Колокола судьбы Сушинский Богдан
— Одна?! — всплеснула руками женщина. — Не управлюсь я одна, подсобили бы!
— Каждый должен знать свою меру искупления. Тем более что нам такими пустяками заниматься некогда.
Подтверждение того, что оврагом можно добраться почти до самого лагеря военнопленных, сразу же внесло изменение в план рейда. Теперь Беркут решил, что к виселице у лагеря вместе с ним подъедут Мазовецкий, в форме лейтенанта вермахта, Корбач и Крамарчук. Остальные, под командой младшего лейтенанта Колодного, с двумя ручными пулеметами, пойдут оврагом и, приблизившись к лагерю, засядут между кладбищем и лагерем. Их задача: при первом же выстреле в районе действия группы капитана открыть огонь по лагерным вышкам и по тем немцам, которые попытаются атаковать ее. Отходить они тоже должны были оврагом, потому что подобрать их машина сможет только за селом.
Внутри ограды, охватывавшей небольшую площадь вокруг виселицы, часовой чувствовал себя как в крепости. Мимо ее ворот часто проходили машины, что-то привозившие и увозившие из лагеря. Ночами из него нередко вывозили очередную партию обреченных, которых расстреливали за селом, в карьерных выработках. Поэтому появление машины партизан его тоже не насторожило.
Когда она остановилась у самых ворот и послышался властный голос: «Часовой, открыть!», рядовой подбежал и, рассмотрев при свете луны фуражку офицера, поспешно оттащил большие, неуклюжие створки. Однако въезжать вовнутрь ночные «гости» не стали.
— Опять спишь? — недовольно произнес обер-лейтенант, проходя мимо часового и беглым взглядом осматривая эшафот. Сдерживая порывы ночного ветра, крестовина виселицы ревматически поскрипывала, и даже сейчас, при тусклом свете луны, видно было, как веще раскачиваются три отяжелевшие от дождя веревочные петли.
— Никак нет, господин обер-лейтенант! — охрипшим то ли от волнения, то ли от простуды голосом ответил часовой. — Несу службу.
— Когда должны вешать первых?
— В шесть утра.
— Ровно в шесть? — удивился обер-лейтенант. — О казни он спросил случайно, лишь бы как-нибудь заговорить часового, который осмотрительно держался в трех шагах от него, не снимая рук с автомата. Он действительно нес службу.
— Так точно, господин обер-лейтенант, — поднес тот к глазам наручные часы. — Меня предупредили, что сменят только после казни. Не хватает солдат охраны.
— Значит, мы еще успеем казнить своего. Нужно, чтобы утром народ увидел труп этого партизана. Ведите его сюда.
Мазовецкий и Корбач послушно втолкнули в ворота, с руками за спиной, Отшельника. При виде этой длинноволосой косматой громадины часовой замер, словно предстал перед лешим.
— А ты не бойся, — по-немецки произнес Отшельник, улыбчиво хихикая и идя прямо на часового. — Не бойся, люба моя, — добавил уже по-русски.
Часовой отшатнулся, натолкнулся плечом на Корбача, отступил поближе к офицеру и не заметил, как из рукава Мазовецкого высунулся кусок толстого металлического прута. Но упасть ему Отшельник не дал. Подхватил за ворот, за ногу, взвалил то ли потерявшего сознание, то ли уже убитого немца на спину и, к удивлению всех троих партизан, бегом поднялся по лесенке на эшафот, а еще через несколько минут тело гитлеровца повисло в одной из петель.
— Это еще зачем? — поморщился Беркут, никогда не допускавший, чтобы в партизанском отряде кого-нибудь, пусть даже самого лютого полицая или предателя, казнили через повешение.
— А пусть знают, что на тех виселицах, которые они здесь строят, сами же и будут болтаться, — прогремел своим архиерейским басом Отшельник, уже вооруженный автоматом часового.
— С какой стати ты так прозрел? — вдруг искренне удивился Беркут.
— Дай гранату. Нет, две, — подошел Отшельник к Корбачу. — Тебе они ни к чему. Ты — шофер. — И, почти выхватив у Звездослава гранаты, отстегнул от пояса флягу с керосином, быстро полил им край эшафота и поджег. — А теперь — все к машине, и уезжайте. Я их немного повеселю.
— Вот тебе запасные магазины, — сразу же отреагировал на это решение Звездослав.
— Все к машине! Все! — приказал Беркут, выбегая за ворота вслед за Корбачем и Мазовецким. — Отшельник, тебя это тоже касается.
— А ты не приказывай, я тебе не присягал, — огрызнулся тот.
— Пристрелить я тебя могу и без присяги. Под честное слово. А потому выполняй приказ. Крамарчук, автоматы! Корбач, машину — за угол кладбищенской ограды. Жди за рулем.
Часового на ближайшей вышке уже насторожил шум возле виселицы, он развернул прожектор, повел лучом по машине, но Отшельник, пригнувшись, успел проскочить к забору и метнуть гранату прямо туда, на вершину вышки, откуда бил предательский луч. Бросок оказался на удивление удачным: площадку, на которой стоял часовой, разметало взрывом. Прожектор, естественно, погас, зато с других вышек сразу же ударили несколько пулеметов.
Часовые пока что стреляли наобум, еще не представляя себе, что, собственно, происходит. Но взрыва и пулеметных очередей было достаточно, чтобы поднять охранный батальон. Из пристроенных у лагерной ограды казарм тоже доносились выстрелы, шум, команды офицеров.
