Река убиенных Сушинский Богдан

37

Когда на передовой наконец затихло, Штубер увидел солдат, которые поодиночке или небольшими группками, по два-три человека, отходили в сторону его окопов. Те, что еще оставались на передовой, продолжали постреливать, но лишь для того, чтобы замаскировать отступление батальона, а может, и целого полка, к берегу реки. Да, очевидно, полка, потому что левее их позиций появились точно такие же группки. Подразделения полка отбили атаку противника и теперь отходили на последний рубеж на этом, правом, берегу, чтобы соединиться с заслоном.

— Эй, лейтенант, не вздумай палить! — предупредил Штубера по телефону капитан Грошев. Полчаса назад связь с командиром дивизиона была налажена, однако это совершенно не радовало оберштурмфюрера.

— Даже по тем, кто бежит сам по себе, то есть дезертирует?

— Попытайся сдерживать их. Не давай этим странникам перебегать через твои окопы. Тут вот еще переправу наладили, так они сразу к ней хлынут. А должны оставаться с нами.

— Пристрелю каждого, кто окажется по ту сторону моего окопа, — холодно заверил Штубер.

— Только учти, что и им тоже терять нечего. В штыковую пойдут, чтобы прорваться. Хотя, что мы здесь способны удержать, если разобраться? И что здесь нужно удерживать? Я вас спрашиваю.

Последнюю группу возглавил старшина, принявший во время последнего боя командование над всем тем, что еще оставалось от роты. Двое бойцов трусцой бежали впереди старшины и все время оглядывались, опасаясь выстрелов в спину. А старшина шел медленно, устало переваливаясь с ноги на ногу, словно пахарь по свежевспаханной ниве. Он был без фуражки. На лице — маска из пыли и крови. Винтовка висела на груди, а немецкий автомат нес на плече, как дубинку.

Немцы уже заняли их окопы. Некоторые из вермахтовцев стояли на бруствере и кричали, даже улюлюкали вслед отходящим красноармейцам, но почему-то не стреляли — что казалось очень странным. Таким образом немцы демонстрировали то ли свое презрение к отступавшим, то ли жалость.

«А ведь они могли ворваться в наши окопы на плечах отступающих, — с досадой прокомментировал это зрелище оберштурмфюрер. — И уже через каких-нибудь полчаса выйти к реке. Ах да, этот неистребимый немецкий педантизм. Не было, видите ли, приказа преследовать противника, атакуя его вторую линию. А в штабе, очевидно, плохо представляют себе силы заслона. Разведка опять не сработала».

— Все, разъядренили нас, — еле выговорил старшина, оседая на бруствер прямо перед лейтенантом.

— Вижу, что разъядренили. Чем хвастаешься?

— Что ж вы, сукины дети, не подошли, не подсобили, если все видели…

— Что за тон, старшина?

— Да брось ты со своим тоном, сынок, — устало махнул рукой прибывший. Возраст его был таким, что он и в самом деле спокойно мог называть Штубера «сынком». — Ты вон посмотри, сколько нас отошло. И двадцати человек от роты не осталось.

— Успокойтесь, старшина, не одни вы отходите.

— Дык кому ж от этого легче? Разве что немчуре. Хотя им тоже в радость не будет.

— Представьтесь, старшина.

— А шо ж тут представляться? Конюхов. Старшина. Весь тут.

— Так вот что, «Конюх-старшина весь тут», соберите эти свои остатки роты и займите левый фланг. Вплоть до акации. И побыстрее. Окопы там только намечены. Работы до утра.

— Так, может, сразу отойти на левый берег Днестра, и уже там, усилив боевые порядки левобережных частей…

— Стратег ты, Конюх-старшина: «отойти, усилить». А эту землю оборонять по-твоему не нужно?

— Оборонять нужно там, где ее сподручнее оборонять, — тяжело вздохнул старшина. — Если бы этому еще и офицеров наших учили…

— Прекратить болтовню, старшина! Выполнять приказ. И спускайтесь в окоп, что вы на бруствере мишените?

Старшина обиженно покряхтел и испепеляюще посмотрел на лейтенанта.

— Ну, воюем, землячки хреновы, ну воюем… — посокрушался он и тяжело, почти по-стариковски, опираясь кулаком о бруствер, поднялся. — Неужели ж ни одного мудрого генерала-маршала в этом войске не осталось? Как стадо гонят нас. От самой границы по Пруту. Ну, землячки хреновы…

Штубер посмотрел на часы. «Сейчас у них там будет ужин, — сглотнул он слюну. — Грошев тоже обещал, что кухня подъедет. Но когда это будет, «землячки хреновы»? У вермахта ужин, поэтому до темноты атаки не будет. Ночью тоже не пойдут. Значит, к реке выйдут с восходом солнца. Чтобы в тот же день, не теряя людей под огнем русских батарей, форсировать. Все рассчитано».

— Но два пулемета мы вам все же притащили, — как-то обиженно напомнил старшина, словно предупреждая, что может отнести эти пулеметы обратно. — И трахтоматов немецких целую кучу.

Не обращая на него внимания, оберштурмфюрер взглянул на небо. Солнца уже не было. Но темнело медленно. Какой же он сегодня долгий, этот южный вечер.

— Что будем делать, оберштурмфюрер? — тихо спросил Розданов, неслышно приблизившись к Штуберу. Вилли стоял у пулеметного гнезда и рассматривал в бинокль глазеющих в их сторону вермахтовцев. Бинокль этот он конфисковал у пулеметчика, отступившего вместе со старшиной.

— Радоваться жизни.

— Нарадовались. Пора уходить, пока сюда не нагрянули эти принципиальные мерзавцы из контрразведки.

— И нагрянут. Почему бы им не нагрянуть?

— Но если нагрянут, могут поинтересоваться, откуда взялся здесь лейтенант Гуревский.

— И должны поинтересоваться, — попытался отговариваться в том же духе, но вовремя прервал себя: — Не причитать, поручик, не причитать.

— Мы и так… то ли Бог нас хранит, то ли черт.

— Главное, что хранит, — меланхолично ответил Штубер. — Слушайте меня, красноармеец. Немедленно идите к пленному. Смените Лозовского. Подготовьте лейтенанта к переходу к нашим.

— Каким образом? — по-солдатски, в кулак, раскуривал махорочную скрутку Розданов.

— Обо мне ни слова. Ведите переговоры от своего имени. Скажите, что, как только стемнеет, вы поведете его якобы расстреливать. В плавни, под иву, под которой состоялся первый допрос. Если он окажется благоразумным и согласится на наши условия — выстрелите в воздух. Взамен он должен пробраться к нашим, а сделать это здесь не так уж трудно, и передать, что в два ночи к их окопам подползет группа немецких диверсантов, вернувшихся с того берега. Из полка «Бранденбург».

— В два ночи… из полка «Бранденбург»… Понятно. И что?

— Пусть не вздумают «салютовать» нам из всех своих видов оружия.

— Как мы узнаем, что он передал все это?

— Две красные ракеты и одна зеленая. В сторону плавней.

— А если он не поверит?

— Кто, лейтенант? Куда ему деваться? Главное, чтобы не сошел с ума от неожиданно свалившейся на него удачи. «Расстреливать» поведете вместе с Лозовским. Только учтите: на островах красные, там засады.

— Я это заметил. Не исключено, что есть заслоны и на краю плавней.

— Есть. Я наблюдал их передвижение. В случае чего, вы должны будете отвлечь их, вызвать огонь на себя. Жизнь лейтенанта сейчас дороже.

— Спасибо за оценку, барон.

— Я ведь не сказал, что вы обязаны погибнуть, — миролюбиво похлопал его по плечу Штубер. — Отвлечь и уйти. Утром мы все это спишем на недоразумение.

— Две армии провинциальных мерзавцев, — не стал щадить его поручик Розданов. — Теперь я понимаю, почему Господь спровоцировал эту войну. Как бы Он еще отправил на небеса такое несметное множество негодяев?

— Чудная версия. Позволите записать в «святое благовествование от Розданова»?

Поручик не ответил, и несколько мгновений оба всматривались в судный мрак «ничейной земли». Они вели себя так, словно сейчас им нужно было подниматься в последнюю, гибельную атаку.

— Хотя бы этот провинциальный мерзавец сумел дойти. Только боюсь, что сей студень с университетским дипломом и ползать-то толком не умеет. А ведь уходить придется на брюхе.

— Пора, поручик. Темнеет. Начинайте обрабатывать пленного. Только поубедительнее. Через час я устрою небольшой спектакль, после которого велю расстрелять лейтенанта.

— Может, стоило бы вам поговорить с ним, оберштурмфюрер. Как немец с немцем. Как офицер СС и гестапо.

— Как офицер гестапо я поговорю с этим болваном по ту сторону фронта. Ибо он вполне заслуживает такой беседы. Я вас спрашиваю!

— Простите? Ах, да. Имитируете капитана Грошева, этого провинциального мерзавца. Впрочем, он мне нравится. Есть в нем что-то от бесшабашности истинного русского офицера. Правда, с налетом разгильдяйства. Но тоже… истинно русского.

38

Жара постепенно спадала. На тускнеющем небосводе созревали гроздья первых созвездий, и тучи, которые нагонял на них прорвавшийся из предгорий Карпат «верховинский» ветер, напоминали клубы песчаной бури, обрушивающейся на далекие, освещенные небесным светом оазисы. Прохлады этот ветер не принес, но все же уставшие за день бойцы явственно ощущали ее — источаемую рекой, заливом, плавнями. Это была прохлада, крепко настоянная на речном иле, болотной тине и луговых травах.

«Значит, опять к “ним”… — подумал Розданов, вдыхая эти запахи и прислушиваясь к шуршанию еще не успевшего покрыться желтизной камыша, к легкому поскрипыванию подступающего к самым окопам ивняка. — А ведь здесь ты среди своих. В русских окопах. И перед тобой окопы германцев. История словно бы вывернула сама себя наизнанку, представая перед тобой в совершенно ином, каком-то давно забытом отражении. Хотя… для этих “обмоточников” ты “свой” лишь до тех пор, пока кто-нибудь из них не догадается, кто ты такой на самом деле. А догадавшись… с каким удовольствием они поставят тебя к стенке!»

Да, Розданов понимал, что не так-то просто для него стать своим в русских окопах. Если только это вообще возможно. И все же душа его прикипала к этой земле, к траншеям и к Днестру, к родным солдатским гимнастеркам… Душа эта смутными, но все же довольно острыми воспоминаниями отзывалась на милозвучный украинский говор.

Поручик пришел на эту землю, вернулся на нее, будучи уверен, что в нем все еще жива ненависть к красноармейцам как к врагам; что каждый шаг по этим нивам будет отмечен жаждой борьбы, жаждой отмщения.

Но вот они, эти красноармейцы, перед ним: плохо обученные, скверно обмундированные, несытно накормленные и уж совсем нищенски вооруженные. Они зарываются в выжженную степь, устилают могилами берега каждой речушки, пытаясь противостоять невиданным по численности и крепости брони танковым ордам немецкой армии и все еще плохо представляя себе, какая же в действительности силища надвигается на них. Возможно, этот, как и много других боев, они проиграют, но саму войну они проиграть не могут. Где-то там, на немыслимо огромных просторах Российской империи, силы германцев иссякнут. И весь вопрос заключается в том, появится ли к тому времени третья сила — сила новой, некоммунистической России… которая готова будет и сумеет возобладать над подорванными силами коммунистической и фашистской империй.

Проходя по полуобвалившемуся окопу, переступая через ноги уставших от жары и трудов русских солдат, он с тревогой и покаянием думал о том, сколько же крови — родной, русской крови — должно быть пролито, сколько жизней погублено, сколько городов сметено с лица земли, чтобы он, поручик Розданов, наконец почувствовал себя отмщенным! Да и кому он, собственно, мстит? Этим забитым пропагандой, запуганным энкевэдистскими чистками, раскулачиванием и прочими репрессиями сельским мужикам?

«Уж лучше было погибнуть где-то там, в лесу, чем оказаться вражеским лазутчиком в русских окопах, где любой солдат готов умереть, но не пропустить германца на свою землю, — мрачновато размышлял Розданов. И размышления эти были с горьким привкусом спасения, купленного на сребреники Иуды. — Если бы я оказался у красных в такой роли во времена Гражданской войны — это было бы понятно, естественно, продиктовано самими обстоятельствами, самим ходом истории моей страны и моего народа. Но ведь сейчас эта история приобрела совершенно иной излом…»

На той стороне Днестра в полнеба расползалось багряно-черное зарево, очевидно, доставшееся красным от очередного налета штурмовиков «люфтваффе». Впрочем, не исключено, что поджигали сами красные: дабы не досталось врагу.

«И теперь, находясь здесь, я должен вступать в сговор с гитлеровским лейтенантом, этим провинциальным мерзавцем, чтобы помог мне вернуться в стан вермахтовцев, помог снова стать врагом, снова, в который раз, предать… Хотя, пардон, — вдруг остановил себя Розданов. — Тогда, в рядах белого движения, я никого не предавал. Никого. Ибо тогда я оставался верным офицерскому долгу. Пусть большинство народа тянулось за большевиками, поддаваясь демагогическим обещаниям по поводу земли, равенства и братства, которых они так и не получили и вряд ли когда-нибудь получат. Но в то же время огромные массы российского люда поддерживали и нас. И не моя вина, а моя беда, что в конце концов народ сделал тот выбор, который он сделал. Этот свой роковой выбор».

С этой облегчившей его душу мыслью Розданов и подошел к открытому чуть позади окопов и накрытому сверху бревнами и ветками санитарному окопу-полублиндажу, в котором в тени-прохладе молился, ожидая своей участи, немецкий лейтенант.

— Как служба, Лозовский? — с наигранной бодростью поинтересовался у часового.

— Страшновато… Скорей бы уже… — поднялся ему навстречу дезертир, тоже пристроившийся было так, чтобы толика тени досталась и ему. — Что немец, что я. Оба ждем, когда за нами придут.

— Что в этом странного? Обычные ощущения дезертира и пленного.

— Ты-то сам кто? — оскорбленно проворчал Лозовский. — На мне хоть крови нет.

— Этого мы пока не учли. Спасибо за напоминание. Прежде надо было «повязать» кровью. Закон любого преступного сообщества. Ведет себя наш германец как? — не стал дальше подбрасывать поленья в огонь Розданов.

— Смирился. Но сюда этот приходил, Семенюк, или как там его. Ну, тот, в присутствии которого лейтенант учинил пленному допрос. Пришел, поговорили. И, сдается, заподозрил он что-то. Все допытывался, откуда родом наш лейтенант, почему так хорошо знает немецкий.

— Заподозрил, естественно. И кто бы на его месте не заподозрил? Если Штубер — обычный красноармейский лейтенант, то почему так хорошо владеет германским? А если так хорошо владеет, то почему в окопах на передовой, а не в штабе, не в разведке? Ну а ты что?

— Сказал, что лейтенант — бывший учитель немецкого.

— Гениальная мысль.

— Но парень все равно чует что-то неладное. И вроде бы уже поделился своими страхами еще с двумя солдатиками.

— Видел-видел… Он и возле старшины ошивается. Придется успокоить этого провинциального мерзавца вечным упокоем.

— Сам смерти ищет, сам, — прошептал дезертир, испуганно крестясь.

— Ладно, покарауль здесь вблизи. Теперь я с этим лейтенантом сам потолкую.

Пленный уже понял, что речь идет о нем, поднялся и бледными трясущимися руками поправил китель, застегнул верхние пуговицы.

— Только не нервничать, господин лейтенант, — упредил его вопрос Розданов, перейдя на немецкий. — Перед вами тоже лейтенант вермахта. Из русских, естественно.

— Хватит с меня ваших спектаклей! — вдруг взорвался пленный. — Я требую, чтобы меня судили! Или отправили в тыл! В комендатуру ближайшего города. Я голоден. Взяв меня в плен, вы обязаны позаботиться о моем содержании. О содержании, достойном офицера.

39

Еще добрых две-три минуты Розбах высказывал свои яростные претензии, угрожал, что пожалуется на их лейтенанта русскому командованию, что очень умилило поручика; а еще он требовал пищи и воды; наконец, попросил пистолет, желая «покончить с жизнью, как подобает офицеру рейха».

И все это время Розданов терпеливо, молча выслушивал пленного, сдерживая вполне естественное желание изо всей силы съездить ему по худой, продолговатой, как у состарившейся гончей, морде.

— Вы ведете себя, как провинциальный мерзавец, лейтенант. Я ведь представился: перед вами лейтенант германской армии, бывший поручик русской Белой гвардии Розданов. Какие еще разъяснения по этому поводу вам нужны?

— Я не желаю принимать игры вашей контрразведки, ЧК или как вас там следует называть! — снова взвизгнул лейтенант.

И тогда Розданов захватил его за китель, притянул к себе, резко ударил головой так, что рассеченные губы сразу же покрылись кровяной пеной, и прошипел:

— Или ты поймешь меня, или я сейчас же утоплю тебя в этом зловонном болоте. Причем топить буду медленно, смакуя. Ни один красно-русский тебя бы так не топил. Дошло?

— Прекратите избивать меня, — сорвался на полушепот пленный. Но именно этот срыв подсказал Розданову, что германец поуспокоился и готов к разговору.

— А теперь слушайте меня внимательно. Нашу группу возглавляет офицер СС, агент гестапо, в чине оберштурмфюрера. Это известный разведчик. Этой ночью мы должны перейти линию фронта.

— Речь идет о лейтенанте, который меня допрашивал? — пробормотал Розбах, все еще недоверчиво рассматривая красноармейскую гимнастерку человека, выдающего себя за офицера вермахта.

— Неважно, о ком именно идет речь. Не задавайте слишком много вопросов. Ибо отвечать на них будут в гестапо. Вы этого хотите?

Упоминание о гестапо как-то сразу охладило лейтенанта. Похоже, он опасался его агентов куда больше, чем советской контрразведки. Впрочем, Розданова это не удивило. Нравы и порядки, царящие в Германии со времени прихода к власти Гитлера, были хорошо известны ему.

— Что я должен сделать, господин лейтенант? — наконец пришел в себя Розбах.

— Вот с этого вопроса вы и должны были начинать разговор. Осознавая, что в этом мире вам крупно, просто-таки невероятно повезло.

— Допустим, я уже осознал это. Ваши предложения?

— Через несколько минут мы поведем вас расстреливать. В плавни. Стрелять, само собой разумеется, будем вверх. То есть, дадим вам возможность уйти к нашим. Но, когда будем уводить вас отсюда, вы должны буквально ползать у наших ног, умоляя спасти вам жизнь. Причем все должно быть натурально. Как в лучших театрах Европы. Чтобы большевики-красноперы поверили: человек идет на смерть.

— Ползать у ног? — вдруг напыщенно переспросил Розбах. Поняв, что ему действительно чертовски повезло и смерть откладывается, пленный решил сыграть «в гордыню». — Только не это. Есть ведь еще и такое понятие, как «честь мундира».

— Что-что? — побагровел Розданов. — Слушайте, вы, провинциальный мерзавец! В вашем положении это уже не «честь мундира», а чистота подштанников. Если у вас хватило ума сдаться большевикам в плен…

— Но я не сдавался! — Розданов заметил, как вдруг осел голос лейтенанта.

— То есть как это не сдавались? Вы ведь сами перешли к красным. Исходя из своих убеждений.

— Да неправда все это! Меня взяли в плен. Меня оглушили.

— Вполне допускаю. Однако доказать это можем только мы. Поэтому внимайте каждому моему слову.

Пока Розданов договаривался с лейтенантом о деталях «побега после расстрела», Штубер отослал телефониста с ведром за водой, а сам на виду у находившихся неподалеку старшины и нескольких солдат имитировал разговор со штабом.

— Что делать с этим пленным немецким лейтенантом, товарищ подполковник?! Даже так? Расстрелять?! Но он может дать ценные сведения. Если, конечно, хорошенько поднажать на него. Могу отправить его со старшиной, — услышав, что речь идет о нем, старшина подошел поближе. — Ну, есть тут один старшина, с передовой отошел. Опытный мужик. Нет, этот лейтенант не из эсэсовской части. Но может кое-что рассказать. Да? Значит, все-таки в расход? Сегодня же? Есть. Понял! Как прикажете. Думаю, до полудня продержимся. Но хорошо бы подбросить подкрепление. И хотя бы парочку орудий. Есть. Так точно.

Штубер положил трубку на полевой аппарат и вопросительно посмотрел на старшину и подошедшего к ним Семенюка.

— Так что, велено расстрелять? — спустился в его окопчик старшина.

— Слыхал ведь. Только спрашивается тогда: какого черта мы с ним здесь морочились? Да и вы там, у себя на передовой. Кстати, его привел сюда морячок-речничок. Что-то его не видно.

— Не видно, точно, — пробасил старшина Конюхов. — Погиб. Как только вернулся от вас. Не в бою. Вроде как случайная пуля. Снайпер, видать, подкараулил.

— Снайпера у них зверствуют, это известно.

— Может, его еще и спасли бы, да только поторопился мужик. Пришел в себя, понял, в чем дело, и… горлом на штык. Храбрый был якорник. Ни одного морячка не уцелело. Все полегли.

— Моряки… Эти всегда славились.

Тема разговора вроде бы исчерпала себя, но в это время старшина настороженно как-то оглянулся на бойца.

— Семенюк, ты пока погуляй. Нам тут по-командирски поговорить надо.

Парнишка неохотно отошел. Но Штуберу показалось, что все равно отошел он лишь на такое расстояние, с которого при громком разговоре мог бы улавливать хотя бы отдельные слова.

— Товарищ лейтенант, вы что, немец по национальности? — вполголоса спросил старшина.

— А, вон что тебя волнует. И не тебя одного. Прибалтиец я. Из «красных латышей». Слышал о латышских стрелках? А что касается языка, то я всего-навсего учитель немецкого. В институте преподавал. Обещают перевести в штаб, сделать переводчиком. Да, видно, здесь офицеров тоже не хватает.

— Учитель, значит… — старшина облегченно вытер пот рукавом гимнастерки и снова оглянулся на вертевшегося неподалеку Семенюка. — Тогда понятно. А то хлопец этот, — кивнул в сторону Семенюка, — принял вас чуть ли не за ихнего шпиона. Еще и набычился: звони в штаб, звони ротному. Пусть разберутся.

— И что же? Звонил?

Старшина замялся.

— Я спрашиваю: звонил?

— Как же звонить? Вы здесь, вблизи… Да и вообще, боевой офицер.

— Значит, гонца-солдатика послал, чтобы сообщил?

Старшина виновато посмотрел на Штубера и снова оглянулся на Семенюка.

— Еще нет. Но признаю: хотел послать. Его самого. Пусть сам и объясняет. Он еще говорит, что и в командирах у них вы тоже оказались как-то странно, во время бомбежки. Когда старшину, который принял их от военкомата, убило. На шоссе вас вроде бы не было. Из леса вышли, что ли.

— Только не из лесу, а из придорожного перелеска, — беззаботно уточнил Штубер. — Это же я и должен был принять взвод новобранцев. Однако меня задержали в областном военкомате, поэтому послали старшину. Вместе с двумя бойцами из комендантской роты я встречал его потом на дороге, чтобы сразу сюда. Жаль, погиб старшина.

— Тогда еще понятнее, — облегченно вздохнул Конюхов. — А то сразу: «Шпион! Шли гонца в штаб».

Штубер улыбнулся. Покачал головой. Потом, немного подумав, поманил старшину пальцем, чтобы тот наклонился.

— Чего ж все-таки не послал? Так, по-честному, между нами… Ведь у самого тоже были сомнения.

— Были, конечно, как не быть?

— Тогда в чем дело?

— Так ведь вы же воюете здесь, вы на фронте, а не где-то в тылу заводы взрываете. Вдруг ошибся бы.

— Я могу быть с вами откровенным?

— А чего ж, конечно… — воровато оглянулся Конюхов.

— Только чтобы это осталось между нами, — сурово потребовал обештрумфюрер.

Старшина кивнул и опять оглянулся.

— Я из разведотдела армии. Выполняю здесь особый приказ. Не исключено, что придется даже попасть в плен. И перейти на службу к немцам. Так надо. Потому и заигрываю с лейтенантом. Однако всего этого ты, старшина, не слышал.

— Крест святой. Как можно?! — простодушно поклялся старшина. Хотя Штубер и не был убежден, что тот окончательно поверил ему.

— Словом, хорошо, что ты не поспешил. Имел бы крупные неприятности из-за того, что раскрыл меня перед бойцами и сорвал задание.

— А ведь точно: имел бы. Знаете, в окопе оно проще. Вот — ты, вот — твои бойцы, а там — враг. В политику я не суюсь. Без меня разберутся.

— Тогда почему этот паренек так старается?

— В НКВД мечтает работать.

— Мечтает или уже работает?

— Пока только мечтает. Сам признался.

— Вот как?! А что, эдакая жилка в нем есть. Надо бы подсказать кому надо. Пусть возьмут на заметку, помогут. Мечта все-таки.

Такое завершение разговора, кажется, окончательно успокоило старшину. И все же Штубер понял, что он все еще находится на грани провала. Ощущение опасности еще больше усилилось, когда буквально через несколько минут позвонил капитан Грошев и сообщил, что к одиннадцати вечера, скрытно, должно подойти крупное пополнение. И что на его участок он еще дополнительно выделит взвод, поскольку приказано сдерживать здесь немцев до тех пор, пока позади, на вершине возвышенности, не будет создана новая линия обороны.

— А что, разве она уже создается? — уточнил Штубер.

— Ну, окопы роют. Наблюдаю. К ним и будем отступать, когда нас окончательно обескровят.

— Те, кто уцелеет, возможно, и отступят, — не преминул заметить Штубер, взглянув на часы. Двадцать два тридцать. Он-то рассчитывал еще более ослабить оборону участка. То ли на прощание швырнуть в окопы пару гранат, то ли хотя бы заманить с собой в плавни несколько бойцов и там убить… В зависимости от обстоятельств. Но теперь эти обстоятельства складываются так, что придется уходить вместе с пленным. Хотя к окопам он его, конечно, пошлет первым.

Выждав еще полчаса, Штубер подозвал к себе старшину и Семенюка и вместе с ними подошел к санитарному блиндажу. Розданов и Лозовский уже ждали его там. Пленный, похоже, тоже был готов. Хотя и выглядел довольно спокойным.

— Семенюк, и вы двое, — ткнул Штубер пальцем в Розданова и Лозовского, — отведите пленного в плавни и расстреляйте. Это приказ командования.

— Точно, был такой приказ, — неожиданно подтвердил старшина, чтобы никто не засомневался в правдивости слов лейтенанта.

— Есть расстрелять! — вытянулся в струнку Розданов, давая Семенюку понять, что он здесь старший.

— Ведите его плавнями в сторону немецких окопов. Чтобы не было доказательств, что мы расстреливаем пленных. Погиб во время атаки, как многие прочие.

— Опять же ясно, — вновь вытянулся Розданов.

— После расстрела немца похоронить? — спросил Лозовский.

— На кой черт? Хотя… Можно в болото. Тогда уж точно без следов.

— Есть «без следов».

— Товарищ лейтенант, — ожил доселе молчавший Семенюк, — пошлите вместо меня кого-нибудь другого. Никогда в жизни не расстреливал.

— Вот и представится случай, — негромко, но властно ответил Штубер. — Вдруг потом по службе пригодится. Так что выполнять приказ.

«А ведь этот парень почувствовал холодок гибели», — сказал себе Штубер. И, как только Семенюк отвернулся, жестом, но так, чтобы и старшина тоже не видел, показал Розданову: «Этого — ножом».

40

Выстрел этот Штубер сразу выделил из всех прочих, которые то и дело раздавались в плавнях и по ту сторону излучины. Он прозвучал как-то особенно выразительно и призывно. Розданов, очевидно, специально выбрал момент, когда стрельба вокруг поутихла. И хотя выстрел поручика снова вызвал пулеметную чахотку и по ту сторону плавней, и в немецких окопах, заглушить его для Штубера не смогла бы уже никакая канонада.

— Спрашивается тогда, на кой черт мы брали его в плен, таскались с ним? — проворчал старшина, которого Штубер пригласил к себе в блиндаж.

— Что с ними еще делать? Пришли сюда, ворвались в дом, как бандиты…

— Оно так. А все же… Как-никак жизнь человеческая ушла.

— По-христиански, старшина, по-христиански. Только сумеем ли всех оплакать? Хотя бы своих. Не говоря уже о пришельцах. И еще скажи мне… Ты значительно старше меня, опытнее, жизнь повидал. Сумеем в конце-концов устоять в этой войне? Против такой-то силы?

Старшина помолчал, закурил, потом еще какое-то время задумчиво смотрел на пламя зажигалки.

— Я тебе как окопник окопнику скажу, чтобы не под протокол.

— Так и прошу.

— Гнать он нас будет долго. Далеко гнать будет — точно говорю. Может, до самого Днепра, а может, и дальше — до Волги, Дона. А все равно выдохнется. Страна огромная. Люду много. Леса темные. И бить немца будут повсюдно, в каждом городе, каждом селе, в каждом перелеске. Нет, не захватить ему такую страну, не удержать ее — при всей его стальной машинерии.

— Но ведь, кроме Германии, против нас еще Румыния, Венгрия. А там и Япония не выдержит, попрет.

— Согласен, силища. Уж какой румын невояка, а человек при оружии — он всегда страшен. И убить его, обстрелянного, ой как непросто. Он ведь тоже горазд убивать. Но только, мозгую, все эти союзнички германцу не помощь. Дух не тот. Германец еще и духом, верой в свой рейх силен. А остальные — что свора шавок, им бы на падаль бросаться или после коршуна пировать.

— Доля истины в этом, конечно, есть, — неохотно согласился Штубер. Но это игра. В душе барон был полностью согласен с ним. Особенно в том, что касается союзников. Но более всего Штубера удивил трезвый аналитический подход старшины к оценке ситуации.

— Зря Гитлер попер сюда, зря. Чего ему не хватало? Под гусеницами его танков вся Европа. С нами вон договор подписал. Когда два медведя начинают драть друг друга из-за берлоги, хозяином становится третий. Послабее, но осмотрительнее, хитрее.

— Англия то есть?

— Да хоть бы Америка.