Адриан Моул: Дикие годы Таунсенд Сью

— Быстро и чисто, — сказал он. — Они не должны понять, что их настигло.

Незнакомец хрюкнул и вышел из притона в Сохо. Джейк огляделся: безвкусные размалеванные девки, зверские рожи полуночных пьянчуг. Неужели только вчера он был в Озерном краю и пытался совершить самоубийство? Когда он поднимался на ноги, молодой проститутке удалось за него зацепиться. Он раздраженно оттолкнул ее в сторону со словами:

— Исчезни, малышка, я познал и утратил единственную женщину, которая мне нужна.

Он вышел в полную жизни ночь Сохо, и его ковбойские сапоги странно цокали по сумеречной мостовой. Следует завтра заменить подметки и набойки, подумал он. Проходя мимо Олд-Комптон-стрит, он поднял взгляд на окна квартиры над «Кондитерской Альмы». Свет в окнах еще горел, но он знал, что вся человеческая жизнь там уже погашена. Он стал убийцей по доверенности.

Сердце его истекало слезами, но лицо, как всегда, оставалось непроницаемым — жестким, неумолимым, и не было на нем божеского благословенья.

Поставил в известность мистера Андрополосиса, домовладельца, что найм квартиры переходит ко мне, и заплатил ему за месяц вперед, так что комната теперь моя. Слава Богу, что уже конец месяца. Совершенно определенно — месяца хуже не бывало с самого начала времен.

Как бы в довершение нашего каталога семейных несчастий, сегодня рано утром бабушку отвезли в больницу с острой болью в животе. Днем я туда позвонил, и дежурная сестра сказала, что бабушке «покойно». Если это правда, то она — единственный член нашей семьи, кому действительно хорошо, потому что все остальные невыразимо страдают.

Сегодня днем присоединился к маме, папе и Рози у ложа бабушки. Я впервые увидел ее без зубов. Меня шокировало, насколько она состарилась .

Мама похудела, а глаза у нее больные, точно она плакала, не переставая, с того момента, как Маффет ее предал и покинул. Когда время посещения истекло, и мы шагали к выходу, мама с горечью произнесла:

— Они сейчас в Хаунслоу, живут у его брата Эндрю.

— Я не желаю этого знать, мама, — ответил я, а отец сказал:

— Давай оставим это, Полин.

Рози заявила:

— А я рада, что он свалил. И, надеюсь, никогда не вернется. — Она протянула руку, отец взял ее, и они церемонно вышли в большие двойные двери палаты.

Мы шли вдоль высоких больничных корпусов, у наших ног вихрился мусор, и меня вдруг охватило предчувствие рокового конца.

Я чуть не повернул назад, чтобы как следует попрощаться с бабушкой, но мне не хотелось, чтобы остальные дожидались меня на щербатой автостоянке, поэтому я и не пошел. Вместо этого мы отправились домой и съели по упаковке ростбифа из «Маркса-энд-Спенсера». Мой был довольно неплох, но по сравнению с бабушкиным — какой-то ненастоящий. Когда я утрамбовывал фольгу от упаковок в педальную урну на кухне, зазвонил телефон. Кто-то из больницы сообщил:

— Миссис Эдна Мэй Моул скончалась в 5 часов 15 минут.

Я попробовал вспомнить, где именно я был в 5.15, и вычислил, что как раз в эту минуту помогал отцу проверять давление в шинах на заправочной станции «Бритиш Петролеум».

До сих пор я не пролил по бабушке ни единой слезинки. Все внутри у меня пересохло. Сердце — как косточка персика.

Хорошо известный факт — бабушка и моя мама никогда особо не ладили, поэтому никто и не был особенно подготовлен к той поистине средиземноморской скорби, которую мама выказывает по своей покойной свекрови: обильные слезы, биение в грудь и т.д. Сегодня утром она стенала:

— Я была должна ей пятьдесят фунтов, — снова и снова.

Отец продолжает изумлять меня своей зрелостью. Он разобрался во всей бумажной волоките, связанной со смертью, и торговался о стоимости похорон с похвальной эффективностью.

В 10 часов вечера позвонил в «Дикари» и сказал, что задерживаюсь в Лестере на похороны до пятницы. Роберто ответил:

— Я раз, что ты звонишь, Адриан. К тебе в квартиру наведались грабители.

В его устах это звучало так, будто их пригласили на чай, они принесли цветы и оставили визитки. Сегодня вечером я уже ничего не смогу сделать. Полиция воспользовалась услугами слесаря. Новый ключ лежит в «Дикарях». Я ощущаю странное спокойствие.

