уже довольно далеко. Это насторожило Андрея. Однако назад пути нет.
— Стань за ближайший выступ. Порода мягкая, попробую расширить пролом очередями из автомата.
— Я уже за поворотом!
— Все время кричи! Не умолкай. Мы должны знать, где ты и что с тобой. В сторону, сержант. Кстати, приказ вернуться в дот ты обязан был выполнить, не задавая лишних вопросов, немедленно.
— Да я что? Только вместе бы…
Громов еще раз внимательно ощупал пролом и, вставляя в него автомат, начал короткими очередями крошить каменные выступы.
Несколько каменных брызг посекли руку, которой он держал рожок с патронами шмайсера, и, перезаряжая автомат, Громов почувствовал, что она кровоточит. Но, только выстреляв почти весь второй магазин, приказал: «Крамарчук, проверь!» — и, усевшись под стенкой, достал из кармана пакет. Раны, очевидно, были пустяковые. Но зато каждую минуту напоминала о себе нога. И он никак не мог понять: остановилось там кровотечение или все еще продолжается. Не хватало только, чтобы, сидя здесь, он истек кровью.
— Наверно, хватит, лейтенант. Теперь я проползу. Жаль, что нет приклада.
Крамарчук уже был по ту сторону пролома, когда откуда-то издали снова донесся крик Марии:
— Свет, Андрей! Свет!
— Не может быть, — проворчал Громов. — Не может быть, чтобы из этой каменной могилы существовал какой-либо выход.
— Почему не может? — возмутился сержант. — Мария видит свет.
— А потому, что не может быть, чтобы мы вот так, просто, вырвались из этого подземного ада, сержант! — отрубил Громов, с большим трудом протискивая плечи в пролом. — Где Мария? Крамарчук, быстро к ней! Разведай выход! Вдруг там всего-навсего щель.
20
— Ну-ка, Гордаш, позвольте полюбоваться вашим произведением, — Штубер взял из рук ефрейтора, который сопровождал заключенного, деревянную статуэтку, внимательно осмотрел ее со всех сторон, поставил перед собой на стол. — Работа пока не завершена, я верно понял?
— Какое вам дело до нее? — мрачно басил Гордаш. Огромный, неуклюжий в своей широкой гимнастерке без ремня и порванных галифе, облепленных комьями глины и стеблями сена, он был похож на человека, который только что выбрался из тайного укрытия, где провел по меньшей мере полгода.
— Странный вопрос, красноармеец Гордаш. — Штубер вышел из-за стола, отошел к окну и еще раз осмотрел статуэтку «Обреченного» уже при свете яркого предобеденного солнца. — Произведением искусства имеет право любоваться или по крайней мере оценивать его любой человек. И вообще, как говорят ваши вожди, искусство принадлежит народу, — оберштурмфюрер добродушно улыбнулся. Гордаш заметил именно это: улыбка его была до наивности добродушной. — Я, конечно, мог бы строже оценить вашу работу, найдя в ней немало изъянов. Но понимаю, в каких условиях создавался ваш «Казненный».
— «Обреченный».
— Что? «Обреченный»? Пардон, не всмотрелся в музейную этикетку. Да, вы правы: так будет точнее — «Обреченный». Так вот, я понимаю, в каких условиях и каким инструментом вы создавали это свое произведение. Узнав, чем вы — тоже, кстати, обреченный на казнь, не буду скрывать этого, — занимаетесь в камере, я как человек, любящий искусство, долго думал, каким бы образом помочь вам.
— Помочь?
— Сразу предупреждаю: спасти от уготованного вам расстрела я не смогу. Оказавшись в нашем тылу, вы, вместо того чтобы сдаться властям, сколотили группу партизан, вооружились пулеметом и продолжали нападать на наших солдат и наши обозы. Однако мы уклонились от темы. Я решил помочь вам и в то же время провести уникальный эксперимент, к которому не прибегал еще ни один человек в мире. Посмотрите, что я достал специально для вас. Подойдите к столу.
Когда Гордаш приблизился на несколько шагов, Штубер достал со стоящего в углу сейфа газетный сверток, развернул его и положил на стол.
Взглянув на то, что лежало на газете, пленный отшатнулся.
— Да, это кость! — подтвердил Штубер. — Обычная, человеческая. Я консультировался со специалистом. Она, конечно, не столь податлива, как древесина липы, однако вполне подойдет для работы.
Гордаш еще раз присмотрелся к кости. Она казалась еще довольно свежей. Орест затруднялся определить, какой части тела она принадлежала, но не это интересовало его сейчас. Неужели эсэсовец заставит его вырезать что-либо из человеческой кости? Зачем это ему?
— Логика очень проста, — словно бы вычитал его сомнения и страхи Штубер. — Зачем воплощать образ человека в дереве, глине или камне, если рядом, в буквальном смысле у нас под ногами, столько прекрасного поистине человеческого материала? Причем с каждым днем его становится все больше. Сын человеческий, вырезанный из кости человеческой, — разве это не апофеоз реализма?
— Это что, действительно человеческая?
— Я же честно признался, что провожу своеобразный эксперимент. Так неужели стану обманывать вас и самого себя? Для чистоты эксперимента я даже приказал изъять эту кость именно из трупа повешенного. Помня, что ваш «Обреченный», как вы его называете, стоит под виселицей. Мне хотелось бы, чтобы вы повторили его, сделали, так сказать, копию, только уже из кости. Берите, берите, не смущайтесь.
Гордаш протянул было руки к свертку, но тут же отдернул их и нервно потер о гимнастерку, словно уже сейчас пытался отмыть-оттереть от прикосновения к этому страшному материалу.
— Я верю, что вы настоящий скульптор. По призванию. И кто знает, возможно, здесь, над этой… как называется ваша река? Ах да, Днестр. Так вот, здесь, над Днестром, я открою славянского Микеланджело. Но даже если вам и не удастся сравниться с несравненным итальянцем, все равно это будет неподражаемое произведение. Вдумайтесь: фигурка обреченного, вырезанная обреченным в камере смертников из кости бывшего обреченного. Не спешите, не спешите отказываться! — впервые повысил голос Штубер. — Прежде чем говорить «нет», вдумайтесь в то, что я сказал. Ибо потом миллионы людей, пришедших посмотреть на вашу работу в музей Берлина, Дрездена или Киева, будут точно так же задумываться над глубоким философским смыслом, заложенным в саму идею создания этого своеобразного шедевра. Фигурка обреченного, вырезанная обреченным в камере смертников из кости обреченного! Да такое произведение просто-напросто обречено на славу и вечность. Вы можете вспомнить нечто подобное в мировом искусстве? Так можете или нет?!
— Нет, — выдавил из пересохшего горла Гордаш. — Такого не было. Я бы знал, если бы…
— И я бы знал. Это было бы описано во многих пособиях по искусству. Следовательно, пока что до этого еще никто не додумывался. Я дарю вам не просто идею, я дарю вам бессмертие, которое не способен подарить даже Господь Бог. Уверен, что эта работа, как беспрецедентная, обойдет с выставками все музеи мира. Лучшие музеи. Которые будут почитать за честь видеть у себя «Обреченного» работы знаменитого подольского мастера Гордаша.
Штубер открыл стол, достал из него маленький сверточек и бросил рядом с костью.
— Здесь три резца разной конфигурации. Все, что удалось раздобыть в этом захолустном городке. Если понадобятся еще какие-то инструменты: напильник, ножовка… — сообщите коменданту лагеря. Добудем все необходимое. Кроме того, в течение двух недель никого из вашей камеры казнить не будем, чтобы не травмировать вас.
— Я христианин. Учился в семинарии. Я не могу… из человеческой кости, — проговорил Гордаш, не отводя взгляда от открывшихся ему резцов, сам вид которых действовал на него привораживающе.
— Сможешь. Если хочешь продлить жизнь своим товарищам и свою собственную — сможешь.
Гордаш взял резцы, сжал в руке один из них и свирепо взглянул на оберштурмфюрера.
— Разве что из твоих костей, — почти шепотом проворочал пленный.
Однако Штубер расслышал. Он холодно смерил великана с ног до головы, положил руку на кобуру.
— Кому принадлежала кость, из которой вырезан «Обреченный» — уточнять музеи не будут, — процедил он. — Для искусства это особого значения не имеет.
