Опаленные войной Сушинский Богдан

24

Вопреки мрачным предсказаниям Родована, ночь выдалась спокойной. Звездная, по-южному теплая и умиротворяющая, она представала перед Громовым отрицанием самой идеи войны, вражды, мести.

Усевшись на прораставший слева от дота замшелый валун, он, пренебрегая шальной пулей, долго любовался звездным поднебесьем, отыскивал известные и не известные ему созвездия и почти с замиранием сердца прислушивался к бойцу, который где-то там, в окопах капитана Пикова, неокрепшим тенорком выводил:

— Божественно поет, а, Крамарчук? — заметил появившуюся у артиллерийского капонира фигуру Крамарчука.

— Поет так себе. Но демаскирует прекрасно.

— Немцы, кажется, тоже заслушались. Не стреляют.

— Того и гляди на губной гармошке начнут подыгрывать. Ансамбль германо-советской свистопляски.

— Заунывный ты человек, сержант.

— В городишко бы сейчас сбегать, по старым явкам пошастать. На крайний случай, к женушке заглянуть.

— Божественная мысль. После войны заглянешь.

… На рассвете, как только начался артобстрел, в дот забежал Рашковский.

— На том берегу готовятся к переправе, — объяснил он, отдышавшись после пробежки между разрывами. Небритый, осунувшийся, весь какой-то пожеванный в своей бесцветной гимнастерке, он уже ничем не напоминал того нахрапистого старшего лейтенанта, с которым Громов когда-то почтительно знакомился и которого еще более почтительно выслушивал, отдавая дань его фронтовому опыту.

— Уже замечено, старший лейтенант. Сейчас крамарчуковские пушкари возьмутся за них. Что еще?

Рашковский, очевидно, не ожидал такого вопроса, ошарашенно посмотрел на коменданта, а когда тот спокойно выдержал его взгляд, вдруг замялся.

— Да, собственно… Так, зашел проведать.

— Спасибо, не забываешь.

— Но есть и просьба. Понимаешь, я действительно очень хочу сберечь людей. Хотя бы остатки роты.

— А что, бывают офицеры, которые стремятся побыстрее погубить своих солдат? — поинтересовался Громов, припадая к окуляру перископа. Он уже напряженно ждал первых орудийных выстрелов, и появление старлея оказалось очень некстати.

— Да я не к тому. Солдат для того и существует… Знаешь, говорят, что смерть солдата не оправдана только в одном случае: когда он погибает в бане, поскользнувшись на обмылке. Во всех остальных случаях он гибнет за Родину, причем всегда — смертью храбрых.

— Это что, Рашковский, — он умышленно не назвал его по званию, — наиболее интеллектуальный анекдот твоей бывшей курсантской роты?

— Не так, что ли? Да оторвись ты от окуляра, лейтенант! Пусть палят, что ты все задом ко мне да задом?

Громов засек первый выстрел, потом еще один и, только убедившись, что они легли у цели и что сейчас Крамарчук накроет пару отходящих от берега плотов, повернулся к Рашковскому.

— По-моему, у вас была какая-то просьба ко мне, старший лейтенант Рашковский? Я внимательно слушаю.

— Официальничаешь? — хмыкнул тот, присаживаясь за столик. — Слушай, солдатик, — обратился он к Петруню, который уже заменил Кожухаря, — выдь-ка на минуту.

Громов поиграл желваками и инстинктивно сжал кулаки, но, видя, что Петрунь вопросительно уставился на него, все же подтвердил просьбу старшего лейтенанта.

— Понимаешь, я тебе прямо скажу. Солдаты что? Убьют этих — дадут новых. Но ты пойми: сейчас я — ротный. И пока у меня в роте есть хотя бы десяток людей, ее пополнят и снова сделают ротой. А там, через пару месяцев, глядишь, и батальон бросят. А если останусь без них… Если без них — кто знает?.. Возьмут и опять переведут на взвод.

