Судьбе наперекор… Лукина Лилия

— Кажется, я не давал вам повода считать меня идиотом! — огрызнулся он.— Причем здесь вы? На вашем месте мог быть кто угодно. Важны не персоналии. Важен поступок.

Я тут же успокоилась — он заглотнул наживку и решил, что Пан самовольно дал мне этот снимок, не согласовав это предварительно с Матвеем, что давало Коновалову некоторый простор для маневра и возможность контратаковать. Ну, что ж, пусть старается! Его ждет очень серьезное разочарование. Но это уже его проблемы.

— Хорошо,— сказал, наконец, он, наверное, что-то решив для себя.— Моим клиентом является колумбийская экспортно-импортная фирмы «HFL».

— Колумбия? — я от удивления даже растерялась.— А зачем им эти акции?

— Я не задаю таких вопросов своим клиентам, иначе бы их у меня не было. Мне дали поручение на конфиденциальное приобретение акций этого завода, я провел определенную работу и в настоящее время инвестиционная компания «Доверие» является его единственным совладельцем. А, когда господин Наумов вступит в права наследства, мы обратимся к нему с предложением продать свой пакет. Думаю, он согласится,— уверенно заявил Коновалов.— Таким образом, завод будет принадлежать «HFL». А захотят они стать его официальными владельцами или нет, значения не имеет.

Я задумалась — то, что он мне сказал, никоим образом не приближало меня к разгадке.

— Понимаю, Аркадий Анатольевич. Только вам не кажется, что эта, так называемая, «определенная работа» дурно пахнет?

— Помилуйте, Елена Васильевна! — от удивления он только что руками не всплеснул.— Что же в ней дурного? Люди получили предложение продать свои акции по очень приличной цене, вот они и продали.

— Согласна. Особенно, если под ценой подразумевается жизнь,— усмехнулась я.

— Извини, Елена Васильевна, но я вас не понимаю,— Коновалов удивился так искренне, что, не знай я правду, могла бы и поверить.— О чем вы?

— О том, что в результате вашей «определенной работы» в Баратове трупы устали считать. Кто же этот супермен, который ее провел? — задавая этот вопрос, я ничем не рисковала, потому что ответа на него, естественно, не ждала — мне просто хотелось посмотреть на реакцию Коновалова.

— Ах, вот вы о чем! — воскликнул он и горестно вздохнул.— Да-да! Глеб звонил мне и говорил об этих убийствах. Но я не понимаю, о каком супермене вы говорите? Касающимися завода делами у меня в Баратове кроме Глеба никого не занимается, а называть его суперменом можно только с очень большой долей иронии, которую он, пожалуй, воспримет как издевательство. Вы же его, наверное, никогда не видели?

— Не видела,— согласилась я.— Но обязательно посмотрю, чтобы понять, способен ли он с одного удара снести человеку голову.

— О, вы ему обязательно понравитесь! — покивал головой Коновалов и издевательски рассмеялся: — Он любит сильных и решительных мужчин! — и, мгновенно став серьезным, продолжил: — Елена Васильевна! Я не знаю и не хочу знать, зачем «HFL» этот завод. Я понимаю, что они безусловно не будут в восторге, если вы обратитесь к ним за разъяснениями, и предъявят мне вполне обоснованные претензии, но и они, и я это как-нибудь переживем. Да, вы можете очень сильно осложнить мне жизнь, не спорю. Но! Если мне станет совсем уж неуютно в России — а о приближении безрадостных времен я, поверьте, узнаю заранее — то я смогу, пусть и с потерями, свернуть свои дела и уехать. И, будьте уверены, что с кое-какими деньгами, своими связями в определенных кругах, знанием нашей гнусной российской действительности и всех прорех нашего законодательства, я за границей не пропаду. Я, голубушка, буду здравствовать и благоденствовать, хотя бы только потому, что знаю, когда, где, кому и что можно говорить, а о чем лучше промолчать. А вот вы, несмотря на вполне солидный возраст, об этом и представления не имеете.

Он говорил все это спокойно, серьезно и вроде бы равнодушно, но в его глаза, впервые за время нашего разговора, я увидела страх.

— А ведь вы, Аркадий Анатольевич, этого человека боитесь,— медленно сказала я, глядя ему в лицо.— Интересно, а вот того, что я свое обещание возьму и не выполню, а?

После всех гадостей, которые вы мне наговорили? Возьму и не сдержу свое слово. Этого вы не боитесь?

— Нет, этого я как раз не боюсь,— сразу успокоившись, усмехнулся он.— Вы никогда не нарушите данного слова, потому что это будет не по-мужски,— в его голосе зазвучали издевательские нотки.— Вы же воспитаны так, что отворачивать не умеете! Вы же после этого себя уважать перестанете! Да вам, голубушка, ни один враг не сможет причинить столько зла, сколько вы сами себе натворите. Вбив себе однажды что-то в голову, вы будете упорно идти ложным путем, где-то там, далеко внутри, понимая, что он ложный, но ваша гордыня, а это, между прочим, худший из грехов, никогда не позволит вам сознаться в этом. Особенно самой себе. Но наступит момент, когда вы поймете, как ошибались, и на вас обрушится такая тоска, такая безысходность, что все, об кого вы когда-то сладострастно вытирали ноги, как сегодня об меня, почувствуют себя отомщенными! — не без пафоса закончил он.

— Какой великий артист в вас пропал! — восхитилась я и тут же предложила.— Аркадий Анатольевич, я понимаю — возраст уже не тот, но, может быть, все-таки попробуете? У меня есть хорошие друзья в театральном мире, могу составить протекцию. Я серьезно!

Коновалов встал и, глядя на меня с испепеляющей ненавистью, прошипел:

— Не вводите людей в заблуждение, носите штаны. Они вам больше подходят!

С этими словами он повернулся и пошел к лестнице, сопровождаемый моим беззаботным смехом, но, как только я поняла, что он ушел, силы оставили меня и я расплылась по стулу, как кусок теста, а внутри у меня все дрожало мелкой дрожью. Подскочили ребята и Слава, с тревогой глядя на меня, спросил:

— Вам плохо, Елена Васильевна? Вы идти-то сможете?

А Сергей, простая душа, тут же предложил:

— Елена Васильевна, может я его догоню и накостыляю, чтобы маленьких не обижал?

— Все нормально, ребята,— постаралась я их успокоить, переводя дыхание.— Сейчас все пройдет. Я выяснила главное, теперь мне будет легче во всем разобраться.

— Вы бы все-таки поели, Елена Васильевна, а то так ни до чего и не дотронулись,— оглядев стол, сказал Сергей.

— Не хочу, ничего не хочу. Пошли в гостиницу, мне в себя прийти надо,— сказала я, поднимаясь.

В номере я прилегла на кровать, закурила, чтобы немного успокоиться, а потом, найдя в своем еженедельнике список телефонных номеров посольств, позвонила в Колумбийское и договорилась о встрече с работником торгового отдела.

— Ребята,— сказала я, войдя в номер Сергея и Славы.— Ситуация следующая: я сейчас еду по делам на метро — так быстрее будет, а вы свободны. Можете идти хоть в зоопарк, хоть в парк Горького, только убедительная просьба — ни во что не ввязываться. Помните, что вы не в Баратове, и на старайтесь доказать всем и каждому, какие вы пробивные. Договорились?

— Нет, Елена Васильевна,— твердо заявил Слава.— Мы вас одну не отпустим, а то грохнетесь где-нибудь. Вид у вас, скажем прямо, далеко не цветущий, да и не поели толком.

— Заодно и посмотрим, какое оно, московское метро,— добавил Сергей.

Я сдалась, поняв, что мне от них не отвязаться, и мы отправились на улицу Бурденко. Оставив ребят около ворот, я вошла и, найдя синьора Энрике, с которым говорила по телефону, предъявила ему доверенность от завода и рассказала вполне правдоподобную историю, что завод получил предложение о сотрудничестве от колумбийской фирмы «HFL» и мне поручено выяснить, что эта фирма собой представляет. Обрадованный синьор Энрике, который, как я поняла, целыми днями маялся от безделья, тут же засыпал меня кучей сведений о балансе фирмы, импортируемых и экспортируемых ею товарах, стабильном финансовом положении и тому подобном, и я с трудом вклинилась в этот словесный поток со своим вопросом:

— Простите, синьор Энрике, а как расшифровывается название этой фирмы? — спросила я.

— О, синьора! Название фирмы составлено из первых букв имени ее основателя Гуго фон Лоринга. А сейчас ею владеет его сын Готтфрид. Очень уважаемый в Картахене человек!

Услышав такое, я не поверила собственным ушам и переспросила. Нет, оказывается, я не ослышалась. Но эту новость еще предстояло хорошенько осмыслить, не торопясь, в тишине, а не под стрекот дорвавшегося до слушателя синьора Энрике, который и не собирался останавливаться, расписывая выгоды сотрудничества с колумбийскими фирмами и подсовывая мне все новые и новые рекламные буклеты. Когда я, наконец, вырвалась на свободу, понимай, на улицу, увидевшие меня ребята только спросили:

— Елена Васильевна, что с вами там делали? На вас лица нет.

— Не подначивайте, мальчики, мне и так паршиво,— огрызнулась я, но тут же извинилась..— Простите, ребята — нервы. Я еду в гостиницу, а вы...

— А мы едем с вами, Елена Васильевна,— решительно перебил меня Слава.— Потому что вид у вас такой, что в обморок вы в любую минуту хлопнуться можете. А нам, если с вами что-нибудь случится, головы поотрывают. Не знаю, как Малыш, а я свою люблю. Привык я к ней как-то.

Сергей промолчал, но смотрел на меня очень внимательно, готовый подхватить, если мне действительно станет плохо.

В гостинице, оставшись одна в номере — ребята ушли к себе, сказав, что развлекаться они передумали — я одела халат и рухнула на кровать. Что за ерунда, думала я, с чего бы это вдруг на меня такое навалилась? И в более серьезных переделках приходилось бывать и ничего. А сейчас от какой-то чепухи разнюнилась, как девчонка.

Как девчонка... Папа всегда говорил именно эти слова, когда я плакала от боли или от обиды, когда я была чем-то расстроена, и они заставляли меня взять себя в руки, сцепить зубы и идти дальше. Что же ты сделал со мной, папа? Кем ты меня вырастил?

А память услужливо подсовывала мне сценки из детства. Вот мы сидим с мамой и перебираем лоскутки, собираясь шить платье для новой большой куклы, которую мне подарила бабушка Зоя. Появляется папа и, взглянув на наше занятие, пренебрежительно бросает: «Да что ты, Елена, как девчонка, в куклы играешь? Пойдем, посмотришь, какой лук я тебе смастерил! Все мальчишки умрут от зависти!». Подхватывает меня на руки и уносит, а я смотрю через его плечо на маму, которая потерянно сидит, опустив голову, потом поднимает лицо и глаза у нее такие грустные-грустные. Она пытается мне улыбнуться дрожащими губами, только плохо у нее это получается.

А вот я сижу с разбитой коленкой — играла с мальчишками в футбол и упала, мне так больно, что я плачу.

Тут подходит папа и укоризненно говорит: «Да что ты, как девчонка, слезы льешь? Подумаешь, коленку оцарапала».

Нет, нет, нет — и я помотала головой, прогоняя эти воспоминания — сейчас не время распускаться. Делом надо заниматься, Елена Васильевна, делом, а не в прошлом ковыряться. Его все равно не изменить, не вернуть, да и себя мне уже не переделать. Все!

И, постепенно успокоившись, я начала обдумывать услышанную сегодня ошеломляющую новость — за компанией «Доверие» в конечном счете стоит ни кто иной, как родственник дореволюционного владельца завода. А это наводило на очень интересные размышления. Например, почему он не стал выступать от своего имени? Почему он обратился к такому сомнительному типу, как Коновалов? Ведь в России много солидных компаний с устойчивой репутацией, которые не отказались бы помочь ему приобрести завод законным путем — через банкротство. Может быть, потому, что подобные методы приобретения акций планировались изначально? Крайне сомнительно, ведь десять лет все было тихо, спокойно и законопослушно. Выходит, что необходимость подобных грубых действий возникла именно сейчас. Но что ее могло вызвать? Пока в голову приходит только одна причина — не допустить собрания акционеров. Получается, что Лоринг не хочет, чтобы из завода сделали, грубо говоря, бардак.

Но зачем ему самому завод? Причем в единоличную собственность. Предположим, он дорог ему, как память о тех временах, когда его семья жила в России. Куплю себе этот заводик, думал он, назову его своим именем и снова будет, как когда-то, судоремонтный завод Лоринга. Восстановлю, так сказать, status quo. Вот такой он сентиментальный! Но фирма у него экспортно-импортная, ремонтом судов он не занимается, что это такое и с чем его едят, представления не имеет. Будет набирать специалистов? Но сначала нужно все долги завода погасить, оборудование модернизировать, обучить людей на нем работать. А это и время, и деньги, причем очень немаленькие. Предположим, для него это не проблема, во всяком случае на оплату киллера у него нашлось. Но, где Колумбия, а где Россия? Как он собирается руководить заводом? Он, что же, собирается бросить свою фирму там и переехать в Баратов? Он, что, дурак? Сомнительно.

Выход один — засесть, вернувшись домой, в архиве и хорошенько покопаться в истории завода и этой семьи. Что-то же этому чертовому Лорингу на заводе нужно, раз он такие деньги выбрасывает? И старается при этом сам не засветиться.

Все, с этим я определилась, а теперь и пообедать бы не мешало, если уж позавтракать не получилось. Я встала, переоделась и пошла к ребятам. Они сидели и увлеченно смотрели телевизор, где какая-то совершенно безголосая девица, которую назвать певицей не поворачивался язык, потрясая скудным одеянием и чуть не облизывая микрофон, жаловалась, что на свете нет любви.

— Мальчики, есть предложение пообедать нормально, по-настоящему. А потом пойдем погуляем. Давно я в Москве не была, соскучилась... Да и вам интересно будет... Все, что можно было здесь сделать, мы сделали и завтра поутряночке домой отправимся. Пошли!

Мы поели в ресторане гостиницы и отправились пешком по центру города, начав с Красной площади. Ребята крутили головами во все стороны и жалели, что не взяли фотоаппарат. А я смотрела на них и думала, какие они еще, в сущности, дети, особенно Сергей. И занесла же его нелегкая к Наумову! Панфилов сказал, что штат я буду набирать сама, поэтому не мешало бы, как следует, приглядеться к нему. Мальчишка он, судя по всему, еще неиспорченный, в грязи вываляться не успел, вот и надо его от Гадюки вытаскивать, пока не втянули ни во что. Да и к Славе присмотреться повнимательнее не мешало бы. Нужно будет с Паном поговорить, решила я, он-то наверняка о них больше знает.

В гостиницу мы вернулись только вечером и, поужинав, поднялись на этаж.

— Спать, спать, спать, ребята. Потому что выезжать мы будем ни свет, ни заря,— сказала я им около двери номера.

— «Ох, рано встает охрана...» — тоненьким грустным голосом пропел Слава и я от удивления даже глаза вытаращила. Ну и ну! Кажется, мое общество действует на них разлагающе, Наумов мне за это спасибо явно не скажет.

Я легла спать, но сна не было, хотя специально затеянная мной прогулка по Москве должна была вымотать меня так, чтобы никакие мысли в голову не лезли.

Что же мне осталось сделать, думала я, устроившись с сигаретой около открытого окна, когда поняла, наконец, что все равно не смогу заснуть. Да всего-ничего: выяснить, зачем Лорингу завод и все. Черт! Как же я не подумала! Ведь, если Коновалов из Баратова, то совершенно не исключено, что кое-какие связи у него в. нашей администрации вполне могут быть, а это значит, что даже завещанные государству акции все равно смогут попасть к «Доверию». Да, выходя у Гадюки нет! Значит, как только он вступил в права наследования, ему нужно немедленно продавать свои акции «Доверию», если он, конечно, не хочет ускорить собственную встречу со своими, по его же инициативе, убитыми родственниками, чего я ему искренне желаю. Ладно, пусть с ним!

Вот вернусь в Баратов, размышляла я, машинально закуривая вторую сигарету, разберусь до конца с заводом... Да, нужно будет Пану подробно рассказать о разговоре с Коноваловым — вдруг он из него что-нибудь полезное выжать сможет... И займусь вплотную агентством. Штат? Легко сказать — штат набирать... Не так-то много людей, которым я верю...

Малыш, он же Сережа, я непроизвольно улыбнулась, чудный ребенок. Если выяснится, что он ни в чем серьезном не замешан, то, как водителя на первых порах, его можно использовать, а там посмотрим... Слава... Это парень тертый, мог бы он мне пригодиться. Я ведь приблизительно представляю, в какой манере работать придется — довольно жесткой... Ведь эта шантрапа несовершеннолетняя, да и прочие подонки творят мелкие, с точки зрения закона, пакости, а окружающим от них сплошная головная боль и слезы — ведь статьи за подлость в нашем УПК не предусмотрено. А жаль! А Вячеслав мог бы на них страху нагнать, у него получилось бы, да и на одном языке с ними поговорить... Юрист нужен обязательно. Есть у меня на примете одна девочка, до того дотошная, что, если бы не скромность ее и застенчивость, далеко могла бы пойти. Психотерапевты потребуются... Как минимум, двое... Ведь, если я сама буду все эти душещипательные истории выслушивать, то через неделю с ума сойду. Я же их все через себя пропускать буду, а с нервами у меня в последнее время не очень. Егоров... Вот, кто смог бы мне пригодиться, но... Эх, Колька, Колька! Как же ты мог меня предать? Всю нашу многолетнюю дружбу перечеркнуть? И ради кого? Ради человека, которого практически не знал.

Что же я не сумела разглядеть в тебе, Владислав? Или не захотела? Эх, да что теперь об этом! Я вспомнила, как Матвей сказал мне однажды, что сильному человеку я не нужна, потому что он не захочет расходовать свои силы на бои местного значения за лидерство в семье. Но Батя, который может быть в семье только лидером, звал же меня замуж? И ведь он знал об Игоре, понимал, что я его постоянно с ним сравнивать буду, но не побоялся этого. Что же получается? Что он или не разобрался во мне поначалу и только потом до него дошло, что я собой представляю, и именно поэтому он поблагодарил меня за откровенность и написал, что мы разные люди, или же он чувствовал в себе такие силы, что все мои попытки одержать над ним верх его просто веселили бы? И я, в конце концов, смирилась бы с тем, что он главный?

Так, Елена Васильевна, давай разберемся или, как говорит Юлия, расфасуемся. Еще совсем недавно ты отстаивала свою независимость и не хотела иметь над собой никакого начальства, а сейчас сама пришла к выводу, что тебе лучше работать в команде Матвея, чтобы быть защищенной, хотя ясно же, что Пан начальник не из ласковых — вон как оборвал тебя у себя в кабинете. Значит, то же может однажды произойти и в твоей личной жизни. Наступит момент и ты поймешь, что сделала ошибку, о которой сказала Галина. Может быть, именно об этом и говорил Коновалов, пророча тебе нерадостные времена? Может быть, они уже наступили? Ох, Игорь, Игорь! Как же мне не хватает тебя! Твоей доброй силы, улыбки, глаз веселых, смеющихся! Я подняла голову и тихонько сказала, глядя на маленькую звездочку в начинающем светлеть небе:

— Игорь, любимый, ты осудил бы меня, выйди я за Батю? Или порадовался, поняв, что за меня можно больше не волноваться? Ты не обижайся, что я не пришла к тебе, хорошо? Просто я не хочу почувствовать холод мрамора, а не тепло твоего плеча, я боюсь увидеть буквы на памятнике, из которых складывается твое любимое имя. Мне незачем куда-то идти, чтобы встретиться с тобой — ведь ты всегда рядом. Я люблю тебя, Игорь, помню о тебе и мне без тебя очень плохо. Помоги мне, подскажи, я, что, действительно совершила ошибку? Как мне теперь быть? Что делать? — я вытерла слезы, которые всегда появлялись у меня на глазах, когда я разговаривала с ним, и горестно вздохнула: — Эх, Игоречек! Ты был единственным человеком, который меня до конца понимал, и, понимая, жалел...

Я поднялась и пошла умыться, чтобы успокоиться.

— Ну, Лена,— сказала я самой себе, глядя в зеркало.— И зачем тебе теперь знать сделала ты ошибку или нет? Батя все равно не вернется, так что нечего себе душу травить. Права Юлия — самое лучшее, что ты можешь сейчас сделать, это постараться забыть о нем, как можно скорее. Если получится.

Я посмотрела на часы — ну что ж, можно бы и собираться начинать, а там и выезжать — дорога-то неблизкая. И я пошла будить ребят.

За руль сел Сергей, бодрый и свежий, как молодой огурчик, и также, как тот, весь покрытый мелким пупырышком. Ведь он, глядя на то, как Слава облились под душем холодной водой, решил последовать его примеру, и потом сказал, что самым трудным было не заорать во весь голос, чтобы не разбудить всю гостиницу. Рядом с ним, откинув сидение, дремал Вячеслав, которому предстояло попозже сменить Сергея. А меня, поняв, что я так и не спала этой ночью, уговорили прилечь на заднем сидении, и я задремала.

Но лучше бы я этого не делала, потому что мои измочаленные в клочья нервы вовсе и не собирались успокаиваться: мне снилось равнодушное холодное лицо Бати, его безразличный взгляд, укоризненно качающий головой печальный Игорь, который говорил: «Что же ты наделала, Аленушка?», грустные глаза Гали-Певуньи, ее слова: «Ты уже сделала ошибку и исправить ее будет очень сложно, а, может быть, и невозможно», и торжествующе хохочущий Коновалов: «Это только начало, голубушка! Дальше будет еще хуже!». Эти образы мелькали у меня в голове, сменяя друг друга, как в калейдоскопе, и мне стоило немалого труда вырваться из этого кошмара. Но, когда я очнулась и села, то попала в другой кошмар — меня тошнило, причем так, как никогда в жизни. Я почувствовала, что еще секунда, и я не смогу сдержаться, и, даже не пытаясь понять, кто сидит за рулем, крикнула:

— Стой!

Когда машина остановилась, я, ломая ногти, открыла дверцу и вывалилась на дорогу. Едва я успела заскочить за джип и ухватиться за запасное колесо, как меня тут же начало выворачивать наизнанку. Взволнованные ребята выпрыгнули вслед за мной, и от того, что они видят мою слабость, мне стало еще хуже, но сил прогнать их у меня не было, я, вообще, не могла произнести ни слова. Когда меня немного отпустило, я поняла, что все это время меня кто-то поддерживал сзади за талию, оказалось — Сережа, а Слава держал наготове носовой платок и бутылку минеральной воды.

— Попейте, Елена Васильевна,— сказал он, протягивая ее мне.

Старательно избегая смотреть ему в глаза, я послушно попробовала напиться, но вода хлынула обратно. Я прополоскала рот, намочила платок, протерла лицо и обессилено прислонилась к машине.

— Елена Васильевна, если это отравление, то уголька бы вам выпить не мешало, таблеточки четыре, как минимум, а то и шесть. Я сейчас достану,— сказал Сережа.— Мне мама всегда с собой дает на всякий случай.

— Отстань,— устало попросила я его.— Какое отравление? Все ели одно и то же. И потом, чего добро переводить? Сам же видел, что я даже воду выпить не могу.

— А может быть у вас давление подскочило? — спросил Сергей.— Я знаю, у моей бабушки так бывает.

— Только вот инвалида из меня делать не надо! — огрызнулась я.— Рановато еще.

— А причем здесь инвалид? — недоуменно поглядел на меня Слава.— Обычные женские заморочки.

— Ну, все! — немного погодя, отдышавшись, сказала я.— Мне уже лучше. Поехали!

В машине я попробовала прилечь, но меня снова начало тошнить и я села. Глядя на мои мучения, Слава не выдержал и спросил:

— Елена Васильевна, как у нас с деньгами?

С какими именно?

— С рублями, естественно. Не буду же я гаишников «зеленью» кормить.

— Собираешься правила нарушать? — укоризненно сказала я, на что он только хмыкнул:

— А как иначе вас живую довезти, а? Подскажите, если знаете. Вам же лежать и то невмоготу. Да и вам, как побыстрее поедем, должно полегче стать. Так что приготовьтесь платить.

— Ты, самое главное, не впишись, куда не надо. А заплатить — заплатим.

— Ничего! — уверенно заявил он, поменявшись с Сергеем местами.— Навыки кое-какие есть! Не бойтесь!

Он устроился поудобнее и решительно прибавил газ. Как ни удивительно, но мне действительно стало легче. Иногда мы останавливались, чтобы выйти и размять ноги, но, в общем и целом, передвигались в сторону Баратова довольно быстро.

Когда поздно вечером я, полуживая, вышла из машины около своего подъезда, и Слава, подхватив мою сумку, пошел проводить меня до двери, то я на прощанье, пристально глядя на него, очень серьезно спросила:

— Вячеслав, вопрос неприятный, но я должна знать точно. На тебе кровь есть?

— Нет! — он прямо смотрел мне в лицо.— Крови нет. Морды бил, было. А этого нет.

— А на Сергее?

У него от удивления даже глаза на лоб полезли.

— Да вы что, Елена Васильевна! Да как вам, вообще, такое в голову могло прийти? Я же его всего несколько месяцев назад привел, когда он из армии вернулся, а Гадюка уже на заводе был и от старых дел отошел.

— Ну и слава богу! — облегченно вздохнула я.

— А почему вы вдруг такие странные вопросы задаете? — подозрительно спросил он.

— Потому что Матвеев собирается открыть детективное агентство и я, после того, как я с заводом разберусь, буду его директором. Вот и начинаю потихонечку о работниках думать. И появилась у меня мысль, что, если ничего серьезного за вами нет, то вполне бы вы мне...

— Елена Васильевна,— перебил меня страшно побледневший Вячеслав.— Вы серьезно? Вы не шутите? — и поняв, что я действительно говорю серьезно, сдавленным голосом сказал: — Хоть завтра. Я и за себя, и за Серегу говорю. Ведь вот как,— он чиркнул рукой по горлу,— надоело, что на нас, как на мразь какую-то смотрят. А куда деваться-то? Где она, работа? К Дьяку идти? Так там тут же кровью повяжут и обратного хода уже не будет.

— Да знаю я это, Слава, прекрасно знаю. Но сам понимаешь, что все кандидатуры будут согласовываться с Панфиловым, поэтому пока об этом никому ни звука, ни ползвука, даже Сергею. Понял?

— Так точно,— четко ответил он.

— Тогда у меня последний вопрос. Фамилия мне не нужна, ответь только «да» или «нет»: Лариску с девчонками и ее мать убрали по приказу Наумова?

Вячеслав пристально посмотрел мне в глаза, а потом, отведя их в сторону, негромко сказал:

— Был такой слушок.

— Все! — решительно заявила я.— Всем отдыхать! И завтра тоже.

Слава дождался, когда я закрою за собой дверь, и только потом ушел. А я, войдя, в полной мере поняла смысл слов «дома и стены помогают», потому что смогла даже разложить диван. Кажется, я еще не коснулась головой подушки, как провалилась в сон, к счастью, без сновидений.

ГЛАВА 9

Проснулась я, когда день был в полном разгаре, совершенно разбитая. Дверь в комнату была закрыта — значит, баба Варя уже хозяйничает на кухне. А под боком у меня, свернувшись клубочком, сладко спал Васька. Надо же, удивилась я, с чего бы это вдруг в нем такая нежность проснулась, и стала тихонько дуть ему на ухо, которое тут же задергалось. Но я продолжала дуть и он, проснувшись, поднял на меня свою заспанную мордочку: «Мрр?»

— Ты, чего это, Василис, о хозяйке вспомнил? Почувствовал, что мне плохо? Да, зверюшка?

Васька встал, сладко, с удовольствием потянулся, а потом улегся корабликом мне под мышку и требовательно произнес: «Мрр!» Я стала его гладить, приговаривая: «Васька, Васенька», и он замурчал, как маленький трактор.

Услышав мой голос, в комнату заглянула Варвара Тихоновна.

— Проснулись? Вот и хорошо. А я уж было испугалась — все спите и спите, да еще и стонали во сне... Сейчас я вам оладушек напеку, у меня уж все готово...

— Баба Варя, подождите, не пеките — что-то у меня с желудком не то. Сделайте мне что-нибудь полегче. Кстати, это вы мне Ваську подложили?

— Сам! — твердо заявила она.— Он сам! — и тут же обеспокоено спросила: — А что с желудком-то?

— Еще не знаю,— сказала я, с трудом отлепившись от дивана.

Ничего, уговаривала я себя, сейчас приму душ, выпью кофе, и все будет нормально. Но то ощущение бодрости, которое я почувствовала после контрастного душа, мигом испарилось, когда я попробовала выпить кофе — первый же глоток решительно пошел обратно.

Что за ерунда со мной творится, думала я, разглядывая себя в зеркале в ванной. Неужели допрыгалась до гастрита? Хотя чему удивляться — я же многие годы питалась кое-как. Ничего не поделаешь — надо идти к врачу, пусть прописывает какие-нибудь таблетки, уколы. Уж очень мне хотелось поскорее развязаться с заводом и заняться организацией агентства. Ведь, если я свалюсь, и с тем и с другим придется подождать, что нежелательно — и так мысли дурацкие в голову лезут, а, если придется целыми днями дома или, что еще хуже, в больнице валяться, то я, вообще, взвою.

Все, решила я, сейчас же поеду к врачу, а на завод просто позвоню.

— Семеныч, привет тебе.

— О, наша путешественница вернулась! Ну как? Ясность появилась?

— В некотором роде. Как я и говорила, до декабря Наумову бояться нечего, так что ты его успокой. А я, как со здоровьем своим разберусь, приеду и сама ему все объясню. Договорились? Я тут, кажется, себе гастрит, а, может, уже и язву заработала, что-то не то у меня с желудком творится.

— Так, может, тебе с врачами помочь надо? Я неплохих специалистов знаю,— забеспокоился он.

— Спасибо, Семеныч. Если потребуется, обязательно тебе позвоню. Михаилу привет. Целую, Муся.

Баба Варя, следившая за моими мучениями со слезами на глазах, почти со скандалом впихнула в меня два яйца всмятку и крепкий сладкий чай с сухариками.

— Ну, нельзя же совсем голодной из дома выходить... Да еще в таком состоянии... Не приведи господи, свалитесь где-нибудь или в аварию попадете,— причитала она и тихонько перекрестила меня, когда я выходила из дома. Почти, как мама.

Картина, которую я увидела в нашей районной поликлинике, взгляд не ласкала — жуткая очередь к одному-единственному терапевту в конце полутемного коридора могла навеять тоску на кого угодно. В регистратуре мою карточку, конечно же, не нашли, да и что могла найти эта полусонная тетка, неспособная разглядеть даже то, что лежит у нее под самым носом. Пришлось заводить новую, благо паспорт и медицинский страховой полис были у меня с собой. Мои попытки объяснить, что мне, Вообще-то, нужен гастроэнтеролог, натолкнулись на ее тупое бормотание, что к нему может направить только терапевт, но, когда она узнала, что у меня нет ни результата флюорографии, ни осмотра гинеколога, это бормотание переросло в возмущенное бульканье, что без этого мне и к терапевту лучше не соваться. Пришлось идти на первый этаж. С флюорографией проблем не было, а вот в женской консультации царило нездоровое оживление: на телефоне висела пожилая крашеная блондинка с высоченной башней на голове — ну, что ж, о вкусах не спорят, может быть, она приверженка здорового консерватизма — которая пронзительно верещала в трубку:

— Бросай все и беги сюда... Воробьиху выгнали и вместо нее пока Боровская принимать будет... А по сумкам наших же врачей лазила. На кого мы только ни думали: и на санитарок, и на гардеробщицу новую, а оказалось — Воробьиха. А тут ее прямо за руку поймали, представляешь?.. Нет, по собственному желанию, кому же скандал нужен?.. Ну все, мне еще кое-кому позвонить надо... Не можешь сегодня, говори на какое число тебя записать... Все, уже записала, на среду на половину второго...

Пока она говорила, я посмотрела расписание врачей и поняла, что Боровская завконсультацией. Ну что ж, уж если я сюда попала, то хоть посмотрит меня знающий врач, иначе не стала бы регистраторша своих знакомых обзванивать. Та, тем временем, собралась набирать новый номер, но я ее остановила.

— Будьте добры, найдите мне карточку,— и я продиктовала фамилию и адрес.

Женщина скривилась, но карточку нашла.

— К Спиридоновой пойдете, третий кабинет.

— Почему это к Спиридоновой? Я на участке Воробейчик была, а вместо нее, как я слышала Боровская принимать будет. Так что несите к Боровской,— женщина собралась мне возразить и я поднажала.— Региональный центр страховой медицины здесь недалеко. Мне туда сходить?

Женщина возмущенно фыркнула, но пошла в пятый кабинет, а я за ней. Перед кабинетом сидела только одна молоденькая девчушка, сосредоточенно обхватив свой животик, и я села рядом с ней. Из-за двери доносился ласковый немолодой голос.

— Ну почему же ты такая непослушная? Ведь говорили же тебе — нельзя много водички пить. Говорили? А ты?

В ответ молоденький голос начал лепетать что-то в свое оправдание.

— Алла Викентьевна такая добрая, такая внимательная,— тихонько сказала мне девчушка.— Как хорошо, что Воробейчик выгнали... Я, когда в прошлый раз у нее была, такого наслушалась: и грудь у меня не такая, и живот не такой...

— Да,— кивнула я в ответ.— Мерзкая баба.

И нимало не покривила душой. Воробьиха, как ее звали за глаза, была неохватной бабищей с тумбообразными ногами, которая славилась, как своей полной профнепригодностью, так и отвратительным характером, и своим вечно презрительно сжатым ротиком могла вылепить женщине такое, что навсегда отбивало охоту к ней обращаться. Все те, кому не повезло жить на ее участке, всячески стремились попасть к другим врачам, а к ней приходили только в случае крайней нужды. Держали же ее здесь, как я краем уха слышала, только потому, что ее муж, забитый подкаблучник, занимал в нашей мэрии какой-то приличный пост. Можно не сомневаться, что он ее куда-нибудь пристроит, кому-то еще такое счастье подвалит. Пока ее снова за руку не поймают.

Из кабинета вышла счастливо улыбающаяся девушка, и моя соседка торопливо шмыгнула внутрь.

— Ну, проходи, девочка,— послышалось оттуда.— Показывай, как мы растем.

Есть же на свете, оказывается, нормальные врачи, подумала я. Хотя не такой уж у меня большой опыт общения с ними — бог миловал — но что-то не припомню я, чтобы мне встречались такие душевные. Поэтому, когда подошла моя очередь, я совершенно спокойно объяснила, что проблем у меня никаких нет, а пришла я только потому, что иначе к терапевту не попасть.

— Вот и хорошо, что у вас проблем нет,— улыбнулась мне не во возрасту стройная пожилая седая женщина с грустными, уставшими глазами.—Дай бог, чтобы и дальше их не было. Давайте я вас посмотрю.

Закончив осмотр, она спросила меня:

— А зачем вы к терапевту собрались, на что жалуетесь?

— Да, понимаете, работа у меня нервная, питание нерегулярное... Вот желудок и прихватило.

— Что? Тошнота, рвота? Нервы разгулялись? Слезливость по причине и без?

— Да... — удивилась я.— А вы откуда знаете?

— Не грешите вы на ваш желудок. Может, и есть у вас гастрит, а у кого его сейчас нет? Только причина в другом — вы беременны,— спокойно объяснила мне она.

От этих словах я на несколько минут просто онемела, но потом дар речи ко мне вернулся и я потрясенно забормотала:.

— Как беременна? Этого не может быть! Я шестнадцать лет назад сделала аборт и мне ясно сказали, что детей у меня никогда не будет.

— Я бы тех специалистов, что берутся вот такие вещи столь категорично утверждать, диплома лишала,— Алла Викентьевна сердито нахмурилась.

А я недоверчиво переспросила:

— Это точно? Вдруг это опухоль какая-нибудь? Или что-то еще? У меня ведь абсолютно все в порядке.

— Не такой уж это редкий случай, можете мне поверить. Ну да ничего страшного. Женщина вы, я вижу, состоятельная, поэтому я рекомендую вам центр «Здоровье». Работают они неплохо, осложнений не бывает. Хотите — под местным обезболиванием сделают, хотите — под общим наркозом. Это уже по вашему выбору.

— Подождите,— я непонимающе глядела на нее.— О чем вы говорите?

— Об аборте, естественно. Вы же не будете сохранять беременность?

— То есть, как не буду? Конечно, буду! — возмутилась я.

Услышав это, Боровская помрачнела и, немного помолчав, сказала:

— Вам,— она посмотрела на обложку моей карточки,— Елена Васильевна, в декабре будет тридцать шесть лет и это будут ваши первые роды, что в таком возрасте небезопасно, иначе говоря, бесследно для вас эти роды не пройдут. Вы, я смотрю, предпочитаете шпильки, а это значит, что у вас и позвоночник деформирован, и вены уже барахлят. К тому же вы курите, и много. Вы ведь хрипите уже, только сами не замечаете этого. И я уверена, что вы с самого момента зачатия ребенка и пили, и курили, и нервничали, и перенапрягались. Так? — Невольно я кивнула.— Вот видите! Сами же это понимаете. Поэтому не принимайте скоропалительных решений, а посоветуйтесь с мужем...

— Я не замужем, Алла Викентьевна, и советоваться мне не с кем,— перебила ее я.

— Ах, вот что! Значит, вы хотите родить ребеночка, как сейчас модно выражаться, «для себя». Я правильно вас поняла? — в ее голосе явственно зазвучали гневные нотки.

— Да, и не вижу в этом ничего предосудительного.

— С вашей точки зрения — да. Но подумайте о том, что через двадцать пять лет вам будет шестьдесят один год и все ваши болячки вылезут наружу. Ну и как вы себе представляете жизнь своего ребенка? Если он будет сидеть возле вас и ухаживать за вами, то вас замучают угрызения совести за то, что вы не даете ему нормально жить. А если он не будет этого делать, вы будете стенать и жаловаться, обвиняя его в неблагодарности. Так, какое же будущее вы желаете своему ребенку? Первое или второе?

— Алла Викентьевна, я совершенно твердо для себя все решила. Я буду рожать! Он мне нужен! — стараясь держать себя в руках, говорила я.

— Да что это за эгоизм?! «Он мне нужен!» — передразнила она меня.— Поймите, все в этой жизни нужно делать вовремя, в том числе и рожать! — гневно сверкая глазами, почти выкрикнула она, но увидев мое решительное выражение лица, поняла, что переубедить меня невозможно, и сказала: — Завтра утром будет принимать Васильева, идите к ней, она будет вас вести. А ко мне прошу больше не приходить,— и когда я была уже в дверях, неожиданно спросила: — А кем вы работаете?

— Я частный детектив,— сцепив зубы, чтобы не разреветься, ответила я.

— Ах, частный детектив! — иронически протянула она.— Ну так вот, частный детектив, пойдите и поищите у себя совесть! Только вряд ли найдете! — сказала она, как плюнула.

Я выскочила из кабинета и прислонилась к стене — ноги меня не держали. И окончательно добило меня то, как Боровская ласково обратилась к вошедшей после меня молоденькой девушке.

— А почему у нас такие глазки испуганные? Что у нас случилось?

О том, чтобы в таком состоянии сесть за руль, не могло быть и речи. Мне нужно было найти какой-нибудь укромный уголок, чтобы успокоиться, а точнее, прореветься. Я нашла перевернутое ведро за старым шкафом в самом конце тускло освещенного коридора и забилась туда, дав волю слезам.

— Ты чего это, дочка? — услышала я над головой негромкий женский голос.— Иль венерическое чего подцепила? Да не плачь! Лечится это все! Лечится!

Я посмотрела наверх и увидела маленькую худенькую старушку, которая опиралась на швабру — санитарка, поняла я.

— Да нет, не это, бабушка,—мне было абсолютно все равно кому выговориться, хоть той же швабре, чтобы выплеснуть все, что клокотало у меня внутри.— Беременная я, а Боровская мне разных гадостей наговорила. И зачем она только работает? Сидела бы себе на пенсии и внуков нянчила, вместо того, чтобы чужое место занимать. Ну, какое она имеет право решать, кому можно рожать, а кому нет? Ну и что, что я уже не девочка молоденькая! И не замужем!

— Эх, дочка,— грустно сказала старушка.— Какая пенсия, если ей и пятидесяти еще нет. А насчет права?.. Имеет она право, дочка, еще как имеет. Не дай бог тебе ее жизнь прожить.— Она немного помолчала и неожиданно предложила.— У меня здесь закуточек есть, пойдем, милая, я тебя чаем напою. Ты и успокоишься.

И столько сердечной доброты послышалось в ее голосе, что я поднялась и пошла за ней. В маленьком чуланчике, освещаемом слабенькой лампочкой под потолком и заваленном всяким хозяйственным барахлом, стоял стол, старенькая кушетка, у которой вместо ножек были подложены кирпичи, и колченогий стул.

— Садись, дочка, где тебе удобно,— предложила старушка.— Меня баба Поля звать, а тебя как?

— Лена,— сказала я и осторожно присела на кушетку.

— Леночка, значит. Красивое имя... Вот я сейчас чайник включу, чайку заварю, ты тепленького попьешь и легче тебе станет,— приговаривая все это, баба Поля достала из-под чистенькой тряпочки две чашки, сахар в банке и самый дешевый чай в пакетиках.

Несмотря на то, что воздух в чулане был спертый, немного пованивало хлоркой и мокрыми тряпками, я почувствовала себя очень уютно — таким душевным теплом веяло от это старушки.

— Вот ты на Аллочку сердишься,— говорила баба Поля, раскладывая по чашкам пакетики и заливая их кипятком.— А того понять не можешь, что пожалеть ее надо. Какие внуки, когда у нее и деток-то нет. Я же ее почти с детства знаю. Ее мама с нашей бывшей заведующей, Татьяной Борисовной, на одной лестничной площадке жила. Софья Викентьевна, это мама Аллочки, она 17-го года, из очень непростой семьи была. А как в 37-м ее родителей расстреляли, так и испугалась она на всю оставшуюся жизнь. Пришибло ее. В университете она училась, а тут выгнали. Хорошо, что люди добрые нашлись, не побоялись ее на работу взять, хоть библиотекаршей смогла устроиться. Зарплата, конечно, нищенская. А красивая была! Уже немолодой я ее видела, но все равно еще красивая! Только боялась она всего, одна держалась — ни родственников, ни друзей, ни подруг. С Татьяной Борисовной по-соседски общалась, а так все одна и одна. Ну, вот и заварилось, пей на здоровье.

Я взяла чашку и попробовала пахнущий сеном чай, который, как ни странно, благополучно попал по назначению, не вызвав никаких отрицательных эмоций у моего желудка. Нужно будет потом бабе Поле чаю хорошего подарить и еще что-нибудь вкусненького, подумала я, а старушка продолжала рассказывать.

— Замужем-то Софья не была никогда, а после 53-го, как Сталина не стало, решила она родить, для себя. А какое у нее здоровье могло быть, если она и смерть родителей, и войну, и голод, и все прочие беды пережила? Родить-то она родила, да вот только сама после этого чуть живая осталась. Кто у Аллочки отец, Софья не говорила никогда, да и лицом-то Аллочка в нее пошла. Вот так они вдвоем и стали жить. Софья-то после родов очень болезная стала и сильно переживала, что до Аллочкиного совершеннолетия может не дожить и попадет ее дочка в детдом. А еще за Аллочку она очень боялась, все ей мерещилось, что той опасность угрожает. Вот она и не пускала ее никуда, сторожила. У Аллочки-то и подруг никогда не было — позовут ее куда-нибудь, а Софья плачет: не ходи, а то я волновать буду.

— Но ведь это же эгоизм,— не выдержала я.— Из-за своих страхов и нервов дочь нормальной жизни лишать.

— Как посмотреть, Леночка,— возразила баба Поля.— Вот сама матерью станешь, тогда на себе все и узнаешь, каково это — ребеночка поднимать. Только подросла Аллочка. А уж красавица выросла! Денег им не хватало, конечно. Так Татьяна Борисовна Аллочку к нам санитаркой устроила, еще когда она школьницей была, да и потом она здесь подрабатывала, когда уже в институте медицинском училась, тоже ей Татьяна Борисовна туда поступить помогла. И на работу ее к нам взяла, а, как на пенсию пошла, добилась, чтобы вместо нее Аллочку поставили.

— А она замужем? Алла Викентьевна?

— Что ты, Леночка? О каком замужестве говорить можно, если она всю жизнь к матери больной прикованная провела. Только и знала одну дорогу: дом — работа, работа — дом. Жалела она мать... А, кто ж еще пожалеет, если не дочь родная? А Софья-то все это понимала и мучилась страшно, что жизни нормальной дочку лишает.

— Так вот почему Алла Викентьевна на меня так напустилась? Подумала, что и со мной такое же случиться может,— поняла я и вся моя злость на эту несчастную женщину тут же прошла.— Но неужели у нее в жизни ничего светлого так и не было? Ну хоть чего-нибудь? — я заглянула в глаза бабы Поли и поразилась, какая там стояла боль.

— Светлого? — горько усмехнулась она.— Было в ее жизни светлое... Было... — она внимательно посмотрела на меня, словно решая, рассказывать или нет.— Сорок ей тогда как раз исполнилось. Хоть и говорят, что нельзя этот день рождения праздновать, а она все равно решила отметить. Оно и понятно — мало в ее жизни радости было, почитай, что и не было вовсе. А где-то через неделю, она еще заведующей не была, мужчина один... Красивый... На артиста американского похож... Ну, который все со своей сестрой ругается...

— Эрик Робертс?

— Вот-вот. Привез он сюда женщину молодую, как раз к Аллочке на прием. А она потом вместе с ней в вестибюль и вышла. А я как раз на гардеробе стояла, и вижу... — у бабы Поли слезы на глазах появились.— Встретилась Аллочка взглядом с мужчиной этим и словно искра между ними проскочила. Смутилась она, ушла... А мужчина тот постоял, расписание посмотрел и уехали они. А как Аллочке домой идти, смотрю, снова он в вестибюле стоит. Подошел к ней и говорит, объясните мне, мол, как у падчерицы со здоровьем, может, нужно ей чего. А Аллочка-то непривычная к такому, покраснела, мне, говорит, домой надо. А он — я подвезу вас, вы мне дорогой все и объясните. Поколебалась Аллочка, да согласилась. Потом он каждый день ее встречать начал и домой отвозить. Расцвела она, глазоньки заблестели, улыбаться начала, смотрела я на нее и радовалась, а потом тишком ей ключ дала от комнатки моей, здесь же во дворе у нас... Чего, говорю, вам в машине-то обжиматься?

Баба Поля замолчала, зажав свои натруженные руки между колен и уставившись в стол. И я поняла, что конец у этой истории очень печальный.

— Только жена Михаила этого — Аллочка его Мишенькой звала — узнала откуда-то, что встречаются они и скандалить сюда прибежала. Аллочка-то ко мне в чуланчик забилась, а я бабу эту со шваброй встретила. Мне-то что? Я санитарка, какой с меня спрос? Вот и рассказала мне Аллочка, что Михаил-то оказывается военный был, хоть я его в форме никогда и не видела. А женился он мальчишкой совсем на вдове командира своего погибшего, пожалел ее, и того не понял, что стерва она редкая, а потом ему деваться уже некуда было. А тут начала его жена по начальству ходить, мужа позорить. Слава богу, что партию отменили уже, но все равно неприятности у него были большие. А раз терять ему уже нечего стало, он с женой и развелся. Получил он назначение новое и предложил Аллочке пожениться и вместе с ним поехать. А куда Аллочка от матери-то денется? На кого она ее больную оставит, когда у них родственников-то никого нет? — баба Поля замолчала и только слезы у нее из глаз, как горох, посыпались... Беззвучные, горькие слезы...

— Баба Поля, не надо, успокойтесь,— попыталась утешить ее я.— Не расстраивайтесь, ничего же уже не воротишь...

— Вот именно, что не воротишь,— баба Поля горестно вздохнула.— В общем, как сейчас помню, пришла Аллочка в тот день на работу причесанная, накрашенная, улыбается мне: «Пусть,— говорит,— он меня красивой запомнит», а в глазах — тоска смертельная, как у собаки умирающей. Смотрю я на нее, вижу, что все уже она для себя решила, и говорю тихонько: «Я вам там чистенькое постелила, потешьтесь напоследок», а у самой сердце кровью обливается. Сижу я у соседки, жду, когда они уйдут, чтобы в комнатку свою вернуться, а они все там.

А время уже к одиннадцати, спать пора... Испугалась я — не случилось ли чего? Пошла. А тут и Мишенька мне навстречу идет. «Прощайте,— говорит,— баба Поля. Спасибо вам за все,— и деньги мне в руку сует.— Вот, купите себе что-нибудь на память обо мне,— и рукой махнул.— Эх,— говорит,— судьба у меня по фамилии, такая же горькая!»,— и ушел. А я в комнату зашла, за столом Аллочка сидит, голову на руки положила и рыдает. Как же она плакала! Словно сердце у нее разрывалось! Душа с телом расставалась! — старушка не выдержала и тихонько застонала.

— Ну, не надо, баба Поля, не надо. Вам же плохо будет! — пыталась я успокоить ее, гладя по голове, по руке.— Ну вот чаю попейте, вы же не пили его совсем,— я поднесла чашку к ее губам и она немного отпила.

Постепенно она успокоилась, вытерла слезы, выпила еще немного чая. Я ждала продолжения рассказа, но она молчала. Наконец, я не выдержала.

— Баба Поля, так чем же это все закончилось?

— А чем это могло закончиться, дочка? Затихла Аллочка, посидела еще немного, а потом подняла голову, заглянула я ей в лицо и сердце у меня зашлось — сникла она, погасла, как будто кто свечу, что все это время у нее в душе горела, задул. Умылась — у меня в уголке рукомойничек висит, причесалась, улыбнулась мне горько и говорит: «Вот и побыла я счастливой. Будет, что на старости лет вспомнить!». И не стало больше Аллочки. Исчезла она, умерла. А на смену ей Алла Викентьевна появилась — старая, поникшая женщина, с глазами потухшими, только с виду живая. С тех пор уж, почитай, восемь лет прошло, а она все вот так и живет... А вроде и не живет... Махнула она на себя рукой... Стороной ее счастье прошло... Правильно говорят: не родись красивой, а родись счастливой. Вот так-то, Леночка!

— А мать ее жива еще?

— Нет, год назад умерла. Вот Аллочка теперь одна и живет, а, скорее, доживает. А ты, дочка, на нее обиделась! — и старушка укоризненно покачала головой.— Не суди, не зная, Леночка... Ох, не суди!

— Спасибо за чай, баба Поля,— сказала я, поднимаясь.— Вы здесь еще побудете?

— А я целыми днями здесь, домой только спать хожу. Что мне там делать-то? Здесь я на людях, хоть какая-то польза от меня есть. Вот с тобой посидела, поговорила, утешила, чем могла. А дома? Я ведь, дочка, одна, как перст одна,— и она, испугавшись, что я подумаю, будто она жалуется, постаралась улыбнуться.— Ты ступай себе, дай-то бог, чтобы у тебя все хорошо в жизни сладилось.

Страницы: «« « ... 1011121314151617 » »»