Река убиенных Сушинский Богдан

25

Холмистая равнина уводила все выше и выше к горизонту, и иногда Громову казалось, что они поднимаются куда-то в горы; уходят к каким-то лесистым вершинам, спасаясь от войны и собственного страха. Вот и тропинка становится все каменистей, подъемы круче, а трава на разрытых желтоватых склонах холмов — жестче и скуднее.

Однако чем ближе Громов и Кожухарь подходили к фронту, тем явственнее становилась артиллерийская канонада. А вскоре она разгорелась с такой силой, словно эти двое оказались в центре какого-то огромного сражения — окруженные, беспомощные, однако все еще хранимые судьбой.

Время от времени в сознание лейтенанта даже закрадывалось опасение, что фронт прорван, фашисты вышли к реке и уже форсируют ее, а дот принял бой без коменданта, который так и не сможет пробиться к нему.

Каждый раз, когда такая мысль въедалась ему в душу, Громов буквально наступал на пятки неспешно шагавшему впереди него Кожухарю, стараясь подогнать его, и, тяжело дыша в затылок, раздосадованно спрашивал:

— Ну, где он, где?! Далеко еще? Скоро покажется эта проклятая река?

— Чего же проклятая? Река как река! — обиженно вступился за Днестр связист, поправляя болтавшуюся у него за спиной катушку с кабелем. — И до пещеры нашей недалеко.

— Какой еще «пещеры»?! — возмутился лейтенант. — Это вы что, о доте?!

— Ото еще километр, — словно бы не слышал его слов связист, — и будем на месте. Та вы не волнуйтесь, товаришу, — забывал добавлять звание Кожухарь. — Немец же на том берегу Днестра, а мы — на этом. Кто ж ему с ходу даст такую реку перейти? С ходу ему никто не даст. Так что всегда успеем.

Говорил Кожухарь с сильным, характерным украинским акцентом, неспешно растягивая слова, словно выкрикивал их для кого-то, стоящего очень далеко. Но при этом не особенно заботился, чтобы его действительно услышали! Больше общался с самим собой. И прислушивался тоже в основном к себе.

— Да уж надо бы успеть, — в который раз мрачно соглашался лейтенант, мысленно поругивая себя за несдержанность.

— Послушайте, Кожухарь, а как вы чувствуете себя в доте? Не страшно оставаться в подземелье?

Кожухарь удивленно оглянулся на лейтенанта, покряхтел и, не спрашивая разрешения, уселся на произраставший из пригорка валун.

— Я ведь не один там буду. Одному было бы страшно. А если всем взводом…

— Но ты понимаешь, что, когда немцы прорвутся на этот берег, все мы окажемся в каменном мешке?

Кожухарь непонимающе уставился на лейтенанта, но затем взгляд его несколько прояснился.

— Если вы боитесь, лейтенант, — вдруг понизил он голос, — можете не идти. В доте скажу, что вас убило, чтобы не бросились искать да по связи спрашивать. Или нет, скажу, что вас взял с собой какой-то майор. А вы пристаньте к какой-нибудь части… Кто там потом будет разбираться.

— Надежный вы человек, Кожухарь, — не стал вдаваться в объяснения Громов. — Но все же… подъем, пора идти к доту.

«А ведь действительно, какой был бы срам, если бы вдруг не успели в “Беркут”, — подумалось Громову, когда Кожухарь послушно поднялся. — Такой срам русские офицеры смывали, только исповедуясь под дулом своего личного пистолета. Так что поскорее бы в дот, в гарнизон… Сориентироваться на местности, наладить связь с соседними гарнизонами и маневренной ротой, выяснить изменения в обстановке на участке фронта…» Его прибытие и так безобразно затянулось.

— Чтобы фриц туда раньше нас — да никогда! — мурлыкал в прокуренные усы Кожухарь, не прибавляя шагу и в то же время не пропуская лейтенанта вперед. — Там же Днестро. Фрицы его по-мирному переплыть захотят — половину перетопятся. А тут же — под пушками надо, под пулеметами…

— Разговоры, красноармеец Кожухарь, разговоры… — сдержанно проговорил Громов.

Откуда-то из-под утреннего солнца вынырнуло звено немецких бомбардировщиков. Потом еще и еще одно. Самолеты проходили почти над головами Громова и Кожухаря, но ни их, ни длинный обоз беженцев, тянувшийся внизу, по проселочной дороге, германцы не трогали, не желая тратить на них боезапас. Они медленно, угрожающе разворачивались, снова уходили к солнцу и, уже охваченные его лучами, словно пламенем, пикировали на невидимые отсюда цели.

«А ведь на доты пошли! — проскрипел зубами Громов, прислушиваясь к разрывам бомб. — Утюжат запасную линию обороны. К переправе готовятся…»

— Аккурат наши доты и бомбят, — подключился к его размышлениям Кожухарь. — Точно, наши.

— Будем надеяться, что так, с ходу, они их не возьмут. Кстати, есть там хоть одно зенитное орудие?

— Зенитное? Нет.

— Что, с воздуха доты вообще не прикрыты?

— А кто бы их там прикрывал? — по-крестьянски удивился Кожухарь.

И оба надолго умолкли, все внимание свое обращая на отзвуки воздушной атаки.

— Давно в гарнизоне дота, связист? — нарушил это молчание лейтенант.

— Неделю. Мы все там неделю, — срывающимся голосом ответил красноармеец, задрав голову и внимательно следя за самолетами, перестраивающимися для новой атаки. — И почти все такие же необстрелянные, как я. Так что войско вам досталось…

— Теперь оно всем такое досталось.

— А дот хороший. И название ладное: «Беркут»! Орел, значит. Отож и нам нужно быть орлами.

— А они? — повел взглядом по небу. — Они, немецкие самолеты, что, каждый день вот так?

— Да нет. Дальше пролетали. А то еще на город сбрасывали. Нас почему-то не тревожили. Наверное, потому, что войск возле нас мало. Да и живем мы скрытно, маскируясь…

— И все же… За все эти дни — никакого прикрытия с воздуха?

— Та какое ж там прикрытие?! Это уже, может, потом прикроют, когда фашист за берег цепляться будет. А сейчас только архангелы за нас и заступаются.

— Архангелы — да. Архангелам работы нынче хватает. Впрочем, хватает ли? Очень скоро каждому из нас понадобится по очень надежному ангелу-архангелу. По крайней мере, для того чтобы знать, кого молить о спасении. Но это уже другой разговор. А пока что… Слушай мою команду, красноармеец Кожухарь: «За мной! Бегом марш!»

— Так ведь не добежим же до дота! — изумленно уставился на него Кожухарь. — Сил не хватит. И зачем бежать, немцы-то пока еще на том берегу. Ну придем на полчаса позже, какая разница?

— За мной, Кожухарь, за мной, — неожиданно занервничал Громов, словно бы предчувствуя, что в доте сейчас происходит что-то неладное. — Время дорого, время! А то ведь может случиться так, что пока мы доберемся до своего «Беркута», бойцы уже разбредутся кто куда.

— Не разбредутся, — тяжело, по-стариковски дыша, поднимался на небольшое взгорье Кожухарь. — Там ведь старшина Дзюбач. Тот и сам не уйдет, и другим не даст.

— Разве что надежда на старшину Дзюбача… — примирительно согласился Громов.

26

Хозяин, в доме которого штандартенфюрер СС Гредер решил остановиться, чтобы отдохнуть и перекусить, оказался молдаванином, к тому же бывшим учителем немецкого языка. Дом его не пострадал, снаряд, упавший у него в саду, оказался болванкой — из тех, которыми иногда пользуются танкисты, и он так и лежал невзорвавшимся.

Высокий, крепкого телосложения усач этот встретил полковника, его адъютанта и водителя без особой радости, но и незлобиво, как встречают напросившихся на ночлег случайных проезжих.

Деревня была занята какой-то румынской частью, и своих, молдаван, румыны старались не обижать. Единственное, на что хозяин, которого звали Мирчей, пожаловался, так это на то, что слишком уж многие из солдат попрошайничают.

— И надолго вы ко мне? — бесцеремонно поинтересовался Мирча, как только, выслушав его жалобу, полковник СС пообещал потребовать от румынского командира, чтобы тот унял своих попрошаек.

— На два часа, — ответил Гредер.

— Это приемлемо, — признал Мирча. С немцами он вел себя, как с союзниками, поэтому старался держаться непринужденно. Тем не менее это его «приемлемо» оскорбило адъютанта Гредера унтерштурмфюрера Курта Шушнинга, и тот посоветовал хозяину попридержать язык.

Семидесятилетний экс-педагог высокомерно взглянул на молодого лейтенанта, давая понять, что ему не следовало бы вмешиваться в разговор старших, и как ни в чем не бывало продолжил:

— За полчаса до вашего появления здесь ко мне зашел румынский полковник. Возможно, я принял бы его, но вместе с ним оказался пленный русский летчик, которого полковник Думитраш намеревался прямо здесь, у меня в доме, допрашивать. Но я так и сказал ему, что это дом сельского интеллигента, а не филиал бухарестской тюрьмы…

Услышав о летчике, Гредер прекратил опустошать свой бокал с густым терпковато-сладким красным вином и резко прервал Мирчу:

— Этот пленный что, действительно был русский летчик?

— Летчик, — пожал плечами хозяин дома, принимая от еще довольно моложавой жены две большие миски: одну — с нарезанными на ней ломтиками брынзы, другую — с жареным перцем. — Полковник сам говорил. К тому же я видел форму и знаки различия. Его вчера подбили. Причем подбили на левом берегу Днестра, а самолет упал на правый. Почти сутки этот пилот скрывался в степи. По званию вроде бы майор, в советских знаках различия я не очень-то хорошо разбираюсь.

— Это уже интересно, Шушнинг, — обратил Гредер свой взор на адъютанта. — Пленного немедленно сюда. Не для допроса, просто я хочу с ним переговорить.

— А если румын-полковник станет возражать?

— Значит, вы доставите этого летчика вместе с вашим «румын-полковником». Возьмите с собой водителя и под двумя стволами — сюда их, обоих. Что касается вас, господин Мирча, то я попрошу вас быть переводчиком. Поскольку русский мой слабоват.

— Так вы владеете русским? Учительствовали у себя в Германии?

— Нет, сам учился. У них, в России, — вновь наполнил Гредер свой стакан вином из стоявшего посреди стола чайника. Он впервые в жизни видел, чтобы вино подавали в чайниках. До этого дня он даже не догадывался, что такое в принципе возможно.

— Значит, вы русский немец? — поинтересовался Мирча, отослав жену в другую комнату, очевидно, побаиваясь, как бы подвыпивший эсэсовец не засмотрелся на нее.

— По крайней мере так считали русские, когда я учился в России.

Их разговор прервало появление адъютанта и водителя. Шушнинг торжествующе представил идущего вместе с ними коренастого, лет под сорок человека, знаки различия которого свидетельствовали, что он является подполковником Военно-воздушных сил Советского Союза.

— Господин штандартенфюрер, позвольте взглянуть: заместитель командира полка подполковник Реутов, — артистично представил русского унтерштурмфюрер, и лицо его светилось так, словно это он сам подбил самолет, в котором над занятой союзными войсками территорией оказался этот русский ас. Хотя единственной его победой была победа над румынским полковником. — Был сбит над Днестром, когда прикрывал отход советских войск. Вступил в бой с тремя германскими самолетами.

— Надеюсь, вы не очень усложнили жизнь нашему другу, румынскому полковнику? — великодушно поинтересовался Гредер после того, как, выдержав напряженную паузу, убедился, что появление самого румынского офицера в доме не последует.

— Всего лишь пообещал господину Думитрашу, что будем помнить о том, что в плен русского офицера взяли все же его, а не наши солдаты.

— Должна же хоть какая-то победа числиться за доблестной румынской королевской армией! — усовестил его Гредер и потребовал от хозяина принести стакан для еще одного гостя.

— Поэтому-то румын-полковник и расчувствовался.

Пленный вел себя очень спокойно. Он уселся за стол, аккуратно положив перед собой забинтованную — то ли раненую, то ли обожженную — правую руку, а левой, не дожидаясь приглашения, взялся за чайник.

— За небеса, господин подполковник, — по-русски предложил тост Гредер.

— За небеса? Да, за небеса можно выпить, — согласился Реутов, но, прежде чем поднести стакан ко рту, пристально взглянул в лицо Гредера.

— Не пытайтесь узнать, в небе вы меня видеть не могли, — едва заметно ухмыльнулся Гредер, давая пленному понять, что любопытство его не осталось незамеченным.

— И все же лицо ваше мне вроде бы знакомо.

— Кстати, какую летную школу вы заканчивали?

— Это допрос?

— Допрос начинался бы с того, в какой части вы служили, сколько боевых машин было в ней в день вашего вылета и кто командир полка. Разве не так? А я всего лишь спрашиваю, какую школу красных военных летчиков вы закончили. И лицо ваше мне тоже знакомо. Фамилии не помню, а вот лицо… В Липецк вас, случайно, судьба не забрасывала, где-то так в конце двадцатых годов?

— В Липецк?! — оживился Реутов. Ему было за сорок, крупное, испещренное глубокими морщинами мужественное лицо… — А что вы знаете о… Липецке? Почему заговорили именно о нем?

— Это что, допрос, господин подполковник? — отомстил ему Гредер.

Реутов понял, что эсэсовец язвит, но обижаться не стал.

— Сами заявили, что у нас всего лишь разговор двух офицеров.

— Вот именно. Немецким владеете?

— Немного.

— А я русским… и тоже немного. Насколько мне известно, в 1924 году по личному приказу Сталина в Липецке была закрыта Высшая школа красных летчиков? Да или нет?

— Ну, допустим, известно. Почему вы о ней вспомнили?

— Вы, лично вы, учились в этой высшей школе?

— Нет, я появился в Липецке значительно позже.

— Так вот, я тоже появился там «значительно позже», уже в 1930 году, так как вместо закрытой Высшей школы красных летчиков вождь Сталин приказал открыть Высшую школу германских летчиков «Виф-Упаст». Поскольку международные договора запрещали проигравшей в Первой мировой войне Германии готовить кадры военных летчиков, мы готовили их у вас, в Советском Союзе. В тайне от всего мира. За восемь лет существования секретной школы «Виф-Упаст» коммунисты подготовили для нашего фюрера более двухсот первоклассных летчиков, составляющих теперь основы «Люфтваффе». Кстати, среди выпускников липецкой секретной школы летчиков был и нынешний командующий «Люфтваффе» Герман Геринг.

— Да, и Геринг тоже? Этого я не знал, — оживился подполковник. И адъютант Гредера, решивший было, что таким образом штандартенфюрер СС действительно пытается выудить из пленного какую-то ценную информацию, услужливо подлил в стакан Реутова вина и пододвинул миску с брынзой.

— Да, в Липецке, тайно от всего мира, коммунисты готовили гитлеровских, как вы говорите, летчиков, а в Казани, в школе, возглавляемой гитлеровским генералом Лютцем, — офицеров танковых войск. И поскольку учебу в авиашколе я, грешный, соединял с контрразведывательной работой, — ничего не поделаешь, служба! — артистично развел руками Гредер, — то до сих пор помню, что создание школы «Виф-Упаст» происходило в рамках секретного советско-германского договора «О подготовке германских военных кадров на советской территории и испытании военной техники». Впрочем, вы о нем тоже могли не знать, поскольку оно было слишком засекречено.

— Нет, о том, что некое соглашение существует, я, естественно, знал, но в название и текст меня никто не посвящал. Не положено было.

— Судя по тому, что в конце тридцатых годов ваши бериевцы расстреляли или загнали в концлагеря несколько тысяч офицеров, в том числе сотни офицеров высшего командного состава вашей авиации и почти всех авиаконструкторов… У вас это все действительно строго, причем в строгости своей доведено до абсурда. Но не будем сейчас об этом. Учиться в «Виф-Упаст» вы, подполковник, не могли, следовательно, были в охране школы или в команде технического обслуживания.

— Все верно, я служил тогда в аэродромной охране. И лицо ваше мне знакомо. Военное училище я закончил уже потом. Знакомиться с вами поближе нам, как вы знаете, запрещали, но все же…

— Вы, очевидно, оканчивали Сталинградское авиаучилище?

— Так оно и было.

— Помню, что немало ваших парней мечтало поступить именно туда, в Сталинградское.

На какое-то время за столом было забыто, кто здесь офицер СС, а кто пленный советский летчик. Они выпили «за встречу» и «за небеса» — чтобы они всегда были благосклонны к тем, кто в них стремится. Со стороны это могло бы показаться встречей давних друзей.

— Но, судя по вашей форме, сейчас вы не в летной части? — заговорил Реутов после некоторого молчания.

— Сейчас — нет. В выборе между специальностями «пилот» и «контрразведчик» начальство склонило меня к профессии контрразведчика. Хотя порой я об этом жалею. — Он выдержал небольшую паузу, покряхтел, отпил немного вина и, прокашлявшись, сказал: — Вы понимаете, что я не могу не предложить вам, господин Реутов, перейти на службу в ряды «Люфтваффе» или в наземные части. Это было бы просто неблагородно с моей стороны. Если вы даете согласие служить в «Люфтваффе», я постараюсь сделать все возможное, чтобы вам в этом помогли, избавив вас от лагеря военнопленных.

— А что, есть уже такие, что переходят к вам на службу?

— Есть, господин Реутов, есть, — язвительно ухмыльнулся Гредер. — И добровольно сдаются, и переходят. Многим мы сохраняем воинские чины. Нам нужны хорошие пилоты, хорошие командиры. Мы ведь знаем, что в Советском Союзе есть много людей, пострадавших от коммунистических репрессий. Будем откровенны: Германия тоже не образец западной демократии, у нас тоже бывают свои «перегибы». Но то, что происходит у вас, тот размах истребления офицерских и руководящих кадров, с которым развернули свои чистки вы, коммунисты, не идет ни в какое сравнение с тем, что происходит в Германии.

Реутов отпил еще немного вина, съел ломтик брынзы и поднялся.

— Спасибо за угощение, господин штандартенфюрер, но я предпочту лагерь военнопленных.

Гредер тоже поднялся. Отказ русского подполковника не смутил и не огорчил его.

— Существует приказ, согласно которому русских офицеров-летчиков у нас содержат в специальных лагерях, со значительно более либеральным режимом, нежели в общем лагере. Поэтому мы попросим румынское командование передать вас нашей полевой жандармерии. К тому же я потребую, чтобы к вам отнеслись как положено, — перешел он на немецкий. — Уведите пленного, Шушнинг, и займитесь тем, о чем я говорил.

27

Шелленберг только что прослушал очередную фронтовую сводку и пребывал в приподнятом настроении. Он понимал, что, как и положено в таких случаях, данные о потерях германских войск конечно же занижаются, в то время как потери русских значительно преувеличены; что не все те населенные пункты, которые уже названы взятыми, в действительности полностью захвачены и что наверняка в некоторых из них все еще идут бои. Тем не менее общая картина наступательных действий была ясна. Она поражала и еще раз свидетельствовала в пользу стратегов из Генштаба вермахта.

«Позвонить Канарису, что ли, и предложить, чтобы он собрал нас в ресторане у Горхера еще раз? Интересно, как бы он вел себя теперь, великий изобличитель оптимистов?»

— Господин бригадефюрер, — услышал он в трубке характерный баварский говор сотрудника Министерства иностранных дел Штоуфе. — Извините, что беспокою…

— У нас обычно извиняются, если умудрились вовремя не побеспокоить, — успокоил его Шелленберг. — Все еще проблемы с Деканозовым?

— Да, бригадефюрер. Ситуация начинает приобретать форму международного политического скандала.

— Ничего, на фоне всех тех событий, которые разворачиваются сейчас в Восточной Европе, любой скандал покажется ухмылкой пересмешника.

Штоуфе выслушал его молча и, очевидно, с удивлением. Его немного сбивала с толку игривость настроения начальника отдела политической разведки Имперской службы безопасности. Он-то фронтовые сводки не слушал, а варился в шпиономанском дипломатическом котле.

— Это понятно, — как можно учтивее согласился он. — Но дело вот в чем: только что русский посол, господин Деканозов, заявил, что не уедет из Берлина, пока не будут найдены два сотрудника советского консульства в Данциге.

— А… куда они, собственно, исчезли? — наконец-то голос Шелленберга стал соответствовать его чину и должности.

— Разве вы не в курсе дела? — чуть было не воскликнул доктор Штоуфе. — Вам ничего неизвестно об их судьбе?

— Зато у вас есть возможность просветить меня.

— Официально они считаются пропавшими без вести. По крайней мере так было сообщено русскому послу. На самом же деле они арестованы местными агентами абвера и гестапо. Операция была совместной.

— Канарис опять может записать очко на свой счет. Так вы что, решили признать перед Деканозовым факт их ареста?

— Он сам заявил, что оба сотрудника арестованы гестапо и сейчас их допрашивают. То есть, это уже сработала разведка русских. До тех пор, пока эти двое сотрудников не будут доставлены в Берлин, в русское посольство, Деканозов отказывается вести какие-либо переговоры о своем выезде из Берлина. Поэтому нужно срочно решать, что, какие такие акции предпринять, чтобы замять этот скандал. Учитывая, что от нашего решения зависит также судьба посла Германии в Москве графа Шуленбурга и его подчиненных.

— Ну, думаю, мы не допустим, чтобы вместо Германии графа отправили в Сибирь.

А уже через несколько минут Шелленберг говорил с начальником Данцигского отделения РСХА штурмбаннфюрером Карлом Вейзером. Оказалось, что он и сам только сегодня узнал об аресте двух русских диппредставителей, которые, несомненно, были резидентами довольно большой польско-германской шпионской группы. Эти сотрудники, выступающие под фамилиями Зверянин и Смоляков, уже перевезены в Восточную Пруссию и дают показания.

— И что, появились другие арестованные по этому делу?

— Двадцать пять человек, из числа германцев и поляков.

Услышав эту цифру, Шелленберг присвистнул от удивления.

— Надеюсь, они там не хватали всех подряд, для счета?

— Свидетельства допрошенных полностью подтверждают, что дипсотрудники русского консульства были резидентами. И что где-то рядом, в районе Данцига, работал радиопередатчик русских.

— И уже расшифрован код?

— Нет, расшифровать пока не удалось, задержать радиста — тоже.

— Но в таком случае, все остальные показания задержанных будут выглядеть неубедительно. Мало ли в чем могут признаться люди, пройдя через подвалы гестапо!

— Но есть показания самих русских шпионов.

— Прошедших через те же подвалы, — напомнил ему Шелленберг. — Существуют еще какие-либо пикантные подробности?

— В деле фигурируют высшие офицеры из данцигского штаба Управления снабжения сухопутных войск.

— Вот уж поистине неиссякаемый кладезь информации! — одобрил работу русских профессионалов Шелленберг. — Узнай от пьяного интенданта, куда и сколько пар сапог ушло или сколько тонн горючего выделено на танковую дивизию, и никакие агентурные группы разведчиков в нашем тылу русским уже не понадобятся.

— Возможно потому, что сведения получали из управления снабженцев, русским удалось передать ряд важнейших сведений о дислокации войск в Восточной Пруссии и их передислокации в прибалтийские страны, а также о перемещениях кораблей нашего балтийского флота. Кстати, готовится арест еще более двадцати человек. В том числе и из числа офицеров вермахта и крингсмарине.

— То есть вина этих двух русских дипсотрудников доказана? — уточнил Шелленберг.

— Абсолютно. Они — профессиональные разведчики, бригадефюрер. Это доказано всеми материалами, которые имеются у следователя. И в этом оба они, по крайней мере один из них точно, уже практически сознались.

— Кто из следователей работает с ними?

— Гаупштурмфюрер СС Рольке.

— Не имею чести знать. Тем не менее завтра же он должен быть у меня, со всеми материалами по делу этих двоих русских. А самих русских немедленно освободить.

Штурмбаннфюрер натужно прокашлялся и только тогда осипшим голосом произнес:

— Простите?

— Я сказал: обоих освободить.

— Но они же… русские разведчики!

— Именно поэтому — освободить, — не стал приводить никакие дополнительные доводы Шелленберг.

Штурмбаннфюрер попытался еще раз прокашляться, затягивая паузу:

— Прямо сейчас?

— Сию минуту.

— Что, взять и просто так отпустить их?

— Боже упаси! Привести в надлежащий вид, накормить, позаботиться об их костюмах и обязательно снабдить переводчиком. Из наших людей, естественно.

— Хорошо, я доложу, что таков был ваш приказ.

— Что таковым был приказ начальника Главного Управления Имперской безопасности группенфюрера СС Гейдриха. Который согласовал свое решение с рейхсфюрером СС, — уже почти рявкал Шелленберг, опасаясь, как бы эти кретины из данцигского отделения РСХА не спасовали перед гестаповцами, абверовцами и еще неизвестно кем из тех, кто пасется сейчас на шпионских лугах Восточной Пруссии.

28

Следователь по делу русских дипломатических разведчиков предстал перед Шелленбергом уже на следующий день. Худощавый, нервный, в мешковатой форме, он мало походил на тех молодцеватых офицеров СС, которые смотрели в последнее время со страниц германских газет на площадях крупных городов Украины, Белоруссии и Прибалтики. Во внешнем облике гауптштурмфюрера Рольке вообще не было ничего, что выдавало бы в нем офицера, хотя бы какой-нибудь тыловой части вермахта. Гауптштурмфюрер, очевидно, все утро добирался из Восточной Пруссии до Берлина, выглядел бледным, усталым и смертельно невыспавшимся. Но это не помешало ему, обведя взглядом огромный кабинет бригадефюрера с его столом-дотом, прийти в еще большее смятение.

— Не теряйте время, гауптштурмфюрер, — жестко произнес Шелленберг, не позволяя ему опомниться. — Вас ведь вызвали сюда для личного доклада, а не для ознакомления с апартаментами Главного управления имперской безопасности.

— Да-да, господин бригадефюрер. Я готов. У меня было очень мало времени, — трясущимися руками начал он раскрывать толстенную папку с документами. Упустил один из документов, почему-то долго не мог поднять его с пола, пальцы просто-напросто не слушались его. Когда же он, наконец, разогнулся и встретился взглядом с бригадефюрером, то вздрогнул. Ему показалось, что Шелленберг в ярости.

— Бросьте эту вашу бумажку обратно на пол, — скомандовал Шелленберг, а увидев, что гауптштурмфюрер разомкнул пальцы и выпустил листик, продолжил: — Туда же бросьте эту чертову папку.

Гауптштурмфюрер послушно положил папку перед носками нечищенных, давно запыленных сапог.

— Вот… — еле слышно произнес он, абсолютно не понимая, к чему клонит бригадефюрер.

— А теперь садитесь вон на тот стул и спокойно, вдумчиво расскажите все, что вам известно по этому делу. Упуская все ненужные детали. У вас десять минут. И у вас еще никогда не было более благодарного слушателя, нежели тот, которого вы видите сейчас перед собой.

Как оказалось, гауптштурмфюрер обладал неплохой памятью и мог бы прослыть неплохим рассказчиком. Через десять минут Шелленберг имел полную ясность относительно сути дела, поведения арестованных и наиболее значимых фигур из числа тех пятидесяти человек, которые уже арестованы по делу о дипшпионах. Озадачило бригадефюрера лишь завершение этого доклада.

— Замечу, что следствие еще не завершено. Но я полон решимости завершить его, если только вы сочтете возможным допустить меня до него после этого доклада.

— Да, вы будете заниматься этим «делом». Но… по-моему вы что-то не договариваете.

— Извините, мне не удалось доставить их целыми и невредимыми, как было приказано.

— Что-что? — приподнялся Шелленберг. — Что вы там, гауптштурмфюрер, бормочите? Что значит «мне не удалось доставить их живыми и невредимыми, как было приказано»?

— Простите, бригадефюрер, но так произошло.

— Вы что, убили их?

— Ну что вы?!

— Так они живы? Я вас спрашиваю, черт возьми, эти двое русских разведчиков… они живы?!

— Так точно, — подхватился гауптштурмфюрер.

— Где они? Сейчас, в эту минуту? Я спрашиваю, где они сейчас?

— Здесь, в Берлине. В полицейском участке у железнодорожного вокзала. Под присмотром двух полицейских, агента абвера и переводчика, унтерштурмфюрера…

— Да плевать мне на унтерштурмфюрера… Почему вы сказали, что вам не удалось доставить их живыми и невредимыми?

— Я сказал: «целыми и невредимыми», бригадефюрер СС. И прошу наложить на меня взыскание. Я этого вполне заслуживаю[21].

— Четче, гауптштурмфюрер, четче выражайтесь…

— Я не знал, что их затребуют из Берлина. И буквально вчера вечером одному из них подбил глаз. Он вел себя крайне нагло и не желал говорить ни слова правды. Но главное все же в том, что он упрямо отрицал очевидные факты, которые его явно изобличали. Я не удержался и нанес ему несколько ударов в корпус, а затем в лицо. Один глаз заплыл. К счастью, вмешался присутствовавший на допросе агент абвера, предчувствовавший, что эти двое русских еще могут выпутаться, ибо Берлин не пожелает идти на дипломатический скандал. Он так и сказал мне: «Это вам уже не контрразведка, Рольке, это дипломатия. А в ней законы контрразведки не действуют». И оказался прав.

— Второй тоже избит?

Гауптштурмфюрер немного замялся, но признал:

— Тоже. Только это уже не моя вина. В конце концов их избивали при задержании, при перевозке в Восточную Пруссию, в тюрьме. Мне же приходилось работать с тем «материалом», который мне доставляли для допроса.

— Ясно.

Шелленберг тотчас же позвонил Штоуфе и сказал, что оба русских уже находятся под патронатом его службы политической разведки. Но понадобится пара дней, чтобы они смогли привести себя в порядок, а его люди позаботились бы о медицинской помощи арестованным, а также их одеянии.

— Значит, они уже в Берлине? Слава тебе господи. Мой шеф требует как можно скорее освободить из русского плена графа Шуленбурга. Его судьбой уже интересовались Борман, Геринг и даже фюрер. К которому вроде бы обратился кто-то из близких графа. Как вы считаете, после двух дней, которые они проведут у вас, мы сможем представить их послу Советов? Вы понимаете, о чем я говорю. Мне хотелось бы знать, в каком они виде. Если они предстанут перед фотокамерами русских на костылях…

— Костыли исключаются. Но нам нужно еще хотя бы три дня.

— Чтобы самим поработать с ними?

— И поработать — тоже. Деликатно, конечно.

— Но мы намерены отправить поезд русских завтра.

— И отправляйте. Кстати, как это будет происходить?

— План таков. Члены русского посольства, «Интуриста» и прочие… специальным поездом, под надежной охраной, едут до болгарского города Свиленграда, что на болгаро-турецкой границе. Туда же должен прибыть и поезд с членами германского посольства в СССР. Именно на болгаро-турецкой границе и состоится обмен диппредставительствами.

— Заверьте Деканозова, что оба сотрудника данцигского консульства освобождены, однако не поедут вместе с ними, а самолетом прибудут в Софию или прямо в Свиленград.

— Мотивация?