Река убиенных Сушинский Богдан

44

Громов вышел из пулеметной точки, прошел по тускло освещенному ходу сообщения и открыл дверь дота. От реки повеяло запахами ночного поля, вишневой смолы и сыроватой, пропахшей илом плавневой свежестью.

Откуда-то издали, с противоположного берега Днестра, может быть из предгорья Карпат, доносились то ли раскаты грома, то ли взрывы, к которым уже никто не прислушивался; зато когда рядом, в окопе, сонно закричал солдат, на него сразу посыпалась разноголосая изощренная брань.

«А ведь, возможно, это последняя такая относительно тихая ночь… Завтра на правом берегу уже будут немцы, и берег этот станет вражеским».

Будто подтверждая его мысль, на противоположном берегу чахоточно закашлял крупнокалиберный пулемет. И тотчас же в небе появились дымные шлейфы трех осветительных ракет.

Пулемет затих, однако вместо его чахоточной трели где-то за недалеким горизонтом начал зарождаться гул моторов. Очевидно, переправлялась на этот берег еще одна пробивавшаяся с боями часть из тех, последних, заградительных. Очень странно, что сегодня укрепрайон не обстреливает дальнобойная артиллерия. Но это ненадолго. Пушкари сменят позиции, окопаются поближе к берегу и утром начнут пристреливаться.

…Дед Андрея, подполковник русской армии Климентий Громов, в конце-концов все же воспринял революцию, хотя революционно настроенным человеком никогда себя не считал. Да и не был им. Может быть, потому и принял, что слишком уж надоела война, что видел, как сильно обмельчало и неудержимо вырождалось в сути своей русское офицерство — оттого так много было на фронте бездарно разработанных операций, глупейших, противоречащих друг другу приказов, бессмысленных атак и самоубийственных наступлений, в которых гибли тысячи храбрейших солдат; оттого пришлось ему быть свидетелем и дичайшей несправедливости в отношении солдат, и примитивнейшего хамства в среде офицеров. На его глазах кадровое русское офицерство уходило в небытие, а белогвардейские «скороспелки», в большинстве своем из недоученных гимназистов и лавочников, уже не способны были возрождать идеалы предыдущих золотопогонных поколений.

В Гражданскую судьба подполковника Громова сложилась более-менее удачно. Повезло ему с самого начала, когда оказалось, что председателем губревкома стал его однополчанин Дмитрий Романенко, которого Громов когда-то, в Первую мировую, спас от военно-полевого суда, а потом, послав в разведку и распустив слух о его храбрости, даже добился того, чтобы ему присвоили чин унтер-офицера.

К чести Романенко, своего бывшего батальонного, пришедшего в цивильном костюме проситься на любую достойную службу, он признал сразу же. В городе как раз формировался полк Красной гвардии. Дать ему хотя бы взвод в этом полку губревком не решился — слишком уж воинственно настроены были многие рабочие в отношении «всякого там офицерья». Но все же Романенко сумел уговорить командира полка, чтобы тот взял Громова к себе в штаб военспецом в роли консультанта.

Да, тогда ему здорово повезло. Со временем Громов вырос в военспеца дивизии, армии и, возможно, стал бы ее командующим, если бы где-то в штабе фронта не появился один из тех «радетелей революции», которые, как они сами тогда говорили, «презрительно и революционно ненавидели всех военспецов из “бывших”…»

По воле этого радетеля, Громова дважды объявляли «врагом революции и окопавшейся контрой». Однако в первом случае его спасло заступничество командира дивизии и все того же Романенко, которого друзья Громова отыскали уже в Москве, куда он был направлен на советскую работу. А во втором — то, что в боях за революцию он получил два ранения. Тяжелое — когда поднял в атаку оставшийся без командира и запаниковавший перед «психической» атакой белых батальон, и легкое — когда вместе со штабистами, комендантским взводом и группкой случайно прибившихся откуда-то красноармейцев почти сутки выстоял в окружении в каком-то лесном урочище. Там он настолько талантливо организовал оборону и так хладнокровно держался, что потом отстаивать его ринулись все оставшиеся в живых штабисты — они были просто поражены мужеством военспеца. «Проливая кровь за революцию» — тогда эти слова еще срабатывали. Да и сын его, Ростислав, в то время уже командовал взводом Красной армии и был партийцем.

— Ты, лейтенант?

— Я, — вздрогнул Громов. Задумавшись, он и не заметил, откуда на тропинке, извивающейся по склону долины, взялся старшина Дзюбач, который днем отпросился, чтобы попрощаться с родными. — Что так рано, старшина?

— А чего ж там? Отправил своих, попрощался.

— Поездом отправил?

— Какое там поездом? Разбомбили всю железную дорогу. Машин тоже нет. Не хватило. По котомке взяли и пошли, — осипшим голосом объяснил Дзюбач, нервно обшаривая карманы, чтобы закурить.

— Почему прямо ночью?

— Видел бы ты, что там, в городе, делается. Отходят наши. Все отходят. Получен приказ тот берег оставить. Помянешь мое слово, лейтенант: завтра мы тоже окажемся в окружении. Довоевались, гроб ему с вензелями.

— Ну, допустим еще не «довоевались». Это только разминка.

— Считаешь, что здесь, на этом берегу, остановим?

— На этом берегу — еще нет.

— Но ведь все-таки водный рубеж.

— Не подготовили мы его к настоящей обороне, этот наш водный рубеж. И потом, основные силы противника прорвались южнее и севернее нас. С нами воюют фланговые да тыловые части, командиры которых ждут, когда мы окажемся в огромном котле. Без связи со своими, без снарядов и патронов.

— Во как ты широко охватил! — уважительно заметил Дзюбач. — По-настоящему, по-суворовски.

— Задержать — да, задержим. На сутки-двое. Но остановить, судя по всему, что здесь происходит, уже не сможем.

— Значит, прикидываешь своим командирским умом, это еще не та река? — переспросил старшина, тяжело вздохнув и скручивая такую самокрутку, из которой в пору стрелять, как из самопала. — Где же тогда остановим? На Буге? Под Киевом, на Днепре? На Волге, на Урале?

— Сидя в этом доте, ответа не найдешь, — спокойно сказал Громов. — И потом, наше дело солдатское. Пока есть приказ, будем сражаться. А рассуждать обо всем, что видим сейчас, приличнее будет после войны. Так надежнее.

— Да оно и до… не мешало бы. А то, как я погляжу, не очень-то мы и подготовились к тому, что сейчас происходит. Уже не только от немцев, но и от румын отступаем. Вон, беженцев из Молдавии встретил. Так говорят, что Кишинев уже вроде бы королевский.

— Так уж и королевский!

— Окопники говорят. Эти врать не станут.

— Разве что окопники.

— Там все без пропаганды. Что видят, о том и говорят.

— Идите отдыхать, старшина.

— Какое там отдыхать?

В ту же минуту послышался вой снаряда. Старшина присел. Громов даже не пригнулся. Не от бесстрашия — от внутреннего протеста против всей той правды, которую выдал ему только что старшина. Снаряд упал чуть выше, на равнине, но воздушная волна настигла их, и Громову показалось, что здесь, у него под ногами, земля чуть-чуть содрогнулась.

— Побудку, как видится, обещают раннюю.

— Это больше похоже на отбой, — заметил старшина, отряхиваясь. — Вечный, аллилуйный.

45

Дзюбач вошел в дот, а Громов продолжал стоять и задумчиво глядеть на реку. Обстрел все еще продолжался.

Всего Громов насчитал десять выстрелов. И снова тишина. Кажется, он начинал понимать тактику вражеских дальнобойщиков. Они поочередно выпускают по несколько снарядов то по одному, то по другому участку, зная, что, куда бы ни стреляли, все равно держат в напряжении и морально изматывают всю эту часть укрепрайона.

«Немного терпения, лейтенант, — сказал он себе, снова поглядывая на окровавленную каску луны, теперь уже полузахороненную в кроваво-черной туче, — и тебе представится полная возможность проверить себя на прочность. Плохо, конечно, что начинать приходится с этого чертового дота, где ни маневра не используешь, ни хитрости не применишь. А первый же бой — уже почти в окружении, уже в мышеловке. Но ведь так приказано».

С этим величественно успокоительным, по-настоящему понятным только офицеру «так приказано», Андрей и вернулся к себе, на командный пункт дота.

— Как тут, все тихо? — спросил он Кожухаря.

— Тихо-то оно тихо, да только штаб никогда не дремлет.

— Дремлет, Кожухарь, дремлет.

В ту же минуту, как бы оспаривая его слова, зазуммерил телефон.

— Кожухар на дрот[28]. Так точно. Здесь он, готовит дот к бою. Вас просят, — протянул ему трубку связист.

— Сто двадцатый? — спросил кто-то звонким, почти мальчишечьим голоском.

— Так точно.

— «Беркут»?

— Так точно. Кто на проводе?

— Это тебя сто девятнадцатый беспокоит. Комендант. Считай, познакомились.

«Нет, чтобы предупредить, что не из штаба, — скосил взгляд на своего телефониста Громов. — “Кожухар на дрот”!»

— Считай, — молвил вслух.

— Слушай, пришли кого-нибудь из своих, пусть заберут твою красавицу.

— Не понял, комендант.

— Санинструктор твоя… у меня ночует. В доте. Теперь понял?

— Как она у тебя оказалась? — жестко и подозрительно поинтересовался Громов.

— С подружкой, моим санинструктором, прибилась на ночь глядя, я ее дальше не пустил. Опасно. Еще украдут по дороге.

— Спасибо за заботу. Утром кого-нибудь из бойцов пришлю. Кстати, как ее зовут?

— Мария Кристич. Почти как Мария Стюарт. И должен сказать, что она и сама по себе королева.

— Лучше бы ей быть королевой от медицины.

— Брось, не ханжи. При чем тут медицина? Она сама по себе и из себя… Предлагаю обмен. Даю своего санинструктора плюс двадцать доз наркомовских?

— Как тебя зовут, комендант? Представься.

— Младший лейтенант Томенко.

— Лейтенант Громов. Так вот, «меняло», мою королеву накормить и проследить, чтобы никто словом не обидел. Иначе мои ребята разнесут твою бетонную гробницу вдребезги.

— Вот теперь ты мыслишь правильно, лейтенант. На твоем месте я бы тоже не согласился. Как-никак Мария Стюарт… Повезло тебе. Завидую. Как там у тебя?

— По-фронтовому. Что-то в твоих краях шумновато.

— Мост рядом. Тут всегда шумно. На правобережье фашист прет вовсю. У меня возле дота настоящий лазарет, а заодно и перевалочный пункт. Это вы там, тыловики…

— Не завидуй, младшй, не завидуй, — решил перейти на тон, который предложил сам комендант 119го. — Скоро здесь везде будет пекло. Знаешь, утром я к тебе, наверное, сам наведаюсь.

— Занервничал?! — ехидно спросил Томенко. — Решил Марию лично принять, как бы гонец твой по дороге не «распропагандировал».

— К местности хочу присмотреться, — суховато осадил его Громов. — Не исключено, что придется поддерживать огнем.