Беркут увидел, как сработала еще одна граната, брошенная Отшельником уже в гущу солдат, вырвавшихся из ворот воинского городка. Вместе с Мазовецким он открыл огонь, давая возможность Отшельнику отойти. Но тот затаился где-то между лагерным забором и все сильнее разгорающейся виселицей и, похоже, отходить не собирался.
— Что будем делать, Беркут?! — крикнул Мазовецкий, отстреливаясь из-за ствола дерева уже возле самой ограды кладбища. К счастью, немцы еще не поняли, сколько партизан, где они и вообще что происходит. — Отшельник перебежал к эшафоту. И дальше ни шагу.
— Уходим. Если он еще окончательно не потерял голову, тоже уйдет. Через кладбище.
— Тогда к машине, я прикрою.
Проезжая по улице, они увидели, как из дворов выскакивали немцы и полицаи, но на появление их машины никто не реагировал. Все спешили туда, откуда доносилась стрельба.
Стоя в кузове с пистолетом в руке, Мазовецкий еще и подгонял их, объясняя, что на казармы батальона напал отряд партизан. К тому времени, когда они подъезжали к окраине села, оба пулемета, стрелявшие из оврага, уже замолкли. Через пару минут один вдруг снова ожил, но уже не в долине, а где-то в районе кладбища.
— Это кто-то из наших стреляет? Кто там остался? — взволнованно спросил Беркут у вынырнувших из предрассветной дымки оврага людей. Он с радостью узнавал их, помогая взобраться на борт: вот рядовой Копань, этот, с пулеметом — старшина Кравцов, дальше — Арзамасцев, младший сержант Горелый, сжимавший рукой левое предплечье, наконец, младший лейтенант Колодный. Однако никто из них не знал, кто продолжает вести бой. — Так кто же все-таки за пулеметом? Младший лейтенант, я вас спрашиваю! Вы командовали группой.
— Гаёнка нет, — произнес кто-то из сидевших в кузове. — Он был с пулеметом.
— Да вот он, — возразил второй, показывая на фигуру, метнувшуюся метрах в двадцати, по склону оврага.
— Гаёнок, ты?! — бросился навстречу ему Беркут. — Кто ведет бой? Где твой пулемет?
— Да этот поп-нехристь вырвал его у меня, — проговорил Гаёнок, тяжело отдуваясь. — Только вставил второй диск — а тут он. Отступай, говорит, прикрою, и буквально отшвырнул меня. Я-то думал, что он будет отходить вслед за мной. Для него ведь дегтярь — что игрушка. Да вон он, короткими очередями шпарит. Жаль, пулемет немцам достанется. Мы его с Большой землицы десантировали.
— Уходим, капитан, на окраине соседней улицы — мотоциклисты! — крикнул Мазовецкий, стоя на лесенке, ведущей в крытый кузов машины. — Приготовиться к бою!
— Да, спасти Отшельника мы уже не сможем, — согласился Беркут, бросаясь к кабине. — Хороший был бы боец. Не могу понять, к чему эта истерика? Почему люди вдруг идут на гибель тогда, когда в этом нет никакой необходимости? Ведь мог бы еще повоевать, — нервно стучал он кулаками по коленям.
Но Корбач понимал, что это уже разговор с самим собой, и ни на один из вопросов капитана не отвечал. Он гнал машину к лесу, чувствуя, что на хвост ему садятся немецкие мотоциклисты.
Как только машина вошла в перелесок, капитан приказал всем занять оборону по его кромке, по обе стороны дороги, и сам тоже залег за пулемет, пристроив его на небольшом раздвоенном пеньке. Однако, не доезжая метров триста до леса, мотоциклисты остановились. Чтобы окончательно укрепить их в намерении повернуть назад, Андрей прошелся по ним несколькими очередями. Фары немедленно погасли, и мотоциклисты начали уходить.
Можно было не спешить с этими очередями, подпустить чуть поближе и ударить всем вместе, наверняка, но Беркут опасался, что подойдет подкрепление, бой затянется, и к утру им отрежут путь отступления к базе. А бойцы и так чертовски устали. В последние дни он буквально измотал их бесконечными операциями и длительными маршами.
Третью, самую длинную, очередь он послал, уже пробежав метров пятьдесят по опушке леса. Но не для того, чтобы завязать бой, а чтобы отсалютовать по Отшельнику, по погибшему бойцу его группы.
— А ведь если бы мы не поспешили с этой вылазкой, да постарались наладить связь с пленными, можно было бы организовать восстание. Вот в такую ночь, гранатно-пулеметным ударом по вышкам, разломав взрывами стену… — на ходу высказывал свой план Колодный, приближаясь вместе с Беркутом к машине.
— Считай, что это была репетиция, — прервал его капитан. — И можешь быть уверен: этим нападением мы подняли дух пленных настолько, что они и сами подумают, как бы попытаться перебить охрану и бежать. Ничего не поделаешь, в партизанской борьбе иногда нужны и такие экспромты, пусть уж там, в академиях и Генштабе, нас простят.
20
Огромное, густо засаженное деревьями кладбище находилось за селом, на возвышенности, и подойти к нему, даже сейчас, днем, было не так уж трудно.
По рассказам старика, у которого он прятался, Крамарчук знал, что расстрелянные, в одной могиле с которыми оказалась Мария Кристич, были похоронены как бы вне кладбища. Их могила оказалась за нешироким рвом, которым оно было очерчено, почти у самой опушки леса. Поэтому найти её не составило особого труда.