— Или отдадут под трибунал, — как бы про себя продолжая его мысль, проговорил Громов. При этом ему вспомнился капитан Грошев. Он уже успел признаться себе, что если бы этот «утопленник» Грошев не был в таком высоком звании, то наверняка оставил бы его в своем доте, сообщив об этом Шелуденко, а через его радиста — и штаб укрепрайона. Но ведь как ему, лейтенанту, было командовать капитаном?

— Брось. При чем здесь трибунал? Бои идут. Все на глазах командования. В крайнем случае, организую себе ранение. Что-то вроде контузии. Нет, до суда в любом случае не дойдет. А вот до взвода — запросто. А что такое быть «взводным Ванькой» — не тебе рассказывать.

— Не мне.

— Поэтому хочу вырваться отсюда, имея хотя бы несколько бойцов. Но там, в первой линии, куда я попал по твоей воле…

— Сказано цинично, но довольно понятно. Что дальше? Не слышу просьбы.

— Брось. Я же с тобой по-человечески. Понимаешь, лейтенант, когда мы будем прорываться отсюда, я могу вообще остаться без людей. И тогда пойди объясни, где ты их растерял, если весь батальон наш, во главе с Шелуденко, здесь останется. А ты — комендант дота, который моя рота прикрывала. И последний офицер, с которым я взаимодействовал и с которым встречался.

— Почему последний? А капитан Пиков?

— Да что капитан Пиков…

— А то, что сейчас вы находитесь в полном его подчинении.

— Находился.

— Почему «находился», что, опять конфликт?

— Причем здесь конфликт? Нет уже капитана Пикова.

— То есть как это?..

— А ты что, еще не знаешь? Снарядом его. Час назад. Почти прямое попадание. Лейтенанта тяжело, считай смертельно, ранило. Там теперь старшина командует. Ни одного офицера не осталось. Вот так… И вся жизнь.

— И чего вы хотите от меня?

— Житейской мудрости. Вот тебе бумага, — он достал планшетку и заранее приготовленный листик. — И, не помня зла, напиши три строчки: ты, лейтенант такой-то, комендант дота такого-то, удостоверяешь, что старлей Рашковский с вверенной ему ротой до последней возможности, героически прикрывал дот от превосходящих сил противника. И подпись. Дату не ставь. Сейчас оно, может, и странно слышать такую просьбу. Но когда возьмутся проверять всех выходящих из окружения, это уже будет документ.

Какое-то время Громов очумело смотрел на Рашковского. Ему не верилось, что человек, с которым он находился в таких натянутых отношениях, решил обратиться к нему со столь диковинной просьбой.

— Понимаете, Рашковский, я не святой отец и грехи командирские не отпускаю. Но вам такую бумагу я подпишу. Вам — единственному. Любому другому человеку я бы в этой просьбе отказал. Если, конечно, вам не стыдно будет воспользоваться этим «документом».

— Ты подпиши. О стыде-совести потом покалякаем.

Андрей почти выхватил из руки Рашковского листик, нашел на столе химический карандаш и начал писать.

— Только не забудь указать, что последние дни — в составе батальона, над которым принял командование.

— Но вы не командуете батальоном.

— Не командовал. Но сейчас приму командование на себя. Как старший по званию. Мне ведь было приказано влиться в батальон. Вот я и влился.

Громов понимал, что приказ формулировался иначе, но уточнять не стал. Он искренне считал, что, выдавая Рашковскому такой документ, оскорбляет его. А главное, ему хотелось, чтобы этот горе-ротный поскорее убрался из дота.

Когда Громов кончил писать, Рашковский взял листик, внимательно изучил написанное.

— Это уже документ, — суховато поблагодарил он, произнося слово «документ» с ударением на «у», и, иронично ухмыляясь, помахал коменданту рукой:

— Молодец, лейтенант, грамотно воюешь. Ценю. Поддержи огоньком. Сейчас мои громовержцы всыпят им напоследок. И еще. Если вдруг окажется, что на позициях меня уже нет, будем считать, что мы с тобой уже попрощались.

— Значит, вздумал бежать?

— Отступать вместе с армией. Чтобы когда-нибудь вернуться победителем. Я ведь не Наполеон. Почему я должен проигрывать в той войне, которую не начинал? А вот принять командование батальоном… — это моя мечта.

Когда он наконец вышел, Андрей вздохнул с облегчением. Само присутствие этого человека угнетало его.

На сей раз немцы трижды цеплялись за берег и трижды огнем из дота и траншей удавалось сбрасывать их назад в реку. Однако Громов видел, что некоторые лодки сразу же уходили вниз по течению. Немцы высаживались из них возле завода, присоединяясь к тем, что прорывались с острова, и все больше расширяя плацдарм. Становилось ясно: еще немного усилий — и вся эта группа сможет ударить во фланг оборонявшихся в районе его «Беркута».

— Кожухарь, связь со 119м.

— Кожухарь убит, товарищ командир, — робко напомнил Петрунь, прокручивая ручку аппарата.

— Ах да, извини. Извини, боец. 119й? Томенко? А где Томенко? Что, тоже убит?! Когда?

— Полчаса назад, — ответил ему кто-то дрожащим голосом.

— А вы кто? С кем я говорю? Да возьмите себя в руки, черт возьми, что за всхлипы?..

— Сержант Вознюк. Я теперь вместо коменданта. Мне приказано…

— Понял, сержант. Где у вас немцы?

— Да где ж, у дота.

— Как… у дота?! Они что, прорвались? Я спрашиваю: они прорвались и окружили вас?

— Еще не окружили. Сверху, над дотом, пока наши, трое-четверо бойцов — не больше. Фашисты так закрыли нас, что не высунуться. У меня одно орудие и два пулемета уже вышли из строя. В гарнизоне всего пятнадцать бойцов. А фашисты бьют прямой, по амбразурам.

— Послушай, Вознюк, ровно через десять минут я помогу тебе артиллерией. Ты тоже подключай свое орудие. И пулемет. И пусть те, которые наверху, попробуют оттеснить фашистов.

— У меня нет с ними связи, товарищ лейтенант.

— Ничего, и так поймут.

— Да там и оттеснять некому. Еле держатся на гребне. Немцы уже, считай, весь город окружили.

— Все равно. Через десять минут я накрою их. — Громов уже хотел положить трубку, но в последнее мгновение вспомнил о Зое Малышевой: — Слушай, а твой санинструктор, Малышева, она чо… ушла из дота?

— Куда сейчас уйдешь? Возле Томенко сидит. Плачет. Там еще трое убитых, и не знаем, как их вынести.

— Оттесним немцев — вынесете.

— И вот еще что, сержант. Когда я ударю, ты поддержи меня из всех амбразур, всем наличным составом. А Малышева под эту музыку пусть уползет из дота. Ты понял меня?

— Я бы и сам уполз. Да приказа не было.

— И не будет, сержант, не будет. Пока ты жив, приказ для тебя один: сражаться. Ну а мертвым, как сам понимаешь, не приказывают.

«И все же Марии нужно сказать, что Зойка ушла, — подумал он, бросив трубку. — Убедить, что, мол, Томенко прогнал ее. Тогда можно будет отпустить и Марию. Относительно же приказа Шелуденко… Потом, на досуге, мы его как-нибудь обсудим».

— Командир, из батальона!.. — подал ему трубку Петрунь.

— Это старшина, теперь — командир батальона прикрытия. Товарищ лейтенант, отдайте приказ отойти в те окопы, в которых была рота Рашковского, у дота. Не продержимся мы тут больше. А попрут немцы, так и отступить не сумеем. Людей положим.

— Но я не имею права давать приказ на отход. У вас есть свой командир.

— Да, но где ж он теперь, мой командир?! — пробасил старшина. — Разве ж я знаю, где он? У меня связь только с вами. Штаб дивизии — где-то за лесом. А мы — отдельный батальон. У нас и патронов уже нет, немецкими автоматами отбиваемся. Вы — единственный офицер.

— То есть как это «единственный»? А Рашковский?

— Так нету его.

— Что значит «нету»?! Он что, погиб?

— Я… я думал, что он у вас, — замялся старшина. — Сказал, что пойдет налаживать взаимодействие. Да еще рана там у него на руке, палец задело.

— Но отсюда, из дота, он давно ушел.

— Тогда не знаю. Может, уже и нет его. Снарядом…

— Слушай меня, старшина. Приказываю: продержитесь еще часа два. Потом отводите бойцов на вторую линию. Но только все окопы свои напротив дота засыпать. Вы поняли меня? Засыпать. Мигом. И заровнять. Чтобы фрицам негде было отсиживаться. Пусть роют землю, как кроты, под нашим огнем.

— Понял. Спасибочки вам, товарищ лейтенант.

— Что вы, как баба на базаре: «Спасибочки»?! Командуйте батальоном. Кожухарь!

— Так ведь погиб…

— А, черт! Да помню, помню, что погиб! Где старший лейтенант? Вы выпускали его из дота?

— Нет, дверь ему, наверное, пулеметчики открыли.

— Странно.

Громов выбежал из отсека, заглянул в «красный уголок», потом в столовую. «Неужели в санчасти?»

— Ну, благодарю, сестричка, — поспешно поднялся Рашковский, увидев на пороге Громова, и демонстративно выставил свой перевязанный палец. — А то забилось землей, а санинструктора у нас там нет.

— Почему вы все еще здесь, Рашковский?!

— Не понял?

— Я спрашиваю, почему вы все еще в доте?! — рванул кобуру Громов. — Почему вы околачиваетесь здесь, когда ваша рота гибнет в окопах, отбивая третий десант подряд?!

— Да хотя бы потому, что я ранен, — пытался оправдаться Рашковский. На какое-то время он буквально опешил от напористости лейтенанта. Однако это продолжалось недолго. — И вообще, как ты смеешь? Кто ты такой?

— Он — комендант этого дота. А палец я перевязала вам еще час назад, — вмешалась Мария, явно заступаясь за Громова.

— Так вот, как комендант приказываю: немедленно оставьте дот! Кожухарь! — крикнул он так, что на крик выскочило сразу несколько бойцов пулеметной точки.

— Я здесь, товарищ лейтенант, — впервые не поправил его Петрунь.

— Проведите к выходу товарища старшего лейтенанта, — взял себя в руки Громов.

— Ты еще смеешь кричать на меня?! — снова взвинтился Рашковский. — На старшего по званию?! Угрожать оружием?! Да я тебя под трибунал!

— Слушай, товарищ старший лейтенант, — вдруг непонятно откуда взялся Крамарчук, вырастая между офицерами. — Трибунал отсюда далеко, а ваши бойцы умирают рядышком. И есть приказ самого коменданта укрепрайона: ни одного постороннего в доте. Вплоть до генерала армии.

— Крамарчук, — только теперь окончательно овладел собой Громов. — Прекратите. Товарищ старший лейтенант, исполняющий обязанности командира батальона просит вас к себе.

— Я — и есть тот самый «исполняющий обязанности». Кто меня может просить-требовать?

— В любом случае извольте отбыть в свое подразделение.

— «Извольте отбыть», — саркастически передразнил его Рашковский, уже идя в сопровождении Петруня и Крамарчука по коридору. — Нахватался словечек, портупейник белогвардейский.

25

Когда Андрей вернулся в санчасть, Марии там уже не было. В соседнем отсеке-лазарете он увидел Петруня. Тот сидел возле Коренко и что-то оживленно рассказывал ему.

— Мария у вас, — подхватился Петрунь, увидев лейтенант. — В командном пункте. Плачет.

— Да? Плачет? Это что-то новое. И главное, очень «кстати». Как дела, Коренко?

— Держимся. Еще немного, и я в строю, — извиняющимся голосом пообещал раненый. — Я вам еще пригожусь, вот увидите.

— Не сомневаюсь. Не жалеешь, что остался в доте?

— Так чего ж жалеть, чего жалеть? Я ведь тут со всеми, со своими.

— И правильно. Не жалей. Что бы ни случилось. Ты — настоящий солдат, — присел он рядом с Коренко. — Настоящий, понял? Как командир я горжусь тобой.

— Почему же тогда гнали из дота? — взволнованно, с пересохшими губами, спросил красноармеец.

Громов замялся. Проще всего было бы сказать: «Хотел тебя, дурака, спасти». Но лейтенант понимал, что вести сейчас речь о спасении неуместно, да и по отношению к этому парню — оскорбительно. Почему вдруг спасать решил именно его, остальную часть гарнизона обрекая на гибель?

— Почему же гнали? — не унимался Коренко.

— Трудный вопрос. Вырвемся из дота — попытаюсь объяснить.

Мария сидела, прижав к уху телефонную трубку, и действительно плакала — беззвучно, закинув голову, не утирая слез.

— Что случилось, Мария?

— Н-не з-знаю, — еле выговорила санинструктор.

— Бо-жест-вен-но. Чего же ты плачешь?

— Потому что Зойка плачет, — показала она пальцем на трубку.

— А почему она плачет?

— Как же ей не плакать? Конечно, будет плакать…

Громов деликатно отобрал у Марии трубку и, услышав всхлипы, как можно тверже сказал:

— Санинструктор Малышева, слушайте меня внимательно. Вы слышите меня?

— Да, — слабо прозвучало в трубке.

— Сейчас мы откроем огонь по противнику, который блокирует ваш дот. И сержант попытается вывести вас наружу. Выбирайтесь ползком. Это последняя возможность. Вы поняли меня? Остальное вам объяснит сержант Вознюк. Все, до встречи где-нибудь под Киевом.

Он положил трубку, сел на грубо сбитые нары рядом с Марией, пальцем нежно утер ей слезу.

— Томенко убит, я знаю. Но что поделаешь? Идет война. Он — офицер. Теперь нужно спасать Зойку. Я уже говорил с сержантом. Если он все хорошо продумает, это удастся. Не сейчас, так вечером.

— Да, ради бога, спасите ее, — все еще всхлипывала Мария. — Только она ведь не захочет бросить Томенко.

— Мертвого?

— Ну да. Она же влюбилась в него, дура…

— Почему сразу «дура»? — перехватил пальцем ее слезинку Громов. — Я-то считал, что влюбляются не только дуры.

— Это у нас, между бабами, так говорится. Раз влюбилась — значит дура. А почему дура, если она влюбилась, а?!

— О, Господи! — со вздохом поднялся Громов, немного помолчав. — Ничего себе: укомплектовали гарнизон сан-ин-струк-то-ра-ми… Мужественное войско. Но я тебе вот что должен сказать: во-первых, немедленно прекрати этот рев. Во-вторых, — присел он возле нее на корточки, — тебе тоже нужно уйти. Сегодня вечером. Или ночью. Понятно?

— А ты? Вы все?

— Мы чуть позже. Придержим немцев, чтобы нашим на пятки не наступали, — и вслед за вами. Если увидишь, что попала в окружение, заходи в первый же дом, сбрасывай это военное одеяние и выпрашивай любую юбку-кофту. Ну а дальше… дальше — исходя из обстоятельств.

— И мы еще сможем встретиться с тобой?

— А что нам помешает? Не радуйся, еще как успею тебе надоесть. Не будешь знать, как избавиться.

— Но ты даже не пытаешься условиться: когда, где…

— Ах да, совсем забыл, извини. Ну, давай подумаем. Впрочем, что тут долго думать? Если попаду в окружение, то разыщу тебя или твоих родных в твоем селе. Как оно называется?

— Гайдамаковка.

— Божественно. Главное, легко запоминается. Там и разыщу. После войны — тоже… в этом же селе.

— И не стыдно тебе? «После войны». Помолчи уж. Сказал-додумался — «после войны».

— Словом, я обязательно разыщу тебя, Мария. Можешь не волноваться. Все. Теперь ступай к себе. Нельзя тебе подолгу бывать здесь. Неудобно. Не положено.

Пока «гайдуки» Крамарчука помогали рассеивать фашистов, цеплявшихся за дот Томенко, пушкари с того берега вновь накрыли огнем передний край на участке «Беркута». Судя по всему, окопы батальона уже были ими хорошо пристреляны. Но они не могли знать, что там осталось всего несколько бойцов, которые, стараясь не привлекать внимания, засыпали окопы да время от времени постреливали в сторону правого берега из винтовок, сбивая противника с толку. Остальные же — кто ползком, кто короткими перебежками — давно сменили позиции. И теперь Громов с нескрываемым злорадством наблюдал, как враг перепахивает пустые окопы и гряду невысоких полуразрытых холмов. Хотя то, что немцы так поливали огнем переднюю полосу, служило плохим признаком. Значит, ночью опять попытаются форсировать реку.