Гордаш положил резец к двум другим, снова завернул их в бумагу и сунул в карман. В свою очередь Штубер сгреб газету, в которой лежала кость, ткнул ему в руки, а сверху положил «Обреченного».
— Ефрейтор, увести! — приказал по-немецки. А когда Гордаш ступил за порог, крикнул вслед ему по-русски: — Мастер должен заботиться не о собственной жизни, а о жизни своих творений! Только тогда он настоящий мастер! Я обещаю сохранить имя творца этой скульптуры. Чего еще желать тебе, обреченному?!
21
Около часа, раздирая одежду, разбивая в кровь локти и колени, выползали они лисьим лазом, как назвала его Мария, из карстовой пещеры. И когда наконец увидели над головой небо, то уже не в силах были даже обрадоваться ему.
Впрочем, видеть могли пока лишь небольшую полоску неба — ровно столько, сколько позволило глубокое каменистое ущелье, в котором они оказались. И поскольку равнинного выхода из этого ущелья не было, то оно скорее напоминало провал или воронку от упавшего здесь тысячу лет назад метеорита.
Склоны этой воронки оказались крутыми, почти отвесными, и лишь серые камни-валуны, которыми они были усыпаны, позволяли выкарабкаться из нее без альпинистского снаряжения.
— Погибельная какая-то дыра, командир, — уловил его настроение Крамарчук. — Посмотри на склоны: ни одного кустика.
— Все в норме, — устало ответил Громов, чуть приподнимая голову и отыскивая взглядом медсестру. — К черту кустики! Главное, что мы опять на этом свете. Пока что отдыхать. Но прислушиваться.
И только тогда радостно улыбнулся: «Неужели действительно спасены?!»
Сшитая из шинельного сукна уже в доте, юбка Марии выглядела намного приличней, чем их изорванные брюки. Но нужно было видеть еще и ее ничем не защищенные ноги. Это были две сплошные кровоточащие раны, и странно, что ни там, в лисьем лазу, ни уже здесь, на этих холодных безжизненных камнях, Андрей не услышал от медсестры ни стона, ни жалобы.
Девушка лежала на спине так, что голова ее свешивалась с невысокого плоского валуна, а четко очерченная налитая грудь казалась непомерно выпуклой, словно Мария хотела во что бы то ни стало дотянуться ею до первых, падающих где-то на метр выше, лучей невидимого солнца. Громов старался смотреть на грудь медсестры, чтобы не видеть ее ног. Впрочем, разглядывать ее сейчас, такую измученную, было с его стороны подло — он это тоже понимал.
Несколько минут Андрей лежал молча, закрыв глаза. При этом он очень чутко прислушивался к каждому доносившемуся из-за пределов этого затерянного мира звуку. Больше всего он боялся сейчас услышать человеческую речь: немецкую, румынскую, даже русскую. Кто бы из врагов не обнаружил их — они по существу оказывались беззащитными. Любой обозник мог перестрелять их здесь, между камнями, как в тире. Промахи только подзадоривали бы его.
Однако речи не прозвучало. Беглецов томила своей затаенностью настоянная на камнях и сосняке замшелая первородная тишина.
Отлежавшись, лейтенант, ни слова не говоря, поднялся, забросил за спину автомат и по заранее примеченной расщелине начал взбираться наверх. Увидев это, Крамарчук тоже поднялся, но последовать за командиром у него уже не хватило сил. Вот если бы лейтенант приказал…
Их ущелье оказалось посреди небольшого ельника. Вся земля вокруг была усеяна такими же камнями, как и склоны ущелья, только здесь они были помельче и все до единого присыпаны, словно замаскированы, многолетним слоем хвои.
Пробравшись через заросли, Громов внимательно осмотрел простиравшуюся перед ним небольшую равнину, отделявшую ельник от леса. Местность показалась ему знакомой. Да, вон и тропинка, которой еще совсем недавно они с Кожухарем шли от батальонного дота к своему «Беркуту». Мог ли он предположить тогда, что вернется к ней вот так, почти что с того света?
— Что тут слышно, комендант? — появился возле него Крамарчук.
— Знакомая тропинка, узнаешь?
Читать бесплатно другие книги:
