Опаленные войной Сушинский Богдан

41

После двенадцати ночи, словно предчувствуя, что через несколько минут гарнизон начнет вылазку, гитлеровцы вдруг ударили по доту из нескольких орудий и минометов. Кроме того, непрерывно подсвечивая себе ракетами, они вели прицельный огонь по амбразурам из пулеметов и доброй сотни карабинов.

Чтобы избежать потерь, Громов приказал закрыть амбразуры заслонками, оставив только одну — для пулемета, прикрывавшего вход. По сторонам ее, прячась за стены, притаились Абдулаев и Гранишин. Расчет оказался точным. Во время небольшого затишья несколько вермахтовцев попытались подкрасться к входной двери и к амбразурам, чтобы забросать их гранатами. Но, очевидно, офицер, пославший их, еще не понял, что имеет дело не с обычным полевым дотом, наспех построенным где-нибудь на передовой, и что противопехотными гранатами здесь ничего не сделаешь. К тому же Абдулаев снайперски поражал почти каждого, кто попадался ему на мушку.

Прекратив стрельбу, фашисты еще интенсивнее начали освещать местность ракетами, наверное, решив, что именно сейчас гарнизон начнет выходить из подземелья. Но вместо этого, используя «иллюминацию», орудия и пулеметы «Беркута», дружно ударили по южному флангу.

Громов посмотрел на часы. Без десяти час.

Вся группа прорыва уже собралась у входа и, увешанная гранатами, ждала сигнала командира. Ждала его, замерев у пулеметов и орудий, и группа прикрытия: Конашев, Коренко, Газарян, Абдулаев.

Первыми из дота вышли Крамарчук и Громов. В окопе их уже ждали перебежавшие сюда с пулеметами два бойца из группы сержанта Степанюка. В последний момент к ним вдруг присоединился Ивановский, заявив при этом, что после прорыва твердо намерен вернуться в дот.

«Причесав» немцев несколькими очередями, они оставили пулемет и поползли вслед за Крамарчуком. Лейтенант обратил внимание, как хладнокровно вел себя Крамарчук перед этой вылазкой, как спокойно готовился к ней и как потом, зажав нож в зубах, тихо исчез в темноте. Готовясь к операции, сержант сам вызвался пойти первым, объяснив, что в армии, на действительной, четыре месяца проучился в школе полковых разведчиков и даже подавал там всяческие надежды, но потом был изгнан оттуда, как он выразился, в связи с его «сердечно-амурной неустойчивостью».

Тогда лейтенант подумал, что про «школу разведчиков» Крамарчук просто-напросто приврал, чтобы командир не вздумал оспаривать его право пойти первым. Однако сейчас понял, что кое-какими навыками тот действительно владеет.

Ну а последним, успев передать оставленный пулемет кому-то из бойцов, пополз в ночь Петрунь.

Крамарчук продвигался медленно, пытаясь бесшумно достичь позиций врага, в то время как следовавшие за ним на некотором расстоянии лейтенант и бойцы, наоборот, открыли пальбу, вызывая на себя огонь тех фашистов, что засели на верхнем ярусе.

Небо было затянуто черными с сероватым отливом тучами. Моросил мелкий, по-осеннему холодный дождик, и поскольку видимость была почти нулевая, и те и другие стреляли, ориентируясь по выстрелам, по едва уловимым звукам, шорохам, по искаженным ночной теменью силуэтам, а чаще всего — наугад. Прикрывая этот лжепрорыв, Громов и Петрунь залегли в небольшой воронке, и вскоре слева от реки к ним начали подползать немцы. Ситуация становилась критичной. Нужно было отходить. Какое-то время Громов еще мог видеть, как, то замирая, то вновь оживая, отползали от них по пологому скату долины Ивановский и пулеметчики группы Степанюка. Но куда исчез Крамарчук — это оставалось для него загадкой. А значит, отходить нужно было без него.

— Так, может, мы тоже прорвемся, а, лейтенант?! — почти прокричал Петрунь, когда лейтенант приказал ему отходить к доту. — Они ведь уже прошли! Наши уже там!..

— Отходи, потом прикроешь меня, — будто и не слышал его Громов. И, бросив гранату за ближайший валун, выбрался из воронки вслед за Петрунем.

— Может, все-таки попробуем, а, лейтенант?

— Хорошо, пробуй. Я прикрою.

Но ударивший с верхней террасы пулемет на какое-то время прижал их обоих к земле, заставив буквально врасти в едва заметную ложбинку.

— А вы? — спросил боец, когда пулеметчики начали короткими очередями прощупывать пространство уже далеко впереди лейтенанта.

— Как же я оставлю дот? На кого? Иди, наши действительно прошли.

— Нет, сам я не пойду. Без вас — нет, — нервно затараторил связист. — Вот если вместе.

— Тогда к доту! — перебил его лейтенант. — Быстро! Основная группа, видно, напоролась.

В ту же минуту они услышали, как впереди вскрикнул кто-то из двоих пулеметчиков Степанюка. Потом крик повторился, но уже сильнее и отчаяннее.

— Все! — донеслось до них. — Прощай! Прикрою!..

И фашистский пулеметчик, и те, что наседали со стороны реки, сразу же начали стрелять на крик. Только это и помогло Громову и Петруню выйти из зоны огня.

Первый разорвавшийся между рекой и «Беркутом» снаряд, очевидно, поверг фашистов в изумление. Они не могли понять, откуда бьет это орудие, откуда оно вообще могло взяться. После разрыва кто-то даже закричал по-немецки: «Прекратить огонь, здесь свои!», полагая, что стреляют немецкие или румынские артиллеристы. Но орудие продолжало обстрел. Следующие снаряды легли уже на гребне, вызвав панику среди тех немецких солдат, которые отрезали путь прорывавшимся к лесу.

Однако эти пять выстрелов, сделанных орудием Шелуденко, уже не могли спасти ситуацию, сложившуюся на склоне. На верхней террасе и в долине почти одновременно взревело несколько моторов, и лучи мотоциклетных фар начали шарить по склону, высвечивая движение прорывающихся. К тому же в небо взвилось сразу несколько осветительных ракет. Метким выстрелом Газаряну удалось уничтожить один мотоцикл, вновь ожили два пулемета «Беркута», но против заслонов, выставленных фашистами на верхней террасе, они были бессильны.

— Назад! Отходить! — скомандовал Громов, уже находясь в окопе. — Всем отходить! Мы прикроем!

Но и сам он уже понимал, что подал эту команду слишком поздно.

Около второго часа ночи в дот приполз последний, кто сумел вернуться, — это был легко раненный в ногу боец группы Степанюка ефрейтор Загойный.

— Там еще кто-то отстреливается, сержант, — сообщил он Степанюку, когда тот вместе с Громовым подхватил его и втащил в окоп.

— Слышим, — ответил лейтенант. — Но кто это может быть?

— По-моему, кто-то из ваших. Возможно, старшина. Я крикнул ему: «Отходи!» Он ответил: «Не могу». Видно, тоже ранен.

— Сейчас выясним. Степанюк, Петрунь, за мной! — приказал Громов, осторожно выползая из окопа. Но как только они добрались до артиллерийских амбразур, там, на склоне, выстрелы затихли. Теперь стрельба доносилась только с верхней террасы, однако понять, что там происходит и кто отстреливается, уже было невозможно. Выждав под пулеметным огнем врага еще несколько минут, они поползли назад, к доту.

— Что там у тебя, «Беркут»? — первым позвонил ему Родован. — Я слышал: у тебя шел бой?

— Неудачно все, лейтенант. Прижали нас. Будем подсчитывать потери. Ты, как я понял, не прорывался?

— Не готов был. — Что стояло за этим объяснением, Громов уточнять не стал.

— Сообщи, когда решишься. Помощи от меня мало, но, как и обещал, огнем поддержу.

— Окажи услугу, накрой их залпом. А там посмотрим по ситуации. Ну, прощай пока… Спасибо тебе за все.

— Газарян, всех артиллеристов собрать в своей точке. Подобрать троих бойцов в помощь. По 121му доту, беглым. Петрунь, свяжи Газаряна с дотом. Родован сам откорректирует. Слушай, Газарян, сделай так, чтобы возле его дота получилась то ли мертвая зона, то ли зона мертвых, понял?