Забрали все, кроме моих книг, боксерских трусов и старой пары брюк из полиэстера. Как они выволакивали по лестнице кровать, вероятно, останется загадкой навсегда. Полицейский, с которым я разговаривал по телефону, в ответ на мой вопрос о вероятности отыскать негодяев, сказал:

— Знаете, какие шансы у снежка в преисподней? Так вот — разделите их напополам. А потом — еще раз напополам. — Он спросил, застраховано ли мое имущество.

Я презрительно расхохотался и ответил:

— Разумеется, нет. Вы разговариваете с Адрианом Моулом.

Теперь я — человек без собственности.

Сегодня утром ходил к бабушке домой. Там всё так же, как и раньше. Мои аттестаты о среднем образовании по-прежнему — на стене в рамочке. Фотография покойного дедушки Альберта — на каминной полке. Часы еще тикают. Наверху в шифоньере стопкой лежит сложенное постельное белье, а в саду луковицы уже пустили побеги. Ваза для печенья наполнена фи говыми рулетиками, а бабушкины вторые парадные шлепанцы стоят у кровати. В буфете на кухне я обнаружил форму для йоркширского пудинга. Бабушка пользовалась ею больше сорока лет. Глупо рыдать над жестянкой для йоркширского пудинга, но я рыдал. Потом вытер ее насухо и поставил на место — бабушке бы это понравилось.

Мама, отец, Рози и я сегодня поработали одной командой и умудрились устроить бабушке хорошее прощание. В церковь пришло достойное количество народу, что меня удивило, поскольку бабушка не очень жаловала гостей. Предпочитала общество Радио-4. Она была знаменита тем, что не пускала никого на порог, если они оказывались невнимательными настолько, что являлись посреди «Дневной Пьесы».

Играли гимны «Изумительная милость» и «Вперед, солдаты Господа». Берт Бакстер громко подпевал, почти заглушая всю остальную конгрегацию. Для атеиста ему явно нравится петь в церкви. Наблюдая за Бертом, я не мог не думать с тоской, что вместо бабушки умереть следовало ему. Викарий произносил множество невероятных глупостей о том, что бабушка как родилась во грехе, так и умерла в оном.

Все, кто знал бабушку, убеждены в том, что она никогда не была способна согрешить. Даже соврать толком не умела. Когда я однажды спросил у нее, сходят ли у меня прыщи (а мне было, наверное, лет пятнадцать), она ответила:

— Нет, физиономия у тебя — по-прежнему как жопка у божьей коровки. — Время от времени она пользовалась такими мягкими непристойностями, но грешницей определенно никогда не была.

Мне не хочется думать о том, что сейчас бабушка лежит под землей, где одиноко и холодно. И все равно — по крайней мере, ее никогда не грабили ни на улице, ни дома. Теперь все это ей уже и не грозит.

Поминальный чай подавали у нас дома. Мама не спала вчера почти всю ночь — мыла, чистила и пыталась свести пятна с ковра в гостиной.

Отец заменил все перегоревшие лампочки и починил поплавок в бачке, так что теперь в уборной можно смывать как полагается.

Вчера вечером зашла выразить соболезнования Таня Брейтуэйт и любезно предложила разморозить вегетарианских пирожков, которые хранятся у нее в холодильнике. Она сообщила нам, что Пандора отменила свою лекцию и собиралась прийти на поминки, прихватив шесть бутылок шампанского из «Маркса-энд-Спенсера»:

— Пандора верит в то, что смерть следует праздновать. Она рассматривает ее как новое приключение, а не как скучное окончание жизни.

Позвонил Берт Бакстер и спросил, когда начнется служба, тем самым напомнив маме, что в доме нет свеклы. Поэтому Рози вручили персональную сирену на случай нападения и отправили в лавку мистера Патела за баночкой свеклы.

В полночь я смотрел, как мои родители расстилают на обеденном столе белую скатерть — стол даже пришлось раздвинуть на всю длину. Пока они хлопали уголками и расправляли складки, каждый на своем конце, меня внезапно посетило чувство, что я — член семьи.

Рози очень мило составила букет из нарциссов и фрезий, и все ее хвалили. Даже пес вел себя как положено. Когда семейство, наконец, улеглось спать, дом выглядел идеально: все стояло на своем месте, и мы, Моулы, могли держать голову высоко. Бабушка нами гордилась бы.