Выглядела могила неухоженной, холм на ней местами осел. Но всё же с краю, со стороны леса, уже стоял наспех сбитый из неотесанных веток, неуклюжий крест, на макушке которого кто-то пригвоздил пустую консервную банку, оставив в ней огарок свечи. Тут же, у холма, лежала колода, очевидно, заменявшая скамейку.
Погребенные здесь люди считались врагами рейха, и каждый, кто пытался ухаживать за их общей могилой, тоже рисковал. Вот почему и крест был несуразным, и колоду положили за кустами, чтобы те, кто мог оказаться на кладбище, не видели сидящего на ней.
— Здесь она и лежит, Мария наша… — тихо проговорил Крамарчук, первым подходя к могиле. — Здесь… Кто бы мог нагадать ей такое там, в замурованном доте?
Беркут, увидев на глазах его слезы, тоже почувствовал, что горло сдавило спазмом, и он еле-еле сдерживается. Чтобы хоть как-то пересилить себя, Андрей дотянулся до креста, глубже всадил его в землю, подравнял и, достав зажигалку, зажег огарок свечи.
— Мы здесь. Мы пришли к тебе… — почти шепотом проговорил Николай, присев у могилы и подравнивая руками холм. — Прости ты нас, ради Бога. Виноваты мы перед тобой. Не смогли, сестра, не сумели… Здесь мы, возле тебя…
— Помолчи, Николай, ради всех святых, помолчи… — почти простонал Андрей, опустившись на колоду.
Он снял шапку, закрыл лицо руками, и Крамарчук понял, что нужно было дать командиру подойти сюда одному. Однако уйти, вот так взять и вернуться в лес, он тоже не мог.
Стараясь не обращать внимания на капитана, Крамарчук принялся вскапывать немецким штыком землю рядом с могилой и подсыпать холм. Но и сам не заметил, как снова начал «беседовать» с Марией, только уже совсем тихо, что-то приговаривая, о чем-то каясь и жалея, обещая, проклиная и клянясь…
А Беркут все это время сидел, опустив голову, и ему вспоминались то первая встреча с Марией в соседнем доте (она попала туда вместе с подругой, и комендант 201го приехал, чтобы увезти ее к себе), то их поездка на мотоцикле после боя у моста. А еще Мария вдруг виделась ему лежащей на камне, такой, какой запомнил ее, когда выбрались из дота (он почему-то часто вспоминал ее такой, лежащей на камне, в изодранной юбке), или спящей на лесной лежанке, возле взорванного дота комбата.
Возродила память и ее нежный шепот в ту, первую ночь, когда он навестил ее в селе, в ночь их, как выразилась тогда Мария, «запретной партизанской любви»… Однако этого воспоминания Андрей как-то сразу застыдился: можно ли вспоминать такое, сидя у могилы? Наверное, это уже на грани святотатства.
Вспоминая все это, Беркут готов был казнить себя за то, что так редко виделся с Марией, так мало и скупо ласкал ее, так неумело оберегал, а главное — не сумел уберечь, спасти. А ведь мог бы что-нибудь придумать, мог! Ну, хотя бы переправить куда-нибудь подальше от этих мест, где ее никто не знал, никто не слышал о доте. Но что поделаешь? Из боя — в бой, из рейда — в рейд. Иногда совершенно забывая, что где-то совсем рядом ждет та, единственная женщина, которая любит его и которую страстно любит он сам, огрубевший, очерствевший на войне солдат!
Как же постыдно он боялся своих чувств, как неохотно раскрывал их, даже пытаясь ласкать Марию; как стеснялся их, считая, что чувства эти не достойны уживаться рядом с жестоким солдатским мужеством. Очерствевший от войны и крови мужик!…
Неподалеку, за кустами, кто-то натужно закашлял, но, погруженный в свои мысли, капитан не придал этому никакого значения. И лишь когда грудной, натужный кашель повторился, поднял голову и вопросительно посмотрел на Крамарчука. Тот неслышно, по-кошачьи метнулся к кустам, раздвинул ветки и беззвучно позвал Андрея, показывая пальцем куда-то в сторону кладбища. А когда Беркут, точно так же осторожно ступая, приблизился к нему, прошептал:
— Полицай. С повязкой на рукаве. Грехи отмаливает, дьяк некрещеный.
— Один?
— Кажется, один.
Беркут сделал несколько шагов в сторону, туда, где кусты расступались, образуя просвет. Но под ногами треснула ветка, и когда он выглянул, то увидел прямо перед собой человека в зеленовато-серой немецкой шинели с поднятым воротником и заброшенной за спину винтовкой.
Заметив перед собой вооруженного немецким автоматом человека в гражданском ватнике, полицай попробовал сорвать через голову ремень винтовки, но Беркут успел переметнуться через ров и оказался буквально в двух шагах от полицая.
— Стоять! Руки!
Полицай прекратил дергать застрявший где-то за воротом шинели ремень винтовки и, жалостливо глядя то на Беркута, то на подошедшего с другой стороны кустарника Крамарчука, поднял вверх дрожащие руки.
— Вы?… Вы партизаны?
— Нет, ангелы небесные. Беркут перед тобой. Слышал о таком? — грубо просветил его Крамарчук.
— Господи, прости и помилуй, — пролепетал полицай, глядя на могилу с еще не почерневшим крестом, проведать которую он пришел. Ему еще не было и тридцати, но голова совершенно седая. А через весь лоб, почти от виска до виска, — багровый шрам. — Я тут вот… пришел. Мне бы хоть попрощаться…
— А с теми, что в братской могиле, вон там, за кладбищем, ты попрощаться не желаешь? — поднял автомат Крамарчук. Краем глаза Беркут проследил, как метрах в двадцати к одной из могилок перебежал Корбач, которого они оставили в роще на тот случай, если понадобится прикрыть свой отход. — Пшел туда, сволочь. Возле той могилы и ляжешь. Никто и хоронить не посмеет. Сам прослежу.
Подняв руки еще выше, полицай, еле переставляя одеревеневшие вдруг ноги, медленно прошел между Крамарчуком и Беркутом, но при этом все время не отрываясь смотрел на могилу. Даже когда Крамарчук срывал с него винтовку, полицай старался не спскать глаз с могилки.
— А теперь снимай брючный ремень. Стрелять я тебя не намерен, повешу как собаку, — командовал Николай. — И дружки твои, полицаи, со временем окажутся там же. Об этом тоже позабочусь.
— Стой, — вмешался Беркут, как только полицай дрожащими руками начал расстегивать шинель, чтобы добраться до ремня. — Ты тоже расстреливал этих людей? — обратился он к полицаю.
— Я — нет. Не выпало мне. Но и моя вина, моя тоже… — пробормотал полицай.
— Слава Богу, что хоть это ты осознаешь. Скажи: Мария Кристич, медсестра… Слышал о такой?
— Которую за селом убили, — добавил Крамарчук.
Ухватившись руками за ремень, полицай замер, словно бы понимая, что это последний его солдатский атрибут, лишившись которого, он сразу же переходил в совершенно иное качество — в качество приговоренного.
— А, ту, что за селом. Да-да… Это ее немецкий офицер… с пьяных глаз. А до этого она, говорят, чуть не убила начальника полиции. Видно, полез к ней, на любовь потянуло.
— Какого начальника? Уж не Рашковского ли? — уточнил Беркут.
— Его, — кивнул полицай. — Майора Рашковского.
— Во, червь христосова, неужели действительно успел «омайориться»? — удивленно взглянул на Беркута Крамарчук. — Я тогда не поверил. Видать, хорошо служил.
— Успел, гад, успел. Мне это известно. Да перестань ты дергаться! — рванул Андрей полицая за рукав шинели. — Оставь ремень. Отвечай: она что, стреляла в Рашковского?
— Нет. Вроде бы поленом. По голове. Говорят, неделю в госпитале провалялся. Но тогда он еще успел отдать приказ, чтобы все, кто есть в списке старосты как подозрительные, были расстреляны. Он хоть и полицай, но все же — немецкий майор. Немцы ему подчиняются.
— Это уже подробности. Эту, убитую, ты видел? Сам, лично, видел?
— Чего ж не видеть? Видел. Красивая баба. Даже мертвая — красивая, прости меня, Господи. В одной сорочке на снегу лежала.
Услышав это, Крамарчук мельком взглянул на буквально почерневшее лицо Беркута: ему хотелось пощадить командира.
— Это почему ж в рубахе? Мертвую раздели, что ли?
— Мертвую? Мертвую — нет, вроде бы не раздевали.
— Тогда, что ж она… так в рубашке и шла? По снегу… в лес?
— Получается, что так и шла.
— Значит, Рашковский ее еще в доме?…
— Прекрати! — буквально взорвался рыком Беркут. — Теперь это уже не имеет никакого значения.
— Он прав, — по-житейски спокойно подтвердил полицай. — Мертвые пусть остаются святыми. Так лучше и для мертвых, и для живых.
— И что там было дальше… — спросил уже сам Беркут. — Уже после того, как?…
— Немцы ее почему-то долго не трогали. Очевидно, ждали, когда подойдет сам начальник полиции. А его еще перевязывали. Волосы у нее черные, а спереди — прядка, совсем седая. Прямо как у старухи, седая. А лет двадцать пять — не больше. Такой вот и запомнилась. Даже снилась потом, прости, Господи, меня грешного.
— И Рашковский подтвердил, что это Кристич? Медсестра Мария Кристич?
— Да о ней уже во всей округе знали. Как и о тебе, Беркут. Вас обоих ловили. Мы ее тут ночь стерегли, все село окружено было. Ждали, когда ты подойдешь.
— Ага, значит, оцепили село? Ждали, что вслед за Марией появится Беркут? — Крамарчук ткнул дулом винтовки в подбородок полицая, приподнял его и с ненавистью посмотрел в глаза. — Хорошо задумано. Можешь считать своего Рашковского Ганнибалом. Так вот: ты ждал Беркута? Он пришел. Может, что сказать хочешь? Нет? Тогда пошел к дереву! Ветка, вон… специально для такого урода природой сотворенная.
— Подожди, — вновь остановил Николая Беркут. — Кто там у тебя лежит? — кивнул в сторону могилы.
— Мать. Сорок дней, как умерла, ровно сорок.
— А чего сам пришел? Родня где?
— Какая ж родня? Один у нее был. Один и остался. Своей семьи нет. Не до семьи, как видишь.
«Вот тебе еще одна судьба, — с горечью, безо всякой обиды-злости по отношению к этому человеку, подумалось Андрею. — Истолковывай ее, как хочешь».
— На фронте побывал?
— Четыре дня.
— Всего четыре дня?!