— Тогда по пять снарядов на орудие.

— Действуй. Остальным до утра отдыхать.

«Подожду еще час, — загадал Громов, посмотрев на часы. — Если Крамарчук не вернется, значит, его уже нет в живых. Значит, его уже нет… А без него будет трудно».

Конечно, ему жаль было каждого, кто погиб во время этой отчаянной вылазки. Но что поделаешь, больше всего он переживал за Крамарчука. Громов настолько привык к этому храброму и остроумному человеку, чтопросто не представлял себе жизни гарнизона без него. Не зря ему уже не раз приходила в голову мысль: «Мне бы еще парочку таких, как Крамарчук!.. Какой отчаянный получился бы гарнизон!»

Но «еще парочку таких» с неба никто присылать не собирался. А теперь он потерял и самого Крамарчука. Хотя мог запретить ему выходить из дота. Да, мог… Что ж теперь? Вряд ли Газарян сумеет заменить его, вряд ли… Крамарчук — прирожденный артиллерист. Впрочем, дело не в этом. Тоскливо стало в этом мрачном подземелье без Крамарчука, сиротно… — вот что он вдруг почувствовал. — Нет Крамарчука, нет больше старшины Дзюбача, нет Ивановского… А ведь должен был оставаться в доте.

— Слушай меня, лейтенант, — позвонил он через несколько минут Родовану. — Сейчас мои архангелы запоют над твоей пирамидой. Приготовься. После артналета можешь выходить.

— Легко сказать: «Можешь выходить…» Но ведь надо еще выйти и сражаться, считай, врукопашную. А с кем выходить, с кем прорываться?

— Понимаю. Только что испытал то же самое. Если решишься, пусть тебе повезет чуточку больше, чем нам.

42

…Немцы уже метрах в ста. Они все еще не стреляют, и не понятно: видят ли они сидящих на полянке посреди реденького кустарника окруженцев или нет. Тем не менее они неотвратимо приближаются, и каждый шаг их напоминает сейчас горсть песка, осыпающегося в песочнице, установленной перед глазами обреченного, для которого последние песчинки опадут вместе со взмахом топора.

Эти трое сидят, по-восточному скрестив ноги и боясь взглянуть в сторону, все еще заколдованно смотрят на свое оружие, которое уже не способно ни остановить врага, ни защитить их.

— Убери саблю, — зло прошептал обозник. — Этой же саблей нас и порубят.

— Куда ж ее убрать? Куда ее?..

— Отбрось.

— Куда ж отбросить, все равно найдут.

— В кусты отбрось. В землю зарой. Ей-богу, саблей рубанут, не приведи господь, страшно же!

— Пленные мы. Пошто нас рубить? — возразил кавалерист, но саблю все же схватил и сунул под куст. — Поднимитесь, встаньте! — тут же скомандовал он. — Встаньте, иначе всех троих выкосят. И поднимите руки.

Немцы подошли сразу с трех сторон. Остановились в нескольких метрах и молча, выжидающе смотрели на двух поднявшихся русских и на того, третьего, сидящего над пулеметом.

«Это смерть, — спокойно как-то подумал Гордаш. — Но я не должен погибнуть, — шептал-молился он. — Не здесь. Они не выстрелят. Господи, они не должны выстрелить. Я ведь МАСТЕР. У меня талант. Но я не успел расписать ни одной церкви, ни одного собора. Господи, спаси меня. Всю жизнь буду расписывать храмы. Эта земля не знала более страстного иконописца. Всю жизнь…»

— Встать! — услышал он, и не сразу сообразил, что обращаются-то к нему по-русски. — Я сказал: встать! Расселись тут, провинциальные мерзавцы! Что, Марксу молитесь, совсем ожидомассонились?

«Немец, вроде как офицер, но говорит…» — только сейчас Орест осознал, что говорит-то он действительно по-русски.

Медленно поднялся, чуть приподнял руки.

Офицер — худощавый, стройный, с фигурой подростка-гимназиста — едва достигал груди этого обросшего великана.

— Цыган?

— А хоть бы и цыган.

— Да не цыган он, не цыган! — успел крикнуть кавалерист. — Дурак, какой же ты цыган?! Местный он, украинец! Семинарист недоученный!

— Что, действительно семинарист? — оживился офицер, тыкая его стеком в живот.

— Семинарист. И только-только призванный. Постричь не успели, — почему-то упорно спасал его кавалерист, хотя жизнь самого его, окруженного немцами, тоже висела на волоске. Может, потому и спасал, что предвидел: начнут стрелять — всех выкосят.

— Точно, семинарист, — мрачно подтвердил Гордаш, встретив вопросительный взгляд офицера.

В это время к офицеру подтолкнули обозника. Один из немцев ткнул сапогом в его раненую ногу и что-то сказал по-немецки. Офицер промолчал, и этого оказалось достаточно, чтобы, оттеснив раненого чуть-чуть в сторону, немец прошелся по нему короткой очередью из автомата и, даже не взглянув на оседающего русского, как ни в чем не бывало подошел к пулемету. Подняв его, внимательно осмотрел, взвесил на руках и ткнул стволом в бок Гордаша.

— Твой? — спросил офицер, жестом остановив унтер-офицера.

— Нет, того, убитого! — снова успел выкрикнуть кавалерист.

— А ты что это прыткий такой, станичник? — оглянулся на него офицер.

— Так точно, станичник, ваше благородие! Донские мы. Из Тихого Дона.

— Значит, и впрямь — станичник? — ехидно улыбнулся офицер. — И сразу: «ваше благородие».

— Так ведь вы из наших, поди, из бывших офицеров Добрармии?

— Из офицеров, только не бывших.

— Прошу прощения, ваше благородие. А я из станичников.

— Да, но я — из той Добрармии, которую ты, провинциальный мерзавец, вместе со своими предателями-станичниками помог большевикам угробить. О, да ты и сейчас в кавалерии?

— Был, ваше благородие. Рядовой Есаулов. Эскадрон прикрытия укрепрайона. По Днестру мы стояли.

— Да ты не части, не части, провинциальный мерзавец. Ну, что дала тебе совдепия: землю, счастливую жизнь?

Казак молчал.

— Расказаченный небось?

— Всех расказачили. Говорят, не положено. Кто позажиточнее был али недовольство высказывал, тут же на подворье стреляли, а то и прямо с седел рубили.

— До какого позора дойти! Веками донцы были казаками, ни турки, ни горцы, ни крымские ханы, никакая другая нечисть сломить их не могла, а тут — на тебе… пришли какие-то жидобольшевики и всех расказачили! Довоевались! Впрочем, такова участь всех предателей. Нас предали, Россию погубили, род свой казачий на нет свели — вот вам и «вся власть — Советам», провин-циаль-ные вы мерзавцы.

Офицер поиграл пистолетом, и Гордашу показалось, что он неминуемо разрядит его в кавалериста. Но, видно, судьба смилостивилась и над кавалеристом, и над ним; тот самый рыжий животастый немец, который только что хладнокровно пристрелил раненого обозника, вдруг что-то сказал лейтенанту и показал в сторону холма, вдоль подножия которого двигалась небольшая колонна.

«Немцы пленных гонят, — догадался семинарист. — Там колонна пленных», — затеплилась в его глазах надежда.

Офицер еще несколько секунд нервно поиграл пистолетом у самого лица Есаулова, но появление колонны словно бы напомнило ему о святом законе войны, говорящем о том, что расстреливать пленных ему не позволено.

— Еса-улов, — презрительно повторил офицер. — Хоть бы фамилию сменил, провинциальный мерзавец. — Красноармеец Есаулов! Уже только за то, что ты, носящий фамилию «Есаулов», стал красноармейцем — нужно вешать. В колонну их, унтер-офицер, в колонну!

Он сказал это по-русски, однако немец понял. Подошел к Гордашу, стал перед ним, словно гном перед великаном, жирной волосатой рукой с короткими пальцами ощупал мышцы рук, живота, несколько раз ударил под дых и, с удивлением отметив, что удары его, по существу, не пробивают мускулатуру этого гиганта, уважительно проговорил:

— Гут, гут. Русише мюллер. Куз-нец. Русише куз-нец! Шнель, шнель.

43

…Взрывной волной его забросило в какой-то огромный котлован и засыпало землей. Громов пытался выбраться из него, но каждая попытка завершалась неудачей: он только глубже проваливался в сыпучий песок, явственно ощущая, что эта песчаная трясина поглощает его, предавая разверзшейся бездне.

— Камэндант, слышь, камэндант? — донеслось до него сквозь этот сонный бред. — Там пулэмет. Па нэмцам стрэляет.

— Где? — потянулся Громов ко все еще стоявшему на «склоне котлована» Газаряну.

— Там, куда ты с Крамарчуком хадыл.

— Так, может, он стреляет по доту, а не по немцам?

— Я в амбразура сматрэл. Из дота выхадыл. Па нэмцам стрэляет. Сам видэл.

Едва избавившись от кошмарного видения, Громов метнулся к перископу, но в окуляре медленно поплыли темные, почти бесцветные в это предутреннее время склон долины, валуны, осторожно выглядывавшие из окопа каски и пилотки… Он оторвался от перископа и вопросительно посмотрел на Газаряна.

— Но он стрэлял! Еще нэсколько минут назад, — почти взмолился Газарян. — Мнэ нэ вэришь, камандэр?! Там, на высокой гора, немец кричал. Много кричал и стрэлял по пулемет. Мотоциклы ездил.

— Ну, хорошо: стрелял так стрелял. Пока немцы не начали обстрел, подготовьте вместе со Степанюком список невернувшихся, заново укомплектуйте расчеты орудий и пулеметов, подучите людей. Думаю, что теперь у вас останется по четыре человека на орудие и по два на пулемет.

— А было па сэмь. И па три на пулэмет.

— Да, расчеты здесь были солидными. Это и помогло нам столько времени продержаться. Через час построим людей. Отныне построение будет каждое утро. Независимо от обстановки возле дота. Мы должны чувствовать себя гарнизоном, воинским подразделением, а не группкой затравленных, обреченных окруженцев.

То же самое Громов повторил потом во время построения.

— Прорыв прошел неудачно, — сказал он, чувствуя, что исписанный Газаряном листочек слегка подрагивает в его руке. — В дот не вернулись: старшина Дзюбач…

— А по-моему, старшина все же прорвался, — неуверенно заметил Лободинский.

— Нам трудно пока судить, кто из наших товарищей действительно вырвался из окружения, кто погиб, а кто, возможно, и попал в плен. Поэтому пока что мы называем всех невернувшихся… Итак, старшина Дзюбач, сержант Крамарчук, младший сержант Назаренко, младший сержант Ивановский, красноармеец Зоренчук, наш повар, и… Родановский. Вместе с бойцами гарнизона прорывалась и группа прикрытия. Из шести бойцов вернулось трое: сержант Степанюк, ефрейтор Загойный и красноармеец Хомутов. Кстати, Каравайный, вы что, не ходили в прорыв? — спросил он механика после минуты молчания, которой они почтили память погибших.

— Да я что? — вдруг начал оправдываться Каравайный. — Я при механизмах. Тут ведь целая электростанция. Как же без меня? Я, правда, Петруня подучил.

— Да нет, это как раз хорошо, что вы здесь, — успокоил его Громов. — Так надежнее. Сколько дней еще продержится ваш дизель?

— Горючего на семь суток. Но я там канистрочку одну небольшую припас. У трактористов раздобыл. Так что если очень экономно, то и на десять хватит.

— Нужно на десять, Каравайный. Обязательно на десять. Санинструктор, вы постоянно помогали повару. На сколько суток хватит продуктов?

— Теперь нас меньше. Тоже, думаю, недели на две.

— Ясно. Значит, так, первое: группа Степанюка зачисляется в состав гарнизона. Продержаться наверху она уже не сможет, мы только погубим людей. Красноармеец Каравайный вводится в расчет первого орудия, Петрунь и Хомутов — второго. Пулеметные расчеты: первый пулемет — Гранишин, Чобану; второй — Ужицкий и легкораненый Загойный; третий — Степанюк, он же командир пулеметной точки, и Пирожнюк. Абдулаев, вы — снайпер дота. Ваша задача — постоянно терроризировать фашистов, держать их в страхе. Они ежеминутно должны чувствовать себя на мушке у снайпера.

— Как скажешь, камандыр.

— Я, вместе с Абдулаевым и раненым Коренко, — в группе поддержки.

— Мария тоже неплохо стреляет, камандыр, — добавил Абдулаев. — Сам учил вчера. Двоих уложила. Из семи выстрелов двоих. Хорошо стреляет.

— Значит, и санинструктор, — согласился Громов, немного поколебавшись. — Наша задача: ведя активные боевые действия, продержаться в доте еще десять суток. После этого, исчерпав боевой ресурс дота, выходим из него и даем последний бой наверху, вырываясь из окружения. Каждый, взявший оружие, чтобы защищать Родину, достоин подвига. Последующая десятидневная оборона этого дота и будет нашим подвигом. Вопросы?

Воцарилось тягостное молчание. «Крыша» дота содрогнулась от прямого попадания снаряда, однако взрыва не последовало.

«Точное попадание с первого снаряда?! — изумился Громов. — Который к тому же оказался болванкой? Впрочем, метры скального грунта…»

— Товарищ лейтенант, — опередила Мария его команду «Разойдись!». — Я подогрела котел воды. Для раненых. Но думаю, что если подогреть еще немного и разлить ее по мискам, то обмыться сможет каждый. И вообще…

— Божественная идея. Спасибо, что напомнила. Два часа на то, чтобы помыться, побриться, привести себя в надлежащий вид.

«Да, действительно, — подумал он, когда Петрунь и ему принес миску с водой, — сейчас имеет значение все, любая деталь солдатского быта, любое возвращение к воинской традиции. Жизнь солдата, даже в таких невероятно трудных условиях, не может сводиться к ожиданию смерти, к пониманию своей обреченности. Обреченным должен чувствовать себя враг, который пришел сюда, чтобы топтать нашу землю».

— Мы не смогли, Громов… — донесся из трубки угасший голос коменданта соседнего дота. — Нет, нет, твои ребята поработали хорошо. Но все равно: сверху и снизу шквал огня. Фашисты выставили заслоны. Они предвидели этот прорыв.

— Сколько у тебя людей, Родован? Сколько их осталось?

— В строю четверо. Плюс четверо раненых. И санинструктор.

— Вот видишь, вас там еще десять солдат. — Громов умышленно промолчал относительно «санинструктора и четверых раненых». — Еще боеспособны одно орудие и два пулемета. И дот вполне надежный. Поэтому держитесь вместе с нами. Хотя бы трое суток. Потом снова наверх, и — в последний бой, на прорыв.

— А ведь мы, черт возьми, верили, что прорвемся. Твои снарядники так дружно и метко ударили… Но, очевидно, немцы предвидели нашу вылазку, патронов не жалели…

— Не будем больше об этом. Не стоит терзать себя. Война есть война.

— Только что говорил с комбатом. У него вообще гиблое положение. Майор, конечно, бодрится, но… Как там настроение в твоем доте? Отошли — опомнились?

— Поставил задачу: держаться еще как минимум десять суток, ведя при этом активные действия.

— Десять? Неужели верят, что продержатся? Лучше пусть молятся.

— Мы же не для молитв оставлены здесь, лейтенант, — резко прервал его Громов, — а для сражения. Это важная деталь. Кстати, только что мы с санинструктором устроили гарнизону банный час: моются, бреются, штопают…

— Ну да! — недоверчиво хмыкнул Радован. — «Моются-бреются…»

— Пока немцы ведут себя тихо, советую то же самое организовать и в своем доте.

— У тебя железные нервы, лейтенант Беркут. Мне бы такие, я бы просидел в этой скале целую вечность.

— Просто я решил для себя: умирать нужно так же мужественно, как и жить.

1991–2003 гг.

Одесса — Могилев-Подольский — Киев