После службы мы с Рози побежали вперед остальных гостей, чтобы снять с сандвичей и сосисок в тесте полиэтиленовую пленку.

Пандора сидела перед нашим домом в своей машине. Мы налили в ванну холодной воды и положили бутылки с шампанским остужаться.

Пандора выглядела изумительно строго в своем элегантном черном костюме. Вместе с тем, ужаса перед нею я уже не испытывал, поэтому мы смогли общаться как друзья, на равных. Она сделала комплимент тому, как я сейчас выгляжу, и даже одежду мою похвалила. Пощупала пальцами лацкан моего темно-синего костюма без подкладки из «Некста» и сказала:

— Добро пожаловать в девяностые.

Дом вскоре наполнился гостями, и мне стало некогда — я обходил всех с подносом, уставленным бокалами с шампанским. Сначала все просто стояли, не зная, что сказать, и опасаясь выказать неуважение к покойнице. Затем Пандора сломала ледок, предложив тост за бабушку:

— За Эдну Моул, — сказала она, высоко подняв бокал, — женщину высочайших принципов.

Все чокнулись шампанским и выпили, и скоро раздался смех, а я пошел выуживать из ванны новые бутылки.

Мама порылась в серванте и достала альбом с фотографиями. Я изумился, увидел бабушкин снимок в двадцать четыре года. Выглядела она дерзко — темноволосая, с прекрасной фигурой, она смеялась и толкала велосипед вверх по склону. Рядом стоял человек в кепке — у него были большие усы, и он щурился на солнце. Это был мой дед. Все отметили, как я на него похож.

Отец вытащил фотографию из альбома и ушел с нею в сад. Он сел на качели Рози, а через некоторое время и я вышел следом. Он протянул мне фотографию и сказал:

— Теперь я сирота, сынок.

Я обнял его за плечи, а потом вернулся в дом. Поминки превратились в вечеринку. Все истерически смеялись над фотографиями из альбома. Я на морском побережье, падаю с ослика. Я в подержанной форме юного бойскаута на три размера больше. Я в шесть месяцев, валяюсь голышом на коврике в форме полумесяца перед газовым камином. Я в возрасте двух дней, вместе со своими осклабившимися молодыми родителями прямо в роддоме. На обороте маминым почерком подписано: «Наш дорогой малышок, два дня».

Там была фотография, которой я раньше совершенно точно не видел. На ней — мать, отец, бабушка и дед. Сидят в шезлонгах и смотрят, как я, лет примерно трех, играю в песочке. На обороте надпись: «Ярмут, первый понедельник после Пасхи».

Рози сказала:

— А почему меня на снимке нет?

Берт Бакстер ответил:

— Потому что тебя, черт подери, еще на свет не народили.

В семь часов Иван Брейтуэйт предложил проводить самых престарелых соседей моей бабушки до их пенсионерских особняков, пока они еще в состоянии передвигаться.

А остальные продолжали веселиться до одиннадцати. Таня Брейтуэйт, которая девять лет была вегетарианкой, сломалась и съела сосиску в тесте, а за ней — еще одну.

Мама с отцом танцевали под «Ты потеряла эту любовь». Между ними и линейка не протиснулась бы.

Мы с Пандорой смотрели, как они танцуют. Она спросила:

— Так они, значит, снова вместе?

— Надеюсь, — ответил я, глядя на Рози.

Как я уже сказал выше, неплохое получилось прощание.

Я вернулся к себе в комнату, где все мое общество — книги и боксерские трусы. Брюки я отдал человеку, продававшему журнал «Важный вопрос». Из собственного белья соорудил себе подушку и спал прямо на полу. Мне раньше часто было интересно, каково монахам, давшим обет безбрачия, жить в своих голых кельях. Теперь, благодаря предательству и ограблению, я это знаю.

Утром пошел в «Дикари» помочь убраться на кухне. Там присутствовал сам Дикар — его выпустили из клиники для алкоголиков, он теперь выглядел свежим, подтянутым и прихлебывал из стакана минералку. Дикар выразил мне соболезнования по поводу всех моих утрат и сказал, что на чердаке над рестораном свалена какая-то старая мебель, которую можно забрать.

— Не стесняйся, пацан, — сказал он.

Никак не могу привыкнуть к этому новому доброму филантропу Дикару. Все время чудится, что это, должно быть, его брат-близнец, недавно вернувшийся из миссии в Амазонии.