— Ну, что там у тебя, сержант? — позвонил он в дот Томенко. Связь все еще действовала безупречно. Кабели, упрятанные в землю лет десять назад, не поддавались ни времени, ни снарядам.

— Сверху крикнули, что комиссар батальона, капитан Гогидзе, убит. Оказывается, он с группой бойцов прорывался к нашему доту, хотел помочь.

— Да-а, — тяжело вздохнул Громов, пораженный этой неожиданной вестью.

— Жаль, что он не смог пробиться. Мы бы еще повоевали.

— Как видишь, мы о вас не забываем.

— Ваши артиллеристы старательно поработали, товарищ лейтенант. Чувствуется класс.

— Еще бы! Что с Зоей? С Малышевой что, спрашиваю?

— Вышла она. Еле уговорили.

— Так все-таки вышла?! — оживился Андрей.

— Вместе с раненым бойцом. Немцы сначала не заметили их, однако потом всполошились.

— Но она жива?

— Последнее, что я видел: когда она заползла за валун, фашист бросил гранату, но тот, раненый который, прикрыл санинструктора своим телом. Точно видел. Сверху кричали, что вроде бы она потом заползла в щель между камнями. Там и лежит. Когда стемнеет, бойцы попытаются вырвать ее. Осталось проползти метров двадцать — не больше.

— Спасите ее. Обязательно спасите, сержант. Так и действуйте.

— Знакомая ваша, товарищ лейтенант? — Возможно только потому и спросил, что хотелось продлить разговор. Голос Громова для сержанта из осажденного дота был сейчас голосом из какого-то иного мира.

— Теперь они, эти девушки, все — наши «знакомые». Настолько «знакомые», что стоит погибать за них, как погиб тот раненый, спасая. Кстати, как его фамилия?

— Гуржов.

— Таких бойцов, сержант, нужно называть поименно. И помнить их. Красноармеец Гуржов… Не имел чести знать. А ведь геройский был парень. Кожухарь! — позвал он, попрощавшись с сержантом.

— Да.

— Скажи Марии, что Зоя Малышева жива. Она вышла из дота и находится где-то в тылу.

— Но ведь… он сказал…

— Малышева уже далеко, в глубоком тылу, — резко осадил его Громов.

— Понял: в глубоком тылу.

— Извини, кажется, опять нарек тебя Кожухарем. Устал поправлять меня?

— Не стану я больше поправлять, товарищ лейтенант. Зато, когда меня убьют, вы кого-то еще долго будете называть Петрунем. О Гуржове — это вы верно… Когда вспоминают, оно и мертвому земля мягче кажется.

— Комендант, — появился на пороге Крамарчук. — Посмотри в окуляр на тот берег. Полюбуйся, как он полыхает.

— Вижу, — ответил Громов, пошарив перископом по склону долины.

— А ты присмотрись, что горит. Они там, за сарайчиком, танк замаскировали. Три снаряда напрямую по нас заядренил. Но потом Газарян его так припудрил, что из него клочья полетели. Как думаешь, рванет?

— Думаю, что должен.

Они побежали в артиллерийскую точку и несколько минут с жадностью всматривались через бинокль в озаренные заревом пожара вечерние сумерки. А когда на противоположном берегу раздался мощный взрыв, все, кто был в точке, встретили его криком «ура!» и бросились обнимать Газаряна.

— Слишком много эмоций, — сдержанно заметил Громов. — Эмоции на войне — это уже роскошь. А вот то, что Газарян записал на наш счет немецкий танк, — божественно. Крамарчук, — отозвал он сержанта, — на два слова. — А когда тот вышел в переходной отсек, негромко произнес: — Надо бы спасти нашего санинструктора. Понимаю, это против приказа, но… Как ты на это смотришь?