А потом пошел снег… (сборник) Малкин Анатолий

— Нет, нет, все есть, не надо. Когда вернешься?

— А зачем этот вопрос сейчас?

— Не беспокойся — я никого домой не приведу.

— А я и не беспокоюсь…

— Напрасно!

— Напрасно?

— Нет, я не об этом.

Заскрипел древний лифт в парадном, он повернулся и пошел по лестнице.

Сзади зазвонил телефон. Радостный голос жены произнес:

— Это я, солнышко, я сейчас.

Потом закрылась тяжелая, сейфовая дверь, и звук отрезало, как ножом.

Его просто вымело на улицу.

В машине попросил водителя включить ту новую станцию, что слушал накануне, поймал его удивленный взгляд, но не стал объясняться, просто закрыл глаза и снова увидел лицо жены, когда она разговаривала с тем ДРУГИМ по телефону, и понял, что Ирка врет, говоря, что еще ничего не понимает — понимает, знает, только боится ужасно, но так рада, так счастлива, что пережить это невозможно.

— Надо куда-то исчезнуть, куда-то смыться, — промычал он вслух, забывшись.

— Что? Куда? Не понял, Игорь Ильич? — повернулся к нему водитель.

Он махнул рукой, мол, это так, ерунда, если можно, побыстрее, и замолчал, думая только о том, что он не выдержит, и не надо иллюзий — она на той стороне, и предпринимать что-либо теперь уже бесполезно.

На работе взял папку с документами и заперся в кабинете. Это бывало с ним, так что переполоха не вызвало и все вокруг пока ничего не заметили.

Налил виски — вот этого с ним точно по утрам никогда не случалось. В голове, как ни странно, прояснилось, открыл дверь, сказал что-то смешное секретарше, прошел в зал заседаний, провел, и очень плотно, совещание по строительству павильона, потом встречу с юристом по договору с Би-би-си, осчастливил зама, велев оформлять ему командировку в Англию, даже смог просмотреть разработку по новому проекту о психоаналитиках, но понял, что это уж слишком для него, отказался от водителя и вот этим уж точно всех насторожил, сказал, что исчезнет на два дня, и поехал на дачу.

Дача у них была бревенчатая, двухэтажная, недалеко от МКАД, в старом дачном поселке на заросшем травой участке — терпеть не мог «газоностроительство», всегда говорил жене, что не собирается ждать триста лет, чтобы разрешили ходить по траве.

Приласкал собаку, которую тут же передал ему сосед, наблюдавший за ней в их отсутствие, побродил по пустому дому, но понял, что тошно ему и здесь, вышел на участок, набрал зачем-то пяток подосиновиков, положил на крыльцо, постоял, посмотрел на дом, не понимая, чего ему хочется, сел в машину и уехал в город.

Уже подлетая к Москве — гнал под сто пятьдесят, всех расшвыривая с полосы, но не встретив ни одного гаишника (насосались бы эти клещи сегодня по полной), — понял, что домой не хочет, звонить не будет, и поехал в гостиницу — вот чем хороша была новая жизнь — есть у тебя деньги — пожалуйста, на прописку никто не смотрит. Пококетничал со страшненькой маленькой девчушкой на стойке регистрации, обнадежил своими комплиментами, развеселил и получил ключ.

Двое суток он не выходил никуда — разве что спустился за виски и познакомился в фойе с пожилой проституткой, которой не повезло с импортными постояльцами. Она сидела в глубоком кресле у окна, безнадежно поглядывая на двоих совершенно пьяных финнов. Светлые чулки не могли спрятать ее не очень хорошие вены на ногах, и если бы не лиловые кружевные подвязки, которые кокетливо обнажала короткая юбка, смело можно было бы считать ее учительницей начальных классов. Он галантно пригласил ее к себе, ласково пресек попытки раздеться, объяснив, что хочет просто пообщаться — чего нам, старикам, морочить друг другу голову. Тетя Клепа — так он ее назвал, потому что с ней была огромная сумка из Черкизона, под Боттегу, скроенная китайцами и проклепанная со всех сторон перламутровыми бляшками, — не возражала, оговорив свою обычную плату.

Они подружились, рассказывая друг другу свои печальные истории, но под утро, когда он понял, что старая девушка целится поспать, снабдил ее достаточной суммой и проводил до такси.

На второй день он вдруг осознал, что Ирка ни разу не позвонила.

Не беспокоилась? Не хотела знать, что с ним?

Коля звонил, Зяблик звонила, а эта ни разу!