Моя комната теперь обставлена банкетками в стиле рококо и столиками с крышками под мрамор, они все в подпалинах от сигарет. Очевидно, все это выбросили, когда в ресторане к власти пришел Дикар. Теперь я сплю на двух банкетках, составленных вместе. В головах у меня — ангелы, в ногах — херувимы. Роберто подарил мне немного посуды, утвари и столовых приборов. Сегодня утром большинство моих коллег принесли на работу всякую всячину и внесли в Фонд Помощи Адриану Моулу. Я готовлю на конфорке, к которой подведен газ из баллона, и читаю при свете поддельного канделябра — и то, и другое мне пожертвовал Луиджи.

Утром позвонил домой. Отец мой по-прежнему там, живет во грехе с моей матерью. Мама сказала, что Бьянка и Маффет намерены открыть инженерный кооператив под названием «Дартингтон и Маффет».

Мысль о том, что костлявые пальцы Маффета касаются милой бледной кожи Бьянки, непереносима.

Я не могу ее перенести.

Глава Двадцать Пять:

Возрождение

Джейк уселся за столик из искусственного мрамора и начал следующую главу своего романа «Спарг из Кронка».

Глава Пять:

Зеленые побеги

Спаргу недоставало своей женщины, Барф. В нем была какая-то часть, которой никогда не суждено смириться с ее потерей.

Стояла весна. Сквозь землю пробились зеленые побеги. Спарг покинул хижину и вышел наружу. Он был рад оказаться снаружи, поскольку в хижине было сыро, и сырость поднималась очень быстро.

Спаргу была нужна женщина, но единственной женщиной поблизости была Крун, его мать. Хотя ее лицо и было морщинистым, бедра ее манили. Однако, кронкианскими законами воспрещалось брать свою собственную мать, пусть даже она и была непрочь.

Спарг бесцельно взошел на невысокий холмик, а затем бесцельно сошел с него. Ему было скучно. Нужно было собирать хворост, но его тошнило от сбора хвороста. Это не бросало вызова его интеллекту. Он хрюкнул в отчаянии — как жаль, что нельзя пообщаться с соотечественниками-кронкианцами. Угораздило же меня родиться, подумал он, в доисторические времена.

Вот если бы только существовал язык , в глубине души хрюкал Спарг…

Джейк откинулся на спинку. Напряжение писательского труда опустошало его, он бледнел. Он покинул свою комнату и направился в «Туземцы», свой любимый ресторан, где его приветствовал Марио.

— Давненко не загладывали, мистер Вестморлэнд.

— Привет, Марио. Мой обычный столик, будьте добры, и мою обычную бутылку, хорошо охлажденную, а также я буду свою обычную закуску, свое обычное главное блюдо и свой обычный пудинг.

— А ваш аперитив, мистер Вестморлэнд? — промурлыкал Марио.

— Обычный, — гавкнул в ответ Джейк.

Я должен завершить «Гляди-ка! Плоские курганы моей Родины» как можно быстрее, но этого я сделать не могу, пока Джейк не закончит свой «Спарг из Кронка». Он что, побыстрее не может?

Вокруг нас закрывается все больше заведений. Каждый день в витринах ресторанов и магазинов появляются новые и новые объявления. Каждый вечер я молюсь, чтобы «Дикари» сохранили свою финансовую состоятельность. Мне нужна моя работа. Я отдаю себе отчет, что меня эксплуатируют, но, по крайней мере, сейчас у меня есть причина вставать по утрам — в отличие от трех с половиной миллионов моих сограждан.

Бабушка завещала отцу три тысячи девяносто фунтов, поэтому дом у мамы не конфискуют. Это поистине радостная новость. Это означает, что мне больше не придется залезать в свои сбережения на счету Строительного Общества. Я не смог бы спокойно смотреть, как маму вышвыривают на улицу. То есть, мне кажется, что не смог бы.

Придя сегодня утром на работу, получил следующую записку. Ее написали на задней стороне бумажной салфетки: «Забыл б. оставила 500». Никто не знает ни что это значит, ни кто это написал.

Получил еще одну брошюру из «Института Факсос». Почему они так усердно мне их шлют? Кто их на меня натравил? Не знаю я никаких особых холистов по жизни. Я даже не вегетарианец и божусь парацетамолом.

Сегодня ходил в Национальную Галерею, но это оживило болезненные воспоминания о Б., поэтому я вернулся в Сохо и заплатил два фунта за то, чтобы посмотреть, как толстая девка в прыщах снимает лифчик и трусы через замочную скважину. То есть, я смотрел через замочную скважину. А не она снимала нижнее белье через замочную скважину.

Вопрос : Существует ли вечерняя школа по синтаксису?

Сегодня у меня закончилась туалетная бумага, и я потянулся было к брошюре «Института Факсос», чтобы выйти из своего затруднительного положения, но что-то в лице Анджелы Хакер заставило меня остановиться. Казалось, оно говорило: «Приди ко мне, Адриан». Лицо у нее такое, что в письме домой не расскажешь… да и не только домой.

Я отложил брошюру и взял «Ивнинг Стандард». Она обладает гораздо лучшей впитываемостью.

11.45 вечера. Не могу спать из-за гуляк, отмечающих День Cв. Патрика, поэтому от нечего делать заполнил бланк «Института Факсос», Греция — заказал две первые недели апреля.

От нечего делать выписал чек на «Институт Факсос» — но я просто обкатывал новую ручку. Позволить себе этого я не могу — с работы никто не отпустит, да и денег нет.

10 часов вечера. Полный текст записки таков: «Забыл сказать, что бабушка оставила тебе пятьсот фунтов, люблю, папа». Луиджи, слегший с пищевым отравлением, сегодня вернулся в ресторан и поздравил меня с тем, «скока деньг у меня щас». Естественно, я лишь тупо посмотрел на него. На несколько минут воцарилось смятение, но затем наступило изумительное осознание истины, которое мы отметили бутылкой «фраскати» с настоящей пробкой.

Необычайно милостивый Дикар согласился предоставить мне двухнедельный отпуск (без содержания). Сегодня я отправил бланк в «Институт Факсоса», а днем купил плавки на распродаже в закрывающемся магазине на Черинг-Кросс-роуд. Жду не дождусь ощутить на своем теле тепло Эгейского моря.

Работал над «Гляди-ка!», имея в виду Анджелу Хакер.

Джейк раскрыл большую тетрадь с рукописью. Бумага ручной работы цвета слоновой кости выглядела маняще. Он взял в руку свою авторучку «Монблан» и принялся писать.

— Прости, дорогуша, — бросил он блистательному образчику английской женственности, развалившемуся напротив и показывающему свои панталончики, — но меня обуяла Муза.

Затем он опустил свою по-мужски красивую голову и перенесся в Кронк, на родину своего героя Спарга.

Спарг хрюкнул, признав во тьме ненавистные очертания своего отца. Отец хрюкнул в ответ. Спарг перебросил гальку из одной руки в другую. Почему не изобрели ничего, что позволило бы коротать часы тьмы до отхода ко сну, подумал он. Что-нибудь вроде игры наподобие карт, подумал он. Он вернулся в хижину и вяло сдвинул в сторону звериные шкуры на своей кровати. Без женщины по ночам ему было холодно. Он решил, что завтра утром встанет пораньше, найдет себе одну и приведет домой в Кронк.

Купил в киоске на Бервик-стрит рубашку с коротким рукавом и бермуды. Я ни разу не надевал шорты с тех пор, как стал взрослым.

Из праха восстает новый Адриан Моул.

В ресторане появился пьяный до безобразия Дикар и уволил Луиджи, Роберто и весь кухонный персонал — кроме меня. Мне он сказал:

— А ты, Адриан, можешь остаться. Ты такой же дрёбаный горемыка, как и я.

Он повысил меня в должности до метрдотеля — такой работы я не хочу и не справлюсь с ней.

Луиджи и Роберто сидели на кухне, курили и разговаривали по-итальянски. Казалось, увольнение их весьма мало волнует. Я, тем временем, в костюме Луиджи вынужден был лебезить перед клиентами, провожать их к столикам и делать вид, что меня интересуют их пристрастия. Дикар сидел возле стойки бара и орал подробности биографий каждого посетителя, когда они входили в зал. Когда появилась одна респектабельная на вид пара средних лет, он завопил:

— Ну черт меня дери, если это не мистер и миссис Веллингтон. У него на лысине паричок, а она выложила три штуки фунтов за эти свои дерзкие сиськи.

Вместо того, чтобы развернуться и немедленно выйти вон, или же заехать ему по пьяной харе, мистер и миссис Веллингтон разулыбались и позволили мне проводить их к столику номер шесть. Вероятно, гордятся своими искусственными аксессуарами. Как сказала бы моя недавно усопшая бабуля: «Нет ничего страннее людей, особенно — лондонцев».

Бедная бабушка. Так за всю свою жизнь ни разу в Лондон и не съездила.

Последние четыре дня не мог написать ни слова. Мысль о том, что мою рукопись будет читать Анджела Хакер, совершенно замораживала. Тем не менее, сегодня удалось совершить прорыв.

У него наступил писательский затор. Более пяти часов он смотрел на издевательски пустую страницу. Его издатель звонил ежечасно. Печатные машины ждали, но книгу он закончить не мог. Джейк выглянул в окно, надеясь обрести вдохновение. Силуэт Нью-Йорка уходил в бесконечность…

— Бесконечность! — вскричал Джейк возбужденно и начал работать над своим романом «Спарг из Кронка».

Спарг забрел далеко от Кронка и стоял теперь на высоком мысу, в изумлении разглядывая странную водянистую массу и синюю линию перед собой. Не зная этого (поскольку еще не существовало языка), Спарг любовался морем и далеким горизонтом. Спарг рыкнул и начал спускаться с мыса. Он дойдет до далекой голубой линии, думал он. Вот это цель всей жизни. Спарг думал так, поскольку плавания еще не изобрели…

Получил подтверждение из «Института Факсос», что мне забронировано место на писательских курсах. Я в ужасе.

Луиджи восстановлен на работе, а я, слава богу, вернулся в безопасность кухни. Роберто разрешает мне смотреть, как он работает. Бо льшую часть жизни мне отказывалось в надлежащем пищевом образовании. У матери было нечему учиться, она прекратила готовить настоящую еду после того, как прочла «Женщину-евнуха». Хотя, по иронии судьбы, автор этого плодотворного для мысли тома, мисс Жермен Грир — сама известная повариха и гостеприимная хозяйка вечеринок.

Благодаря доброте Роберто я теперь умею готовить «пасту аль-денте», прототип бисквита и почти разгадал, как делать суп из жерушника. Теперь я пулей вскакиваю по утрам со своих спаренных банкеток — мне не терпится на работу.

Сегодня доставили авиабилеты.

Вечером в «Дикарях» появилась новая официантка. Ее зовут Жожо, она из Нигерии. Изучает живопись в Сент-Мартине. Она выше всех остальных в ресторане. В ее волосы вплетены сотни бусинок. При ходьбе она пощелкивает. Ее мать — какая-то шишка в нигерийской тракторной промышленности.

Сегодня приготовил гору профитролей. Роберто сказал:

— Поздравлаю, Адриана! Шоколадна глазур — совершенства.

Жожо попробовала один профитроль и объявила его «прелестным». У Луиджи с собой случился «Полароид», поэтому он щелкнул меня, гору и Жожо. Я повесил снимок дома на стенку. Я выгляжу довольно симпатичным.

В полдень я еще лежал в постели, когда в дверь постучали. Ко мне никто никогда не приходит, поэтому я немного встревожился. Приложил ухо к двери, но услышал только странное пощелкивание. В конечном итоге дверь я открыл, но цепочку не снял. В щель я с восторгом узрел Жожо.

Она улыбнулась мне и сказала, что собирается в Галерею Тэйт[58]:

— Хочешь сходить?

Я скинул цепочку и пригласил ее зайти. Жожо прошлась по комнате и заметила, как в ней прибрано. Потом остановилась у стола, где в прозрачной папке лежала моя рукопись, и сказала:

— Так это, значит, твоя книга? — Она почтительно до нее дотронулась. — Мне бы хотелось однажды ее прочесть.

— Когда закончу, — ответил я.

Я приготовил ей чашечку «Нескафе», извинился и ушел в ванную умыться и одеться.

В ванной я рассмотрел себя в зеркале над раковиной. Что-то произошло с моим лицом. Я больше не похож на Джона Мэйджора.

Жожо нравится гулять, поэтому мы отправились в Тэйт пешком. Я был горд тем, что меня видят с такой потрясающей женщиной. Я спросил ее о Нигерии, и она заговорила о своей стране с явной любовью. Жожо по национальности — йоруба и родом из Абеокуты.

Она тоже спросила меня о моей семье, и я рассказал о паутине наших отношений, разводов и примирений.

Жожо рассмеялась:

— Для того, чтобы разобраться в наших семейных отношениях, понадобится крайне мощный компьютер.

Я никогда не был в Галерее Тэйт, но Жожо знала ее хорошо. Она провела меня по залам и показала несколько своих любимых картин — на всех изображались люди, как я заметил. Мы посмотрели работы Полы Рего, Ванессы Белл и Матисса, а также скульптуру Гиши Кёниг[59] под названием «Операторы машин», а потом она сказала, что нам лучше уйти, пока не надоело и пока ноги не заболели.

Спускаясь по ступенькам, Жожо спросила, не хочу ли я выпить чаю у нее дома в Баттерси.

Я ответил:

— Очень хочу.

Мы перешли через дорогу к автобусной остановке, но я вдруг остановил черный кэб, и мы доехали до ее квартиры с шиком.

Жожо живет на верхнем этаже многоквартирного особняка. В каждой комнате — масса ее картин. По большей части — автопортреты в обнаженно виде, на которых она изображает себя разными красками, включая зеленую, розовую, лиловую, синюю и желтую.

Я спросил, что она — так утверждает цвет своей кожи?

— Не-а, — рассмеялась Жожо. — Просто скучно писать одними черными и коричневыми.

Мы ели ячменные лепешки, запивали их чаем «Эрл Грей» — и без конца болтали: о «Дикарях»; о нигерийской политике; о кошках; об одном из ее преподавателей живописи, который сходит с ума; о Сесиле Паркинсоне; о ценах на кисти; о Вивальди; о наших знаках по гороскопу: Жожо — Лев (но на пересечении со Скорпионом); о женской школе-интернате в Суррее, где Жожо жила с одиннадцати лет, пока ее не исключили в шестнадцать за то, что забралась на крышу часовни в знак протеста против паршивой кормежки.

За бокалом дешевого вина мы обсуждали деревья, Матисса, Москву, русскую политику, наши любимые пирожные, пользу зонтиков, капусту и королевскую семью. Жожо — республиканка, как она сказала.

За последним бокалом вина и тарелкой с хлебом и сыром я рассказал ей о бабушке, маме, Пандоре, Шарон, Меган, Леоноре, Кассандре и Бьянке.

— Много же ты багажа за собой таскаешь, — сказала Жожо.

Мы расстались в 10.30 вечера дружеским рукопожатием.

Когда она закрывала за мной дверь, я спросил, сколько ей лет.

— Двадцать четыре, — ответила Жожо. — Спокойной ночи.

Я выскочил из «Дикарей» в обеденный перерыв и купил себе крем для загара «Амбрэ Солэр (Фактор 8)», эспадрильи, футболки-безрукавки, еще три пары шортов, а также поменял фунты на шестнадцать тысяч драхм.

Допоздна работал над книгой. Очень переживаю по поводу мнения Анджелы Хакер. Добавил больше описательных слов в «Гляди-ка! Плоские курганы моей Родины» и вычеркнул немало описательных слов из «Спарга из Кронка».

Персонал ресторана организовал небольшую отвальную вечеринку на кухне после того, как ресторан закрылся на обед. Я был очень тронут. Роберто приготовил кебаб и украсил в мою честь настоящий греческий салат. Жожо еще днем принесла две бутылки рецины, и мы все сдвинули стаканы и поклялись в вечной дружбе. Затем ввалился Дикар — с жалобами, что Луиджи забыл приписать в чей-то счет НДС, — поэтому праздник угас. Жожо сказала, что умеет хорошо складывать вещи. И предложила помочь.

Я вывалил одежду, несессер с туалетными принадлежностями и рукопись на кровать прежде, чем все упаковать, но тут понял, что грабители уволокли и мой чемодан.

Жожо сбегала на Бервик-стрит и купила такую огромную полосатую сумку из волокна, ручной работы — вроде тех, с которыми в новостях по телевизору всегда показывают беженцев. Как только мы все сложили, у нас с Жожо завязался спор, следует ли мне брать теплую куртку. Она сказала, что надо, но я решил, что не стоит. Накинул на плечи хлопковый свитер. Все говорят, что в Греции в апреле тепло. В данный момент ноги в шортах у меня очень бледные, но к тому времени, как я вернусь, они будут покрыты изумительным загаром.

Отель «Адельфи»

Афины

Четверг, 2 апреля

9.30 утра

Дорогая Жожо,

Впервые в жизни никто не поздравляет меня с днем рождения. Мне уже двадцать пять. А это — веха в жизни для кого угодно. По-прежнему ли я подхожу под определение «Молодой Британский Писатель»? Надеюсь, что да.

Остальные участники курсов «Института Факсос» кучкуются в вестибюле гостиницы и непринужденно болтают друг с другом. Когда я их увидел, то сразу юркнул обратно в лифт и поехал на террасу на крыше, но там стояла Анджела Хакер, курила сигарету и печально созерцала Акрополь вдалеке. Она худосочна и одевается в белое. Ее отягощают народные серебряные украшения.

Уж не знаю, когда ее снимали для этой брошюры, но в жизни она выглядит по меньшей мере на сорок восемь. И, очевидно, даже больше — как в сексуальном смысле, так и в художественном.

Я так и не поблагодарил тебя как следует за тот день, что мы провели в Тэйте. Постоянно думаю о картинах. Особенно мне понравились те, что нарисовала та португалка, Пола как ее там.

С наилучшими пожеланиями,

Адриан

Паром

Пятница, 3 апреля

Дорогие мама и папа,

Пишу это на первом пароме, который везет нас туда, где мы сможем пересесть на второй паром до Факсоса. Анджела Хакер и большинство из двенадцати членов нашей писательской группы уже в баре. Большая их часть курит. Ты бы с ними здорово сошлась, мам. Другие, более холистичные отдыхающие смотрят за борт, фотографируют или обмениваются рецептами ароматерапии. Я держусь сам по себе. Не хочется отягощать себя скоропалительно заведенным «другом» и оставшиеся две недели потратить на то, чтобы от него или нее избавиться. Только что начался дождь. Придется остановиться и зайти внутрь.

С любовью, ваш сын

Адриан

Паром

Пятница, 3 апреля

4 часа дня

Дорогая Жожо,

Весь наш трехчасовой рейс шел проливной дождь. Я надел хлопковый свитер, но все равно холодно. Теперь жалею, что не послушался твоего совета и не взял с собой куртку.

Анджела Хакер в баре падает с ног. Море действительно бурное, но мне кажется, что недостаток баланса у нее вызывается скорее обильными количествами рецины, которые она закладывает за воротник. Мои собратья-писатели ржут не переставая с тех пор, как погрузились на паром. Какая-то их приватная шутка, без сомнения. Я им пока не представился.

Бамбуковая Хижина Номер Шесть

8 часов вечера

Сквозь рейки моей хижины свистит ветер. Снаружи все небо серое и усеяно грозовыми тучами. Ужин был съеден на открытом воздухе под «крышей» пальмовых листьев. Не удивительно, что рататуй успел остыть.

Мне отсюда слышен кашель Анджелы Хакер, хотя ее хижина — по меньшей мере в двухстах ярдах от моей вниз по скалистому склону.

В 8 часов состоялось общее собрание, на котором себя и свою работу представили постоянные сотрудники института, а также координаторы. Встречу проводили в том месте, что здесь именуется «Волшебным Кольцом» — оно располагается на самой вершине холма. Волшебное Кольцо — это бетонный фундамент, окруженный низенькой стеной, а сверху — обычная крыша из пальмовых листьев и бамбука. Ничего волшебного в нем нет.

Больше всего меня озаботило, когда мисс Хакер стала описывать свой курс как «Писательство ради Удовольствия». Я не получаю удовольствия от писательства. Писать — дело серьезное, вроде живописи.

Здесь есть человек, который носит волосы так же, как ты. Я видел, как он стоял на мысу и смотрел на море. Издалека он и походил на тебя. Сердце у меня совершило кувырок.

Моя хижина стоит рядом с курятником. Только что мне в дверь просунулась голова козла, а где-то в сосняке орет осел. Если бы сейчас на берег выбросило Ноев Ковчег, я бы не удивился.

С наилучшими пожеланиями,

Адриан

Факсос

Воскресенье, 5 апреля

Дорогая Пан,

Ты попросила сообщать тебе, как проходят мои курсы на Факсосе, поэтому я расскажу о первом дне.

Писатели собрались на террасе в 11.15 утра. Я сидел с подветренной стороны, подальше от сигаретного дыма. В 11.30 Анджела Хакер еще не появилась, поэтому в ее хижину отправили человека по имени Клайв, у которого на шее семь фурункулов. В конце концов Анджела возникла в полдень и извинилась за то, что проспала. После чего час пятнадцать минут болботала чего-то об «Истине», «повествовательном позыве» и «развитии оригинального голоса».

В 1.15 она вскочила на ноги и сказала:

— Ладно, на сегодня хватит. Напишите по стихотворению со словом «Греция». Будьте готовы прочесть его завтра в 11.15 вслух.