Даниил Галицкий. Первый русский король Павлищева Наталья

ВСЕ ПРОТИВ ВСЕХ

С тех пор прошло немало лет. Трудно оживал Даниил после такой неудачи, уже зарубцевалась рана, постепенно стало забываться старое, веселей глядели глаза, на устах чаще появлялась улыбка.

Но у тестя с зятем отношения никак не налаживались. Своенравные галицкие бояре и самого Мстислава-то терпели, сцепив зубы, а о его зяте Данииле слышать не желали вовсе. Еще до Калки Мстислав Удатный выдал свою дочь Марию за Андрея, сына венгерского короля, а теперь передал Галич ему, оставив себе Понизь. Это было ударом и для Даниила, и для его матери Анны. Хотелось крикнуть: за что?! Отцовскую вотчину да иноплеменнику! Даниил вопрошал у матери:

– Неужто и вовсе не будет за мной отеческий престол?

Что могла ответить ему Анна? Бейся до конца? Но бояре галицкие и на дух не желали Романова отпрыска себе, а она лучше других знала это непреклонное боярское упрямство, на смерть стоять будут, не истреблять же их под корень? Так и сказала, сын должен сам выбор делать.

– Но ведь есть и те, кто за меня!

– Есть, но пока их много меньше, будут заговоры, будет война непрестанная.

Возможно, тогда у Даниила родилась мысль поставить свой город, чтобы никто на него претендовать не мог, чтобы его передать своим сыновьям. Он и место помнил – на высоком холме, откуда округа хорошо видна, значит, защищать легче станет, и землица там добрая. Мать поддержала, она тоже устала от постоянной угрозы своим сыновьям.

Даниил встал, собираясь уходить, глаза сверкнули, рука сжалась в кулак:

– А Галич все равно возьму! Мой будет! Кому отдам, о том после подумаю. Отцовской вотчине за уграми не бывать!

Анна пожалела, что этот кулак приходится против своих же в дело пускать.

Легко сказать, а сделать трудно. Год за годом шла настоящая война за Галич, обливалась слезами жена Даниила Анна, все же воевали два дорогих для нее мужчины – отец и муж. И каждый приводил с собой чужих, Мстислав Удатный, помимо русских князей Владимира Киевского и Александра Белзского, звал угров и половцев, а Даниилу помогали ляхи. Молодой князь сжимал кулаки, вспоминая хана Котяна, ведь вместе против татар на Калке воевали, а ныне супротив него в угоду Александру Белзскому идет! Жена Анна, обиженно поджимая губы, напоминала, что Котян бился и рядом с ее отцом Мстиславом. Она считала, что Даниила против тестя настраивает мать, потому очень не любила, когда князь ездил в обитель советоваться. Почему не оставить Галич в покое, хотя бы пока там сидит Мстислав Удатный?

Княгиня Анна Мстиславовна лила слезы, Даниил не понимал почему, и отношения между ними становились все суше, а сама Анна теряла былую красоту.

Тесть с зятем и вовсе рассорились за год до смерти старшего, Мстислав даже завещал Галич Андрею, а сам удалился в Торческ. Это было совсем обидно, тесть поверил наветам боярина Судислава, твердившего, что зять корит тестя за то, что занимает Галичский стол без права на то. Разобрался Мстислав Удатный перед самой смертью, заочно просил у зятя прощенья, да было поздно.

А вот после его смерти в Торческе против Даниила и вовсе сложился сильный союз, еще чуть, и быть ему изгоем, даже осадили в Каменце, но князь и без материнского совета вспомнил, что с половцами можно договориться. Хан Котян не забыл Калку и то, что Даниил вместе с ним вышел против татар, а потому перешел на сторону бывшего товарища по походу, и союз против Даниила развалился.

Сам Даниил жил в городе, который строился по его воле и нраву. Именно в том месте, что когда-то приглядел между Владимиром-Волынским и Берестьем, на высоком холме, и город такой же поставил – Холм. Особенно князь гордился церковью Иоанна Златоуста в четыре придела, золотыми куполами и богатой отделкой внутри. Вставал город, как и мыслил Даниил, приезжали туда люди со всех концов земли Русской жить, потянулись купцы из самых разных стран и сторон. И не было в Холме противных его воле бояр.

Жить бы Даниилу своей жизнью, но обида за Галич не давала покоя. Тем более через год после смерти Мстислава Удатного не забывшие Даниила бояре позвали его в Галич снова. Их было меньше, чем противников или просто равнодушных, но не откликнуться на зов Даниил не смог, душа встрепенулась, потянуло снова на отчие места. Пусть Галич, словно мед мух, притягивал самых разных врагов, это был его город, и князь не собирался отдавать его никому чужому, даже если не имел мысли жить там сам. «Лучше Василька посажу!» – ярился Даниил, но брат благоразумно отказывался.

А еще Даниил частенько бывал во Владимире-Волынском, и звала его туда сердечная привязанность…

Вот и теперь он выбрал денечек, чтобы навестить свою любушку.

Бывают дома, в которых с первого взгляда увидишь, что нет хозяйки, все вроде и чисто, и прибрано, а уютом и не пахнет. Почему-то у женщины даже каша в печи иначе пахнет! Не говоря уж о хлебах и всем остальном.

Но есть и другие, где хозяина нет. Настоящий хозяин не просто ворота приладит, а со смыслом, может только ему самому и понятным, но все же. И крыльцо чуть иначе, чем у других, и конек у крыши, и забор… Нанятые, может, и лучше сделают, да безлико, потому как не для себя.

Вообще, любой дом, любая семья четырьмя столпами держится, как стол на четырех ногах, – муж, жена, старые да малые, вот тогда и крепко…

Дом, к которому спешил князь Даниил, держался на двух опорах – хозяйке Злате и помощи князя Даниила. Впервые Злату он увидел, когда ее мужа в лесу деревом придавило. Произошло это все на глазах у князя, он и привез в дом погибшего тяжкую весть. Совсем юная вдова осталась одна. Конечно, вокруг засуетились многие, потому как была Злата хороша собой – стройная, гибкая, с глазами, как весеннее небо, бровями вразлет и нежным румянцем во всю щеку. Но досталась красавица князю, тот стал помогать, как положено, вдове своего дружинника, а потом и привязался окончательно.

Злата себя блюла, никого, кроме князя, у нее не бывало, потому дурных слов про вдову не говорили, все понимали, что выйти замуж за Романовича ей не суждено, а сердце ведь не спрашивает, в кого влюбляться, ему что князь, что простой смерд.

Прошла пара лет, пока переступил черту молодой князь. Впервые Даниил пришел к вдове не с одной лишь помощью в какой-то из дней, когда стало невмоготу от постоянных драчек и трудных воспоминаний. Злата то ли поняла его тоску, то ли просто истосковалась по-бабьи, но ничего не спросила, не укорила, оставила у себя, потом проводила, тоже не спросив, вернется ли. Но сердцем чуяла, что вернется.

Снег сыпал крупными хлопьями, он укрыл все вокруг белой пеленой, сгладив очертания речных берегов, накрыл деревья белыми шапками. Мальчишки, визжа, скатывались с крутого берега на лед. Это опасно, больших морозов не было, потому можно и провалиться, но кто в детстве раздумывает над опасностями, если можно скатиться, весело вскрикивая на каждой ухабине. Матери ругались, гнали мальчишек в дом, но неслухи не шли, барахтались в снегу, визжали, кидались снежками. Дети всегда рады снежной зиме, неважно, с морозом она или нет. Ребячий визг разносился по округе.

Бросив поводья сопровождавшему его Мишуку, Даниил поспешил на крыльцо, отряхиваясь. Собака, начавшая лаять при их появлении у ворот, быстро притихла, завиляла хвостом: видно, хорошо помнила гостей. Мишук потрепал пса по загривку, вытащил из-за пазухи краюшку и бросил ему. Тот вежливо отнес хлеб под крыльцо, но есть не стал.

– Ишь ты, не голодный…

Злата заметила гостей, появилась в двери, Даниил и стукнуть толком не успел. Он поскорее увлек ее в сени, чтоб не мерзла на крыльце, но больше для того чтобы крепче прижать к себе в темноте, почувствовать ее горячее тело. Прижал, почувствовал, что не только горячо желанна, но и сама полыхает таким же нетерпением. Там же, в сенях, поцеловал лебединую шею, рукой забрался под сарафан, но не более. Слуги видели, что князь приехал, хотя их и немного, и не болтливы, но не стоит так уж всем показывать свое нетерпение…

Удивительное дело, на Руси с князя в целомудрии спрос куда строже, чем с других. Такого нигде нет, повсюду наоборот, кто во главе, тот во всем прав, волен хоть гаремы себе заводить, а русский князь, если приласкает какую любушку, так потом сам с себя сто раз спросит.

Если дружинник затащит какую лихую бабенку на сеновал или сотник прижмет молодку в углу, так никто и вспоминать не будет, ведь по столько дней в походе, а своя баба далеко… С воеводы спрос иной, а уж с князя и вовсе строгий. Не в том забота, что таиться приходится и грех отмолят, за него отмолить найдется кому, но ведь сам пред Господом и перед собой виниться будет.

И вот этот спрос защищал княгинь от мужниного блуда лучше любых запретов и строгостей. И хотя у всякого бывала любушка, не без того, ведь княгини тоже подолгу в тягости ходили, но князья старались держаться.

Эта строгость с князя Владимира пошла, что Русь крестил. У того до крещения целых четыре жены были да три гарема всего числом в восемь сотен, но как принял для себя Христову веру, так словно отрезало! С женкой сначала одной, а после ее смерти с другой, жил и деток плодил, а вот других больше не знал.

С тех пор пошло – жена у князя одна, а уж если совсем не люба или еще что, то и любушка тоже одна, а так, чтоб сотенные гаремы держать, – ни-ни. Если княгиня поумней, то, будучи в тягости и не желая упускать мужа, сама ему подсовывала девок покрепче да поладней, но всякий раз другую, чтобы сердце не привыкло, не тянуло потом от родной жены к дворовой любушке. А если девка тоже в тяжести от князя оказывалась, то ни ее, ни дитя больше при княжьем дворе не видели.

Умные родители сыновей пораньше женили, чтобы на блуд не тянуло, а умные свекровушки и любушек подбирали, пока молодая княгиня сама в разум не входила.

Здесь некому было глядеть, матушка княгини Анны далече, свекровь Анна тоже в обители, оставалось самой княгине с мужниной неверностью справляться. Только как, если она в тяжести то и дело, а муж давным-давно с другой знался, и другая эта пригожая да ласковая? Анна тоже старалась ластиться, как могла, но сказывался норов половецкий, от матери полученный, взбрыкивала внучка Котяна, точно норовистая кобылка, принужденная к седлу, потом опоминалась и убеждалась, что муж нашел ласку у соперницы…

Вот и ныне после размолвки заехал Даниил отдыхать душой к ласковой вдове. Раньше бывал часто, а теперь стал заезжать редко, уж больно обижалась Анна за такие поездки.

Злата действительно любила беспокойного князя, она не вмешивалась ни в какие его дела (да и как могла бы?), встречала всегда с радостью, безо всяких укоров за долгое отсутствие, понимала, что не одна она в его жизни. Просто радовалась тому, что приехал, что не забыл, радовалась его ласке и любви. Радовалась и мелким подаркам, привозимым князем, потому что во время его отсутствия это были напоминания о Даниле…

Служанка Златы дело свое знала, и сама она засуетилась, накрывая на стол. Только тут Данила вдруг почувствовал, что и правда проголодался! Но куда больше яств его порадовал мальчонка, появившийся в двери. Он был в одной коротенькой рубашонке, с голой попкой, босыми ножками и всклоченными со сна волосиками.

– Ух ты какой!

Даниил даже замер, настолько мальчонка был похож на маленького Льва!

– Иди ко мне.

Мальчишка постоял, цепляясь за дверную притолоку, подумал и вдруг уверенно шагнул к протянутым рукам князя. Его босые ножки шлепали по полу еще очень неуверенно, видно, только что научился ходить. Даниил подхватил сына на руки, прижал к себе. И тут… мальчик вдруг разревелся! То ли испугался, то ли князь с мороза еще был холодным. Мать бросилась успокаивать:

– Ну что ты, что ты?

Она завернула малыша в свой плат, прижала к груди, стала убаюкивать. Данила смутился, с грустью глядя на эту картину. Вот так вырастет сын и признавать не будет…

– Ты не серчай на него, он со сна такой пугливый, так-то он ко всем идет без крика. А ходить только третьего дня научился.

Даниил подсел ближе, стал гладить светлую детскую головку, видно, его ласка сделала свое дело, мальчик поглядывал уже спокойней, а потом и вовсе потянулся к отцовским рукам. Только теперь князь держал ребенка уже прямо в материнском платке и осторожно.

И ничего он не сможет дать этому ребенку, даже любви вдоволь, потому что уже нашлись доброхоты, донесли Анне о красивой вдове, что жила на дальнем дворе во Владимире-Волынском. Княгиня обиделась, и примирило их только горе из-за смерти старшего сына Иракли. Даниил ничего не обещал жене, ничего не объяснял, но долго не бывал у Златы, сынишка и родился, и вон пошел без него…

– Как крестила?

– Романом…

С печи за ними наблюдала маленькая девочка, такая же светленькая, как мать, и обещавшая стать такой же красавицей. Плохо, если ты рождена не в семье, пусть даже от князя, но еще хуже, если девочка.

Но Даниил вспомнил про подарки, передав сынишку Злате, он протянул ей что-то завернутое в большой красивый плат:

– Посмотри, что там.

Малыша забрала служанка Златы Арина, а сама женщина, блестя глазами, развернула плат. Она радовалась не столько дарам, сколько тому, что Даниил не забыл их. Конечно, им все время помогал князь Василько, говорил, что по просьбе Даниила, но это одно, а вот видеть, что любый помнит…

В плате оказался еще один плат, поменьше, а в нем сверточек.

– Меньшее Аннушке.

Злата совсем зарделась: и про дочь не забыл…

В свертке оказались два набора украшений – колты, серьги, перстни, браслеты… Причем у одного из украшений в основе трезубец, княжий знак Рюриковичей! Злата удивленно вскинула глаза на Даниила. Тот спокойно, как об обычном деле объяснил:

– Это Аннушке на приданое. В ней кровь Рюрикова, пусть помнит о том.

И Злата не могла понять, рада она такому дару или нет. Кровь Рюрикова… а как она с этой кровью жить-то будет? Кажется, женщина впервые задумалась о будущем своих детей. За кого сможет выдать свою дочь скромная вдова, пусть и с деньгами? Злата радовалась, что деньги остались и от мужа тоже, не все на княжьей шее сидит, но это мало что меняло. Замуж снова ни за кого не шла, хотя нашлись бы желающие. Ей никто не выговаривал, жила тихо, на глаза горожанам не лезла, ни о ком не злословила, и о ней дурного тоже не говорили, но что дальше-то? Ни вдова, ни мужнина жена, так, никто…

Свидание получилось и радостным, и грустным…

Уже к утру, перебирая ласковыми пальчиками волосы Даниила, Злата вдруг пообещала:

– Дар твой сохраню, вдруг время придет, и ты по нему Аннушку узнать сможешь?

Князь нервно рассмеялся, а женщина добавила:

– Да, увидишь прекрасную королевну, от которой все глаз отвести не смогут, а на пальчике у нее перстень свой с трезубцем Рюриковым, и скажешь всем: «Эта королевна моя дочь!»

Едва не спросил, с чего это Аннушка королевной станет, но Даниле не хотелось огорчать любимую, привлек к себе, крепко поцеловал:

– Так и будет!

Знать бы ему, как он через много лет узнает свою дочь по этому трезубцу!

Но князь над своими днями не волен, проведал и умчался, а Злата осталась растить детей и тосковать до следующей встречи. С тех пор она много раз перебирала дорогие подарки Даниила, но ни колты, ни что другое надеть ни разу не решилась. А уж Аннушке ее подарки и вовсе не давала, ни к чему девочке знать о Рюриковой крови. Потом… когда-нибудь потом… когда постарше станет…

Мать не успеет рассказать, и через много лет Аннушка, на свою беду, наденет эти украшения с Рюриковым трезубцем…

Когда княгине Анне донесли о рождении у соперницы сына, она была вне себя. Хотя у самой уже были сыновья и дочери, взыграла обида, выговорила князю все, обещала детям рассказать, а то и вовсе уехать с детьми к их деду Котяну! Даниил долго винился, обещал больше не бывать у Златы и долго обещание выдерживал, появился, когда сын уже сделал первые шаги.

И снова Анне донесли, нашептали. Снова была вне себя княгиня, только в этот раз решила не унижаться, ничего не выговаривать, не требовать, а прибегнуть… к ворожее, чтоб колдовством отвадить мужа от этой вдовы! Ее ближняя девка Марфа нашептала, что знает такую, ловкую да надежную, все сделает и никому про то слова не скажет. Княгиня – дочь половецкой царевны, но рядом не было никого материного, потому доверилась чужой.

Пришедшая баба оказалась действительно ловкой, она пришла, когда князя, как всегда, не было в городе, по покоям ходила, словно колобком каталась, глазки-бусинки цеплялись за все, все примечали. Анна поторопила:

– Делай, зачем пришла.

Ворожея показала, что не зря приглядывалась, тут же велела занавесить все иконки большие и малые, убрать крест нательный, потому как грех ворожить при кресте-то…

Княгине было не по себе, но потом вспомнила о сопернице и перетерпела, выполнила все, что требовала ворожея. Та сказала, что не по наговору князь привязан к той женщине, что дурного она ничего не мыслила, а потому, коли не желает княгиня на себя большой грех брать, то ничего дурного сопернице делать не станет. И на самого князя порчу наводить тоже не посоветовала.

– И что тогда делать, коли ни его, ни ее нельзя трогать?

– А могу я, голуба моя, сделать так, чтобы соперница твоя сама князя от себя отворотила.

Анна обиделась:

– Вот еще! Грех на душу брать, ворожить, чтобы моему мужу от ворот поворот дали?!

– То самый меньший грех, который совершить можешь. Она князя больше принимать не станет, он к тебе и вернется.

Анна хотела сказать, что он ей теперь не нужен, и вдруг подумала, что это будет хорошим наказанием Даниилу, если ему от ворот поворот дадут, и согласилась:

– Делай!

Баба что-то шептала, ниточки завязывала, песочком посыпала, дула, снова шептала, потом заставила и Анну дунуть.

– Не станет больше полюбовница твоего мужа у себя принимать!

Получив серебро и замотав его в грязную тряпицу, она успокоила Анну:

– А про детишек ее забудь, они и знать не будут, что княжьи.

Ворожея торопилась со двора, когда ее догнал рослый детина, кивнул:

– Туда пойдем, там возок стоит.

На соседней улице действительно ждал крепкий крытый возок, женщина уселась внутрь, закуталась в волчью полость и прикрыла глаза, слушая, как скрипит снег под полозьями и щелкает кнутом, торопя коней, тот самый детина.

От Холма до Владимира-Волынского не так далеко, кони домчали уже к вечеру, причем прямо к княжьему крыльцу. Там, видно, ждали, ворожею провели к княгине Добраве.

И княгиня ждала, встала навстречу:

– Ну?

– Поворожила, – усмехнулась, сбрасывая нелепый наряд, женщина. – Теперь к Злате надо идти. Обещала Анне, что она более не пустит князя к себе.

– А вдруг не согласится?

– Тогда найдем способ убрать ее из Владимира вообще. Места на Руси много… Теперь про твоего князя думать надо, а то ведь Данила к своей Анне в спаленку ходить станет, а Василько все так же будет по ней маяться душой? Хочешь, настоящую ворожею найду?

– Будет ли добро-то от этого?

– Будет! Деток вам надо, без деток что за семья? И поскорее все сделать, потому как мне к своему боярину возвращаться пора, не могу я у тебя долго гостить, подруга.

В тот же вечер у Златы появилась странная гостья, от кого – не сказала, но вдова и так поняла. Долго объяснять, что к чему, тоже не стала, просто поставила условие: хочет остаться во Владимире жить и вообще видеть князя хоть издали, скажет ему, чтоб не ходил больше, мол, люди пальцем кажут, позорят всяко. Негоже бедной вдове у себя такого гостя принимать…

Злата усмехнулась:

– Вестимо, негоже! Да только князь таких речей и слушать не станет, а про насмешников допытываться будет, кто да что.

– Знаешь, голуба, то твое дело, как князя отвадить от себя! Если не хочешь беды для себя и детей, то отвадишь. Не шути.

– Хорошо, – кивнула Злата. Она и сама прекрасно понимала, что не на свое замахнулась. Сердце кровью обливалось, а лицо заливали слезы, но женщина обещала непонятной гостье, что перестанет ходить к ней князь Данила.

– Смотри, я не грожу, но предупреждаю. Знай свой шесток. Может, тебе замуж выйти? Хочешь боярина найду доброго?

– Благодарствую, но я как-нибудь сама.

Злате не пришлось ничего говорить, за нее сделал Василько. Давно любивший Анну и видевший, как мается та из-за соперницы, младший брат решил поговорить со старшим. Сначала Даниил взъярился:

– Не ты ли по Анне сохнешь, а она по тебе?!

– То в прошлом, Данила. И Анна давно все забыла, и я тоже. Анна тебе верная жена, не обижай. Ведь у вас же дети…

Данила злился, но возражать было нечего, долго говорили братья, старший пытался объяснить, как душой отдыхает в простой избе Златы, что ничем княгине это не грозит, никаких прав дети Златы иметь не будут… Василько качал головой:

– Ты об обиде жениной подумай, как мыслишь, легко ей знать, что у тебя двое детей там? Хочешь, я помогать буду, чтоб знали, что не забыл, но только сам не ходи, не то до добра не доведет.

Злата действительно нужды ни в чем не знала, но по ночам выла в подушку от одиночества и тоски. Встреча с князем сломала ей жизнь, и все же женщина ни единой минуточки не пожалела об этой встрече! Зато у нее остались двое детишек – дочка Аннушка и сынок Роман.

А сам князь и впрямь больше во Владимир не рвался, Анна поверила в силу ворожбы. Правда, ворожея та исчезла куда-то, словно ее и не было. Марфа на вопрос о ней ответила, что была она владимирская, не здешняя. Но во Владимире тоже никто ее не знал. А княгине теперь хотелось, чтобы муж не только перестал ходить к сопернице, но еще и к ней хаживал чаще. Всерьез задумала найти другую ворожею. Не успела.

Галич и галичские земли каждый считал своими: Романовичи – отчинными землями, отнятыми у них угорским королевичем Андрашем, а Михаил Всеволодович Черниговский и за ним сын Ростислав – своими. Галичские бояре крутили то туда, то сюда, но тех, кто за Романовичей, все же было всегда меньше. Просто остальные понимали, что Даниил будет держать город твердой рукой, к чему боярам такой князь? Вовсе ни к чему, им чем слабее, тем лучше. Потому и приходилось Даниилу бороться не только с Михаилом и Ростиславом, но и с боярами и епископом Артемием. У Даниила руки чесались придавить их всех единым махом, но пока не получалось. Но даже после гибели Андраша во время очередного штурма города мало что изменилось, бояре не желали видеть своим князем Романовича.

Мало того, даже если отбивал Галич, то стоило уйти из него, городом тут же завладевал другой. Хоть за ворота никуда не выходи! И тогда Даниил решил переступить через себя и попросить помощи у нового угорского короля Белы IV, на коронацию которого был зван. Бела принял его покорность с удовольствием, во время коронации позволил вести своего коня под уздцы, но… дальше ничего. Даниил зубами скрипел от злости, мысленно обещая когда-нибудь отплатить Беле тем же! Ничего удивительного, король и не мыслил что-то делать против своего союзника Михаила Всеволодовича для слабого пока Даниила.

– Сами справимся! – твердил тот брату Васильку. – Но уж тогда я всех бояр в бараний рог согну и тому же Ростиславу так наподдам, чтоб и близко у моей вотчины не появлялся!

Василько только вздыхал: одним не сладить, но если не Бела, то мало ли других, кто мог бы помочь? И не лучше ли попытаться договориться с самими галичскими боярами?

Знать бы им, сколь долгой и тяжелой будет еще борьба за отцовский стол и каких сил потребует!

В очередной раз удалось: и бояр разогнал, и к твердой руке их вроде приучил. Только надолго ли? Бояре против слова не говорили, все слушали, кивали, не всегда в глаза глядя, а тайно свое черное дело делали. Не сидеть же постоянно в Галиче, ножа в спину ожидая. Привезти туда семью и вовсе не мыслил, Анна с детьми – пятью сыновьями и двумя дочками – жила в Холме, виделись нечасто.

Галичане так привыкли к переходу власти в городе из рук в руки, что вовсе перестали кого-то поддерживать.

Русским князьям объединяться бы, а они все искали поводы, чтобы повоевать и разорить земли соседа. Следующая беда пришла на Волынь со стороны крестоносцев. К Ливонскому ордену, что уже хозяйничал на землях Литвы, добавился еще один – Тевтонский. Вспомнив о том, что ее народы еще не крещены, рыцари принялись действовать весьма активно, кроме некрещеных жителей прибалтийских земель, они решили охватить верой и христиан Руси. Но русские менять веру и подчиняться рыцарям орденов не собирались. Первым их разбил Ярослав Всеволодович (его маневр очень успешно через восемь лет повторил старший сын Александр Ярославич на Чудском озере). Затем литовцы под Шяуляем.

Но гидра оказалась многоголовой, остатки недобитых меченосцев поспешили объединиться с Тевтонским орденом и местом своей резиденции выбрали волынский Дрогичин. Даниил возмутился, на его землях какие-то рыцари вознамерились хозяйничать в свое удовольствие! И князь принялся готовить войско к наступлению на Дрогичин, правда, почти тайно, не говоря, куда пойдут. Никто не дивился, война стала привычным делом, чаще бывали с мечом в руке, чем с ложкой за обедом. Правда, подготовка была чуть странной, кузнецы в огромных количествах ковали насадки для топоров, и топорища к ним делались длинные, больше обычных…

Опытные ковали, хотя и не ведали, к чему князю такие топоры, но быстро сообразили, что по железу, а не по дереву бить собирается, покумекали и так и этак и решили обух и лезвие утолстить, чтоб перерубало, а само не ломалось и не зазубривалось после первого же удара. Потом придумали и обушок чуть изогнуть, получался хороший крюк, таким легко с коня человека снять.

Одного не могли понять ни дружинники, ни ковали, к чему князь так спешит, ведь весна на носу, весной до сухих дней никто в походы не ходит, ноги из грязи не вытащишь? А по последнему морозцу далеко не уйти. Сказано, что идут на ятвягов, те небось уже смеются себе в кулаки и бороды, поджидают русских в своих болотах к весне. Что это на Даниила нашло?

Как ни просился старший из княжичей, Лев, отец категорически отказался его взять с собой:

– Не на прогулку иду и не на охоту, рано еще.

И никому не сознавался, что сам боится не вернуться. Только самые доверенные знали, что идут против рыцарей, один закованный вид которых мог испугать кого угодно. Но Даниил понимал, что если не побьет рыцарей в Дрогичине весной, то они разорят его земли уже летом, тогда будет куда тяжелее. Потому и торопился.

Крюк давали приличный, дружинники ворчали, что не ко времени поход затеян, вот-вот оттепель развезет все, и до ятвягов дойти не успеют. А уж когда и вовсе в сторону Дрогичина повернули, тысяцкие метнулись к самому Даниилу:

– Не туда идем, князь!

– Туда! На Дрогичин идем с рыцарями биться!

Только тут словно из темноты на свет вышли, стало ясно, для чего и топоры покрепче обычных понадобились, и топорища у них непривычные длинные, и пешцев много в поход отправилось. Одно неясно: почему же в оттепель-то?

– Вы врага в оттепель не ждете? И он нас тоже. Сидят себе рыцари в Дрогичине и в ус не дуют, а мы им как снег на голову упадем.

Перед самым городом Даниил разделил войско, отправив воеводу Дмитра вокруг города. Наказывал строго: пройти словно при облаве на зверя, чтобы сучок не треснул, ворона лишний раз не каркнула, подобраться тихо и незаметно и встать в лесу у городских ворот, дожидаясь, пока основные силы не прибудут и не вступят в бой.

Дмитр смог сделать все как надо, ужами проползли вокруг города, засев в засаде, которая ой как пригодилась…

Тамплиеры (меченосцы) чувствовали себя в Дрогичине и округе хозяевами. Вернее, по округе ездить не рисковали, потому что вне крепостных стен рыцарь без тяжелого вооружения не появлялся, а наступившая распутица превращала любую поездку в опасное приключение. Но на весну (когда все подсохнет) у магистра ордена Бруно, что сидел в Дрогичине, была намечена занимательная прогулка. Бруно решил покорить города Волыни и Галичины! Эти глупые русские князья дерутся меж собой, но они никогда не видели по-настоящему вооруженного человека. Все их мечи и луки ничто по сравнению с тем, что имеют рыцари ордена. Магистр не сомневался, что русских дружинников даже убивать не придется, при одном появлении рогатых, закованных в броню рыцарей на таких же закованных конях разбегутся сами.

А пока следовало хорошенько отдохнуть, все же ездить в полном рыцарском облачении дело нелегкое. И рыцари отдыхали. В Дрогичине не осталось ни одного неразоренного двора, ни одной неизнасилованной женщины или девушки (даже если они некрасивы, в лицо можно не заглядывать). Только огромная сила собравшихся в небольшом городке рыцарей заставляла горожан терпеть этот ужас да еще робкая надежда, что те по весне уйдут.

И вдруг… Бруно не поверил своим ушам:

– Что?!

Ему донесли, что почти у самого города появились отряды русских. Якобы их привел волынский князь Даниил! В первый миг магистр даже поперхнулся вином, которое пил. Именно к Даниилу в его новый город Холм и собрался наведаться Бруно, чтобы основательно пощипать, а потом уже потрясти остальных. Откуда взялся в распутицу у самого Дрогичина этот князь?! Как сумел пройти незамеченным?! Почему жители окрестных весей не донесли раньше?!

Но раздумывать было некогда, рыцари в полном боевом облачении хороши только в поле, которое еще и найти нужно, чтобы не раскисло грязью по колено. Удалось не сразу, магистр так злился, что его левый и без того изуродованный глаз закрылся вовсе. Но это сейчас беспокоило Бруно меньше всего, не в гости к красавице собрался. Он сам бросился по округе разыскивать подходящее если не поле, то хотя бы большую поляну.

Конечно, полностью незамеченными подобраться к Дрогичину не удалось, но Даниил на это и не рассчитывал, понимал, что не против затерянной в лесу веси идет, а против опытного врага. И все же своего добился, рыцарям пришлось выбирать из того, что осталось, князь радовался, видя очень удобные именно для тяжелой конницы поляны, которые русские дружины спешно пересекали. На каждой такой довольно хмыкал: вот еще одна подходящая вражине не досталась!

Ехали медленно, все же пешцы не могут двигаться споро, вернее, могут, но устанут. И вот очередная уходившая вперед разведка сообщила, что враг близко. Даниил распорядился сотникам еще раз напомнить то, о чем говорили на привалах в последние дни. Рыцарей не бить прямо, стараться от их удара увильнуть, а самим либо зацепить, либо рубить сбоку и в спину. А еще лучше лошадей. Закованные в латы, рыцари становятся очень неповоротливыми, хотя и сильными. Если упадет или будет оглушен, то сам не поднимется, слишком тяжел. Потому бояться их не стоит, нужно только драться умеючи и крепко. Простой удар мечом не поможет, топоры надежней. Через несколько лет другой князь – Александр Невский – будет так же обучать своих дружинников бить рыцарей другого ордена перед сражением на Чудском озере.

Когда вышли на большую поляну, где остановились меченосцы, порадовались, что не с простыми луками и мечами против врагов биться будут. Рыцари стояли плотной стеной, страшные в своей броне, на таких же страшных конях. У всадников на головах рогатые ведра, в руках длинные копья и большущие мечи, кони в попонах, так что только прорези для глаз, не лошади, а чудища! А на плащах огромные красные кресты… Русы замерли в растерянности. И вдруг раздался чей-то смех:

– А ежели по такому ведру топором задеть, то оглохнет, небось!

Конечно, мелькнула мысль, что попробуй дотянись еще до ведра-то, но от этой насмешки стало легче. В ответ раздались еще смешки, мол, гулко, поди, в этаком облачении и видно плохо, и длиннющее копье небось за все цепляется…

Но смешки быстро стихли, потому что рыцари стали медленно подвигаться к дружине Даниила. Теперь главное не испугаться, не забыть то, чему учили и о чем говорилось. Ведь одно дело знать как, и совсем другое не побояться этой безжалостной горы железа, надвигающейся на тебя. Кто-то из молодых невольно прошептал: «Ой, мама…» Ему ответил старший:

– Мама не поможет, бери-ка лучше топорик в руку, он верней будет.

Даниил показал на самый раскрашенный плащ и флаг над ним:

– Бруно. Его брать живым!

И так уверенно было сказано, что выходило, будто все сюда на охоту за этим самым Бруно прибыли, оставалось только не упустить. И сразу не такими страшными стали рыцари в железе и их закованные кони. У многих мелькнула мысль: одолеем…

Бой был тяжелый, но одолели.

Данииловы полки подтянулись, встали плотней, подождали, пока встанут и пешцы. Рыцари тоже не торопились, они нависали над поляной своей массой, высились на крупных конях, огромные рогатые шлемы добавляли роста, а широкие плащи с огромными красными крестами, укрывавшие мощные латы, делали их много шире. Но волынцы не испугались и выстояли.

На поляне, пусть и широкой, тяжелая конница Бруно потеряла большую часть своего преимущества, им не разогнаться тараном и не развернуться, а малейшая кочка или ямка могла привести к тому, что тяжелогруженая лошадь спотыкалась и всадник терял равновесие. Когда это сообразили русские, они принялись бить коней по ногам, а потом добивать упавших рыцарей уже на земле.

Грохот сшибающегося железа, звон мечей, крики боли и злости, конское ржание, чьи-то команды и ругань… все перемешалось. Рыцарям не удалось использовать свое преимущество – мощь закованных в железо людей и коней, их окружила и закрутила почти на месте людская масса пеших и конных полков Даниила. И пусть было этих воинов немногим больше грозных рыцарей, они смогли справиться.

Падать нельзя, поляна слишком мала для широкого боя, потому число погибших быстро увеличивалось. Выбитые из седла, раненые быстро прощались с жизнью под копытами бешено гарцующих коней. Крики, ругань, лязг сталкивающегося железа, ржание раненных лошадей, всхрапы… Поляна всхолмилась трупами погибших лошадей, о которые спотыкались еще живые, падая или вставая на дыбы, всадники летели наземь, чтобы так и остаться лежать, закончив жизнь под трупом собственной лошади, или дожидаться судьбы после окончания битвы.

К Бруно с его стягом все же сумели пробиться несколько русских, теперь главным было быстро подрубить древко стяга. И снова помогли длинные рукояти топоров и крепкие руки, привыкшие не только к мечу, но и к обычному плотницкому орудию. Увидев, что знамя ордена упало, рыцари бросились обратно к городским стенам, и тут Даниил порадовался своей предусмотрительности. Под стенами их поджидали воины Дмитра, успевшие обойти город и до поры засесть в засаде.

Теперь тяжеловооруженные рыцари представляли собой плачевное зрелище. В город не попасть, потому что перед его воротами встал полк Дмитра, а со стен поддержали горожане, успевшие перебить небольшое число оставленных внутри крепостных стен тамплиеров и теперь с успехом метавшие стрелы в пытавшихся вернуться их товарищей. Удирать прочь через лес на лошади в тяжелых доспехах невозможно, да и куда? Любая кочка, любой ручеек, которыми изобиловали окрестности, могли оказаться последними на пути, ни перескочить, ни объехать. Рыцарская конница хороша на открытых пространствах, когда возможна атака в лоб с подавлением. Но как только они сталкивались с вот такими условиями, когда вокруг тесно и топко, все преимущество тяжелого вооружения пропадало.

Мало кому удалось уйти, оставшиеся в живых позже присоединились к Тевтонскому ордену, потому что от тамплиеров Бруно уже почти никого не осталось. Этот орден еще скажет свое слово во Франции, но среди французских тамплиеров едва ли будут потомки тех, кто воевал у стен Дрогичина.

Когда затихли последние очаги сопротивления, Даниил увидел Дмитра, стоявшего, уперев руки в бока, и по-хозяйски оглядывавшего поле боя. И столько было в этой позе уверенности, словно хозяин подсчитывал прибыль или убыль на собственном дворе. Кто-то прокричал: что делать с пленными рыцарями? Дмитр махнул рукой:

– Тащите в крепость, там разберемся!

– Да тяжелые они, заразы! – крепко выругался какой-то дружинник.

– А вы их разденьте, не в железе же тащить!

Вечером дружинники Даниила хохотали, с удовольствием пересказывая друг дружке, как неуклюже выглядели сброшенные со своих лошадей рыцари, как были беспомощны… Ойкнувший перед самым боем молодой дружинник краснел, когда его хвалили за смекалку. Ему удалось запрыгнуть на коня позади одного из рыцарей и с усилием провернуть его рогатый шлем, полностью лишив того возможности что-то видеть.

Но особенно громкий смех раздавался там, где стояли эти самые пленные. Даниила заинтересовало, чего это так веселятся дружинники. Выйдя на площадь, окруженную множеством народа, он и сам не смог сдержать улыбку. Вытащенные из лат рыцари выглядели жалко, они стояли, прикрывшись сложенными руками и со страхом озираясь вокруг. Дело в том, что дружинники пошалили. Сказано раздеть – раздели. Догола, сняв не только латы, но и все остальное.

Правда, двум рыцарям, обладавшим особо разукрашенными шлемами, их на головы все же вернули, связав при этом руки за спиной, чтоб не смогли снять свою гордость. Так и стояли те голышом, но с огромными ведрами на головах, увенчанными одно рогами, а другое каким-то флажком.

Даниилу стало даже жаль покрытых синей в пупырышках кожей, перетаптывавшихся на холодном весеннем ветру вояк, он махнул рукой:

– Отведите уж в тепло, замерзнут же.

– Пусть! – хохотал какой-то дюжий детина. – Если и отморозят то, чем детей делают, так не беда, меньше дураков на земле будет!

Но пленных все же пожалели: и одежонку дали, и под крышу увели, и даже накормили. Русский народ отходчив, если его разозлить, то бьет сильно, но когда злость пройдет, то даже бывшего врага пожалеть способен.

Конечно, немало пострадало и дружинников Даниила, все же не против детей дрались, а против обученных и вооруженных жестоких воинов. Но сейчас говорить о ранах и ушибах не хотелось совсем, помянули только погибших, похоронили с честью и снова принялись хохотать над разными случаями с железным войском.

Они хороши, только когда воюют в чистом поле и по своим правилам!

Если б знали дружинники, насколько они правы. Правда, через несколько лет нашелся русский князь, который и в чистом поле, вернее на льду, позволив им воевать по собственным правилам, сумел победить непобедимых.

И нестрашным казался любой враг, а жизнь впереди только хорошей и мирной. Если уж таких чужаков прогнали, то кого бояться? Но бояться было кого…

А на востоке росла новая грозовая туча…

Русские князья ничего не поняли из трагедии на Калке, возможно, потому, что ее участники почти все погибли, а оставшимся это было даже на руку. Страшные времена на Руси продолжались. Вместо того чтобы договориться и сообща противостоять внешним врагам, князья по-прежнему воевали друг с дружкой, уничтожая собственный народ и разоряя свои же земли. Предупреждению не вняли…

Все казалось, что побитые половцы теперь неопасны, значит, и ждать беды неоткуда. Не обеспокоились даже тогда, когда во Владимирскую Русь потоком хлынули беженцы из Волжской Булгарии. Великому князю Юрию Всеволодовичу задуматься бы, от кого бегут да почему, но он привычно махнул рукой и расселил беженцев по городам. Это позже сыграло злую шутку, ведь, по степным обычаям, это давало монголам повод истреблять булгар и в русских городах тоже, а значит, брать их штурмом. Но Русь жила по своим законам, нимало не задумываясь над чужими.

Зарево страшных лет уже загоралось на востоке, и беспечность прежде всего Великого князя Владимирского была преступной. Русь не ждала беды и от нее не оборонялась. За эту беспечность и хлебнула лиха сполна…

БАТЫЙ

За стеной юрты ветер нес темные тяжелые тучи, срывал с деревьев последние желтые листья, временами словно горстью швырял водяные брызги, не то снег, не то дождь, не поймешь. Зябко, муторно, просвета не видно который день. Такой погоды не бывает в степи, там дождь так дождь, ветер так ветер. Скорей бы уж наступила настоящая зима!

Батый сидел сложив ноги и, постукивая по колену рукоятью плети, слушал своего наставника Субедей-багатура. Его великий дед Потрясатель вселенной Чингисхан не зря приставил к любимому внуку этого старого и опытного полководца. Субедей одноглаз, стал таким в прошлый набег на земли урусов, правда, ранен был не урусами, а их соседями булгарами, правая рука багатура не разгибается, нога хромает, да и стар уже учитель, но его мысли и опыт не заменит и сотня молодых. И почему мудрость обычно приходит только к старости? Однажды Батый еще мальчишкой попробовал спросить об этом у деда, тот посмеялся:

– Если ты задаешь такой вопрос, то она придет к тебе раньше.

И приставил к нему Субедея. Багатур долго болел после похода, все боялись, что ангел смерти Ульгень заберет его с собой, но не случилось, видно, Свирепый Пес Чингисхана был еще для чего-то нужен на этом свете.

И вот теперь он наставлял внука Потрясателя вселенной перед новым походом.

У Субедея и второй глаз едва виден, тяжелое веко опустилось, оставив лишь крошечную щелку, но это не мешало полководцу знать обо всем происходящем и предвидеть будущее. Голос его глух, а речь медлительна. Бату уже привык, что старый багатур говорил медленно и загадками, разгадывая которые хан учился править сам.

– Мудрый властелин отличается от глупого тем, что подчиняет своей власти, не уничтожая. Если вырезать или убить всех людей на завоеванных территориях, останется пустая земля. Она не даст тебе ничего, кроме забот. Даровав жизнь, ты получишь куда больше…

Слова падали на благодатную почву, все же Бату был сыном старшего из чингизидов, Джучи. Старший сын Чингиса Джучи вообще не любил войну, чем очень раздражал отца. Потрясатель вселенной иногда даже горевал – тот, кто должен бы держать эту вселенную следом за самим Чингисханом, оказывался слишком миролюбив и мягок. Разве можно мягкую лапку сжать в твердый кулак? Он сам себе отвечал, что можно, если в этой лапке спрятаны острые когти барса. Но когтей у Джучи не было, старший сын не желал править, вернее, желал, но каким-нибудь маленьким улусом и подальше от грозного отца.

Сначала Чингисхан так и поступил, отправил слюнтяя Джучи далеко на запад, вовсе не предполагая, что там можно еще что-то завоевать. Но после похода Субедея и Джебе, когда стало ясно, что на западе богатейшие земли (даже если не до конца верить рассказам о крытых золотом домах Бога), где много умельцев, способных создавать ценности для монголов, где красивые женщины и сильные мужчины, Потрясатель бросил взор и на запад. Но бесценный Джебе погиб в столкновении с какими-то булгарами, а Субедей-багатур остался калекой!

Через год Чингисхан решил поделить земли между сыновьями, рожденными старшей женой Борте-хатун. Все четверо получили свои улусы, самым большим из которых оказался улус Джучи: «до пределов, куда доходили копыта монгольских коней». Но копыта туменов Субедея и Джебе побывали на берегу Днепра, потому, сами того не ведая, половцы оказались в пределах улуса старшего сына Чингисхана. К тому же коней можно направить и дальше, а значит, и улус расширить. Другому бы радоваться и броситься завоевывать себе еще и еще земли, а Джучи принялся… восстанавливать города северного Хорезма, Ургенча… Разве с таким подходом можно дальше «потрясать вселенную»?!

Кто нажаловался отцу на «непутевого» сына, неизвестно, но тот рассердился и приказал Джучи:

«Иди в земли, где побывали Субедей-багатур и Джебе-нойон, займи там все зимовья и летовья! Виновных булгар и половцев истреби!»

Булгары и половцы пережили тот год, потому что у Джучи не хватало воинов, чтобы попросту держать в повиновении земли огромного улуса от Иртыша до Волги, не говоря уж о Днепре. Что произошло в ставке старшего сына Чингисхана, не знает никто…

Джучи ничего не ответил отцу, вместо этого Потрясателю вселенной принесли весть о смерти старшего сына. Не считая Джучи настоящим наследником, Чингисхан все же очень горевал. Сыновья не должны умирать раньше своих отцов, разве что погибать во славе во время боя. Джучи умер, но у него был свой сын Бату. Одного боялся Чингисхан: считая, что мягкости Джучи добавляла его жена-христианка, дед не желал, чтобы и Бату воспитали так же. Он не был против христиан, монголы вообще относились к любой вере спокойно, стараясь уважать чужих богов, не забывая своих собственных. Но только пока это не мешало главному – расширению империи.

Бату был удивительно похож на деда, у него такие же синие глаза, но главное, при всей мягкости он не был слабым. Но этот внук оказался в Каракоруме почти чужим, сыном сына-изгоя. И дед, как никто, понимал, что его ждет, Чингисхан знал, что монголы не позволят Бату встать над собой, даже завещай он сам этому мальчику власть. И тогда Чингис выбрал другое: Бату будет властвовать над теми землями, которые для себя завоюет! Пусть эти земли на западе, Субедей и другие твердили, что там тоже много отличных пастбищ, а для самого мальчика жизнь в тех степях уже привычна. Воспротивиться такому правлению не мог никто, земли всегда доставались тому, кто их завоевал.

Чингисхан надеялся, что Бату будет достаточно мягким, чтобы не стать бессмысленно жестоким, но достаточно твердым, чтобы править, ничего не выпуская из рук. Получилось, Бату-хан правил в Дешт-и-Кыпчаке твердой рукой. Он сумел расширить границы своего и без того огромного улуса, назвав его Золотой Ордой.

А Субедей до конца своих дней стал для молодого хана учителем.