— Как оказалось, целых четыре дня.
— Ну ты и вояка… хренов! — презрительно сплюнул Крамарчук.
— Тут уж кому как выпало, как линии судьбы легли. На пятый день меня чем-то так шандарахнуло, что когда опомнился, гляжу: два немца из похоронной команды в яму тащат. За ноги. Ну, закричал: «Куда ж вы?! Добейте сначала!» До сих пор не пойму, почему не добили.
— Лучше бы добили, — молвил Крамарчук. — Семья знала бы, что пал смертью героя, а не смертью предателя.
— Теперь я тоже считаю, что лучше бы тогда, сразу, от рук фашистов. Но ведь не добили же, бросили на холмике. Мол, черт с тобой: не подохнешь, так выживешь. То ли грех на душу брать не захотели, то ли специально, чтоб еще помучился. А старушка-благодетельница выходила. Откуда взялась и почему рискнула, хотя за это её запросто могли повесить. Потом был лагерь военнопленных. Ну а дальше… Дальше сам знаешь.
На сей раз Беркут промолчал. И полицай тоже умолк, понимая, что уже в который раз решается его судьба.
— Ну что, кажется, всё, исповедался? — нарушил это панихидное молчание сержант Крамарчук и вопросительно взглянул на Беркута. — Пора и свечи зажигать.
— Позволь все-таки помолиться над могилкой, — попросил полицай, вновь обращаясь к Беркуту. Чувствовал, что просить о снисхождении Крамарчука бессмысленно. — Хоть недолго, пять минут. Месяц не проведывал, все некогда было.
Беркут и Крамарчук переглянулись.
— Хватит жалостить меня, — зло ухмыльнулся Крамарчук. — На том свете свидитесь и все отмолите, что еще способны отмолить.
— Может, все-таки позволим? — не очень охотно предложил Беркут. Однако Крамарчук решительно покачал головой.
— Ты, командир, ступай. Ступай-ступай, я тут сам с ним. Я «жалостливый».
— Отставить! — вдруг обрел твердость голос капитана. — Уговорил, страдалец могильный, иди, молись, — разрешил он полицаю. А немного поколебавшись, вдруг спросил: — Неужели по-настоящему молиться умеешь?
— Умею. Верующие мы были, весь род наш. Считай, все молитвы знаю.
— Счастливый человек. А я вот — ни одной. Иногда стоило бы, так ведь? Ну, иди-иди… Не могу я тебя… у могилы матери. Даже тебя, продажного полицая… — Повернулся и пошел к могиле Марии.
Глядя ему вслед, Крамарчук недоуменно пожал плечами, разочарованно сплюнул и еще раз ткнул стволом в подбородок перепуганного полицая.
— Хрен с тобой, живи, коль уж сам Беркут тебя помиловал. Но о моей душе тоже замолви, понял? Только не забудь, — разрядил винтовку, патроны положил в карман, а оружие забросил на опушку леса. — И еще за тех, кто в братской могиле, помолись.
— Помолюсь, обязательно помолюсь.
— Однако ветка, вон та, видишь — все еще твоя. Запомни ее, потому что она тебя все равно не минует.
— Спасибо вам, служивые. Тоже кому-нибудь жизнь спасу, если случай представится.
— Не представится. Такому, как ты, полицаюге, не до жалости людской.
— Теперь все будет по-иному, — словно заклинание проговорил полицай.
— Только не для тебя. Пшел вон, чесотка геббельсовская! Прости, Мария, — уже совершенно иным, покаянным, голосом молвил Николай, остановившись рядом с Беркутом у могилы медсестры. — Даже проведать тебя по-человечески и то не дадут, христопродавцы. Да и командир одурел под старость: убийцу твоего помиловал.
— Помолчи, — поморщился Андрей.
Еще несколько минут они простояли молча, поклонились и пошли к лесу.
Уже на опушке, с возвышенности, Крамарчук оглянулся и увидел полицая. Он всё ещё стоял на коленях, припав головой к кресту на могиле матери.
«Ты смотри! — подумал он. — А ведь не успел бы и поклониться… Хотя… можно подумать, что он заслуживает того, чтобы кланяться ей!»
— Не пойму я тебя, командир. Ну, пусть бы помолился пять минут, как просил. Черт с ним. Но за муки тех, что лежат вместе с Марией… За их муки! Нет, ты все-таки иди, командир, а мы с Корбачем еще потолкуем с ним.
— Следовать за мной, — сдержанно приказал Беркут. — Я всегда гордился, что мы с тобой… остались солдатами. Не растерялись, не попрятались, не перепугались вусмерть, не предали… Но точно так же всегда боялся, чтобы не ожесточились до того крайнего предела, за которым все содеянное нами уже будет называться зверством. Считай, что говорю тебе это не как командир… К тому же стоя там, у могилы Марии.
21
К отказу польского поручика Мазовецкого пересекать линию фронта, чтобы стать офицером Армии Людовой, и просьбам, высказанным Колодным и Беркутом, в Центре отнеслись спокойно. Попросили выйти на связь через шесть часов, и когда в положенное время радист снова настроился на волну, сообщили, что предложение принимается. Разрешается прилет Беркута, Корбача, Арзамасцева и польской гражданки Ягодзинской. При этом указывались район, в котором они должны войти в контакт с партизанским отрядом «Отважный», дата их прибытия и пароль. Дальнейшие указания они должны были получить в отряде, в зоне которого, как понял Беркут, находится партизанский аэродром.
— Принимают сразу четверых? Щедро, — удивился младший лейтенант Колодный, расшифровав поданную ему радистом радиограмму, и многозначительно посмотрел на Беркута. — Все-таки им небезынтересно поговорить с людьми, с которыми вы все это время сражались, убегали из плена, организовывали новую группу…
— Думаю, мы понадобимся Центру для небольшой подготовки и заброски в тыл. Четверо проверенных, сработавшихся людей — это уже костяк диверсионной группы. Или даже отряда, — ответил Беркут.
Ему была неприятна сама мысль о том, что его могут подозревать, а значит, проверять. Он был счастлив, что дано «добро» и что не только он сам побывает на свободной земле, но и может подарить несколько мирных дней своим товарищам. Единственное, что омрачало его радость, — что в эту группу не включили Крамарчука, последнего из бойцов его гарнизона, последнего из «группы Беркута». Той, первой группы, которая геройски погибла, спасая от гибели партизанское соединение. Не включили, хотя он просил об этом.
Он, конечно же, будет хлопотать о награждении сержанта, уже за действия на оккупированной врагом территории, и повышении его в звании. Но этого мало. Куда большей наградой Крамарчуку была бы эта почти невероятная в их условиях «экскурсия» в мирную тыловую жизнь.
— Да-да, вы, конечно, правы, — поспешно согласился Колодный. Но при этом как-то странно посмотрел на Беркута. — Все, что я только что сказал, всего лишь предположение. Можете даже считать это шуткой.
— Что с тобой, младший лейтенант? — положил ему руку на плечо Беркут, первым выходя из штабной землянки. — Что ты занервничал? Ты извини, очевидно, я действительно многого не знаю и не понимаю. И даже не хочу понять. Если бы ты два года провоевал во вражеском тылу, ты бы тоже не желал понимать любого, кто решился бы говорить тебе о каких-то там страшных вещах, происходящих на Большой земле.
— Согласен, полностью согласен, — снова занервничал младший лейтенант. — Не будем возвращаться к этому разговору. Лучше прикинем маршрут и будем готовить людей в дорогу. Судя по карте, пройти нужно будет километров семьдесят.
— Это если идти не по занятой врагом территории, а по карте, — уточнил Беркут. — Но ничего, к походам по тылам врага нам не привыкать. Сейчас я думаю о группе, с которой тебе придется оставаться здесь. Продержитесь ли?
— Наверняка уже завтра получу приказ соединиться с отрядом Дробаря или Роднина. А не хотелось бы.
— Понимаю. Под твоим началом останутся двенадцать человек. Группа хорошая. Людьми пополнитесь — это неизбежно. Только здесь советую не задерживаться. Нет возможности для маневра. Перейдите в лес, на базу моей первой группы. Ты знаешь, где это. А весной подумаем.
— Вы говорите так, словно собираетесь вернуться сюда.
— Собираюсь, — решительно подтвердил Беркут. — Даже уверен, что вернусь. В любом случае, буду просить, чтобы группу оставили самостоятельной боевой единицей. В отрядах Дробаря и Роднина партизан хватает. Зона действия у них тоже большая. А наша диверсионная группа нужна здесь, под Подольском. И нужна именно такой, небольшой, человек на тридцать, мобильной, подвижной, диверсионной. Об этом я и буду говорить в Украинском штабе партизанского движения.
— Думаешь, прислушаются?
— Зачем-то же они меня вызывают, — улыбнулся Беркут. — А раз вызвали, вынуждены будут выслушать. Крамарчук не вернулся?
— Пока нет. Хорошо, что он не улетает. После того, как мы подучили Корбача и Гаёнка, получилась неплохая группа разведки. Со временем возглавит наш разведвзвод. Удивительный человек.
— В лагере ему не сидится, это заметно, — взглянул на часы Беркут. Семнадцать тридцать. Крамарчук со своими разведчиками обещал вернуться к восемнадцати. Причин для волнения пока не было.
Почти полчаса они колдовали над картой, стараясь определить оптимальный маршрут к месту встречи с отрядом. На ближайшем отрезке от базы это помог сделать Петр Горелый, который неплохо знал все дороги километров за сто от своего родного села. Дальше немного подсказал Копань, чье детство проходило в соседней области, недалеко от тех мест, где их должен ждать самолет.
Правда, оба они старались прокладывать такой маршрут, на котором встреча с немцами была бы наименее вероятной, — лесными дорогами, долинами, дальними полями. Поэтому почти на каждом участке Беркут вносил коррективы, пытаясь «глухие» переходы с ночевками в небольших хуторах и селах сочетать с выходами на железнодорожные полустанки и к шоссейным дорогам, на которых группа могла бы нанести хоть какой-то урон врагу. Он твердо решил пройти этот «путь к свободе» точно так же, как уже прошел его по территории Польши, возвращаясь из плена.
— Чтобы немцы не терялись в догадках, куда девался Беркут, исчезнув под Подольском, — объяснил капитан Колодному, намечая карандашом последний полустанок, на котором ему хотелось появиться с «визитом вежливости».
— По-моему, они еще не поняли, откуда вы снова взялись на их голову, — ответил вместо младшего лейтенанта Копань, выходя вслед за офицерами из землянки, чтобы покурить и подышать свежим воздухом. — Так старались, распускали слух о казни Беркута, — и вдруг на тебе!…
— Придется слать им приветственные телеграммы из-за линии фронта. Чтобы чего доброго не подумали, что я обиделся и бросил их на произвол судьбы.
Он хотел добавить еще что-то, но запнулся на полуслове. Оглянувшись, он увидел на тропинке Корбача и Гаёнка. Крамарчука с ним и не было.
— Что случилось, Корбач?! — подхватился он. — Где сержант?!
— Жив, жив! — еще издали успокоил его разведчик. — Остался в деревне. Решил понаблюдать. Нам приказал возвращаться. Есть разговор, товарищ капитан, — покосился на тоже подхватившихся Горелого и Копаня.
— Свободны, — тотчас же отпустил обоих Беркут. И жестом пригласил разведчиков зайти в землянку, где на небольшом треугольном столике еще лежала карта, над которой они мудрили.
— Когда мы пришли на явочную квартиру, там нас ждала записка Смаржевского, переданная Яном, мальчишкой-связным Томаша Смаржевского, — доложил Корбач. — Вот она.
«У меня находится русский летчик. Из сбитого бомбардировщика. Просит встречи с Беркутом, — вслух прочел капитан. — Говорит, что это очень важно. Долго оставаться у меня летчику опасно. Жду ответа. Леон».
Беркут передал записку младшему лейтенанту и ожидающе посмотрел на Корбача и Гаёнка. Оба они были с ног до головы в грязи и хвое, выглядели уставшими и вообще смахивали на людей, которым пришлось пробираться ползком через весь Черный лес.
— Так почему не явился Крамарчук? Он что, сам решил побывать у Леона-Смаржевского?
— Что-то ему не нравится в этой истории, — объяснил Гаёнок. — Мы с ним вместе ходили в соседнюю Христиновку. Корбач тем временем наблюдал за домом Смаржевского. Так вот, в Христиновке сержант расспрашивал кое-кого из знакомых ему людей. Они тоже слышали о летчике. Но бросилось в глаза, что слишком уж открыто и доверчиво он рассказывал о себе в некоторых домах. Без страха, без опасения. И все Беркута выспрашивал, именно Беркута. Будто не одинаково, в какой отряд попасть, тем более — в его положении.
— А еще странно, что он сумел выйти на Смаржевского, — задумчиво добавил Беркут. — Кто его мог навести на этот дом?
— На поляка? Когда мы были в Христиновке, туда нагрянули немцы. Вели себя корректно. Обошлось без облавы, без арестов и грабежа. Но заходили чуть ли не в каждый двор. Осматривали, спрашивали, не слышал ли кто-нибудь о русском летчике, выбросившемся на парашюте с подбитого самолета. Не знаю, признался ли кто-нибудь, что слышал о нем, или нет, но вот то, что в последнее время никто слыхом не слыхивал ни о каком подбитом в этих краях самолете, — это точно. Крамарчук особо просил передать вам это.
— Его могли сбить намного западнее. Теперь летчик пробирается к линии фронта. О Беркуте от кого-то услышал. Всякое может быть. Горячиться не надо. Тут возникает другой вопрос: почему сержант пошел один? И почему отправил вас?
— Боялся, что если придет и сам доложит об этом, вы захотите наведаться к Леону, — ответил Корбач. — А это рискованно. Вот он и послал нас.
— Но ведь Смаржевский легко определит, что Крамарчук — это не я. И он знает, что жизнь сержанта ценится дешевле, чем моя. Если, конечно, предположить, что пан Смаржевский предал нас.
— Он наведается к нему вечером. В семь вечера. Крамарчука Смаржевский в лицо никогда не видел. О том, что вы похожи, не знает. Вас он тоже видел всего дважды. А прячет пилота наверняка в том же подземелье, о котором вы рассказывали Крамарчуку.
Услышав это, Беркут помрачнел. Говорить бойцам о подземелье Леона сержант не имел права. Так почему же сказал? Очевидно, чтобы убедить командира, что он будет осторожен и что в дом к Легионеру напрашиваться не станет. А в подземелье не очень-то и разберешь, кто в действительности явился: Беркут или некто, смахивающий на него?
«Напрасно он рискнул на такую авантюру, напрасно, — поиграл желваками Беркут. А еще подумал: — Летчику нужен именно Беркут. Действительно странно: почему именно я? Для сбитого пилота, оказавшегося на вражеской территории, должна быть важной любая связь с партизанами. Партизанский отряд — это его спасение, возможность сообщить о себе на Большую землю, переправиться через линию фронта. А этот упорно ищет Беркута. Допустим, он слышал обо мне. Но это еще не повод для открытых расспросов. Неужели приманка? Верят, что клюну? В крайнем случае выяснят, действительно ли я снова появился здесь, или же под моей кличкой действует кто-то другой, эксплуатируя славу Беркута, его легенду, популярность среди местных крестьян».
Капитан взглянул на часы. Через тридцать минут Крамарчук будет у Смаржевского. Если это действительно ловушка, то через полчаса она захлопнется. Что можно предпринять? Полчаса им понадобится только для того, чтобы добраться до замаскированного в лесу автомобиля. Но в баке почти нет горючего. Три литра — не больше.
Диверсанты молча смотрели на Беркута. Они ждали приказа. Хотя тоже понимали: даже если пойдут туда всей группой, это уже ничего не изменит. К усадьбе Смаржевского они прибудут не раньше, чем через три часа. Расстояние вроде бы небольшое, но спуск по горной тропинке, через заросли, остерегаясь засад… Да и потом, у дома Смаржевского, если это ловушка, их наверняка поджидают.
«Хотя бы они поняли, что перед ними не Беркут! — вернулся к своим размышлениям Андрей. — Если Смаржевский и тот, "летчик", убедятся, что перед ними не командир партизанской группы, они просто-напросто дадут ему уйти».
— Будем ждать, — сказал он бойцам, почувствовав, что молчание и так слишком затянулось. — Если им нужен Беркут, Крамарчук вернется. И потом, трудно поверить, чтобы Смаржевский переметнулся к немцам. Польский патриот… Офицер… Будем ждать. Пока что свободны. Отдыхайте.
— Олухи мы. Нужно было пойти вместе с ним, — виновато проговорил Корбач, внимательно посмотрев на командира. — Мы не имели права уходить.
— Вы получили приказ командира группы, и вы его выполнили. Сержант осознавал, на какой риск идет. Все, ждать!
«Неужели предчувствие? — подумал Беркут, глядя вслед удаляющимся бойцам. — А ведь есть оно, это чертово предчувствие! Сколько раз Крамарчуку приходилось идти на связь, в разведку, ночевать в селе, в лесу, на болоте… И всегда ты воспринимал его задержки спокойно. Спокойнее, чем кто бы то ни было в отряде. Потому что лучше других знал Крамарчука. "Этот пройдет. Этот разведает. Этот выкрутится…" — вот вся твоя командирская молитва».
22
Оставшись один, Беркут обошел гряду и оказался на каменистой тропинке, ведущей к пещере Отшельника. Деревья и кустарник уже давно остались без листвы, и теперь тропа просматривалась издали, за много километров от пустоши. Всё плато и скалистая долина под ним тоже сбросили покров таинственности и непроходимости и представали перед взором путника в своей золотисто-серой разоблачающей наготе.
Поэтому в рощицах на плато и в небольших окружающих его перелесках становилось неуютно и от пронизывающих ветров, и от все наглее подступающих к ним полицейских и немецко-румынских постов. Казалось, еще вчера солнце светило по-летнему, создавая иллюзию вечности своего праздника тепла, а сегодня, всего за один день, холодный осенний ветер сорвал с деревьев большую часть пожелтевшей листвы и занавесил поднебесье свинцовым занавесом глубокой осени, напоминая о необратимости природных циклов. Сегодня он поставил все сущее в этом уголке Подолии перед суровой сутью природы, не знающей ни жалости, ни отступления от сформировавших ее законов.
Сейчас, осматривая порыжевшие ковры перелесков, Беркут со всей отчетливостью понимал, как некстати пришелся его отлет на Большую землю. Самое время уводить бойцов в глухомань леса, срочно возводить зимний лагерь и, оседлав дороги, опустошать вражеские транспорты, запасаясь на зиму продовольствием. Оставаться на всю зиму на этом оголенном, продуваемом всеми ветрами и просматриваемом со всех сторон плато было бы самоубийством. Он и так слишком затянул с уходом отсюда. Давно нужно было вернуться на старую базу. Или основать новую, возле Змеиной гряды.
Можно было, конечно, попроситься в отряд к Дробарю, Иванюку или Роднину (два последних снова действовали раздельно, хотя и поддерживали постоянную связь и даже совместно проводили крупные операции). Но без особого приказа Украинского штаба партизанского движения он не пошел бы на это. Действуя отдельно, в непосредственной близости к Подольску, группа создавала куда больше «неудобств» для противника, чем если бы слилась с каким-либо отрядом, вынужденным держаться подальше от города. Во-первых, еще один очаг сопротивления, во-вторых, постоянная угроза городским предместьям и дорогам, а главное, она постоянно отвлекала на себя и сковывала действия группы «Рыцарей рейха», не позволяя ей полностью переключиться на операции против партизанских отрядов и местного подполья.
Отлет оказался некстати — чего уж тут! Однако «переиграть» это решение Беркут уже не мог. Отказываться не имел права, да и силы воли, наверное, не хватило бы; откладывать же на более позднее время — глупо, и вообще не по-армейски. Много раз он мысленно представлял себе, как, преодолев линию фронта, окажется на свободной земле, много раз отрабатывал варианты доказательств, которыми смог бы убедить, что он — свой, не предатель, не агент немецкой разведки, никем не завербован и не заслан.
Да, по-разному он представлял свое возвращение из-за линии фронта. Даже вынашивал план вооруженного прорыва немецкой передовой. Но о возвращении на самолете, самом комфортабельном возвращении, которое только мыслимо в условиях войны, об этом он даже не решался мечтать. Такое ему просто не приходило в голову.
— Вышел на связь командир соседнего отряда Дмитрий Дробар, — появился на тропинке Колодный. — Передал приказ Центра направить к нам связного, который затем поможет нашей группе найти его отряд, чтобы влиться в него. Таким образом, наша судьба решена.
— Наберись терпения.
— Новые места, новые люди, новый командир… Поди знай, как сложатся отношения! Когда слишком много всего нового, это уже перестает радовать.
— Связной появится утром?
— Обещают завтра под вечер. На рассвете выйдет. Просили встретить в долине, возле Татарской могилы.
— Кого пошлешь?
— Кого прикажете.
— Решай сам.
— Тогда Горелого. Он хорошо знает местность.
— И кого-нибудь из новичков. Лучше двоих. Некоторые уже третью неделю в группе, но еще не побывали ни в одной операции. Пошли их сейчас же, может, раздобудут в селе немного еды.
Читать бесплатно другие книги:
