Даниил Галицкий. Первый русский король Павлищева Наталья
– С собой дружине что дай, а за столом рассиживаться не буду.
– Что так, Яков Дядькович? Где это видано, чтобы гость только на порог и тут же с порога?
Доброслав поневоле говорил это в спину удалявшемуся Якову. Вышло довольно забавно: рослый Судьич торопливо семенил вслед за важно вышагивавшим щуплым Яковом, почти заглядывая в глаза, а тот и внимания не обращал. Только на крыльце стольник обернулся к хозяину и укоризненно покачал головой:
– Недобро нас тут приняли, оттого и нет желания хлеб-соль испробовать. Прощай, боярин, свидимся в Галиче, может, там приветливей будешь.
Борясь с желанием придавить Якова одним пальцем, Доброслав вымученно изображал улыбку на лице:
– Недобро приехал, Яков Дядькович, недобро и уезжаешь. Не моя в том вина, твоя будет.
– Сделай, как князь велел, коли не хочешь, чтобы вины еще больше было. Прощай.
Обоз вышел вместе с дружиной, сопровождавшей Якова, но, когда отъехали от Бакоты подальше, что-то обеспокоило стольника. Он всегда нутром чуял опасность, так и на этот раз. Ни с того ни с сего вдруг велел остановиться перед леском и выслал вперед догляд. Так и есть, ждали их, если бы не убереглись такой остановкой, то все сразу попали бы в засаду.
Охрана Лазаря билась наравне с дружиной князя, вместе сумели разметать нападавших, но чьи, не дознались. И хотя было ясно, что местные, никого винить не получалось. Яков был зол по-настоящему:
– Доброслав ваш дурень! Ежели теперь князь со всей дружиной придет, то камня на камне не оставит!
Но он недооценил боярина, тот, видно, поняв, что засада провалилась, отправил следом своих людей вроде как для поддержки. Десятник больше по сторонам глазами зыркал, чем о помощи заботился, и Яков погнал такого помощника, мол, сами не слабые, справимся. Дальше ехали уже спокойно, но немного погодя стольник вдруг велел подозвать к себе Лазаря. Тот прибежал, путаясь в длинной шубе, запыхался. Яков показал, чтоб сел в сани рядом, чуть помолчал, чтобы прочувствовать момент, и вздохнул:
– Мыслю я, князю нет выгоды твой обоз гнать в Холм, а потом еще куда. – Лазарь заметно напрягся, пытаясь догадаться, что за этими словами последует. – И ты ему тоже вряд ли надобен…
Стольник почувствовал, как похолодело внутри у нового приятеля, усмехнулся, точно аспид перед жертвой:
– А вот езжай ты, Лазарь Домажирич, куда ехал, продавай эту соль, только половину денег князю завези али перешли с надежными людьми. А ежели схитрить вздумаешь, вот тогда мы тебя на березе-то и вздернем!
Голос был ласковый-ласковый… он так и проникал в душу, слова падали, как камни, и ложились на сердце тяжким грузом.
Лазарь быстро закивал:
– Сделаю, боярин, все сделаю! Не по своей же воле соль возил, с разрешения.
– Ну вот и ладно, считай, на сей раз князь тебе разрешил.
Почувствовав, что у Даниила сил из-за татар не убыло, а, напротив, прибавилось, потому как принял к себе всех дружинников, кто без дела остался, с ним справиться трудно, галицкие бояре побежали один перед другим поскорей выслуживаться. Из Перемышля приехал Григорий Васильевич, стал на Доброслава хулу возводить, мол, это поповский внук всех баламутил, а следом с такими же словами, только против самого Григория, явился Доброслав.
Со вчерашнего небо хмурилось, никак солнышку не пробиться через плотные тучи. Осень раньше времени пришла на землю, и хотя дождя не было, на душе у всех хмуро и неспокойно. Спокойствию браться неоткуда, вокруг еще столько разора, столько трупов, столько беды!
Но на душе у Даниила муторно не только из-за ненастья или галичских бояр, которые теперь друг на дружку хулу возводили.
Угровский епископ Иоасаф, прослышав, что Киев без духовного пастыря стоит, самовольно объявил себя русским митрополитом. Но Михаилу Всеволодовичу не понравилось, и он, вернувшись в Киев, самозванца скинул и поставил митрополитом своего – игумена Спасского монастыря в Берестове Петра Акеровича. Даниил в ответ перевел Угровскую епархию в Холм и поставил епископом Иоанна.
Негоже получалось, князья епископов ставят, годных себе, и даже митрополитов. Совсем безвластье на Руси…
А лаяться с галицкими боярами заочно Даниилу надоело, и князь призвал обоих спорщиков в Галич на суд, куда привез из Холма и Иоанна.
Он стоял у окна, глядя на двор, где красовались друг перед дружкой Доброслав и Григорий. Оба важные, словно и не бояре даже, а князья, разодетые, разнаряженные, у обоих подле стремени пешцы оружием звенели. Особенно выделялся Доброслав, желавший показать Якову, что его блеск в Бакоте ничто по сравнению с боярским. Даниил фыркнул:
– Ты глянь на них! Друг на дружку хулу возводят, мне жалуются, а ослабь я завтра руку свою, меня вместе предадут!
– Никогда, Данила, эти галицкие бояре под тебя добром не встанут!
– Значит, в яму оба пойдут!
Сказал – сделал, оба жалобщика и наветчика попали в яму, иного выхода Даниил просто не видел. Оба виновны, обоим верить нельзя, предатели, а значит, самое место им в яме.
Только сделал-то как! Для начала Даниил не стал звать обоих бояр в дом, так и продержал на дворе. Высиживать на конях было нелепо, получалось, перед кем красовались-то, перед дворней княжеской? Первым слез Доброслав, сделал это важно, поводья бросил своему пешцу, точно король какой… А дальше был конфуз! Дорогу на крыльцо ему заступили дюжие дружинники.
– Чего это? – не понял Доброслав. – Я к князю!
– Сказано, ждать на дворе, князь выйдет, – голос согласно росту и стати в плечах, хотя бы и шепотом сказал, вся округа услышала, а тут загромыхал. Оглянулись и те, кто до сих пор не обращал внимания. Григорий тоже с коня слез и теперь стоял, хмыкая в усы. Унижение соперника всегда удовольствие.
Доброслав зубами заскрипел: ну, Даниил, погоди, покажу тебе еще! Не один ты князь на Руси!
– А где князь-то? Чем занят? – спросил и сам испугался, вдруг ответит гридь что-нибудь непотребное. И вовсе смутишься.
Так и есть, тот хмыкнул:
– Полдничает.
– Какой полдень, вечер скоро?! – возмутился уже Григорий.
– Значит, ужинает, – спокойно пожал плечами страж, а глаза его глядели насмешливо.
Солнце уже клонилось к верхушкам деревьев, когда Даниил вышел на крыльцо. Все те же дюжие дружинники с видимым удовольствием оттеснили боярина с крыльца на двор, даже на нижнюю ступеньку не пустили. Доброслав даже рот открыл, чтобы возмутиться, но князь его опередил:
– Ну и чего вы явились?
– Как?.. Званы же были!
– Сам звал! – подтвердил, подходя ближе к рыльцу, Григорий.
Конечно, это было унижение, да еще какое! Оба боярина стояли перед крыльцом, невольно задрав головы. Точно холопы какие, а Даниил наверху спокойно вел беседу.
– Так ведь я на суд звал, а вы точно на праздник какой явились! Вот я и спрашиваю: чего праздновать явились, у нас радоваться нечему, земля в разоре лежит.
Доброслав едва не поинтересовался, где был сам князь, когда ее разоряли, но встретился взглядом с Даниилом и понял, что себе дороже такое напоминание будет, смолчал. Григорий фыркнул:
– На суд званы, так суди, чего перед крыльцом, точно татей каких, держать?! А как одеты, так наша воля, никто не запрещал красно одеваться!
– Татей, говоришь? А вы и есть тати, коли самовольно правите тем, что вам не принадлежит!
И все же Доброслав не выдержал, поинтересовался:
– А у кого спрашивать было, коли князья все в бегах?
– Даже если князя вовсе нет, кто позволил тебе, вошь старая, не твои земли раздавать?! Свои есть, вот своими и распоряжайся! За свое самовольство в яме посидите, пока в разум не войдете, а за разор, который по вашей воле был, спрошу сполна!
Оба боярина что-то закричали срывающимися голосами, но Даниил только махнул указующе дружинникам и отправился в дом. А сопротивлявшихся бояр потащили в яму ждать своей участи.
Защитников не нашлось, князь объявил, что всех дружинников, кто пожелает к нему идти, примет с радостью, а кто не желает, пусть оружие отдаст и по домам. Вернулись немногие, большинство пополнило дружину Даниила. В Галиче на время установился мир. Даниил вздыхал: надолго ли?
Бояре по дедову еще обычаю имели право переходить к любому князю, и никто не волен возражать. Пусть бы переходили со своими дружинами, да только на местах не мешали, но бояре, стоило почувствовать слабину князя, сговаривались и большинством объявляли неповиновение и на место прежнего князя призывали другого. Приходилось снова и снова завоевывать один и тот же город, одну и ту же землю. Особенно если их считали своими сразу несколько князей, как бывало с Галичем и Галичскими землями.
Теперь предстояло разбираться с делами в Бакоте и Коломые. Князь позвал своего печатника Кирилла.
– Поедешь в Бакоту, разберешься, какое беззаконие натворил там Доброслав, все перепишешь и сюда привезешь. Пусть народ увидит, что князь желает правду знать о беззаконии боярском.
– Добре.
Яков чувствовал себя победителем, решил и сидевшим в яме боярам это дать почувствовать. Даниил Романович только распорядился, чтоб в яму отправили, а остальное уж стольник сам додумал. И удумал он обоих бояр, Доброслава с Григорием, вместе посадить. Сначала, оказавшись рядом, они и смотреть друг на дружку не могли, злость брала, считали, что другой виноват в таком положении. Яков эти сомнения подогрел.
Пользуясь тем, что князь отъехал во Владимир, он явился к опальным боярам. Те смотрели на стольника зверем, особенно Доброслав, злившийся на себя, что не придавил его прямо там, в Бакоте. Яков, позабыв обо всем, прошелся гусем, остановился, покачиваясь с пятки на носок, побуравил одного и второго взглядом и притворно вздохнул:
– По справедливости так вас обоих вздернуть бы надобно.
– Чего?! – в два голоса возмутились бояре.
– Да только князь наш добрый, крови не желает.
– Видели мы его доброту!
– Не видели, – помотал головой Яков. – В Бакоту Кирилл уехал, про ваши самовольства узнавать, а в Перемышль Никиту для разбора отправил. Вот когда они вернутся, тогда доброту и увидите сполна.
– Думаешь, за нас заступиться будет некому? Не один твой князь на Руси! – не выдержал важничанья стольника Доброслав.
– Ты про кого, про Ростислава, что ли? И с ним справимся. Ныне нет на юге князя сильнее Даниила Романовича, умней был бы, сам сообразил. Но теперь уж поздно. Хотя… князь еще посмотрит, кто из вас виновней…
Яков заметил косые взгляды, которыми обменялись бояре, но дальше говорить не стал. Вечером ему донесли, что эти двое едва друг дружку бород не лишили, обвиняя в предательстве и наговорах!
– Надо их рассаживать, Яков Дядькович, изувечат ведь друг дружку.
– Кому от того хуже будет?
Но все же рассадил. И сразу же распорядился привести к себе сначала одного, потом другого. Уж что наговорили бояре, стараясь обелить каждый себя! Когда вернулся из поездки Даниил Романович, довольный Яков порассказал много чего.
Теперь бояр позвали на суд обоих.
Стоило уехать Кириллу, как новая напасть – не сиделось тихо Ростиславу в Киеве, и лакомые куски в виде Понизья его манили, словно мух мед. Ростислав подбил с собой болоховских князей.
Галичина всегда манила Михаила Всеволодовича и его сына Ростислава. Если Даниил пытался создать Галицко-Волынскую Русь с севера на юг, то черниговские князья свою наоборот – с востока на запад. Михаила Всеволодовича всегда необъяснимо тянуло в сторону угров, а Черниговщина за Киевом, Болоховскими землями и Галичиной. Вот и бился черниговский князь год за годом за Галичину, болоховские князья и сами под него встали. Видно, по его замыслу, княжество должно простираться полосой от Брянска до самых Карпат, а если добавить владения, что Ростислав получил бы за дочерью Белы, так совсем раздолье!
Но на пути вставали Романовичи, не желавшие отдавать Понизье ни Михаилу, ни Ростиславу, да еще Киев, который то и дело переходил из рук в руки. Не воспользоваться ослаблением Руси от татар Ростислав никак не мог; вернувшись домой и обнаружив Чернигов полностью разоренным, князь поспешил в Болоховские земли, князья которых всегда поддерживали его против Романовичей.
Во Владимире-Волынском уже много чего успели восстановить, но касалось это княжьих хором, дворы простых горожан пока стояли в головешках, а они сами ютились в землянках. Почистили только соборы да княжий терем. В большой гриднице за столом сидели оба брата, Даниил и Василько, и ближние бояре. Конечно, пока не было, как прежде, множества свечей в бронзовых подсвечников, не было и золотых да серебряных блюд и турьих рогов, серебром же кованных. Это все унесли с собой разорившие город татары, но пусто на столе не было. Большие жбаны и корчаги с медами, на блюдах, пусть и попроще, горы жареного мяса, рыбы, хлеба… Ничего, были бы руки смердов да доходы с Понизья, а серебро да злато прибудет!
Уже полились меды, зазвучали веселые речи, сидевшие бояре со смехом вспоминали своих неудачливых товарищей – Доброслава и Григория, кляли, мол, так им и надо, радовались тому, что сами получат не разоренные татарами земли Понизья. И вдруг в гридницу быстрым шагом вошел дружинник из Даниловых, склонился к княжьему уху, и по тому, как у Даниила изменилось выражение лица, стало ясно, что пир окончен. Василько тревожно обернулся к брату:
– Что?
Тот поднялся, почти отшвырнул свой рог, пролив остатки меда на стол, зло фыркнул:
– Ростислав болоховских князей на Бакоту повел!
– Там Кирилл. Справится ли? – первым отозвался стольник Яков, вспомнив не слишком покорную Бакоту. – Может, мне поспешить, княже?
– Ростислав решил земли, что я у Доброслава и Григория отобрал, по-своему переделить! У Кирилла людей достаточно, только бы тамошние в спину не ударили. – Вдруг глаза князя загорелись. – А мы пока в Болоховские земли пойдем! Они на наши налезли, а мы их пограбим! Сбирайтесь!
Болоховские князья самыми хитрыми оказались, понимая, что противиться огромной Батыевой силе все равно что плевать против ветра, они поторопились договориться с татарами, обещав выращивать для них самих зерно, а для их коней корма. Места хорошие, потому и татарам хватило бы, и самим осталось. Помня о первой зиме, когда от бескормицы едва не лишился большей части коней, Батый согласился на такое и Болоховские земли никто не тронул.
А с самими болоховскими князьями у Даниила давний счет, они никогда не упускали случая, чтобы выступить против этого князя. Настало время со всем посчитаться. Болоховские дружины пошли в Бакоту вместе с Ростиславом? Самое время пограбить их земли!
«Услышав о приходе Ростислава с болоховскими князьями на Бакоту, Даниил внезапно устремился на них, города их предал огню, срыл их оборонительные валы… захватил болоховские города: Деревич, Губин, Кобуд, Кудин, Городец, Бужск, Дядьков…» «После того Даниил, захватив всю землю Болоховскую, пожег ее, ибо те земли не тронули татары, чтобы там для них сеяли пшеницу и просо».
Дружины Даниила и Василька, который сам остался стеречь Волынь от литовцев, но воинов отправил со старшим братом, налетели на ничего не ожидавшие Деревич, Губин, Кобуд, Городец, Бужск вихрем. Заполыхали сначала посады, потом и стены городов. Уцелевшие люди были полонены, все разграблено. Вот и появилась снова на княжьих столах дорогая утварь, а свечи встали в дорогие подсвечники. Если враг отобрал у них, то сами князья тут же отобрали у кого-то другого! Даниил велел срыть оборонительные валы, чтобы не могли больше болоховчане сопротивляться его дружинам.
Оставался Дядьков, но туда подоспел и Кирилл со своими людьми.
Сам печатник столкнулся с Ростиславом и болоховскими боярами у стен Бакоты, и у каждого была надежда убедить противника пока словесно, не вступая в бой. Но сколько ни говорил укоряющих слов Кирилл, сколько ни увещевал Ростислава, тот лишь фыркал в ответ, мол, право сильного, кто возьмет под себя Понизье, того и будет! Кириллу надоело, он рявкнул:
– Тогда биться будем!
И, видно, так у него вышло внушительно, да еще поддержала немалая пешая дружина, что Ростислав отступил, уйдя за Днепр. Кирилл бросился на помощь князю к Дядькову.
Домой вернулись с солидной добычей, болоховские города были богаты. Но стоило уйти, как принесли весть, что, разозлившись, Ростислав снова устремился к Галичу. Больше совестливые уговоры Кирилла его не сдерживали, потому как сам уговорщик грабил не хуже своего князя. У Даниила снова скрипели зубы, а желваки на лице ходили ходуном. Да что ж это такое?! Снова борьба за Галич?! И ведь кто сопротивлялся? Ростислава вместе с частью бояр поддерживал галицкий епископ Артемий. А в Перемышле тамошний епископ.
Даниил отправился на Галич сам, во Владимире оставил Василька (от греха подальше), а на Перемышль отправил дворского Андрея. Толковый боярин этот Андрей, хотя и молод.
Ростислав бежал, прихватив с собой епископа Артемия, сказывали, грозил, что придет и его время… Князь смеялся:
– Долгонько ждать будет!
И Константин из Перемышля бежал, а вот епископа и всех остальных оставил. Андрей с удовольствием пограбил епископское хозяйство, поживиться было чем… Дружинники с воодушевлением раздирали на виду у связанных хозяев их прилобья из волчьего и барсучьего меха, кромсали мечами бобровые колчаны. Вдруг к Андрею подошел какой-то плюгавенький слуга и принялся что-то шептать на ухо. Дворский сначала брезгливо отодвинулся, из-за отсутствия зубов у доносчика изо рта вылетала слюна, но потом все же прислушался:
– Ах, вот как?! Ну и где он?
– А вона! – указал тот грязным пальцем на одного из сидевших в углу.
Дворский поманил человека к себе пальцем, но тот презрительно отвернулся. Андрей кивнул дружинникам:
– А ну-ка поднимите этого сладкоголосого!
Он осматривал поставленного посреди комнаты человека с ног до головы, словно прикидывая, как лучше над ним поизмываться. Голос дворского зазвучал ласково-укоризненно:
– Не захотел ты, Митуса, князю служить, для него песни свои сладкоголосые петь. Может, теперь одумаешься?
Знаменитый певец, а это был действительно он, Митуса стоял оборванный, точно бездомный бродяга, дружинники постарались, все, что было на Митусе ценного, забрали себе, глаз подбит, на скуле след от плети. Но он насмешливо вскинул голову:
– Я князю пел, да только не твоему разбойнику, а достойному! И одумываться мне нечего, я никому не изменял!
Такая отповедь Андрея не смутила, усмехнулся:
– Не будешь, значит, Даниилу Романовичу песни слагать?
– Не буду.
– И петь не будешь?
– И петь не буду!
– Тогда под плетью попоешь, – сокрушенно вздохнул дворский.
– Бей, – пожал плечами в ответ Митуса, – твоя сила. Коли не выдержу, так кричать стану, а совсем забьешь, помру, но петь твоему извергу и тебе не стану.
Пререкаться с певцом глупо, Андрей кивнул дружинникам:
– В кандалы и к князю, там запоет… С огнем под пятками еще какие песни запоет…
Может, разборок было бы и больше, но вдруг принесли весть, что Батый со своим войском повернул обратно и идет от угров.
У Даниила новая забота, но она не связана даже с безбожными татарами. Он придумал невиданное – постричь Кирилла в монахи и поставить митрополитом!
Услышав про задуманное, Василько глаза раскрыл:
– Как тебе такое в голову пришло?
Даниил пожал плечами:
– Кирилл и без того сан имел, осталось лишь монашество принять. Семьи у него больше нет, да и не интересуется. Предложу, поддержу, чем он хуже Петра?
– Да я не о том, чтобы постричься, я о митрополии. Разве это князю решать?
– А кому? Почему Иоасаф сам себя митрополитом назначить мог, Михаил Всеволодович его заменить Петром Акеровым тоже, а я Кирилла не могу?
– Окстись, Иоасаф и Петр хотя бы епископами были, а Кирилл и вовсе не монах!
– Будет, и монахом будет, и митрополитом!
Следующим потрясение испытал холмский епископ Иоанн:
– Дозволь сказать, княже, митрополия не княжья вотчина, и митрополитом не ставят за заслуги перед князем. И Иоасаф, и Петр правило преступили и за то ответ пред Богом держать станут. На митрополию патриархи ставят.
– А где те патриархи? – хитро прищурил глаза Даниил. Он уже знал, что патриарший стол в Никее стоит пустым. – И кого ставят? Кто ныне из греков на Русь доброй волей пойдет? Опасно здесь, а потому своего надо.
– Так ведь выбрать надо, – не сдавался епископ.
– Выбирайте. А кто выбирать будет, если в Киеве и вовсе никого нет, а остальные далеко-далече! – Вдруг его лицо стало даже сумрачным. – Помоги, святой отец, достойного в митрополиты поставить, ведь знаешь Кирилла, он хорошим пастырем будет.
Епископ вздохнул:
– В том ты прав, князь. Только поэтому и не возражаю. Помогу. А ты с Кириллом-то говорил, что он молвит?
– Нет, – признался Даниил со вздохом.
– Вот те раз! Без него его и оженили!
– Поговорю. Сначала хотел понять, что не все против будут.
– Когда это ты, Данила Романович, с противными твоей воле считался?
– Но ведь не в церковных же делах…
– Ой ли? Неужто свою задумку бросил бы, скажи я, что против?
– Нет.
– То-то. А про Кирилла верно мыслишь, если не воспротивится, добрый митрополит может получиться. Я помогу.
Сам Кирилл даже не сразу поверил княжьим словам:
– О постриге давно подумывал, с той поры, как в Синеволодской обители с княжичем жил, но не о сане же, Даниил Романович!
– Ты пойми, Кирилл, сейчас не то важно, чтобы долго в сане епископском бывать, Руси единый пастырь нужен, ой как нужен! Не отдавать же сию заботу северным епископам? Вон ростовский станет митрополитом, думаешь, его наше Понизье волновать будет? Или новгородского? Вот и хочу своего поставить, чтоб не только Северо-Восточную Русь знал, но и нашу, Южную.
Кирилл действительно принял постриг и серьезно задумался над тем, что должен делать, если Даниил и впрямь настоит на поставлении его на митрополию. С Романовича станется, этот если что надумал, то настоит на своем…
Недаром осень иногда зовут золотой, осенние дни иногда бывают лучше летних. Стольник Яков вздохнул полной грудью. Стояло теплое бабье лето, по ветру летели тонкие паутинки, иногда легкий ветерок обрывал совсем пожелтевший листок, но большинство крепко держалось на ветках, превращая деревья в желтое и красное кружево.
Природа словно не спешила сбрасывать свой богатый желто-красный наряд, давая людям налюбоваться на этакую красоту перед колючими зимними ветрами, снегами да морозами.
Но не до любования. Принесли известие, что Батый идет обратно, снова повернул на Русь. Это означало разор и гибель, люди бросились прятаться в леса, смолк стук топоров, тех, кто поднимал сожженное жилье, зато заголосили бабы. А к князю – и того хуже – примчался половчанин Актай, потребовал сразу встречи с Даниилом. И было в его глазах и голосе что-то такое, что заставило стражу пропустить.
Данила, услышав о появлении нежданного половчанина, сам вышел навстречу:
– Что?!
– Батый не просто на Русь идет, он отправил двух багатуров – Манымана и Балая искать тебя! Вскорости у Холма будут, я ненадолго опередил. Через Завихвост идут. Беги, князь.
Даниил замер, пораженный известием. Значит, не закончилось противостояние с Батыем? Но на сей раз он отрезал возможность бежать даже к ляхам или уграм. Уже через несколько минут обсуждали положение с Васильком и Кириллом. Вот когда Даниил порадовался, что, несмотря на все настояния Анны, не забрал с собой семью, только Лев с ним, а остальные дети далеко, в Вышеграде. Там тевтонские рыцари, тоже надежда небольшая, но все же дальше от татар, чем здесь…
– Данила, пойдем ко мне во Владимир, а татарам надобно сказать, что ты к ятвягам утек или вообще куда в Пинск.
– Ну, сейчас отсижусь, а потом как?
– А потом и думать будем. Как Бог даст, – согласился с младшим князем Кирилл.
– А если они во Владимир снова пойдут?
– Они не дурней нас с тобой, Владимир сожжен, там и жить-то негде, а Холм целый стоит, чего бы ты во Владимире сидел-то?
– Татары и Холм сожгут. Ныне гору водой не зальешь.
Кирилл только руками развел:
– Иного, князь, не дано.
Даниил вышел перед народом. Зубы сцеплены так, что едва не трещат, в глазах ярость чуть не звериная и горечь неизбывная. Собравшиеся и без слов поняли, как трудно князю, потому стояли тихо, внимая каждому слову.
– Батый меня ищет, сказывают. Не должно всему городу за князя отвечать.
– Не пустим, княже, поганых в город! Не сомневайся!
– Иначе мыслю. Мы с князем Васильком Романовичем и митрополитом уйдем. Холм заприте, поганым отвечайте, что князья с перепугу удрали, только об их приближении услышав. Ворота городские не открывайте ни на какие уговоры. Даже если меня в их руках связанного увидите, не открывайте. Запомните, поганым веры нет, они все города, которые сначала сопротивлялись, взяв, разорили и перебили! Одна у вас надежда на крепкие стены Холма и то, что у татар пороков с собой не будет.
– А ты-то куда, княже?
– Я? – Всего на мгновение задумался Даниил, но потом голос стал твердым: – Я на Володаву, а после к Пинску. Жив останусь, вернусь, может, свидимся.
Они действительно выехали из города в сторону Володавы, но, едва добравшись до реки, свернули в обратную сторону к Владимиру. Василько был прав, кому придет в голову разыскивать князя в сожженном Владимире, когда есть крепкие стены Холма? Даниил вздыхал: только бы не открыли ворота, иначе и Холм ждет судьба Владимира и других крепостей.
Батый Галичину прошел югом, почти не тронул, разве только побуйствовали те багатуры, что князя Даниила искали… Но и они благодаря княжьей хитрости на север ушли.
Князья бежали вовремя, потому что уже через день под стенами города стояли татарские всадники и кричали горожанам, чтобы те позвали князя Даниила!
– А где мы вам его возьмем?
Татарин в большой меховой шапке злился, не верил:
– Коназа зови!
Вышедший на стену стольник Яков развел руками:
– И… голуба, опоздали вы маленько, удрал наш князюшко.
– Куда?!
– Он давно уж в Володаве, а то и дальше где, в Берестье или Пинске!
Татары не так глупы, чтоб поверить на слово, но им удалось захватить смерда, привозившего в Холм возок с сеном, изрядно замученный, он отвечал то же: князь Даниил решил горожан не защищать, а бежать побыстрее и подальше. Куда? Сказывал, что в Пинск. Бежал только вчера сначала в Володаву. То, что князей в городе нет, подтвердил и пойманный мальчонка, размазывая злые слезы по щекам, он поведал о словах Даниила про Володаву и Пинск.
В следующие дни Володава и округа озер содрогнулась от татарской злости. Зато Холм вздохнул свободней, пороков у Манымана и Балая действительно не оказалось, а без них стены не взять. Татарские багатуры князей Романовичей не нашли, так и вернулись к Батыю ни с чем, основательно разорив земли, по которым проходили.
На обратном пути им попался Звягель. Нет, разорять город Маныман и Балай не стали, но по окрестностям прошлись, взяв корма для коней и еду для себя…
У Любавы и Златы жизнь уже немного наладилась, в первую зиму намерзлись и наголодались, теперь спешили обустроиться. Женщинам без мужских рук плохо, пришлось пустить в дело дары князя, которые Злата сумела унести с собой из Владимира. Пригодились и колты, и серьги, и перстни с ожерельями. Только Аннушкиных не трогала, иногда доставала и любовалась Рюриковым трезубцем, не показывая даже дочери.
Осень стояла теплая, и все спешили запастись на зиму грибами, благо было тех видимо-невидимо! Злата, Любава и Аннушка тоже отправились за такой добычей. Все прекрасно понимали, что каждый высушенный гриб будет означать еще одну ложку вкусного варева, а корзинка – еще несколько дней сытости. Потому и было все завешено связками сушившихся боровичков да красненьких, заполнялись кадушки груздями и рыжиками… А еще вот-вот кисленькая ягодка пойдет… и чернички уже насушили, и малина сладкая есть… Лес, он добрый, прокормит. Только и к нему с добром надо…
Это внушала Злата Аннушке.
В тот день они были снова втроем, у Любавы дочка осталась с Милославой, она ходила плохо, прихрамывая, потому в лес выбиралась редко. Но хватало ловких рук двух женщин и дочки Златы.
Быстро набрали почти по корзине, решили остальное добрать на обратном пути, обратно так и шли вдоль дороги к городу, но только по лесу. У Златы корзина уже была полна, а Любава с Аннушкой еще брали грибы чуть в глубине леса, держа дорогу на виду. Откуда выскочили эти татары, никто и не понял. Любава, услышав конский топот и голоса, а потом крик Златы, побледнела и метнулась к дороге, но почти сразу дернулась обратно, утаскивая за собой и сопротивлявшуюся Аннушку.
Единственное, что успела сообразить Злата, – не звать на помощь подругу и дочь да и просто не кричать сильно, чтобы не поймали и их тоже. Правда, сама сопротивлялась отчаянно; разозлившись, татарин со всей силы перетянул ее плетью, вымоченная узкая полоска кожи оставила кровавый след через все лицо женщины, навсегда его изуродовав. Татарин грязно выругался, он уже успел понять, что женщина красива, и злился, что испортил такой дорогой товар. Злость, конечно, сорвал на ней же.
Любава держала Аннушку, зажав той рот и тихо уговаривая:
– Молчи, только молчи!
Она прекрасно понимала, что вдвоем с девочкой они против пяти вооруженных татар ничего не сделают, а вот попасть в плен вместе со Златой вполне могут. Видно, об этом думала и сама Злата, потому что звать на помощь так и не стала.
Они выбрались из придорожных кустов не скоро… На земле осталась валяться корзина Златы, грибы рассыпались, и около одного из них крутилась, беспокойно блестя глазками-бусинками, белочка. Где-то стрекотала сорока, легонько шевелил листья деревьев ветерок, в небе висели нарядные облачка, ярко светило солнце, но для женщины и девочки все стало черным и тусклым. Аннушка сидела возле брошенной корзины и тихо выла. Мать увезли безвозвратно, никакой надежды узнать, где она, и вызволить не было.
И вдруг Любава сообразила, что татары, возможно, в городе! А ведь там и ее дочь, и Милослава, которая уже стала родной! Да и куда возвращаться, если Звягель разорен?! Но сколько ни смотрела, зарева над городом не видела. И все равно решила до вечера не возвращаться.
Они действительно пришли домой уже в сумерках, страшно перепугав Милославу и Жалю. В доме Милославы поднялся вой, вскоре всполошился и весь Звягель, пронеслось одно слово: татары! Но выехавшие на разведку мужчины успокоили, мол, это просто мимо двигались два отряда, Злата им под руку попалась. Будь у женщины муж или еще кто-то из родственников, может, и попытались хоть выкупить, а так… Любава долго крутила в руках оставленное князем Аннушке богатство, соображая, как поступить. Брать украшения и ехать выкупать Злату? Но где надежда, что она и сама не окажется там же, а дома останутся погибать две девочки и старуха?
Взяла Любава грех на душу, не стала ничего делать. Много лет позже она задавала себе этот вопрос: а может, нужно было попытаться выкупить Злату? И сама же отвечала: нет, пропала бы вместе с подругой, осиротив детей.
Татарин злился на беспокойную пленницу, а потому бил нещадно, словно вымещая на ней собственную неудачу. Но продать Злату все же смог, так женщина стала прислуживать пожилому одноглазому сотнику, став для него не то рабыней, не то просто служанкой. Букас заплатил за пленницу немного, все же лицо у нее было испорчено шрамом, но его давно не интересовали женские лица, да и тела тоже. А новую взял потому, что у старой уже не хватало сил быстро ставить жилище и искать топливо для костра. Да мало ли работы у женщины, помимо ночных утех с мужчиной?
Первый хозяин Златы ударил ее слишком сильно, рана долго не заживала, вернее, этого не хотела сама пленница, стараясь бередить как можно сильнее. Букас, поняв, что пленница может убить себя сама, разозлился, но еще бить не стал, крикнул старой жене, чтобы научила новую всему и объяснила, как должна вести себя настоящая женщина!
Прошло много времени, пока Злата все же пришла в себя, научилась понимать язык и выполнять обычную работу в стойбище. Сначала хотелось одного – умереть, потом, когда стало понятно, что из-за изуродованного лица ей не угрожает близость с мужчиной, появилась робкая надежда бежать. Постепенно эта надежда крепла, и именно она заставила Злату встать и начать что-то делать.
Так бывшая любовь князя Даниила Романовича стала второй женой татарского сотника Букаса, потерявшего глаз еще при битве на Калке. Она выполняла самую тяжелую работу и всегда прятала изуродованное лицо. Изредка сотник все же вспоминал, что он мужчина, а ночью лица не видно, и через год в люльке, прикрепленной к потолку кибитки, снятой с колес и поставленной на большие кошмы, уже пищал мальчишка. Поняв, что тяжела, Злата едва не рвала на себе волосы: вот тебе и сбежала! Даже если бы удалось бежать и из такой дали добраться до Аннушки, как ей объяснить об этом мальчонке? И оставить его тоже нельзя, это все же ее сын, пусть и от ненавистного человека.
Мальчонка долго не прожил, но Злата не сбежала…
БИТВА ПОД ЯРОСЛАВОМ
Бурным выдался год для Даниила Романовича, очень бурным. Еще весной, прослышав о собираемом новым папой Иннокентием IV Вселенском соборе в Лионе, князь задумал тайное – отправить на него своего человека. Зачем? Чтоб рассказал о татарах, что известно. Может, тогда короли и папа поймут, что беда хоть и страшная, но сообща осилить можно?
Кому князь мог сказать о своей задумке? Кого еще мог заинтересовать Вселенский собор? Конечно, митрополита Кирилла. Хорошо, что Кирилл жил не в разоренном Киеве, а в привычном и почти родном Холме, далеко ходить не пришлось, и виделись они с Даниилом часто. Митрополит на предложение князя ответил не сразу, чуть помолчал, потом осторожно проговорил:
– Сам не поеду. Не готова русская церковь к такому разговору, по своему разумению от имени всех говорить не могу, где они все-то? А если свое мнение за общее выдам, тоже не дело будет… А чтобы про татар рассказать, человека толкового найду. К нему вопросов будет меньше, чем ко мне, пусть скажет, что следует, и в споры да договора не вступает.
Даниил понял, чего боится митрополит. Ему обязательно придется говорить с папой об объединении церквей, а он сам решать такой вопрос не имеет права, и даже как митрополит Всея Руси говорить тоже не может, ведь лишь назван, но не рукоположен. Вот когда пожалели, что до сих пор в Никее не побывал. Но в том не их вина, патриарший престол Никеи пустовал, много лет не к кому ехать было.
– Кого отправишь?
– Есть монах один, Петром кличут. Только, мыслю, князь, что никто не должен знать, что он от нас с тобой, пусть имени не называет.
– Боишься, чтоб татарам не выдали?
– У папы среди поганых своих людей много, у ханов в Европе тоже. Не рискуй, до поры скрывать надо.