Судьбе наперекор… Лукина Лилия

— Лоринги...

И слова за словом передо мной начала разворачиваться непростая история этой семьи. Многое я уже знала, благодаря работе в архиве, и теперь рассказ о тех чувствах, которые испытывали эти люди, о страстях, бушевавших в этой семье, ложился на официальную хронику, как вышивка на канву.

Барон Гуго фон Лоринг с женой Анной и детьми появился в Баратовской губернии в конце восемнадцатого века, когда в Заволжье уже были первые поселки немцев-колонистов. Промотавший свое немалое состояние, а потом и приданное жены в веселых кварталах Гамбурга и за карточным столом он приехал сюда в надежде, что его титул и солидная родословная сами собой откроют перед ним блестящие перспективы, но увы... Здесь все это ничего не стоило — здесь надо было работать, причем работать руками, а он это мало того, что не умел, но и не захотел чему-то учиться. Убедившись, что его таланты мастерски раздавать карты, красиво поднимать бокал и рассказывать забавные истории здесь никому не нужны, Гуго сник, затосковал, ища утешения в вине, и стал опускаться все ниже и ниже. Все жизненные тяготы легли на плечи Анны и их старшего сына Генриха, которые, позабыв о титуле и родовой чести, о которых постоянно напоминал им Гуго, особенно яростно в пьяном виде, изо всех сил старались хоть как-то поддерживать сносное существование семьи, берясь за любую работу, которую им предлагали. Рано повзрослевшие в этой борьбе за выживание младшие дети, жалея мать, тоже стремились хоть чем-то помочь старшим. Но не Гуго, который, когда ему не давали денег на выпивку, часами просиживал в кабачке, в ожидании, что его кто-нибудь угостит.

Выросший рядом с Северным морем Генрих, всей душой любивший его на первый взгляд неприветливые свинцово-серые воды, очень тосковал по нему, живя в степи с ее засушливыми жаркими летними ветрами и суровыми вьюжными зимами. Когда же ему удавалось побывать на Волге, он радостно вдыхал свежий влажный воздух и мечтал о том, что когда-нибудь их семья сможет перебраться поближе к реке. Но нужно было работать и он снова возвращался в ненавистную степь.

Все резко изменилось в один момент, когда из Германии пришло известие о доставшемся Гуго небольшом наследстве после какого-то дальнего родственника. Все оживились — ведь появилась возможность хоть немного подправить свое полунищенское существование, но Гуго, впервые за многие годы почувствовав себя хозяином положения, быстро всех отрезвил и, желая отыграться за все пережитые от Анны и Генриха унижения, когда они отказывали ему в деньгах на вино, презрительно смеясь, заявил, что, уехав в Германию за наследством, возвращаться в Россию не собирается.

— Вы не имеете права так поступить, отец,— твердо глядя ему в глаза, заявил Генрих.— Ведь мы оказались здесь, на чужбине, по вашей вине и, если в вас осталась хоть капля не пропитой вами родовой чести, о которой вы неустанно твердили нам с матушкой, пьянствуя, между прочим, на заработанные нами же деньги, то вы обязаны или сюда вернуться, или сейчас взять нас с собой.

В ответ на это Гуго расхохотался ему в лицо:

— Посмотри на себя, щенок! Посмотри на свои руки, на руки своей матери! Этими руками теперь можно камни обтесывать. Ваше место здесь, в навозе! А я найду для своих денег лучшее применение — девочки Гамбурга соскучились по мне,— он, полюбовавшись на свои ни одного дня не знавшие работы руки, поправил на пальце массивный золотой перстень с баронской короной — единственное, что уцелело от доставшегося ему когда-то от предков состояния.

Генрих ничего ему на это не ответил, он обнял за плечи плачущую мать, стремительно постаревшую за эти нелегкие годы, посмотрел на младших братьев и сестер, испуганно сбившихся и кучу, и поднял на отца свои ясные серые глаза, которые сейчас потемнели и напоминали цветом волны столь любимого им моря. Потом достал из кошелька монету и, бросив ее стол, сказал:

— Ну, что ж, отпразднуйте свою вновь обретенную свободу, господин барон,— и повернулся, чтобы выйти из дома.

— Да, свободу! — торжествующе заявил Гуго ему вслед, беря монету.— Свободу от нищеты, от ваших вечных рассуждений, Где взять денег, от этих голодных глаз,— он кинул в сторону детей,— от этой старухи...

Генрих приостановился в дверях, но не оглянулся и ничего отцу не сказал, и вышел. А поздним вечером того же дня соседи Лорингов принесли в их дом тело Гуго и один из них, отводя глаза, сказал:

— Фрау Анна, ваш муж... Одним словом, он выпил сегодня лишнего... В общем, он, видно, упал по дороге домой и головой о камень сильно ударился... Гуго умер, фрау Анна.

Когда Анна услышала это и увидела тело мужа, она только облегченно вздохнула и на ее губах появилась гордая и счастливая улыбка. Она сама сняла с руки мертвого Гуго перстень и надела его на палец Генриха:

— Отныне, сын мой, ты глава нашей семьи.

На что тот молча склонился к ее изуродованной тяжким трудом руке и нежно поцеловал, а она, прижав его голову к своей груди, тихонько шепнула ему на ухо:

— Я горжусь тобой, Генрих! — и, когда они остались одни, Анна очень серьезно его попросила: - Пообещай мне, что больше ни один фон Лоринг не будет носить это проклятое Богом имя — Гуго.

— Я клянусь вам, матушка, что ни один достойный представитель нашего рода не будет носить имя Гуго,— торжественно пообещал он ей.

Оформив документы, новый барон поехал в Германию, чтобы получить наследство, а вот вернулся он уже не один, а с женой Марией, которая была его на пять лет старше, двумя ее дочками от первого брака — ее муж, капитан торгового судна, погиб во время шторма двумя годами ранее — и вдовым тестем Отто фон Зайницем, приехавшим познакомиться со своими новыми родственниками.

Отто фон Зайниц, купивший титул незадолго до этого, еще не привык к своему новому положению, да и странно было бы ожидать от состоятельного судовладельца, поднявшегося на вершину богатства из простого мальчишки, начинавшего на верфях помощником плотника, дворянских замашек. Все еще крепкий и высокий шестидесятилетний мужчина, добившийся всего своими собственными руками, он не был поначалу в восторге от нового зятя, но серые глаза Генриха сразили Марию наповал. Правда, неизвестно — любил ли сам Генрих Марию, но он был ей хорошим мужем. А позднее, когда Отто повнимательнее пригляделся к нему, то решил, что при правильном подходе из парня получится толк, и стал относиться к нему серьезнее.

Наконец-то, Генрих смог осуществить свою мечту — жить рядом с рекой. На полученные в наследство деньги и приданное Марии Генрих купил в Баратове дом и занялся перевозкой грузов по Волге. Отто, досконально знавший это дело, щедро делился с ним своим опытом, радуясь, что есть кому его передать — своих сыновей у него не было. Зайниц с небольшими перерывами прожил в Баратове несколько лет и окончательно уехал только тогда, когда убедился, что Генрих твердо стоит на ногах, и дождавшись внука Фридриха. Но уезжал Отто не один, с ним уехала Анна, на которой он женился, по достоинству оценив эту необыкновенную женщину, воспитанную в лучших дворянских традициях и сумевшую, когда это потребовалось, работать ради своих детей и прачкой, и кухаркой, и ее младшими детьми.