Его это так завело, что он напечатал какую-то сумасшедшую эсэмэску с покаянием, а в конце и с прощанием навсегда, перечитал, спьяну прослезился и решил сохранить, но запутался в кнопках, и сообщение ушло.

Тут он перепугался по-настоящему, понял, что сам, своими руками все и закончил — или он действительно подтвердил свое исчезновение из ее жизни, или это письмо будет последней к тому каплей. Тогда он еще не понимал, что последние капли были пролиты намного раньше.

С испуга вызвал румсервис с бутылкой виски — свое прикончил час назад, когда выпроводил благодарную девушку, всучив ей сотню долларов сверх оговоренной платы, но едва бутылка оказалась в номере, ему начали звонить долго, несколько раз подряд, потом пришло сообщение: «Милый мой, хороший, где ты, отзовись, с тобой все нормально? Я за тебя боюсь, лохматик, ответь, пожалуйста».

Он и правда написал горькие слова, очень уж хотел разжалобить, слабак, — но когда увидел сообщение, обрадовался вначале, а потом снова заартачился и не брал трубку, когда она звонила вновь и вновь.

А потом он заснул.

А когда проснулся, в ногах сидела Зяблик.

Потом, когда он уже выходил из штопора, она рассказала, как испугалась, услышав по телефону его мертвый голос, и поняла, что спасать его надо немедленно. Она рванула в Москву, наплевав на все условности, а может, и не наплевав, а придумав что-нибудь очень правдоподобное про работу — обычно она использовала для этого своего дружка из «голубых», он выручал ее, звоня и сообщая мужу или маме о неких срочных делах, а дальнейшее уже было делом техники.

Тогда, в то сумрачное московское утро, она, как настоящая русская баба, принялась его восстанавливать. Он сопротивлялся, лежал, зарывшись в кокон одеял, и не хотел расплескивать свое несчастье. Вначале она его, как маленького ребенка, упрашивала, потом накричала, сбросила одеяла на пол, всунула его в брюки, застегнула рубашку и довела до ресторанчика, внизу, за стойкой регистрации. Сразу же подозвала официанта и, не мешкая, заказала борщ, горячий, настоящего бордового цвета, со шкварками, чесноком и медком, для сладости. Дух от борща исходил такой, что он застонал — звук у него всегда был рядом с желанием, — проглотив первую ложку варева из ее рук. Потом ел самостоятельно, не заметил, как прикончил две порции, заедая теплым, только что испеченным хлебом и выпив махом две рюмки ледяной «Смирновской». Его бросило в пот, он закрыл глаза, и все поплыло вокруг.

Он не помнил, как оказался в постели. А когда проснулся, Зяблик все так же сидела в ногах и ждала.

Потом он начал говорить и говорил долго, с подробностями и драматическими паузами. В некоторых местах у него перехватывало дыхание, и он, не стесняясь, всхлипывал, жалея себя, замолкал, пережидая напор чувств и не замечая спокойный и снисходительный женский взгляд.

Зяблик не перебивала его, в паузах задавала вопросы, короткие и точные, делая, видимо, для себя какие-то выводы. Потом, когда он выговорился, она объяснила ему, что произошло с его женой, почему ее терпение кончилось вдруг так внезапно.

Это объяснение было настолько простым, даже примитивным, что он не поверил ей в первый момент, но потом мелочь за мелочью, факт за фактом, движение за движением, крик за криком начали укладываться в ту картину мести, которую нарисовала перед ним Зяблик, и эта картина становилась реальностью, беспощадной в своей правде.

— Женщина, как копилка, все внутрь ложится и копится там, пока копилку не разобьют намеренно или случайно, а оттуда сразу же вывалятся и все ваши грехи, и все ее обиды, ее скука, ее желания неудовлетворенные…

Он попытался отгородиться от этих слов, смотрел на принадлежащую ему женщину — очень стройную, с точеной скульптурной фигурой, с грудью, которая не требовала никаких подпорок, — в женщинах он знал толк и любил любить только очень красивых. Он любовался Зябликом и не понимал, почему она с ним, что это тридцатилетнее чудо нашло в нем. А потом что-то его кольнуло: «Черт возьми, она даже ударения в словах правильно ставит! Значит? Значит, до этого была просто маска? Прикидывалась дурочкой, чтобы что? Нет, так ей с тобой проще было, вот почему, старый ты морж…» Но он и эту мысль не додумал до конца и снова погрузился в россыпь фраз, которыми она обволакивала все вокруг.

— Перестаньте распускать нюни, нужно немедленно успокоиться… Вы должны ни в коем случае не подавать виду, что вам больно… Любой шаг навстречу, пока она не начнет жалеть о случившемся (я в любовь ее не верю, это просто глупость какая-то), любой ваш шаг к примирению будет воспринят как ее победа… Вас растопчут, просто из желания отомстить…

Он никогда не думал, что ему можно что-то внушить, но пока она говорила, он на самом деле чувствовал себя прежним Игорем Ильичом Серебряковым.

Результат нужно было закрепить, что она и начала делать, несмотря на длинный пятичасовой перелет и езду по московским пробкам. Пошла в ванную ненадолго, видимо, боялась, что он может уснуть, устав от переживаний, вышла, как любила, в длинном банном полотенце, каким-то особым способом — он так не умел — закрепленным над грудью, сбросила на пол кучу одеял, легла рядом, прижалась, начала целовать и так его разнежила, что он включился и забыл (на час? на два?) об ужасе, жившем за окнами, там, в мрачной, залитой дождем, продрогшей Москве.

Он был неплох, не как всегда, но вполне и даже удивился сам себе, как будто его тело и он сам были разными существами, и то, что было до пояса, жило своей самостоятельной жизнью.

Она частенько говорила ему, что он монстр секса, говорила, что это неестественно в его года, сравнивала его с другими мужчинами — у нее, конечно, был опыт, как она лукаво убеждала его, совсем небольшой, и утверждала, что сорокалетние сегодня в сексе ведут себя как люди его возраста, а он может любую — дальше она вставляла жесткое словечко, знала этот язык, конечно, взрослая была девочка, но его это не коробило, хотя в обычной жизни он терпеть не мог женщин, пересыпающих разговор бранными словечками, верил, что это говорит о комплексах или проявляет их истинную натуру.

И сейчас, поддавшись ее стремлению пробудить его, он летел куда-то по полю удовольствия, не переставая поражаться ее женской силе — ведь она устала и ей было, очевидно, не до секса, — но она так старалась, что он не мог не открыться ей навстречу.

Потом она снова ушла в ванную, а когда вернулась, он притворился, что спит, как всегда, на боку, по-детски устроив на ладошке левую щеку.

Он видел сквозь едва прикрытые глаза, как она посмотрела на часы, тихо оделась и вышла из номера, забрав электронный ключ.

Как только он убедился, что за дверью закрылась дверь лифта — номер ему всучили плохой, рядом с лифтовым холлом, слышимость была идеальная, — он вскочил, привел себя в порядок, подождал минут десять, нервно покуривая, и поехал на работу.

Он и тогда, и еще долго потом не понимал, с кем ему надо быть и что делать, и что женское терпение, даже такое огромное, как у Зяблика, не беспредельно.

Вечером, когда он остался один в пустом кабинете и на полную катушку ощутил свое одиночество, он позвонил сначала Николаю, а потом уж ей, она ему ничего не сказала, не поссорилась с ним — обижаться было не в ее правилах, но зарубка на будущее в сердце была сделана — он это понял, когда извинялся.

А пока утром из гостиницы он ехал спокойно, даже осторожно, немедленно попал в статус лоха, которого и затереть можно, и подрезать не грех, ехал в компании чайников и иногородних машин, которых в Москве за последние годы развелось немерено. Поворачивая на проспект, от которого было два шага до работы, все пытался успокоить дрожащие руки и придумать, как он встретится с Ириной… Ивановной.

«С ума сойти! Как же ты ее побаиваешься, оказывается? Нет, просто надо быть готовым ко всему. А вдруг она после эсэмэски поняла, как это все плохо и не нужно? И что? Нет, надо как-то все налаживать, иначе труба».

Он тогда ничего не хотел понимать. Он все еще был мужем, привыкшим к распорядку, дисциплине, подчиненным ЕЕ чувствам, желаниям, капризам.

Когда он появился на работе, несколько женщин отметили его щетину и сказали, что это сейчас модно.

— Что модно? Борода?

— Нет, — ответили ему, — именно щетина маленькая, как у Николсона, ну, вы понимаете.

Он кивнул, чтобы отвязаться, но про Николсона запомнил — этого актера он знал и он ему нравился.

«Надо попробовать так походить, а что? Она заметит, потому что терпеть не может бороды».

Влетел в кабинет, заперся и набрал номер Ирины.

Телефон не отозвался.

Он позвонил в приемную — сказали, что ее нет и не будет сегодня.

Тут его заколотило, как прежде.

Перед тем как набрать домашний номер, походил, подумал, плеснул виски, выпил и позвонил. Он держал трубку, слушал гудки, считая, как звуки кукушки, и даже начал гадать, что если на десятый гудок откликнется, то все будет хорошо.

Она ответила на седьмом, послушала его жалкие фразы и вдруг спросила совершенно спокойно:

— Слушай, а ты на даче был? Там на крыльце грибы лежали.

— Да, я ездил.

— И не сообщил мне?

— Я не знал, что это для тебя важно.

— Раньше мы как-то знали друг о друге все, — сказала она и дала отбой.

Он еще долго держал трубку около уха, так долго и так крепко держал, что ухо занемело.

Она разговаривала с ним, как разговаривала бы с кем-нибудь по работе. Это был голос чужого человека.

Ему стало жарко, он снял пиджак, пошел в свой шкафчик-туалет, мельком взглянул в зеркало и вздрогнул — щеки были пунцовыми, как только однажды в институте, когда подслушивал обсуждение педагогами оценок за курсовые задания и когда ему вывели, как лидеру курса — так всерьез говорил Мастер и он поверил в это, — четверку с минусом за совершенно провальную работу.

Потом позвонила Зяблик. И начала говорить сразу, как будто все слышала:

— Вы себя разрушаете. Сами. Разрушаете желанием оправдать то, что с вами делают, тем, что делали вы. Но вопервых, такова природа мужчин, и обвинять их за то, что они мужчины, могут только неумные женщины или очень умные. А что она делала много лет, почему терпела, не порвала с вами? Любила? Или было удобно? Или не было куда? К кому? Вовторых и главных — кто ушел? Кто бросил? Кто предал? Кто вас раздел перед чужим? Вы что, когда-нибудь думали о том, чтобы оставить семью? Даже со мной?

Этот последний вольт был так бесхитростен, что он засмеялся.

— А что смешного я сказала?

— Ты действительно хочешь услышать ответ?

— Да, хотя я его знаю.

— А зачем тогда?

— Чтобы вы его сами произнесли! Чтобы было все по-честному!

И тут же перевела разговор на другую тему, предложила поехать куда-нибудь, в ресторан, например, он отбивался, с ужасом подумав о публике, о дороге — есть совсем не хотелось, он теперь обходился кофе с сыром по утрам, ну и в обед супчику похлебать немного, но захотелось вдруг вырваться из духоты мыслей, и он согласился, поехал без водителя, с интересом открывая для себя заново жизнь вечерней Москвы.

Распорядок его жизни был заведен раз и навсегда — дом, дача на уик-энд, гости иногда, поездки по всяким загородным магазинам, ну и отпуск, конечно, там было хорошо, свободно, и работа, работа, работа. А город жил, кипел, шумел, люди ходили по улицам — он и забыл, как гуляют по тротуарам или в парк ходят, в метро лет двести не был…

C Зябликом соединились в пробке у Смоленки. Правда, вначале пришлось час подождать ее во втором ряду, около какого-то телефонного сервиса, потому что девушка неожиданно повезла некую сотрудницу с работы в Черемушки. Сотруднице почему-то понадобилось срочно домой, а Зяблик, добрая душа, у них была за развозного водилу. Кстати, то, что приходило ей в голову в последний момент, всегда становилось для нее главным. Он привык и уже не обижался и даже задремал, когда она лихо подрулила к нему на своей пучеглазой машинке с широко раздвинутыми шинами и крепким задом: просто кроватка на колесах, настоящий женский вариант — натужно пошутил он внутри себя и попытался улыбнуться.

Потом они сидели в ресторане напротив друг друга. Заказывала она, а он разглядывал публику, думал о том, как много он пропускает по жизни, в которой люди живут и радуются, потом, когда подали, как она захотела, все сразу, налили вина и официанты ушли, она заулыбалась, и вдруг он ощутил прикосновение пальцев ноги. Ноги у нее были длиннющие, но и стол был широкий, как она смогла, нахально сняв одно свое копыто — так он звал модные туфли с высокими каблуками, — добраться до него, он не понял, но она, поедая свою любимую морскую живность, начала его ласкать, поглядывая на него с интересом и ожидая реакции.

Ему было неловко, хотя сидели они в закутке и вряд ли кто-нибудь мог видеть их игры, но когда она сказала, что халдеи видят, конечно, и обсуждать будут потом, как старикашка прикупил себе такую красотку и экстремальным сексом с ней занимается, он отодвинулся, хотя и признался, что подобного с ним еще не было, и подумал, что он дундук.

Потом они долго сидели в машине, сначала занимаясь тем, чем только и можно было заниматься в такой тесноте, и он вдруг понял, как соскучился по ее дыханию, как привыкло к ней его тело.

Теперь они виделись постоянно, и это становилось привычкой, традицией, его новой жизнью. Она была рядом, едва только ему хотелось ее видеть. Он не понимал, как она объясняет это все дома, но Зяблик не захотела входить в подробности, и он быстро успокоился.

А потом случилась у нее эта командировка в какой-то Мары, где за пять часов езды на автобусе от Ашхабада надо было снимать встречу исследователей средневековой росписи, и она там застряла на неделю, и звонков оттуда не было — то ли это было запрещено их падишахом-генсеком, то ли в Мары кроме памятников и верблюдов не наблюдалось ничего более, в том числе и телефонов.

У Коли в Литве заболел брат, и он помчался туда, сидел в больнице, звонил ему, конечно, но он понимал, что роуминг дороговат для Коли, и поскольку его друг был щепетилен до безобразия, то он свел звонки к минимуму и старался выживать в одиночку.

Эта неделя тянулась как резиновая. Он открывал глаза в четыре утра и видел потолок с бликами от фар проезжавших машин, слышал воющий от напряжения звук мусороуборочной машины — как точно график выдерживают, чтобы черт их побрал, — ну и автомобильная сигнализация не дремала, громко пиликала, квакала, скрипела, ухала и затихала устало и неожиданно. Он лежал недвижно, не шевелясь, и понимал, что все по-прежнему, что сон ничего не изменил и все, что произошло, никуда не делось.

День, заполненный встречами, совещаниями, просмотрами, как-то отвлекал, хотя он с трудом находил в себе силы для, казалось бы, простых решений. Сотрудники начали вести себя с ним как-то свободнее, стали жестче настаивать на своем и даже кое-чего добивались вопреки его воле. Вымученно улыбаясь, он старался поскорее выпроводить их из кабинета, чтобы привычно уже плеснуть в стакан немного виски.

Пока жена несколько дней сидела дома, по этажам начали ходить глупые слухи о закрытии компании, но потом Ирина вышла на работу, была веселой, энергичной, вся переполненная какими-то счастливыми переживаниями. Видимо, она не смогла, а может быть, и не захотела удержать их внутри себя, да и как их удержать, особенно женщине, особенно влюбленной женщине.

Вокруг нее тут же образовался кружок особо доверенных подруг, нет, конечно, подруги у нее были вне службы и позначительнее, чем прилипалы из коллектива, который был на семьдесят процентов женским, но образовавшийся кружок уже бил копытами, чтобы пообсуждать, посплетничать, позапускать слухи.

И они были запущены.

Как только он поймал на себе сочувствующие, злорадные, а порой и томно обволакивающие взгляды, тут же начал запираться еще плотнее, сводя общение с коллективом к абсолютно деловому, исключавшему любое панибратство стилю.

Он не понимал, зачем Ирина допускает «утечку информации», зачем ей нужно так осложнять его жизнь, но, видимо, обычная ее выдержка ей изменила — она во что-то поверила безоглядно и теперь сама себя торопила.

В общем, стало ему совсем несладко, он отсиживался в кабинете до позднего вечера, до ухода секретарей и помощников, вплоть до вечернего обхода службы безопасности, один, в пустой и темной комнате, освещенной только настольной лампой, потом садился в машину — водителя он начал отпускать пораньше, не мог совпасть с его говорливостью и постоянным пребыванием в доброжелательном настроении, — и ехал домой, ехал, как всегда теперь, быстро, потом сидел долго в машине, выжидая, когда она, по его расчетам, пойдет спать, потом медленно поднимался по лестнице и все равно каждый раз, открыв дверь, натыкался на звук ее разговоров с тем ДРУГИМ.

«Нет, это невозможно. Эта жизнь втроем меня добьет совсем. Как она не понимает, что это нехорошо?»

Потом все повторялось, и было болезненно одинаково, вплоть до деталей: он топал ногами в передней, привлекая ее вниание, она выскакивала, здоровалась с каждым днем все отстраненнее и суше, уходила на свой диван, а он, горбясь и как-то боком, заглядывал в комнату, присаживался рядом, и они молчали под аккомпанемент телевизора. Это было выразительное и мучительное молчание. В нем молчала целая буря слов, иногда криков, обвинений, оправданий, угроз, брезгливых отказов и нежелания понять друг друга.

Потом он уходил в кабинет, стелил на диване постель и лежал в темноте, слушая звук воды в ванной, через который просачивался еле различимый ее голос. Сеансы связи были у них не просто постоянные — она не уходила спать, пока не попрощается с тем ДРУГИМ.

«Может, это действительно любовь? И чего он тогда лезет, чего упрямится, мучает ее и себя? Уйти, на хрен, подальше. А куда? Квартиру снять? Или, может, на даче пожить пока?»

И тут ему становилось совсем тошно, он вскакивал и начинал ходить, выходив себя до отупения, падал и засыпал, чтобы проснуться, как петух оглашенный, и боялся скрипнуть, даже в туалет сходить, чтобы не разбудить ее.

В один из дней на кухню, когда он допивал свой кофе, вошла Ирина, присела напротив и очень доброжелательно, глядя ему прямо в глаза, сказала, что так больше нельзя, она боится, потому что он ведет себя неадекватно, она слышит его стоны по ночам и не высыпается из-за этого, поэтому она ему предлагает уйти — тут она сделала большую паузу, поморщилась — и сказала, что он может пожить где-нибудь, пока не придумается, как жить дальше, и, не дожидаясь его реакции, ушла в ванную.

«Ну, вот. Привет тебе, привет».

Эта ерунда крутилась в голове, пока он добирался до работы, а потом ему стало плохо и его увезли в поликлинику, определили переутомление, продержали до конца дня в отдельной палате, пока он спал после уколов.

Вечером его довезли до дома. Там было тихо. Он вспомнил, что Ирка накануне просила не закрывать на нижнюю щеколду, потому что она идет на концерт и вернется поздно, очень поздно — он даже не стал предполагать, что это могло значить.

Он включил свет, достал дорожный чемодан, положил в него немного одежды и свой командировочный набор. Остальное, решил он, заберет как-нибудь потом, уехал в ближайшую гостиницу, напился до состояния риз и уснул как мертвый.

Проснулся только к обеду — понял это по тому, как подвело в животе, не спеша собрался и спустился вниз в компании высоченных стюардесс в ослепительной форме «Эйр Сингапур». Они весело о чем-то трещали на своем сингапурском наречии, увешанные сумками и заполнив лифт фирменными чемоданчиками на колесиках.

«Интересно, у них там сколько смен трусиков на полет? Туда-обратно или еще для особых случаев? Хорошо, наверное, быть командиром самолета!»

Натужно посмеиваясь, он выбрался из лифта, пошел в ресторан, где вспомнил рецепт Зяблика, и заказал борщ. Борщ вопреки ожиданию оказался общепитовским, жидким, унылым. Хлебнув ложку и заев ее срочно куском черного хлеба, ушел, оставив на столе деньги без чаевых — не любил доплачивать за плохую работу, сел в машину и поехал на дачу.

Когда пересек линию ворот, с удивлением увидел, что по дорожкам ходит жена. Эта привычка появилась у нее с год назад — до этого они вдвоем гуляли по поселку, в любую погоду проходя по шесть-семь километров и обсуждая все новости, которые случились у них за неделю.

Но однажды она отказалась от прогулки, сославшись на усталость, потом еще раз и еще. С тех пор она гуляла только одна, наматывая круги по дорожкам, которые он затейливо проложил среди травы, гуляла долго, иногда часами, а теперь и с телефоном около уха.

«Так, и сюда добрался. Трое в доме, не считая собаки».

Собака жила на даче давно. Лиза — кавказская овчарка. Когда-то он купил ее на «Птичке», потому что она подошла к нему, обняла лапами за шею и облизала лицо. Он и назвал ее так — лизалась она непрестанно и со всеми, включая чужих.

Когда Лиза, радостно виляя хвостом, подбежала, он дал ей конфету — специально держал в машине (жуткая была сладкоежка), — потом хлопнул дверцей, надеясь на какой-либо знак внимания со стороны жены, но она либо не услышала, либо не захотела услышать.

«И чего приперся? Нет, обратно не поеду, надо как-то внести во все ясность».

Вечер прошел как обычно — на двух этажах работали телевизоры, у него внизу — западное кино, у нее наверху — все шоу Первого и новости.

Ночью спали в разных местах — он-то почти не спал, несмотря на открытое окно и свежий загородный воздух, считал сучки на досках потолка, потом листал какой-то журнальчик про телевидение. И все это время мысли медленно ползали в его голове, пытаясь соединиться друг с другом, чтобы выстроить правильный план для завтрашнего разговора.

Его разбудил истошный крик. Кричали во дворе, около беседки — в хорошую погоду они там завтракали.

— Не трогай меня, мерзавка, не смей! Игорь, проснись же, наконец! Ненормальная, что ты делаешь, мне же больно.

Когда он подбежал, жена сидела, прислонившись к ребру беседки, а над ней нависало огромное тело Лизы. Обычно ласковая и послушная, она рычала и скалилась, не давая жене подняться, подол платья был порван, на ноге разливался багровый синяк.

«Упала? Или Лиза зубами прихватила? Укуса вроде нет, значит, просто придавила. Почему? Что между ними произошло?»

Он не боялся собак, он у них всегда был за главного и с Лизой справился легко, схватил за ошейник подальше от клацающих зубов и поволок. Лиза опомнилась быстро, завиляла виновато хвостом, он отпустил ее, и она забилась в вольер.

Над забором торчала голова любопытной соседки в неизменной кружевной широкополой шляпе — в конторе говорили, что она из дальних родственниц Брежнева, — но когда он посмотрел в ее сторону, шляпа немедленно исчезла.

Он поднялся на второй этаж. Ирка в одном белье стояла перед зеркалом и ставила на синяк примочку. Скомканное платье валялось на полу.

«А она здорово похудела, кожа прямо светится, но фигура вполне. Готовит себя к новой жизни?»

Он давно не видел жену обнаженной, что-то, видимо, проявилось в его взгляде упорное, она повернула голову, посмотрела на него, и возникла пауза, достаточная, чтобы разглядеть в глазах и некий вызов, и снисходительную игривость.

Он спросил, нужно ли все-таки позвонить врачу, хотя Лиза была привита и опасности вроде бы не существовало. Она сказала, что справится сама, но собака становится опасной.

— Ты хочешь убить Лизу?

— Не убить, а усыпить.

— Я этого делать не буду.

— Тогда я сделаю.

— Нет, не сделаешь.

— Эта дача принадлежит не только тебе, но и мне.

— И дача, и земля, но не жизнь собаки.

— Ты видел, что она со мной сделала?

— А что, собственно, между вами произошло?

— Между нами? Она — собака! А я — ее хозяйка! Между нами?! Я ее попросила уйти из беседки, а она…

— Наверное, ты потащила ее оттуда?

— А если даже и так…

— У нее больные лапы, может быть, ты задела нечаянно?

— Она все равно не смела на меня нападать. Это ты ее распустил!

Он пошел вниз, позвонил соседу-пенсионеру Саше, который присматривал за Лизой. Саша был невообразимого размера, жил в поселке круглый год, ходил всегда в шлепанцах и трениках, оставшихся от советского времени, денег за услуги не брал, только водку, еду и диски с фильмами, которые он ему поставлял, по субботам покупая их на «Горбушке». Он попросил соседа взять на время собаку к себе, передавая ему Лизу, выслушал новый анекдот про тандем — Саша рассказывал хорошо, поблескивая глазами из-за толстенных стекол очков, — хлопнул его по ладони, прощаясь, как тот любил, и пошел пить чай на кухне.

Через пять минут напротив села жена.

Они пили чай с собственным вареньем из черной смородины, с какими-то хрустящими пластинками из «Метро», поглядывали друг на друга и молчали, выжидая, кто начнет первым.

Он кожей, всем своим существом чувствовал, что сегодня подходит к концу время неясности и начинается новое, другое время, в котором эта красивая, взрослая женщина станет чужой женой. Она этого хотела, хотела страстно и уже не могла терпеть, выдерживая приличия. Наверное, ей было немного совестно перед ним, наверное, приготовила к их встрече гору компромата, который копила всю жизнь. Он знал, что она вспомнит все, и заранее скучал, потому что не хотел оправдываться, а хотел, чтобы она один раз, но взяла вину на себя — полюбила, уходишь, бросаешь, так и скажи, не оправдывай себя чужими прегрешениями. Это было главное. Все остальное — лишь завеса, лишь прикрытие, лишь нежелание быть честной перед собой.

Так он думал, прихлебывая горьковатый с запахом дыма чай — в Китае на чайной фабрике как попробовал, так и запал, — Ирка любила зеленый, а утром кофе из турки, с пенкой.

Все-таки он хорошо ее знал — двадцать три года вместе, целая жизнь, — и сейчас, когда она начала, наконец, говорить, выслушивая длинный перечень своих действительных и мнимых прегрешений, он разглядывал ее лицо, впервые за столько дней оказавшееся буквально перед ним.

«Стоп, что-то не так, что-то изменилось?»

Ее лицо было ему знакомо до мельчайших веснушек, которые появлялись у нее иногда, именно весной, немного милых пятнышек, на щеках, — жена воевала с ними беспощадно.

«Нос? Подбородок? Лоб? Нет, нет, глаза, пожалуй, и рот — уголки другие…»

— Ты что-то с собой сделала? — спросил он внезапно.

Вопрос был таким неожиданным, что она не смогла справиться с собой и, покраснев, ответила:

— Да, это ботекс.

— Зачем?

— Глаза открылись… А что, тебе не нравится?

Он вспомнил ее фигуру, которую видел недавно наверху, — какая она стала стройная, прямо девушка.

— Тот ДРУГОЙ намного моложе меня? — спросил он как можно спокойнее.

Жена резко отодвинула чашку, встала и ушла на веранду.

Он пошел следом, открыл дверь и, прислонившись к косяку, закурил впервые при ней. Она раздраженно набросила на плечи плед:

— Тебя не касается, какой он! Это моя жизнь! И я не хочу, чтобы ты мне помешал.

— Боишься?

— Кто тебя знает, ты на многое способен.

— И когда ты так начала про меня думать?

— Давно.

«Давно? И жила с этим в душе. Спала со мной, а сама копила вот эти слова?»

— Ты перестал быть родным, — сказала она, словно прочитав его мысли, — ты стал другим…

— А тот уже родной?

— Не трогай его, он о тебе ничего плохого не говорит.

— Так он меня знает?

— Конечно!

— Он бывал у нас дома, на работе, на даче?

— Естественно.

— И после этого, уводя мою жену, продолжая все делать скрытно, исподтишка, он, по-твоему, хороший человек?

— Я его попросила с тобой не общаться.

— И он с удовольствием согласился?

— Я запретила.

— Молодой и уже подленький…

— Не трогай его, не смей!

— А ты не подлая? Ты не предатель? Ты, за моей спиной вводя его в мой дом…

— Прекрати, прошу тебя, прекрати.

Как бывает в плохих фильмах, сразу после этих слов за воротами раздался автомобильный гудок. Ирка бросилась к домофону, нажала кнопку, и на маленьком экране появилось чуть размытое изображение мужского лица с бородкой.

Потрескивающий динамик произнес:

— Я здесь, Ирина Ивановна, жду.

Он было рванулся к домофону, но жена схватила его за рукав.

— Я тебя прошу, умоляю, Игорь, хочешь, на колени встану? Он здесь ни при чем, это просто водитель его. Что я, дура, что ли, чтобы организовывать вашу встречу? И зачем это мне? Не позорь меня.

Он вырвался, бросился к воротам, сжимая в руках каминную кочергу — когда успел ухватить? И только около калитки под дождем он очнулся.

«А собственно, зачем и что я хочу сделать? Морду ему набить? Застыдить? Обругать? И что? Какая жизнь тебя ожидает потом? Повторение пройденного, только в качестве постоянной половой тряпки?»

Ирка подбежала к воротам, молча постояла рядом, переводя дыхание, — была уже полностью одета и с дорожной сумкой в руках. Он отошел в сторону, она подняла голову, подставляя лицо под дождь. А потом посмотрела на него, как ему показалось, с горечью и сожалением.

Когда затих звук мотора и стал слышен шелест падающего на землю дождя, он, вымокший до нитки, побрел в дом.

Быстро смеркалось.

Он походил бесцельно по комнатам, пока не встретился с глазами шоколадного Ленина. Какой-то хохмач подарил ему это чудо на день рождения, и с тех пор вождь торчал на полке — рука на него не поднималась, — но сегодня, видимо, настал и его час.

Шоколад оказался белым, который он не любил. Вяло погрыз отколовшийся кусок, с усмешкой отметив, что это была какая-то часть от головы.

«Может, поумнею — вождь все-таки».

Потом затопил камин и сидел, глядя на отблески пламени, не включая света, долго, пока не прикончил бутылку виски.

Утром нашел себя на ковре рядом с камином и с дикой сухостью во рту.

Потратив следующий день на несколько агентов по недвижимости, он въехал в унылую съемную квартиру неподалеку от работы — все-таки гонять на дачу туда и обратно круглую неделю ему было уже трудновато, — от водителя он отказался, не мог вынести его сочувственного взгляда и попыток демонстрации мужской солидарности.

Ирину он видел часто. Два здания компании были соединены стеклянными мостиками переходов — любимое место для курильщиков, но когда начальство бросило курить, всю несчастную толпу выгнали вниз, в открытый двор, что, как ни странно, совсем не сократило количество дымящих, а мостики стали любимым местом встреч молодых гениев и их поклонниц.

Ирина появлялась на работе каждый день в новых платьях и прическах, изящная фигурка ее прямо летала по переходам, сопровождаемая группками оживленных женщин.