Крест командора Кердан Александр
– И это всё? Нынче вы явно не в ударе, Делиль…
– Вам просто нравится меня ажиотировать, милый маркиз. Всё, что я поведал вам, – только прелюдия, малая толика того, что мне сорока на хвосте принесла.
Они рассмеялись русской шутке, умело вплетённой в нить беседы. Шетарди благосклонно кивнул, давая понять, что готов слушать дальше.
Делиль продолжил:
– Помнится мне, что вас очень интересовало, как идут дела у русских на Камчатке. Так вот, могу вас порадовать, скоро мы будем знать об этом из первых рук. В столицу возвращается супруга начальника сибирской экспедиции командора Беринга…
– Ну, не велика птица. Нам-то что с того?
– Пока не знаю… А вот господин барон Зварт, коий и сообщил мне сию весть, ждёт её возвращения, точно романтичный рыцарь приезда возлюбленной…
– Может, так оно и есть?
– О, господин маркиз, это не тот случай! Разве вам не известно, что голландский резидент более страстно интересуется юношами? Кстати, он и на ваш машкерад явился, нарядившись дамой. Позвольте взглянуть, – Делиль подошёл к окну и, картинно согнувшись в полупоклоне, приоткрыл штору.
Когда маркиз приблизился, подсказал:
– Вон там, смотрите, в правом углу подле колонны. Да-да, эта пышнотелая испанка с высокой мантильей, которая веером дразнит маску в домино, как раз и есть наш дорогой барон. А маска – это сын одного русского вельможи… Впрочем, последнее не столь важно… Что вы скажете, забавно, не так ли?
Маркиз брезгливо поморщился:
– Оставьте, мой друг, этот тон. Прошу вас, посоветуйте барону подобными делами в моём доме не заниматься.
– О да, я, конечно, посоветую, – загадочно улыбнулся Делиль. – Однако наш великий Лафонтен предупреждал, что всего несноснее противные советы. Я с его сужденьем вполне согласен. Ведь за совет спросу нет! Ответчиком же всегда выступает тот, кто советам внимает.
Андрей Иванович Ушаков, которого все правители считали чуждым политике, таковым вовсе не был.
Он всегда находился на самом острие политических вопросов. Со дня смерти Петра Великого, когда он – майор гвардии, по приказу Меншикова, штыками своих гренадеров обеспечил лояльность сановников, решавших вопрос о престолонаследии.
– Гвардия желает видеть на престоле Екатерину, и она готова убить каждого, не одобряющего это, – просто сказал он. И его послушались.
Впоследствии Ушаков так же хладнокровно участвовал в низвержении Меншикова и возведении на престол Петра II, в принятии решения о воцарении Анны Иоанновны и регентстве Бирона. Ему довелось сначала вместе с Артемием Волынским допрашивать с пристрастием Долгоруких, попавших в опалу, после он поддергивал на дыбе самого Волынского, утратившего пост кабинет-министра… Словом, персонажи, с коими ему довелось встречаться в застенках тайного ведомства, менялись, а он оставался неизменным.
Ушаков оказался необходим и новой правительнице России Анне Леопольдовне, управляющей империей от лица своего малолетнего сына. Этот переворот случился уже без непосредственного участия Андрея Ивановича. Бравый генерал-фельдмаршал Миних промозглой ноябрьской полночью, не встретив никакого сопротивления, арестовал Бирона, передал власть Мекленбургской принцессе и обеспечил себе тем самым заглавную роль при её дворе.
Миних, конечно, недолюбливал Ушакова, а может, даже и побаивался, как, впрочем, и все остальные. Однако возражать против сохранения за генерал-аншефом должности начальника Тайной канцелярии не стал.
Размышляя обо всем этом, Ушаков ясно понимал, что своей незаменимостью он обязан тем, что в отличие от всех минихов, волынских, долгоруких к высшей власти никогда не стремился. Ещё при жизни покойного Петра Алексеевича он понял, что приближение подданного к трону напоминает полёт мотылька к огню или устремление мифического Икара к солнцу…
Люди любят потворствовать своей гордыне. А гордыня требует всё большей и большей власти. В какой-то момент она толкает человека в пропасть. И хотя Ушакову, конечно, нравилось властвовать, но для удовлетворения личных амбиций ему вполне хватало своего положения. Оно давало ему привилегию не только входить для доклада в апартаменты высших особ без предварительной записи и в любое время суток, но и заглядывать в подноготную всех сановных лиц империи, ковыряться в их грязном белье, как однажды он сам определил своё предназначение.