— Запомни, что я тебе скажу, сынок,— говорил Зайниц Генриху на прощанье.— Твердо запомни и детям и внукам своим передай: у немцев есть только одна Родина — Германия. Россия же — это просто то место, где ты зарабатываешь деньги для того, чтобы твоя семья могла достойно жить у себя дома. Помни о том, что ты никогда не станешь здесь своим, помни о том, что ты немец, что женщины твоей семьи должны выходить замуж в Германию, что жены для мужчин из твоей семьи должны быть родом из Германии, потому что лучших жен на свете нет — это ты и сам по своей матери знаешь, что твои дети и внуки должны учиться в Германии. Твоя связь с родиной должна быть также неразрывна, как у матери и ее дитя. И самое главное — у мужчины должно быть в руках дело, какое-то мастерство, умение: ткач, портной, столяр, плотник, механик, хоть сапожник, все, что угодно, но оно должно быть. У человека можно отобрать титул, деньги, но, если он умеет что-то делать руками, то он всегда сможет прокормить свою семью и не пойдет скитаться с котомкой по дорогам, хоть Германии, хоть России! — с тем Отто и уехал.

То ли потому, что послушался советов тестя, то ли потому, что сам был такого же мнения, но и своих падчериц, и всех своих родных детей Генрих, когда пришла пора, отправил в Германию, оставив при себе только старшего сына Фридриха, которому после окончания тем Геттингенского университета, нашел жену в Германии же, и стал потихоньку передавать дела. С тех пор так и повелось: в России с родителями оставался только старший сын — преемник, а остальные уезжали в Германию.

Сын Фридриха, Фердинанд женился на очень родовитой и богатой, девушке, но вот беда — у них рождались только девочки. Барон, что в таких домах было, в общем-то, не редкостью, пошаливал с горничными, на что его супруга смотрела сквозь пальцы, принимая это как неизбежные издержки семейной жизни. Но вот, когда одна из девушек, Пелагея Савельева, родила от него мальчика и Фердинанд вознамерился усыновить его, разразился настоящий скандал. На призыв баронессы из Германии съехались многочисленные Лоринги и после длительных препирательств было решено, что торопиться с этим не следует, потому что баронесса еще сама вполне способна подарить мужу законного наследника, но до тех пор мальчик должен воспитываться в доме так, как полагается ребенку из хорошей семьи, чтобы, если другого сына не появится, он со временем смог стать истинным представителем древнего и славного рода.

Маленький Генрих, необыкновенно похожий на своего отца, рос, ни в чем не зная отказа, а его мать Пелегея, находясь в доме на особом положении, стала даже изредка позволять себе кривые ухмылочки и косые взгляды в сторону баронессы, когда та в 1875 году родила сына.

— Друг мой,— сказала она Фердинанду.— Мы назовем нашего мальчика Генрих, чтобы вам не пришлось привыкать к новому имени. Вы не против?

Тому ничего не оставалось делать, как согласиться. Да и попробовал бы он отказаться, когда все прибывшие в гости по такому торжественному случаю родственники дружно восхищались мужеством баронессы, которой в то время было уже сорок два года, а самому Фердинанду сорок пять.

Пелагее купили хороший дом, назначили содержание, а бывшего Генриха, которому было уже пять лет, быстренько окрестили Геннадием — единственно потому, что имена похожи, фамилию дали по матери — Савельев, а отчество — Федорович. Фердинанд не забывал его: навещал, оплатил обучение в гимназии, затем в Московском университете — не в Германию же его было посылать, а потом дал хорошую работу у себя на заводе. Пелагея-то понимала, что получила с ребенком столько, сколько какой-нибудь другой на ее месте и не снилось, а вот Геннадий...

Генрих между тем вырос и, закончив, как и все его предки, Геттингенский университет, вернулся в Россию с восемнадцатилетней красавицей женой Шарлоттой, к сожалению, наполовину француженкой, которая приехала со своей младшей сводной сестрой Ангеликой. А Баратов к тому времени уже превратился в большой город, в котором при желании можно было весело провести время, чем Шарлотта и поспешила воспользоваться, порхая по гостиным, салонам и балам.

Томный красавчик Андрэ Кирсанов, к которому благоволила женская половина местного светского общества, но которому мужчины избегали подавать руку, при виде нового женского личика сделал стойку и повел осаду по всем правилам науки страсти нежной. И крепость пала, к сожалению, не без последствий. Генриху достаточно было одного взгляда на рыжеволосого зеленоглазого младенца, чтобы понять, что он не имеет к его появлению на свет никакого отношения. О разводе не могло быть и речи — такого позора Лоринги не могли допустить, поэтому Шарлотта была просто немедленно отправлена в Германию, якобы на лечение, с жестким приказом никогда не появляться в России под страхом лишения пусть и небольшого, но постоянного содержания, которое выделил ей Генрих. А мальчика, названного Гуго, потому что более ненавистного имени у Лорингов не было, барон оставил в Баратове — как ни крути, это его единственный наследник. Кирсанова же нашли с пулей во лбу в небольшом лесочке под Баратовом — Генрих в Геттингене сполна отдал должное всем буйным студенческим развлечениям, которыми славился этот университет, в том числе и дуэлям. Ангелика, как это частенько бывает, влюбленная в мужа своей старшей сестры, слезно умолила Генриха разрешить ей остаться, объясняя, что будет заботиться о племяннике. И Лоринг согласился.

Милая, кроткая, добрая Лика, как звали ее в доме, тихонько жила, не привлекая к себе внимания, занималась с Гуго, училась сама... Генрих не очень-то обращал внимание, как на нее, так и на сына. Он старался как можно меньше бывать дома, занятый заводом и другими делами, требовавшими разъездов, как по России, так и за границей.

Когда же однажды, вернувшись после долгого отсутствия в Баратов, он увидел во время завтрака за одним с ним столом очаровательную голубоглазую блондинку с трогательными локонами около маленьких розовых ушек, смотревшую на него немного испуганными влюбленными глазами, то почувствовал, что стремительно краснеет, что совершенно теряется под этим ясным и честным взглядом. В ту ночь, ворочаясь без сна в своей одинокой постели, Генрих тоскливо думал о том, что годы уходят, что нельзя жить только работой, что он, черт побери, еще может быть счастлив, что он хочет быть счастлив, но как? Ценой счастья этой светлой девочки, которой он не может дать того, чего хочет любая нормальная женщина—законного брака, законных детей? И на следующий день, в очередной раз оставив завод на отца и сына Котловых, Порфирия Павловича и Ивана Порфирьевича, которым целиком и полностью доверял, он снова надолго уехал.

А вернувшись через полгода, был просто убит, когда Лика, осторожно постучав, вошла в его кабинет и попросила разрешения уехать. Она той самой, доставшейся всем женщинам в наследство от праматери Евы интуицией поняла, что это из-за нее он в тот раз уехал, что это из-за нее он не может жить в Баратове. Выслушав его категорическое: «Никогда!», она спросила: «Почему?». «А потому...» — начал он и осекся — обручальное кольцо на его левой руке жгло его больнее самого яростного пламени, он был бы счастлив лишиться не только этого пальца, но и всей руки, лишь бы только это кольцо навсегда исчезло из его жизни, но... И он опустил голову.

Тогда Лика подошла к нему, заглянула снизу вверх ему в глаза и очень просто сказала:

— Я люблю вас, Генрих. Я вас очень люблю.

Можно ли скрыть что-нибудь в большом доме, полном прислуги? Ничего и никогда. Их связь очень скоро стала всем известна. Гуго бесился — для него не было секретом, что не Генрих его родной отец, и он боялся, что появление у Лоринга и Лики мальчика сможет помешать ему стать единственным наследником, но у Лики родилась очаровательная девочка, которую назвали Анной, и Гуго успокоился. Генрих, который следуя традициям семьи, всегда держал большую часть своего состояния за границей, но вопреки советам родственников не в Германии, а в Швейцарии, позаботился обеспечить будущее своей дочери, поместив в банковский сейф весьма приличную сумму золотом. Но, когда он брал дочку на руки и смотрел в ее серые глаза, у него сердце кровью обливалось — она была незаконнорожденной. Можно было бы чисто формально выдать Лику замуж — за деньгами он бы не постоял и желающие нашлись бы, да и не один, но сама мысль о том, что его девочка будет носить чужую фамилию, была для него ненавистна.

Погруженный в мир своих переживании, Лоринг спокойно воспринимал новости с фронтов Первой мировой войны — она его никак не затронула, так же, как поначалу и Февральская, а потом и Октябрьская революция, ведь рабочие и служащие, пусть теперь и бывшего его завода, любили своего хозяина не только за то, что он честно и справедливо вел себя по отношению к ним, не только за существовавшие при заводе школу и больничку, но и за то, что он сам был мастером, что, если попадался сложный ремонт, мог, скинув дорогой костюм, вместе с рабочими собственными руками разобраться в любом механизме. Но вода камень точит, и постоянные выпады в его адрес мутивших рабочих агитаторов, называвших его эксплуататором и врагом трудового народа, в конце концов сделали свое дело — Лоринг стал замечать бросаемые в его сторону косые и очень недобрые взгляды и, все правильно поняв, начал готовиться к отъезду, а, если точнее, то к бегству, но тут выяснилось, что Лика беременна, и они вынуждены были остаться. Беспорядки в городе все усиливались и однажды вечером возбужденная, пьяная толпа городской голытьбы, подстрекаемая выпущенными Керенским уголовниками, начала бить стекла в доме Ло-ринга и рваться внутрь, чтобы разгромить и разграбить его. Генрих, Гуго и Лика с Анхен чудом сумели выскочить черным ходом в сад и дальше через боковую калитку на соседнюю улицу. Генрих успел схватить только шкатулку с документами, драгоценностями и деньгами, а из оружия — стилет, подаренный ему одним из его деловых партнеров, на котором был изображен герб рода Лорингов — приготовившийся к прыжку волк на фоне трех языков пламени костра. Они тайком пробрались к Котловым, которые приняли их, как родных:

— Добро пожаловать, господин барон! — торжественно приветствовал Генриха Порфирий Павлович.— Здесь вы у себя. Ведь именно этот дом выстроил для своей семьи ваш дед. Это уже потом ваш отец после переезда в новый особняк подарил его мне на свадьбу. Так что вы здесь дома.

И Лоринги, наконец, почувствовали себя в относительной безопасности, но они все равно вынуждены были целыми днями сидеть в отдаленной комнате, дверь в которую была заставлена массивным шкафом со снятой задней стенкой, так что и входить туда и выходить оттуда им приходилось пробираясь между висящими платьями. Только вечером, когда становилось совсем темно, они могли выйти в небольшой садик, чтобы подышать свежим воздухом. Труднее всех приходилось Лике в ее положении, но она никогда не жаловалась, стойко перенося все трудности, а Анхен, словно чувствуя серьезность момента, тоже вела себя спокойно и не капризничала, тихонько играя в уголке и мурлыча что-то себе под нос. Но это не совсем удобное, но все-таки мирное существование было прервано осенью 18-го года внезапным приходом Геннадия Савельева, который умудрился выдвинуться в это неспокойное время, играя на несчастной судьбе своей матери, опозоренной подлым Фердинандом фон Лорингом, из-за чего он, бедняжка, вынужден всю свою жизнь носить клеймо байстрюка и даже жениться не смог — кто же за него пойдет? Он появился поздним вечером, один, и сразу же потребовал у Котловых позвать Генриха, заявив, что тому больше спрятаться негде, и пригрозив, что, в случае отказа, приведет к ним такую толпу, которая от их дома не оставит камня на камне. Он говорил громко, почти кричал, и слышавшему его Генриху ничего не оставалось, как выйти — он не имел права рисковать, как жизнью Лики и дочки, так и благополучием Котловых.

— Что ты хочешь от меня? — спросил он, входя в комнату.

— А, братишка! — нагло- ухмыльнулся Геннадий.— А борода-то, борода! Ну совсем как у отшельника! Как, удобно тебе в крысиной норе сидеть?

— Ты звал меня именно за этим? Это единственное, что ты хочешь мне сказать? — спокойно поинтересовался Генрих.

— Нет,— сразу став серьезным сказал Савельев.— Дело есть! Пойдем поговорим, брат Генрих! Надеюсь, до тебя доходит, что сейчас нам, Лорингам, какую бы фамилию мы не носили, надо держаться вместе.

Генрих не поверил ни одному его слову, но вынужден был подчиниться и выйти вслед за Геннадием в сад. Вернувшись, он сначала ничего Котловым не сказал, поцеловал Лику с Анхен, положил во внутренний карман пиджака стилет и позвал с собой Гуго. Уже в дверях он обнял Порфирия Павловича и тихонько попросил:

— Если я не вернусь, позаботьтесь о Лике и моей дочери. Вы сами все делали и все знаете, поэтому, когда этот кошмар кончится, отправьте их в Швейцарию,— и вышел вслед за Гуго.

Но утром Генрих с Гуго вернулись, уставшие, молчаливые и сосредоточенные. И первое, что сделал, войдя, Генрих — попросил бритву и сбрил свою бороду, которую носил вовсе не потому, что ему так нравилось, а чтобы подчеркнуть свое отличие от Савельева — ведь Генрих тоже был очень похож на своего отца.

— Если я правильно понимаю, господин барон, то Геннадия Савельева больше нет? — спросил Порфирий Павлович, на что Генрих покачал головой.

— Нет, это Генриха фон Лоринга больше нет. А Геннадий Федорович Савельев совсем наоборот — есть. Только теперь это я,— он немного помолчал и решительно добавил: — Надо собрать Гуго в дорогу — он сегодня вечером уезжает. Одному ему будет проще добраться до Германии.

Вечером, когда Генрих, Гуго и Иван Порфирьевич пробрались на берег и нашли подходящую лодку, в которой нерадивый хозяин забыл весла, Генрих достал стилет, лезвие которого было почему-то отломано, и, немного повозившись в замке на цепи, которой лодка крепилась к столбу на причале, открыл его.

— Вот и все,— сказал он, снял с шеи тоненький кожаный ремешок, на котором висел фамильный перстень фон Лорингов и протянул его Гуго.— На том берегу, в Мариендорфе покажешь это пастору Иоганну, ты помнишь его? — Гуго кивнул.— Он найдет возможность отправить тебя к матери. Когда все утихнет, ты знаешь, что и где искать. Ты все запомнил? — тот опять кивнул.— Ну, что ж, я заплатил по всем счетам и никому ничего не должен. Отныне я принадлежу только самому себе, а это значит, что я могу жениться на Лике и удочерить Анхен,— и тут в голосе Генриха впервые за все годы прорвалась едкая насмешка: — Прощай, барон Гуго фон Лоринг!

— Отец,— тот впервые подал голос и попросил: — Отдайте мне этот стилет на память!

— Возьми,— хмыкнул Генрих, протягивая ему стилет рукояткой вперед, но Гуго перехватил его руку и вонзил острие ему в грудь.

—Получай! — крикнул он.— За мою мать, за мое несчастное детство, за... — но продолжить он не успел, потому что Иван Порфирьевич бросился на помощь Генриху и изо всех сил ударил Гуго в лицо, отчего тот упал в воду — стилет, к счастью, остался в ране.

— Будь ты проклят, Гуго... — прошептал Генрих, оседая на доски причала.

Котлов бросился к нему, поднял на руки и понес домой. Оставив его на попечение отца и женщин, Иван Порфирьевич побежал за ближайшим врачом. Тот, войдя, бросил удивленный взгляд на Генриха и сказал:

— Вот уж не думал, что вы так дружны с Савельевым, что принесете его в свой дом.

— Не по-божески это — человека в беде оставлять,— с постным выражением лица ответил ему Порфирий Павлович.— Годы мои солидные, много разного в жизни было, так что пора уж и о душе подумать... Грехи, какие можно, замолить... Авось, зачтется мне, что не дал рабу божьему погибнуть... Ухаживать-то за ним некому, Пелагея померла, царствие ей небесное,— Котлов воздел очи горе.— А жениться-то Геннадий так и не женился. Бобылем живет.

Увидев в ране стилет с хорошо известным всем баратовцам гербом, врач только головой покачал:

— Ну что за звери! Уж и так человеку судьбу сломали, навек опозорили, так мало им этого показалось — решили еще и жизни лишить.

На следующий день весь Баратов знал, что Лоринги мало того, что сбежали и бедную Ангелику беременной бросили, да с ребенком никому не нужным на руках, так еще и Савельева, которого раньше не признавали и на порог не пускали, решили убить, мстя непонятно за что — уж он-то им никакого зла не делал.

Генрих поправлялся медленно и трудно. Когда это стало возможно, его перевезли в дом Геннадия — он же стал Савельевым, а Лика и Анечка, как ее теперь звали на русский лад, переехали вместе с ним. А весной, когда Ангелика, окрестившись, стала Ангелиной, они поженились, что всеми было воспринято с пониманием: сам он незаконнорожденный, да и она с двумя незаконными детьми на руках — у нее к тому времени родился Алешенька — вот судьба их и свела. Соседи сначала поудивлялись на то, как Геннадий характером изменился, а потом решили, что человека, одной ногой на том свете побывавшего, еще и не так перевернуть может. Судоремонтный завод, на котором раньше работал Савельев, стоял, а когда его решили снова запустить, Генрих, ссылаясь на плохое здоровье, возвращаться туда отказался. Так они и жили совершенно незаметно: он чинил людям все, что имеет обыкновение ломаться, а Ангелина возилась по дому и с детьми. Так же незаметно они продали дом и уехали из Баратова одним погожим летним днем 1921 года.

Слушая эту историю, я рассматривала фотографии и документы, которые Котлов доставал из шкатулки, объяснив, что она оставлена Генрихом его семье на хранение.

— А что, Александр Иванович, Савельевы так больше никогда и не давали о себе знать? — спросила я, поняв, что его рассказ закончен.

— Нет, Леночка. Никогда... — грустно ответил он.— Они же пароходом вверх по Волге уезжали... Отец говорил, что, прощаясь, Генрих сказал: «Если нам судьба, то мы обязательно встретимся». Где они осели, что с ними стало? В России остались или эмигрировали? Хотелось бы, ох, как хотелось бы знать, что у них все сложилось хорошо.

— Все это, конечно, очень увлекательно, Александр Иванович, но мало, что объясняет. Ясно только одно, Геннадий, Генрих и Гуго в ту ночь что-то спрятали, что должно было пригодиться семье, когда все утихнет. И ударил этот выродок отца ножом совсем не потому, что хотел за себя и мать отомстить, а для того, чтобы одному владеть этой тайной. Но что же это могло быть? Ведь именно это сейчас пытается получить Готтфрид, совсем, как оказалось, не Лоринг.

Я смотрела на Котлова и видела, что он что-то знает, но раздумывает — говорить или нет, также хорошо я понимала, что давить на него бесполезно — нужно ждать. Наконец, он решился:

— Дело в том, Леночка, что большевики сложили все конфискованные в банках и у населения ценности в восемь железных ящиков и поместили их в подвал конторы судоремонтного завода. Дело же, как вы помните, осенью 18-го было, навигация уже заканчивалась, и они со дня на день последний пароход ждали, чтобы в Нижний все это отправить. Время было неспокойное, вот они и решили, что по воде-то надежнее будет. Безопаснее. Да только, когда пароход пришел, опечатанную дверь в подвал открыли — замки были целые, охрана около двери надежная... Но не оказалось там этих ящиков. Пустой был подвал.

— Вот оно что! — не удержавшись, воскликнула я.— Значит туда есть ход откуда-то снаружи! Александр Иванович, миленький, ну неужели вам родные ничего об этом не говорили?

Он только покачал головой и усмехнулся:

— Леночка, такие вещи, если и передаются, то только от отца к сыну... Видимо, Фердинанд на что-то такое Геннадию намекал, раз тот прямиком к Генриху пришел — ведь тому-то отец обязан был все сказать... Тайну семейную передать. А Котловы, хоть и доверенными людьми были, но не Лоринги же.

— Так, так, так... — я схватилась руками за голову.— Подождите... Теперь я понимаю, почему Готтфрид не мог от своего имени выступать — он же не знал, что здесь в те годы произошло, и боялся, что пропажу ценностей с завода могли как-то связать с Лорингами. И, если бы он сейчас объявился, то вдруг бы нашлись те, кто, как вы, может что-то помнить и понять, что именно он здесь ищет. А завод в единоличную собственность ему нужен, чтобы без помех и посторонних глаз здесь покопаться. Та-а-ак... А планы завода, чертежи какие-то... Это сохранилось?

— Сохранилось. Только учтите, что после того, как на Волге ГЭС понастроили, вода-то поднялась и некоторые постройки, что самом берегу стояли, затопило, и они, конечно же, развалились, да и мусора на дне около завода столько навалено, что теперь и следа их не найти.

— Подождите, Александр Иванович... — у меня в голове вертелась одна мысль, которую нужно было додумать до конца.— Подождите... — и тут меня осенило: — Все, Александр Иванович! Я все поняла! — и я с облегчением вздохнула.— В том наборе документов, который вы акционерам к предстоящему собранию рассылали, был план реконструкции завода в центр развлечений? Подробный, с описанием, где и что собираются делать? Да?

— Вы умная девочка, Леночка... — Котлов смотрел на меня, чуть покачивая головой.— Да. И там было очень четко расписано: что в административном корпусе после капитального ремонта будут кегельбан, кабачок в пиратском стиле, стриптиз-бар и все такое. А в акватории, после тщательной очистки дна, устроят аквапарк с горками, скутерами и всякими прочими новомодными развлечениями...

— Вот вам и ответ, почему Готтфрид сорвал собрание акционеров и устроил всю эту кровавую баню. Заблокировать принятие решения о реконструкции он еще не мог, но не мог также и допустить, чтобы на заводе проводились такие работы, при которых могли найти тайник или ход к нему. Все ясно,— сказала я, поднимаясь.— Только что мне теперь с этой информацией делать, я не знаю... Хоть дерись, не знаю!

Искренне поблагодарив Александра Ивановича за помощь, я вышла на улицу, где меня в машине ждали ребята.

— Куда, Елена Васильевна? — спросил сидевший за рулем Сергей.

— Пока никуда, мне подумать надо. Давайте здесь постоим.

— Ну, что ж, начальству виднее,— сказал он и я встрепенулась:

— Сережа, ты гений,— воскликнула я и схватилась за телефон — действительно, зачем мне самой голову ломать, когда у меня есть начальство. Но тут же остановила себя: «Не спеши!».

«Так,— начала размышлять я.— Если я сейчас доложу обо всем Матвею, то он, разозленный тем, что у него под носом действует какой-то неуловимый киллер, конечно же распорядится, чтобы я все рассказала Наумову. Тот, узнав о ценностях, абсолютно точно откажется продавать акции, подписав себе этим смертный приговор. А поскольку и Матвей это прекрасно понимает, то он в свою очередь прикажет организовать охрану Гадюки, как свою собственную, чтобы поймать киллера «на живца». И в результате всего этого Наумов может остаться в живых, а вот «Кузнецов» попадет в ловушку. Конечно, он, учитывая его профессионализм, может из нее и вырваться, но положит при этом кучу ни в чем повинных ребят. А хочу ли я этого? Нет! Я хочу прямо противоположного: чтобы Наумов, наконец-то, ответил и за все смерти, и за то, что собрался с наркотиками связаться, а вот «Кузнецов», наоборот, не пострадал, потому что он, на мой взгляд, куда порядочнее Гадюки. Так что же мне делать? Предположим, Наумова грохнут и акции отойдут государству. Коновалов подсуетится и они попадут к «Доверию», сделав тем самым Лоринга единоличным владельцем завода. Вот тут-то я и расскажу все Матвею, чтобы он вмешался и не позволил Лорингу вывезти припрятанные ценности, за которыми тот, несомненно, сам приедет в Баратов — никому другому он этого дела не доверит. Вроде все логично». Конечно, мне было страшновато вести за спиной Матвея свою собственную игру, но я не видела другой возможности наказать Наумова — ни улик, ни доказательств его вины у меня не было. И я решилась.

— Ребята! Вы знаете, где Наумов живет? — В ответ они только удивленно на меня посмотрели — а как же, мол.— Замечательно! А теперь запомните хорошенько, что я вам скажу! Если хоть одна живая душа узнает о том, что я была у Котлова и у Наумова, куда мы сейчас с вами поедем, у меня будут очень большие неприятности. Ясно? — четко и жестко сказала я и они дружно кивнули головой.— Не подведете? — Судя по их укоризненным взглядам, они восприняли этот вопрос, как оскорбление, и только чувство благодарности удержало из от того, чтобы высказать мне вслух все, что они при этом подумали. Я это поняла и поэтому просто сказала: — Ну, тогда поехали к Гадюке.

Как выяснилось, добраться до бывшего богдановского дома оказалось очень непросто: от охраны в поселке было не протолкнуться, начиная с самого въезда в него, но, в конце концов, мы очутились перед воротами искомого дома и Вячеслав, выйдя из машины, подошел к ним и позвонил. Через некоторое время к нему вышел в наброшенной на плечи куртке громила, который,увидев его, молча открыл ворота и мы въехали во двор. Там-то я, выйдя из машины и разглядев этого мужика, как следует, поняла, что очень сильно не хотела бы встретиться с подобным типом не то что в темном, глухом переулке, но и среди бела дня на центральной площади города — редко мне приходилось видеть такие тяжелые лица и глаза, полные ненависти ко всем без различия окружающим.

— Скажите Николая Сергеевичу, что Лукова просит его выйти во двор для очень! Подчеркните, очень важного разговора! И немедленно! — властно приказала я.

Громила, чей взгляд мало чем уступал взгляду Филина, некоторое время, по-прежнему молча, рассматривал меня, а потом кивнул и ушел.

— Что это за красавчик? — спросила я у Славы.

— Машкин брат,— неохотно отозвался тот, глядя в сторону.— Его ребята между собой Быком кличут.

Что-то такое проскользнуло в его голосе, что я невольно пристально уставилась на него, а он, мельком глянув на меня, стал смотреть в небо — не иначе как звезды считать собрался — и я поняла, чьими руками Гадюка отправил на тот свет своих родственников. Тем временем, к нам вышел довольно пьяный Наумов, но я уже знала, что здраво соображать это ему не мешает, и поэтому оттащила его за рукав с сторону и тихонько сказала:

—- Я выяснила, что нужно Логингу на заводе.

Наумов ошеломленно уставился на меня, а потом, буркнув:

— Я сейчас! — шагнул в сторону и, захватив двумя руками снег, погрузил в него лицо и немного так постоял, потом с силой растер лицо мокрыми руками, встряхнулся и, несколько раз глубоко вдохнув холодный воздух, заявил: — Теперь нормально! Так что ему надо?

И я рассказала ему о ящиках с ценностями. Наумов преобразился мгновенно, в глазах появился азарт, и он, впившись в меня глазами, переспросил:

— Восемь ящиков? Это сколько же будет? — В ответ я только развела руками, а он, покусывая губы, начал описывать вокруг меня круги — видимо, что-то прикидывал и подсчитывал в уме, а потом, согнув в локте правую руку, сделал хорошо известный жест и решительно заявил: — Вот им завод! — и расхохотался. Немного успокоившись, он спросил меня, опять переходя на «ты»: — Кто еще об этом знает, кроме нас с тобой?

— Человек, от которого я это услышала, но он не в курсе происходящего и для него это просто забавный эпизод баратовской истории,— Котлова, разумеется, следовало вывести из-под удара, чтобы у Наумова не появилось искушения заставить того замолчать навсегда,— и, естественно, Матвеев. Но ему это совсем не интересно и он разрешил рассказать все тебе. Неужели ты думаешь, что я приехала бы сюда и разговаривала с тобой без его ведома? — зная подлую натуру Гадюки, эта подстраховка была отнюдь не лишней.

— Матвей в это точно не будет вмешиваться? — уставившись мне в глаза, переспросил Наумов, зная, что гораздо безопаснее стоять на пути у мчащегося на полной скорости тепловоза, чем у Матвея — там-то есть хоть какой-то шанс уцелеть, в сторону отскочив, а здесь — даже тысячной доли процента на спасение нет.

— Точно! — ответила я ему с самым честным видом.

— Верю! — немного подумав, сказал Наумов и спросил: — Сколько я тебе за эту новость должен?

— Прости ссуды Солдатову с Чаровым и мы в расчете,— предложила я.

— Облагодетельствовать их решила? — издевательски спросил он, а потом сказал: — Ладно! Черт с ними! Все равно эти деньги погоды не сделают. Для меня! — ухмыльнувшись, уточнил он.— А уж в свете того, что, оказывается, на заводе спрятано, тем более!

— Ну, что ж, Николай! Это твое решение! Ты мальчик большой, все знаешь, все понимаешь...

— Это ты о киллере, что ли? — спросил он и я кивнула.— Риск, конечно, есть, но и дело, согласись, того стоит. И потом, я тоже не первый день замужем. Поставлю всех под ружье, займу круговую оборону и ко мне даже муха не подлетит.

— Мое дело предупредить,— сказала я, а сама подумала: «Муха-то, может, и не подлетит, а вот «Осы»?».— Но учти: меня здесь не было, я тебе ничего не говорила и ни о каких ценностях я ничего не знаю. У меня своя работа, свои дела и проблемы, и чужих мне не надо. Понял?

— Понял, не дурак! — негромко сказал Наумов, думая уже о чем-то своем, и я, бросив ему на прощанье:

— Желаю удачи! — села в машину, а, когда мы с ребятами выехали за ворота и направились в город, очень серьезно их предупредила: — Мальчики! Извините за напоминание, но вы обещали мне обо всем молчать. Чтобы не получилось, как с моей беременностью, когда кто-то из вас проболтался. Здесь-то вопрос гораздо более серьезный.

Сергей резко затормозил и они одновременно повернулись ко мне.

— Елена Васильевна! — сдавленным голосом воскликнул Вячеслав.— Вы что же на нас с Серегой думаете? Хорошего же вы о нас мнения! Лучше бы уж ударили, чем такое говорить! — с горечью в голосе сказал он.

— Так это не вы? — удивилась я, видя, что они предельно искренни.

— Это не мы, Елена Васильевна! — твердо и определенно заявил Сергей.

— Ну тогда, ребята, простите! — покаянным тоном сказала я.— Значит, это баба Варя кому-то сказанула! А ведь я так просила ее никому ничего не говорить! Эх! — я горестно махнула рукой, а ребята сочувственно мне покивали.

А через день после этого разговора у меня в кабинете появился сияющий Солдатов, с порога заявивший:

— Спасибо тебе, Елена! Спасла ты нас с Михаилом! Просто спасла! Как Наумов сказал, что по твоей просьбе нам с ним ссуды прощает, так, веришь, я впервые за последнее время свободно вздохнуть смог, человеком нормальным себя почувствовал.

— Ладно, Семеныч,— отмахнулась я.— Свои люди, сочтемся. Я же ведь не знала, что ты тогда меня защитить пытался, из-под удара вывести.

— Панфилов рассказал,— догадался Солдатов и спросил, возвращаясь к дню сегодняшнему.— Ну и как мне тебя теперь называть?

— Так я, вроде, имя не меняла, а что?

— Так ты же теперь мое начальство. Я же с сегодняшнего дня здесь твоим заместителем, как бы, работаю,— Пончик только что руки не потирал от избытка энтузиазма.

Вспомнив о том, что в рабочей обстановке Матвей и Пан всегда обращались друг к другу по имени-отчеству, я решила, что и мне так следует поступить, и сказала:

— «Как бы», Федор Семенович, не получится. А вот «работать» — это да. Присаживайтесь, наливайте себе сок — кофе здесь пока не водится — и давайте разбираться с документами. Мое положение, Федор Семенович, сами видите, еще немного и агентство на вас оставлю. Работы у нас с каждым днем становится все больше и больше, так что на легкую жизнь не надейтесь.

— А мне к работе не привыкать, Елена Васильевна,— все правильно поняв и нимало не обидевшись, отозвался он и мы с ним зарылись в бумаги.

Накануне моего дня рождения мама вечером спросила меня:

— Леночка, отец звонил, велел тебя поздравить и предупредил, что приехать не сможет — дела у него какие-то. А как мы отмечать-то будем? Сколько человек нам ждать?

— Никого, мама. Совсем никого. Ну, может, только Юлия заскочит на огонек, если вспомнит, что у меня день рождения. А так посидим вечерком, попьем чаю с пирогами — вот и весь праздник. Да и что праздновать-то? То, что я стала на год старше?

— А Коля? — удивилась мама.— Он, что же, тоже не придет? Да и, вообще, странно как-то, что он тебе за все это время ни разу даже не позвонил.

— О ком ты, мама? — спросила я, хотя прекрасно ее поняла.

— О Коле, о Егорове,— она недоуменно посмотрела на меня.

— Ты что-то путаешь, мама. У меня нет знакомых с такой фамилией.

Она тихо охнула и тут же ушла на кухню, где начала о чем-то шушукаться с бабой Варей, а я, грустно усмехнувшись, подумала: «Как же прав был мерзавец Коновалов! Один-единственный друг был у меня, да и тот предал! Ладно! Пережили голод — переживем и изобилие!».

А на следующее утро, несмотря на то, что это было воскресенье, мне позвонил Матвей и извиняющимся голосом попросил приехать в «Сосенки».

— Понимаешь, Лена, у меня только сейчас время свободное выдалось, чтобы обсудить с тобой, как там в агентстве дела идут. Панфилов мне докладывает, конечно, но хотелось бы узнать все подробности непосредственно от тебя — ты же там командуешь. Не сердишься, что в день рождения тебя беспокою?

— Павел! Ну о чем ты говоришь! Конечно, приеду!

— Ну, тогда я высылаю машину!

Я искренне обрадовалась, что мне нашлось, чем заняться, потому что мне совсем не улыбалось провести этот день дома, где меня будут одолевать не самые подходящие в праздник, безрадостные мысли о том, что у других людей в такой день телефон не смолкает, а сама именинница мечется по дому, как угорелая, готовясь к приходу гостей. А вот меня никто кроме родных не поздравит — ведь я действительно одна — ни друзей, ни подруг. Ох, как прав был подлец Коновалов! Ох, как прав! Да только не изменить теперь уже ничего! «Что выросло — то выросло!».

— Куда это ты собралась? — спросила мама, увидев мои сборы.

— Павел Андреевич вызывает,— ответила я, ожидая, что она начет возмущаться, что мне и в день рождения покою не дают, но она только головой понимающе покивала и сказала:

— Что ж поделать, если у тебя работа такая!

Ну вот, удовлетворенно подумала я, наконец-то моя мама поняла, чем я занимаюсь, и смирилась с этим.

В «Сосенках» — я даже ни с кем поздороваться не успела — меня сразу же провели в кабинет Матвея. Эта большая комната на втором этаже, всегда в отсутствии хозяина запертая на ключ, была святая святых дома, куда и домашние-то не отваживались заходить без крайней необходимости, а уж гости, которых сюда приводили, как и меня летом, на экскурсию, опасливо озирались, не решаясь ни до чего дотронуться. И не удивительно, потому что здесь умудрялись органично сосуществовать что-то непонятное со множеством экранов, очень напоминающее аппаратуру в Центре управления космическими полетами, и дорогие антикварные вещицы, о реальной стоимости которых вряд ли догадывался даже сам хозяин дома.

— Присаживайся, Лена,— пригласил меня Матвей, кивая на кресло около журнального столика, на котором стоял графин со свежевыжатым гранатовым соком,— угощайся — витамины тебе сейчас жизненно необходимы — и рассказывай, как вы там работаете и какие у вас проблемы.

Он слушал внимательно, задавал вопросы, давал советы, делал какие-то пометки в своем блокноте — словом, это был нормальный отчет подчиненного начальству.

— Ну, что ж,— сказал он, когда я закончила.— Я рад, что ты смогла так хорошо организовать работу агентства и вы понемногу встаете на ноги. А теперь пошли пообедаем.

Я попыталась было отказаться, но он не хотел слушать никаких возражений и, подхватив меня под руку, повел в столовую. Открыв передо мной дверь, он пропустил меня вперед и, едва я появилась на пороге, как оттуда грянуло: «С днем рождения!». От неожиданности я в первый момент просто опешила, а, когда разглядела, что там кроме обитателей усадьбы собрались моя мама, баба Варя, Панфилов, Уразбаева, Ирочка с Ниной Максимовной, Чаров, Солдатов и даже Васька крутился неподалеку, не выдержала и расплакалась, впервые поняв, что именно имел ввиду Владимир Иванович, когда говорил, что я стала членом Семьи Матвея. Все бросились ко мне с поздравлениями и подарками и я, сквозь слезы улыбалась, благодарила, восторгалась и чувствовала себя самым счастливым человеком на свете, потому что у меня, что бы ни говорил там Колька, появилось множество людей, в жизни которых я действительно, по большому счету была. Это было новое и очень приятное ощущение, никогда ранее мне не знакомое. Сначала я чувствовала себя несколько скованно от всеобщего внимания, но постепенно освоилась и, когда внесли неохватный именинный торт со свечами, в категорической форме потребовала вентилятор, потому что задуть тридцать шесть свечей мне одной было не под силу, но мне помогла мама, сказавшая, что тоже имеет к этому празднику некоторое отношение

Вечер прошел замечательно: Матвей пел и играл на гитаре, Чаров с Власовым рассказывали байки из актерской жизни и мы все покатывались от смеха. Солдатов, впервые попавший в «Сосенки» и светившийся от оказанной ему чести собственным светом, решил не оставаться в долгу и тоже рассказал несколько настолько забавных случаев из своего милицейского прошлого, что все хохотали (кстати, рассказывал он мастерски, чего я от него никак не ожидала). А я сидела с Васькой на руках, счастливая, довольная и пьяная вовсе не от одного-един-ственного бокала красного сухого вина, а от ощущения своего первого в жизни вот такого праздника и царящего вокруг меня веселья. Заметив, что Юлия с Панфиловым о чем-то таинственно переговаривались, я искренне обрадовалась, что там что-то намечается, и, поймав ее взгляд, заговорщицки ей подмигнула, на что она сказала:

— Я к тебе зайду завтра, хорошо? — и я, соглашаясь, кивнула головой.

Домой я вернулась переполненная впечатлениями этого невероятного дня, но, едва я взглянула на телефон, как вся моя веселость мгновенно улетучилась, потому что я вспомнила, как в этот самый день ровно два года назад задыхалась от счастья, положив трубку после своего самого последнего в жизни разговора с Игорем.

— Нет, Игорек! — сказала я самой себе.— Ты не погиб! Ты по-прежнему жив в моей памяти! А теперь у меня появится маленький Игорь и ты будешь смотреть из-за какого-нибудь облака своими голубыми смеющимися глазами, как он растет и шалит.

Садясь на следующий день утром в машину, я на вопросительный взгляд Вячеслава сказала:

— В церковь,— ребята удивленно переглянулись, но ничего говорить не стали.

В маленькой старой — она даже в советские времена была открыта — намоленой церкви служба уже закончилась. Я купила самую большую свечу и поставила ее «за упокой» души Игоря.

— Сегодня два года, как тебя нет,— мысленно говорила я ему, глядя на пламя.— Но ты по-прежнему здесь, рядом... Ты всегда понимал меня лучше, чем я сама себя. Ты хотел видеть меня счастливой, ты желал мне счастья...Так подскажи, что мне делать, Игорек. Как поступить? Неужели я действительно совершила ошибку?

Пламя свечи бесшумно колыхалось, а я стояла и смотрела на него, словно ждала ответа. Наконец, фитилек дрогнул в последний раз и погас. Ну, что ж, поняла я, надо решать самой. Этот выбор за меня никто не сделает — это моя ноша и мне ее нести.

Приехавшая вечером Юлия чувствовала себя довольно неловко. «Наверное, хочет поговорить со мной о Панфилове»,— решила я. После ужина она предложила:

— Пойдем погуляем,— и успокоила мою маму: — Мы здесь недалеко, прямо под окнами. Сейчас снег идет — такая красота, как в сказке! И тихо-тихо.

— Ну, начинай, Юля,— предложила я, когда мы оказались на улице.— Хотя я и так могу сказать, что рада за вас.

— Ты о чем, Лена? — удивилась она.

— О тебе и Владимире Ивановиче — я же видела, как вы вчера любезничали.

Она только невесело рассмеялась:

— Да мы о тебе говорили.

— Вот как? — насторожилась я.— И что именно?

— Лена,— медленно и веско начала Юлия.— Тебе надо сообщить Орлову, что у тебя будет от него ребенок.

— Юля,— возразила я.— Мы с тобой тогда все обсудили и, надо отдать тебе должное, ты была очень убедительна, когда говорила мне о том, что каждый волен выбирать свой путь в жизни. Я его выбрала. Ты хочешь отказаться от своих слов?

— Нет,— она тряхнула головой.— Но ты могла совершенно свободно распоряжаться своей жизнью, пока была одна, а сейчас есть малыш. Тьфу-тьфу-тьфу! — она поплевала через левое плечо.— Скажи, кто дал тебе право решать — иметь ему родного отца или нет? Представь себе, что он вырастет и спросит у тебя... Нет, не «Кто мой отец?». Это он и так будет знать — ведь ты же не уедешь из Баратова. Он спросит: «Почему ты лишила меня отца? О чем ты думала, когда решала мою судьбу, обрекая меня на безотцовщину? Почему твой эгоизм перевесил любовь к собственному ребенку? Почему ты искалечила мне жизнь?». Что ты ему на это ответишь? Что рожала его для себя? А он не игрушка, он живой человек и приносить его жизнь, его судьбу в жертву своим эмоциям — подло! Тогда честнее было бы сделать аборт!

Я посмотрела на ее горящие гневом зеленые глаза и, даже не пытаясь сдержаться, взорвалась:

— Юля, а не ты ли мне говорила, что этот поезд для меня уже ушел — я цитирую дословно. А ты уверена, что я Орлову по-прежнему нужна? И мой сын? А, может быть, у него уже какая-нибудь кошечка-мурлыка под боком устроилась, а не мужик в юбке вроде меня? Кстати, это тоже твои слова. Ты что думаешь, ему не сообщили, что у меня будет от него ребенок? Можешь не сомневаться — сообщили. Панфилов с Павлом узнали об этом две недели назад. Ну, и где от него хоть какой-нибудь ответ?

— Во-первых, это они сообщили, а не ты! А, во-вторых, кто говорит о тебе и Владиславе? Не хочешь замуж — так тебя никто и не неволит. Да, будь у Орлова под боком хоть целый гарем из кошечек-мурлык, речь-то сейчас идет о ребенке, которому нужен законный отец, и только о нем. Напиши Орлову! Он прилетит и усыновит Игорька! И будет у малыша отец, которым гордиться можно. Ты только постарайся понять, как это для мальчика важно — иметь такого отца! Ну, переломи ты свою гордость и напиши! — уговаривала она меня.— Вот я тебе и адрес его принесла,— она достала из сумочки листок бумаги и почти насильно засунула его мне в карман дубленки.

— Ни-ког-да! — окончательно взбесившись, выкрикнула я.— Орлова оскорбило то, что я за него замуж отказалась выйти, и он заявил, что больше не вернется. Я его самолюбие, видите ли, задела! А потом написал, что мы с ним оказались разными людьми! Ну и черт с ним! А сейчас вы все хотите меня перед ним на колени поставить! Чтобы я к нему сама, первой прибежала! Не дождетесь! Так что пусть Владислав Николаевич живет и здравствует, а мы с сыном как-нибудь и без него не пропадем.

— Вот-вот, Лена,— грустно покачала она головой.— О сыне-то ты и подумай! Хорошенько подумай! И о том, что он тебе скажет, когда подрастет. И о том, что ты ему ответишь.

— А мне и думать не надо! Скажу, что его отец, узнав о моей беременности, хранил гордое молчание, холя и нежа свое ущемленное самолюбие! И мой сын меня поймет!

— А, если нет? — она спокойно и серьезно смотрела мне в глаза.— Как ты потом с этим жить будешь?

Вот на это мне ответить ей было совершенно нечего, я повернулась и пошла назад, к дому, а она, догнав меня, пошла молча рядом.

— Да-а-а, Юля,— сказала я, наконец.— А я-то думала, что разговор о вас с Панфиловым пойдет, а ты вон куда вырулила.

— А о чем здесь можно разговаривать? — грустно ответила она.— Он очень хороший человек, но он женат.

— А то, что он тебя на пятнадцать лет старше, это ничего? — удивилась я.

— Лена,— Юлия засмеялась.— Мой папа был старше мамы почти на тридцать лет и ты даже не можешь себе представить, как они хорошо жили,— она подняла на меня сияющие глаза.— Первую жену ему родители нашли, а вот на маме он сам решил жениться, не побоялся, что русская... Знаешь, вот... Воспоминание такое детское...

Мы с братом играем, папа в кресле сидит, а мама на подлокотнике устроилась, обняла его за шею и рассказывает что-то веселое, а он улыбается и смотрит на нее, как... — Юлия внезапно замолчала, видимо, волнением горло перехватило, и я продолжила за нее:

— Как тигр на бабочку?

Она повернула ко мне лицо и я увидела у нее в глазах слезы:

— Да, Лена, как тигр на бабочку,— она подняла лицо к небу и оседающие снежинки начали таять у нее на щеках, оставляя мокрые следы. Она несколько раз глубоко вздохнула и, видимо, успокоившись, объяснила: — Зато слез не видно.

— Жаль! Очень жаль, если у вас с Владимиром Ивановичем ничего не получится. Я же вижу, что вас с ним тянет друг к другу.

— Не надо об этом, Лена,— печально сказала она.— Не надо!

Тем временем мы подошли к подъезду.

— Поднимешься? — спросила я.

— Да нет, пойду, поздно уже,—отказалась она и попросила: — Ты все-таки подумай о том, что я тебе говорила. Хорошо?

— Хорошо,— согласилась я.

Мелькнула у меня мысль пригласить ее 20-го декабря в гости — ведь это будет пятая годовщина моей встречи с Игорем, которую я считаю своим настоящим днем рождения. Но, поразмыслив, я решила, что не стоит: не поймет она меня. И тут меня словно током ударило: а сама себя я понимаю? Юлия, между тем, пошла в сторону остановки, но обернулась и, помахав мне рукой, крикнула:

— Подумай хорошенько о сыне!

Дома я достала фотографии Владислава и Игоря и стала их рассматривать, одновременно размышляя о том, что мне сказала Юля. Права она, конечно. Кто знает, не будет ли потом мой сын упрекать меня в том, что вырос без отца, что в школе его дразнят безотцовщиной. Поймет ли он, что я не смогла переломить себя и унижаться даже ради него? А если действительно не поймет? Ночью мне приснились Игорь и Батя. Они шли по дорожке парка, а между ними, держа их за руки, вприпрыжку шел маленький мальчик. Я присела перед ним на корточки и спросила:

— Как тебя зовут, малыш?

А он поднял голову и, глядя мне в лицо своими голубыми глазами, гордо сказал:

— Игой Вадисааич Аалов.

Я проснулась, как от толчка, и губы сами собой зашептали: «Игорь... Игорь... Ты даже с того света меня жалеешь и помогаешь мне. Спасибо тебе, родной!».

Услышав, что я не сплю, мама подошла и присела рядом со мной.

— Что с тобой, доченька? Нездоровится?

Я взяла ее за руку — господи, сколько же лет я этого не делала?! — и спросила:

— Мама, хочешь я расскажу тебе о Владиславе? — и, не дожидаясь ее согласия, начала говорить. Я не утаивала ничего: ни предсказания старой цыганки, ни того, почему я, вообще, связалась с Орловым, ни того, что мне говорили Колька, Галя-Певунья и Юлия, ни тех чувств и сомнений, которые терзали меня сейчас.— Что мне делать, мама? — спросила я, закончив.— Умом я все понимаю, но пересилить себя не могу. Что мне делать?

— Написать! Но только ты все равно этого не сделаешь... Эх, Леночка, Леночка! Девочка ты моя бедная! Как же тебе трудно живется с таким характером!

Мама плакала и гладила меня по голове. А у меня болела душа... Как же она болела! Но вот слез не было... Их уже не было.

Шли дни. От Бати не было ни звука, но и я не могла заставить себя написать ему, хотя понимала, что это необходимо. А потом произошло то, что решило эту проблему без всякого моего участия, одним махом резко изменив мою жизнь: обычным утром обычного рабочего дня — мы только завтракать сели — раздался звонок в дверь и я очень удивилась, кто бы это мог быть — у бабы Вари был свой ключ, а для ребят, которые приезжали за мной, чтобы отвезти в офис, было еще рановато. Мама пошла открывать и я, услышав в коридоре мужские голоса, крикнула из кухни:

— Кто там, мама? — и, словно в ответ на мой вопрос, увидела Матвея и Пана и их вид мне совершенно не понравился.—Здравствуйте, проходите! — сказала я и, первой пройдя в комнату, села на диван.— Что-то случилось?

— Лена, тебе нужно немедленно вылететь к Орлову, чтобы зарегистрировать брак,— твердо и спокойно, как о деле совершенно решенном сказал Матвей.— Собирайся! Билеты до Москвы и до Мурманска уже есть, все везде предупреждены: и встретят, и проводят.

— С какой стати? — ехидно поинтересовалась я.— Как я понимаю, вашими стараниями Орлов должен был сам прилететь в Баратов, чтобы усыновить Игорька. К чему же сейчас такая спешка?

— Он так и собирался сделать, Лена,— с трудом сдерживаясь, чтобы не рявкнуть на меня от души, сказал Матвей и я только сейчас заметила, как у него потемнели глаза — верный признак того, что он здорово злится.— Но обстоятельства изменились. Резко изменились.