Нет большего удовольствия для человека, вышедшего в люди из низов, чем раз за разом убеждаться в том, что все сановники, кичащиеся своим богатством, все лощёные светские франты и модные красавицы сотканы из такой же хрупкой и боящейся боли плоти, из таких же жил, по которым течёт обычная кровь, что и самый последний нищий. Они так же, как простолюдины, и даже больше, чем последние, боятся смерти и страданий. Под рукой у палача являют такие низкие и подлые качества, что просто плюнуть хочется. Страх дыбы и раскалённых клещей отверзает любые уста, и под пыткой внешне благородные и сильные люди легко теряют честь, совесть и человеческий облик. Сочиняют небылицы, оговаривают своих близких, самих себя…
Потаённая жизнь большинства современников на поверку была столь неприглядна, что у начальника Тайной канцелярии создалось полнейшее убеждение, будто всё человечество погрязло в грехах и пороках. Осознавать это нравилось Ушакову.
Но коль скоро знать о том, что творится в душах подданных, в их спальнях, в дружеском застолье, нравилось также государям и государыням, Ушаков снабжал их такой информацией, получая её отовсюду, не брезгуя при этом ничем.
Как-то в тридцать пятом году обедала у него баронесса Степанида Соловьева. В сердцах она пожаловалась на своего зятя – секретаря Сената Василия Степанова, дескать, он не только её разорил и ограбил, взяв приданого больше, чем положено, но в доме своем хранит некое важное письмецо…
– По двум ли первым пунктам? – насторожился Ушаков.
– По каким таким пунктам? – округлила глаза Соловьева.
– То бишь по тем пунктам, которые имеют непосредственное касательство к государственным преступлениям… – с улыбкой иезуита пояснил он.
– Я представления не имею… – запоздало открестилась она.
– Не тревожьтесь, баронесса, мы во всем разберёмся! – пообещал он, честно глядя ей в глаза. Проводив гостью, тут же приказал завести на Соловьеву и её зятя дело в Тайной канцелярии.
Уже при первой, самой простой пытке – подноготной, когда под ногти забивается деревянная щепа, оба признались во всех самых немыслимых грехах, чем обрекли себя на несколько лет заточения в равелине.
Но, главное, эта история пришлась по душе тогдашней правительнице – Анне Иоанновне. Она долго смеялась над незадачливой баронессой и её зятем. И, хотя никаких государственных преступлений они не совершали, суровый приговор им подписала. А допросные листы, в которых содержались жалобы Степанова на непутёвое поведение супруги и подробное описание скандалов в семье секретаря, даже взяла себе на память. Императрица похвалила Андрея Ивановича за служебное рвение и передала ему в награду конфискованные имения баронессы.
Благодарный Ушаков и впрямь в службе себя не жалел: дневал и ночевал в Петропавловской крепости, сутками не выходил из канцелярии.
В последнее время работы у него прибавилось: всякая новая власть – это не только раздача призов сторонникам победившей партии, но и наказание проигравших.
На протяжении нескольких недель он поочередно допрашивал брата опального герцога – подполковника Измайловского полка Густава Бирона, а также бывшего вице-канцлера Алексея Бестужева-Рюмина. Несмотря на такую занятость, Ушаков тем не менее не отступал от своего правила – каждое утро лично принимать доклады от столоначальника Хрущова.
Николай Иванович Хрущов появился в кабинете как всегда вовремя, с неизменной услужливостью на лице и пухлой папкой в руках. Сразу разложил всё по полочкам:
– Имею честь доложить, ваше высокопревосходительство, по следующим предметам: события в провинции и столице, частная жизнь двора и лиц, приближённых к оному, активность иноземных резидентов и машкерад в доме у французского посланника, обстоятельства приезда в парадиз супруги начальника Камчатской экспедиции и протчая… С чего прикажете начать?
Ушакову всегда нравилась обстоятельность Хрущова. Именно за это ценил и держал его при себе уже более двадцати лет.
Он оглядел невысокую, сгорбленную фигуру подчинённого, про себя отметив, что тот всё никак не сменит уже давно вышедший из моды парик, приказал:
– Говори о супруге Беринга! Что там?
– Как вам известно, ваше высокопревосходительство, госпожа командорша в Тобольске взломала таможенные печати, изъяла вещи и…
– Знаю, знаю. Одного понять не могу, как Сашка, племянник мой, опростофилился! С бабой справиться не смог, ай, детина! Надеюсь, хоть здесь-то, в Санкт-Петербурге, сию бойкую дамочку осмотрели?
Хрущов замялся.
– Ужли нет? – Ушаков гневно забарабанил пальцами по столу.
– Не успели перехватить, ваше высокопревосходительство. Голландский посланник Зварт встретил госпожу Беринг далеко за городской заставой и в своей карете провёз через весь город. Карета посланника, сами знаете, нам неподвластна… Ну а после я посчитал, что досматривать багаж командорши смысла уже не имеет… Но мы перлюстрируем почту Зварта… Не первый же раз…
Ушаков встал из-за стола, прошёлся по кабинету, остановился перед Хрущовым, поглядел на него сверху вниз и передразнил:
– Перлюстрируем… Не первый раз… – он укоризненно погрозил коротким указательным пальцем. – Стареешь, Николай Иванович… Нюх стал терять!
– Истинно так, ваше высокопревосходительство, старею, – мигом согласился Хрущов. – Давно прошу: отпустите на покой, милостивый государь Андрей Иванович, мочи моей нет!
– Эк что удумал, ай, детина! А я что, один в дерьме возиться должен? Нет, старина, нам с тобой ещё рано отдыхать! – Ушаков тут же сменил гнев на милость и почти ласково посмотрел на Хрущова. – Ладно, ладно, не трусись так. Верю, знаю, что всё исправишь, докопаешься до истины! А теперь продолжай! Что Берингша в парадизе сотворить успела?
Хрущов, привыкший к перепадам настроения генерал-аншефа, тотчас стёр с лица плаксивую гримасу и продолжил излагать обстоятельства будничным голосом:
– После встречи с бароном Звартом госпожа Беринг нанесла несколько визитов: появилась на приеме у адмирала Головина, встречалась с австрийским посланником Гогенгольцем. Представляется важным, ваше высокопревосходительство, что у адмирала она была в новых бриллиантовых серьгах. По словам нашего осведомителя, стоят они, если токмо не подделка, целое состояние…
– Откуда же известно, что украшенья новые? – уточнил Ушаков.
– Прислуга показала, что появились сии серьги у командорши сразу после приезда в Санкт-Петербург, а допредь не было… Этот подарок несомненно дело рук Зварта или того же Гогенгольца… И не иначе, что вовсе и не подарок, а плата за секреты, что привезла с собой госпожа Беринг…
Ушаков задумался, покачал головой:
– Гогенгольц здесь ни при чем. Насколько мне известно, он стал опекуном старших детей Беринга сразу, как тот уехал в Сибирь. Австриец содержал их у себя в доме, а год назад устроил командорских отпрысков в Ревельский университет… Впрочем, может, ты и прав, Николай Иванович, одно не исключает другое – секреты, что везла Берингша, вполне могли стать платой и за учебу сыновей командора, и за их дальнейшую будущность…
Хрущов поклонился:
– Не устаю удивляться осведомлённости и мудрости вашего высокопревосходительства.
Ушаков усмехнулся:
– Не лебези, Николай Иванович. Тебе сие не идёт. Скажи-ка, ты разузнал о той статье, что давеча я поручал? Выяснил, откуда уши растут?
Речь шла о заметке в парижской газете под названием «Плавания и открытия, сделанные русскими в Восточном море между двумя путешествиями капитана Беринга». Её переслал в Тайную канцелярию русский резидент князь Кантемир, не так давно переехавший во французскую столицу из Лондона.
– Так точно, ваше высокопревосходительство, разузнал. Все следы сходятся к Фёдору Соймонову, осуждённому по делу государева преступника Волынского. И в самой газетке французской имеется ссылка, что информация-де от него, Соймонова, получена.
– Что сейчас о каторжнике речь вести… Соймонов своё получил. Меня интересует, как оная заметка в Париже оказалась.
– Это мы ещё выясняем. Результат доложу незамедлительно.
– Хорошо, выясняй, но не затягивай! Уж больно обрыдло мне то обстоятельство, что у нас с тобой под самым носом иностранные резиденты вовсе страх потеряли. Ведут себя, будто в собственной вотчине! Ладно, что там ещё у тебя, ай, детина? – Ушаков потёр покрасневшие глаза – бессонные ночи всё же давали о себе знать.
Хрущов выложил то, что считал самым главным:
– Второго дни, ваше высокопревосходительство, наши фискалы задержали в кабаке пьяного гвардейца из Семёновского полка. Он плёл, что готовится в гвардии заварушка супротив генерал-фельдмаршала Миниха. Какая и когда? Не ясно. Но упоминались лица из близкого окружения их высочества великой княжны Елизаветы Петровны. Мы проверили сей навет. Шептуны в полку, ваше высокопревосходительство, подтвердили: среди гвардии затеваются разговоры, мол, пора иноземцев на место поставить, а власть в Отечестве истинным наследникам Петровым возвратить. В числе смутьянов, подобные речи ведущих, в самом деле встречаются те, кто неоднократно был замечен на куртагах в доме великой княжны…
Хрущов сделал паузу, проверяя, как отреагирует начальник.
Ушаков как будто задремал: веки смежены, дыханье размеренное.
Хрущов несколько мгновений переминался с ноги на ногу, помолчал и всё же дерзнул спросить:
– Прикажете составлять промеморию о сем гвардейце для доклада генерал-фельдмаршалу Миниху?
Ушаков тут же как ни в чем не бывало открыл глаза и молодо сверкнул голубыми очами:
– Погодим пока с промеморией, Николай Иванович… – таинственно усмехнулся он, обнажая крепкие и острые резцы.
Глава третья
К концу мая 1740 года на Камчатку всё-таки пришла весна.
Свинцовые воды Авачинской губы оставались ещё обжигающе студёными. Ветер с океана носил по ним остатки припая[81], дышал ненастьем. Он то и дело затягивал небосвод тяжёлыми тучами, несущими заряды дождя и мокрого снега. Но просветы среди хмари с каждым днем становились все более широкими и ясными. Солнце старалось вовсю, согревая суровую, каменистую твердь. Снежный парик на Ключевской сопке съехал набок, скукожился. На пригорках пробилась первая трава. Рощи каменных берез у южного склона окутались зелёной дымкой. В них начался птичий перезвон, более иных примет свидетельствующий о том, что с зимой покончено.
Как раз к этому сроку закончилась подготовка пакетботов к плаванью. На клингованные[82], заново проконопаченные и просмоленные «Святой апостол Петр» и «Святой апостол Павел» установили новый такелаж, погрузили всё необходимое: провиант, пушки и артиллерийские снаряды, дрова, бочки со свежей родниковой водой.
Команды кораблей были приведены к новой присяге – императору-младенцу Иоанну Антоновичу и его матери-правительнице Анне Леопольдовне. Весть об их прошлогоднем воцарении только что пришла на полуостров. Впервые после полуголодной зимы матросам выдали полный морской провиант, что служило верным знаком начала похода.
Но капитан-командор Беринг всё медлил с отплытием, находя всевозможные причины. Он то приезжал на корабль, то возвращался на берег. Ездил со штурманом Елагиным в Раковую губу, где производил промер глубин, давно уже нанесённых на карту. В последние дни мая командор и вовсе отпустил на берег команды обеих пакетботов, как следовало из его приказа, «для исправления их нужд».
– Какие такие нужды? У нас ныне одна нужда – поскорее выйти в море! – кипятился капитан Чириков. Большинство офицеров были с ним согласны. Плаутин, как всегда, желчно пошутил:
– В первое плаванье наш командор собирался три года, а в нынешнее – восемь лет. Правда, и кораблей вдвое больше за эти годы построили: два против тогдашнего одного…
Среди низших чинов непонятная затяжка с выходом в плаванье тоже порождала неясный ропот.
Наконец, командор, не в состоянии более противиться судьбе, нашёл силы проститься с милым его сердцу берегом и окончательно перебрался на пакетбот.
В первый день лета он собрал в своей каюте офицеров и отдал последние распоряжения.
– Выходим на рассвете. Приказываю кораблям следовать курсом зюйд-ист-ист! – распорядился он глухо, словно всё ещё мучился сомнениями относительно решения, принятого на общем совете, что состоялся четвертого мая.
Там помимо офицеров присутствовали и ученые мужи: Делакроер и Стеллер. Без права голоса был приглашен на совет и вестовой капитан-командора, бывший лейтенант Дмитрий Овцын.
На просторном столе в избе командора Делакроер расстелил меркаторскую карту. Обсуждался один вопрос: курс будущего плаванья.
По традиции, заведённой во флоте ещё Петром Великим, первым слово на консилиуме предоставили младшим по чину – штурманам Елагину и Эзельбергу.
Мудрость этого правила заключалась в том, что младшие могли высказывать собственные мысли смело, не подлаживаясь под мнение старших. Общее же решение считалось окончательно принятым только при достижении согласия и скрепления его личной подписью каждого.
– Предлагаю идти по курсу ост-норд-ост, – предложил Елагин. – Сей курс, полагаю, скорей всего приведет нас к Ост-Индии.
Он огляделся по сторонам и радостно улыбнулся, заметив одобрительный кивок Чирикова.
– Я тоже за то, чтобы идти прямо к американским берегам… – поддержал Елагина Эзельберг, а вслед за ним и остальные офицеры: Плаутин, Хитрово, Дементьев, Ваксель и Чихачев.
Чириков получил слово предпоследним. Он напомнил участникам совета про давний поход Гвоздева и Фёдорова к Большой земле. При этом не преминул уколоть Беринга его отказом в прошлую навигацию отпустить один из кораблей для повторной экспедиции к ней.
– Хотя мы и не имеем достаточных сведений по результатам того вояжа, думаю, что Гвоздев и Федоров открыли именно Америку. Вне всякого сомнения, оная лежит на ост-норд или ост-норд-ост, – заключил он.
Беринг холодно поглядел на него, перевел взгляд на краснолицего профессора Делакроера, которому всё сказанное переводил Стеллер. Беринг сказал:
– В инструкции, что дана нам в Адмиралтействе и утверждена указом правительствующего Сената, определено, чтоб мы в вояж шли, следуя предложению и мнению уважаемого профессора Делакроера… Что вы скажете, господин Делакроер?
Все посмотрели на профессора.
– Мой брат, досточтимый профессор, член Санкт-Петербургской Академии наук Жозеф Делиль составил сию карту и поучение к оной, – Делакроер важно ткнул перстом в карту на столе и остановился, ожидая, пока Стеллер переведёт его слова. – Здесь вы можете видеть землю, открытую известнейшим португальским капитаном Дон-Жуаном де Гама, когда он плыл из Китая в Мексику. Полагаю необходимым для пользы Российской империи заново открыть землю де Гамы…
Делакроер устал, произнося столь длинную речь. Он извлёк из кармана камзола маленькую фляжку, отхлебнул. По избе поплыл тяжёлый дух казёнки.
Беринг неодобрительно посмотрел на профессора, но ничего не сказал.
Зато наперебой заговорили все остальные.
– Этой земли вовсе не существует! Это подлог!
– Ежели бы оная была, то непременно оказалась бы обнаружена капитаном Шпанбергом во время его хождения к Япону…
– Да, господин профессор, в прошлом году Шпанберг дважды пересёк эту вашу землю и ничего не обнаружил!
– Вы ставите под сомнение труд моего высокоученого брата? – вытаращил покрасневшие белки Делакроер. – Вам нет никакого авторитета труды лучших ученых мужей Европы! Это дикость! Это позор!
– Но корабли по суше не ходят, господин Делакроер! Это должно быть известно и самым лучшим европейским умам! – едва сдерживая гнев, отчеканил Чириков.
– Но есть инструкция Сената… – победно произнёс профессор.
– Этой инструкции уже восемь лет! Много воды утекло. Есть новые сведения, новые карты!
– Да, но коли инструкция не отменена, её надлежит исполнять. Я требую, чтобы корабли сначала отыскали землю де Гамы, а лишь затем шли к Америке, – возвысил голос Делакроер, обернувшись к Берингу. При этом он взял такую высокую ноту, что поперхнулся, закашлялся и принуждён был снова отхлебнуть из фляжки.
Беринг не нашёлся, что ему возразить.
…Нынче, наверное, не только капитан-командор, но и все остальные офицеры вспомнили тот горячий спор.
– Приказываю пакетботам идти на зюйд-ист-ист! – повторил Беринг так, словно кто-то из присутствующих вдруг захотел опротестовать решение майского консилиума, постановившего: «исследовать землю де Гамы и одобрить курс на юго-восток-восток».
Никто не возразил.
Офицеры со «Святого Павла» откланялись, надели треуголки и вышли на палубу.
Беринг и Ваксель двинулись следом.
– Tu nisi venti debes lubidrium cave… – задумчиво глядя вслед шлюпке, увозящей Чирикова и его людей, сказал командор.
– Не понял, ваше высокородие… Что это? Стихи? – удивленно переспросил Ваксель.
– Это Гораций, Свен. Если ты не хочешь сделаться игрушкой ветров, берегись… – Беринг поморгал ресницами, провёл ладонью по глазам, точно смахивая набежавшую слезу, тяжело повернулся и, по-стариковски сгорбившись, побрёл в каюту.
Туман лёг на море так внезапно, что вахтенный офицер – флотский мастер Софрон Фёдорович Хитрово растерялся. Такого густого тумана он и на земле ни разу не видал, даже в имении своего деда Софрона Алферьевича, бывшего вятского воеводы. А уж на Вятке, где болот не счесть, туманы вовсе не редкость.
Хитрово глянул вперед с капитанского мостика, расположенного на полуюте[83], но даже грот-мачту не увидел – такая пелена окутала пакетбот. Где уж тут рассмотреть корабль Чирикова, идущий параллельным курсом, на три четверти немецкой мили впереди по правому борту.
Не зная, что предпринять, Хитрово оставил у штурвала вахтенного матроса, а сам спустился в каюту капитана за советом.
– Действуйте по обстановке, – хмуро выслушав рапорт, только и сказал Беринг, уже несколько дней не встававший с постели по причине обострившейся болезни.
Хитрово козырнул, недоумевающе глянул на находящегося в каюте Овцына и направился к выходу. Овцын нагнал его на палубе и тихо подсказал:
– Господин флотский мастер, прикажите лечь в дрейф. А ещё пусть барабанщик бьет «Алярм!»[84], или же в колокол ударяют… Токмо пусть бьют с перерывами, дабы ответ со «Святого Павла» расслышать было можно…
Хитрово пожал ему руку, но направился к штурвалу с тяжёлым сердцем, словно чувствовал, что все советы напрасны.
…Почти с самого начала плаванья всё складывалось не так.
Ранним утром четвертого июня с выстрелом бортовых пушек командорский вымпел взлетел под клотик на самую вершину мачты и затрепетал косицами на ветру. Ответно громыхнул салют со «Святого апостола Павла», и на пакетботах были выбраны якоря. Проходя мимо, команда «Святого Петра» прокричала «ура». В ответ раздалось такое же приветствие.
Из гавани «Святой Петр» вышел так неуклюже, что офицерам стыдно было смотреть в глаза друг другу. Со стороны казалось, что командовал пакетботом не опытный капитан-командор, а наивный гардемарин. В судовом журнале, ведение коего было возложено на Хитрово, он сухо записал: «…из устья вышли благополучно».
На деле же им несколько раз пришлось верповаться – завозить вперёд на шлюпке малый якорь-верп на всю длину каната, а потом подтягиваться к нему. Течение на выходе из бухты было сильным, и Беринг не решился поставить все паруса – обошлись фор-марселем и грот-марселем. В итоге получилось, что шедший в фарватере корабль Чирикова обогнал их и вышел в океан первым, демонстрируя превосходство своего капитана в маневрировании.
Уже в открытом море Беринг сам признал это, приказав «Святому Павлу» выйти вперёд. Капитан-командор, которому вот-вот пойдёт седьмой десяток, как будто вовсе устранился от управления пакетботами. Всё реже поднимался на капитанский мостик, большую часть времени проводил в каюте, пока окончательно не слёг. Однако продолжал вызывать к себе Вакселя, чтобы тот докладывал обо всём, что происходит, а главное – о манёврах корабля Чирикова.
Часто Беринг начинал нервничать, приказывал, чтобы корабли легли в дрейф, и требовал Чирикова к себе для очередного совета. Вопросы были столь пустяковыми, что Чириков совершенно справедливо начинал беситься, отвечал резко и даже грубо. В один из дней он вовсе отказался приехать, сославшись на невозможность спустить шлюпку на воду. С этих пор все переговоры между капитанами кораблей велись только через разговорную трубу.
Двенадцатого июня стало окончательно ясно, что искать землю де Гамы бессмысленно. Уже несколько дней пакетботы бороздили пространство, где согласно карте французского профессора должна быть земная твердь. Они спустились даже на один градус южнее намеченной сорок шестой широты, промерили глубины. Никаких признаков земли не обнаружили. Лот на бечеве в сто саженей не достал до дна. Уже все кроме беспробудно пьющего с самого начала плаванья Делакроера понимали, что напрасно потеряно дорогое время, что карта Делиля насквозь лжива и неверна. Но Беринг, даже выяснив, что земли, помеченной на ней, вовсе не существует, всё еще колебался, осторожничал.
В четвертом часу пополудни он наконец приказал Вакселю связаться с Чириковым.
Ваксель, багровея от натуги, заорал в переговорную трубу:
– Господин капитан-командор желают иметь консилиум!
Сквозь завывания ветра донёсся глухой ответ:
– Капитан-поручик Чириков к консилиуму готов!
– Не считает ли господин капитан-поручик, что настало время изменить курс на норд-ост? – прокричал Ваксель.
В это время порывом ветра «Святой Павел» развернуло, и Чирикову пришлось перейти на другой борт.
Оттуда он и ответил, кратко и зло:
– Давно пора!
– Каким впредь должно быть счисление, господин капитан-поручик?
– Счисление прежнее!
– От мыса Валуа?
Чириков не ответил, мол, что толковать о том, что всем известно.
Ветер снова развернул пакетботы по отношению друг к другу, заставив переговорщиков опять сменить своё местоположение.
– Что станем делать, коли разлучимся, господин Чириков? – задал Ваксель личный, очень волновавший его вопрос.
– Должно друг друга искать и ходить близ того места, где потеряли друг друга! – ответил Чириков и дал знак, что переговоры окончены.
В этот день Хитрово записал: «Чрез разговор утвердили держать курш ост-норд». Это была, пожалуй, самая радостная отметка в его шканечном журнале: ещё бы не радоваться, если справедливость всё-таки восторжествовала. Но радость оказалась недолгой.
Через три дня пути, когда пакетботы достигли сорок восьмого градуса северной широты, Беринг вдруг опять занервничал и захотел изменить галс.
По его приказу был устроен новый консилиум при посредстве разговорных труб.
– Командор предлагает поворотить на зюйд! – передал Чирикову Ваксель.
– Считаю нужным при спутном ветре идти на норд, хотя бы до пятьдесят третьего градусу! – непоколебимо стоял на своем Чириков.
Беринг нехотя согласился, но только до смены благополучного ветра.
В следующие дни шли на северо-восток, но ещё пару раз останавливались и спорили о перемене курса.
Неизвестно, чем бы закончился этот спор, если бы на море не лёг туман.
Двадцатого июня в час пополудни Софрон Хитрово записал в судовой журнал: «Под ветром норд-вест, в одиннадцатом часу пакетбот “Святой Павел” сделался невидим… легли на дрейф. В три часа пополудни. Сего часа поставили фок и пошли на показанной курш для искания пакетбота “Святого Павла”, понеже он невидим стал на том курше. В пятом часу закрепили фок и легли в дрейф».
Когда наступило следующее утро и туман разошелся, океан оказался пуст, словно и не было вовсе второго пакетбота.
Ещё три дня, как было условлено, меняя галсы, кружили по океану. Ложились в дрейф, прислушивались – не бабахнет ли пушка, оглядывали горизонт с салинга – не мелькнет ли парус «Святого апостола Павла»…
Всё без толку: пакетботы окончательно потеряли друг друга.
На баке, укрывшись от ветра за канатными бухтами, матросы, свободные от вахты, травили байки. Шедший на поварню с грязной посудой из капитанской каюты Овцын увидел компанию, как только миновал фок-мачту. Одного из морских служителей – Никиту Шумагина, уроженца Олонецкой губернии, он хорошо знал по совместной дороге от Тобольска до Охотска. По Камчатке уже были ему знакомы канонир Михайла Чечуев и матрос второй статьи Тимофей Анчугов. Только совсем молодой, простоватый служилый, которого Шумагин называл Лукой, был Овцыну неизвестен.
Закоперщиком разговора, по всей видимости, выступал коренастый и острый на язык Шумагин.
– У баб наших поморских, – вещал он, – большей заботы нету, чтобы попутного ветра рыбарям пожелать. Оне, бабы, много разных хитростей придумали, чтобы нужное поветрие было. То, значит, на берег отправляются котлы для варки харчей мыть, то поленом во флюгер стучат, суженых с моря домой зазывают. А самые старательные ещё и всех плешивых в родне припоминают. Ха-ха-ха!
– К чему, Никита, плешивых поминать-то? – недоверчиво хмыкнул Чечуев.
– Это для того деется, чтобы ветер с моря дул!
– А ежели с моря не дует, то как? – очумело вытаращился Лука, всё сказанное принимавший на веру.
– Тады берут таракана, садят на щеку, а после опускают в воду и говорят: «Поди, таракан, на воду, подними, таракан, севера!»
– И помогает, дядь?
– А то как! Знамо дело, помогает…
– Брешешь! – усомнился Анчугов.
– Точно, заливаешь Никита! – поддержал Чечуев.
– Эх, други, ежели бы мне такой парняга, как Лука, не поверил, так я понимаю: глупой он, ничаво не смыслит… А вы-то моряки бывалые! – снисходительно проговорил Шумагин.
– А чо, дядь, я смыслить должон? – поскреб затылок Лука.
– Ну, к примеру, как море-окиян называется, коим мы идем?
– Восточное море. Надысь господа сказывали…
– Господа тебе скажуть! – Шумагин бросил быстрый взгляд на Овцына, хитро подмигнул ему и продолжал: – Ты, малой, меня слушай. Окиян-море – всем морям мати, окинуло море весь белый свет, обошло то море вкруг всей земли. А зовётся оное Хвалынским. Из-за того моря-окияна солнце кажный день на карете выезжает. А под морем тем стоит медный дом, в коем закован Змей Огненный, а под Змеем хранится семипудовый ключ от тайного терема, где спрятаны доспехи богатырские… Ежели птицу Ворона поймать да послать на море Хвалынское, то она заклюет Змея Огненного и ключ заветный достанет, а кому доспехи богатырские принесет, того ни стрела, ни пуля, ни сабля булатная умертвить не смогут…
Овцын не утерпел, сказал, обращаясь к Шумагину:
– Это ты, брат Никита, сказки рассказываешь… Океан сей и впрямь кличут Восточным, а еще Великим. Так его мореплаватель Магеллан назвал. А море Хвалынское, даже в сказках, вовсе не тут расположено…
Шумагин, недовольный его вмешательством, возразил:
– Это по-вашему, по-барскому рассуждению, Дмитрей Леонтьич, не тут, а по-нашему, по-матрозскому, так ему другого места и нет вовсе… Ежели бы господа офицера наши у старых поморов поучились кочи по морю-окияну водить, то мы теперь из стороны в сторону не шатались бы, аки телок, попивший молочка у бешеной коровки…
Со шканцев подал голос боцман Нилс Янсен, строго следивший за порядком в своих владеньях, коими на корабле всегда почитался бак:
– Не сидеть, бездельники! Не болтать! Свой работа делать!
– Мы ж не на вахте! – огрызнулся Шумагин и уже тише, себе под нос, добавил: – Ишь разгавкался, пес!
Янсен слов не услышал, но интонацию уловил. Широко ставя короткие ноги, он подошёл к Шумагину и замахнулся на него палкой, с которой не расставался. Шумагин вскочил, сжал кулаки. Но боцман не ударил, только погрозил:
– Не спорить с начальник! Пльётка захотел! Когда не на вахта стоять, матрос иди на свой шконка! Пошёль, пошёль!
Он воззрился на Овцына, на тарелки в его руках. По лицу боцмана Овцын догадался: «Янсен думает, как поступить со мной… Я ведь из бывших…»
– И вы, матрос первой статьи, не стоять на палуба! Иди, куда шёль! – уже не так строго приказал Янсен. – Каждый делать свой работа!
Овцын вместе с остальными спустился в трюм. Ударил в нос тяжёлый дух – смесь запахов скученных человеческих тел, табака, плесени, тухлой воды.
В выгороженном переборками кубрике было тесно: кто чинил порванную робу, кто спал, что-то бормоча во сне. В углу тренькала балалайка, выводя незамысловатую мелодию, такую знакомую, что комок к горлу подкатывался.
Матросы тут же присоединились к товарищам, игравшим в «дурака» – новую игру, придуманную наподобие барских игр, где проигравший исполняет желание победителя. Карты у компании были самодельные, рисованные подконстапелем Расилиусом – большим затейником и мастером к рисованию.
Овцын, стараясь не задеть качающиеся шконки со спящими, двинулся к поварне.
Она располагалась здесь же, в трюме, но ближе к носовой части пакетбота. Это была печь с большим вмазанным в нее котлом. Топилась печь один раз в сутки, за это время матросы и денщики офицеров должны были успеть приготовить пищу для себя и своих начальников. После еды остатками теплой воды мыли посуду.
Поварня встретила Овцына стойким запахом варёного гороха и солонины. Это варево во время плаванья заменило надоевшую полбу из муки и юколы, которой кормились последние полгода на берегу. Здесь уже толкались денщики Вакселя и Эзельберга, ссорясь, кому первому мыть посуду.
Овцын терпеливо дождался своей очереди, помыл тарелки и стакан, насухо протер полотенцем, сложил всё в капитанский рундук, запер его на замок и вернулся в кубрик. Он с трудом нашёл свободную шконку, улёгся, не разуваясь, и незряче уставился в низкий потолок.
Всё так же тренькала балалайка, гоготали играющие в карты. Хрипло дышал и вскрикивал во сне сосед справа. Овцын постарался отрешиться от этих звуков. Стал прислушался к тому, что происходило снаружи.
Океан размеренно бил в обшивку морскими валами, качал пакетбот в своих могучих ладонях. Овцын слушал шум волн, скрип переборок, а думал о своём. Незавидно его нынешнее положение – положение разжалованного: от тех отбился, к этим не пристал. Хотя и спит с матросами в одном кубрике и ест из одного котла, а всё равно для них – чужой, барин.
Правда, никто ему обидных слов не говорит, но и душу не распахивает. А ведь Овцын, будучи офицером, никогда никого из нижних чинов не обидел. Кулакам в отличие от тех же Шпанберга и Вакселя воли не давал. Однако его принадлежность к господам здесь не забыли…
С другой стороны, и офицеры на пакетботе уже не смотрят на него, как на равного. Особенно демонстрирует это лейтенант Ваксель. Он всегда ревниво относился к успехам Овцына, завидовал покровительству, которое оказывал ему капитан-командор. Теперь всеми силами старается подчеркнуть свою власть. Покрикивает на бывшего лейтенанта, посылает делать самую черную работу. Однажды попытался наложить на него взыскание за какую-то пустяковую провинность, но вовремя был остановлен Берингом.
Командор продолжает относиться к Овцыну с сочувствием. Назначил его своим вестовым и всеми силами пытается оградить от неприятностей, подчеркивая, что помнит заслуги, ценит опыт. Он даже приглашает Овцына на консилиумы, где приводит в пример его хождения по Северному морю. «Уж лучше мне выполнять самую грязную работу, – думал Овцын, – чем быть на подобных советах, видеть пренебрежительные взгляды Вакселя и Эзельберга, наблюдать их бестолковые споры… Словом, нынче я, как та ворона, что залетела в хоромы: и почёту мало, и полёту нет!»
Одно утешало, что он – на корабле, что сбывается главная мечта – попасть в Америку. Интересно устроена жизнь. Вот не случись разжалованья, разве бы оказался он на Камчатке, попал бы в экипаж «Святого Петра»? Конечно, нет! Значит, верна и другая пословица: не бывает худа без добра…
Читать бесплатно другие книги:
