Иджим (сборник) Сенчин Роман
– Уху, – обиженно хмыкнул осветитель Саша, потирая ушибленное плечо, – а мне за штатив отвечать. Черт меня дернул с вами…
– Ничего, спишем как боевую потерю.
Илья Павлович был в плохом настроении. Еще со съемок позвонил домой сообщить, чтоб не волновались, он задерживается, жена расстроенным голосом ответила: сына нет и нет, в поликлинику они не попали. «Вечером разберемся», – торопливо пообещал Илья Павлович, поймав взгляд Марины Олеговны, недовольной, что он так долго говорит по дорогостоящему средству связи… Теперь вот предстояло отчитывать сына, а это Алексееву всегда было как-то неловко.
Тяжело поднялся по черной лестнице, избегая разговоров с сослуживцами, закрыл камеру в шкаф, сдал ключ на вахту и, не прощаясь с Мариной Олеговной, отправился домой.
Троллейбус почти пустой, много свободных мест. Основной поток возвращающихся с работы давно миновал. Илья Павлович сел, положил сумку на колени. Снял кепку, вытер платком лоб.
– За проезд рассчитываемся, – остановилась над ним кондукторша.
Илья Павлович пошарил в кармане, показал проездной.
Кондукторша недовольно кивнула, опустилась на ближайшее свободное сиденье, принялась сортировать деньги. Илья Павлович смотрел, как мелькают в ее руках синие, зеленые, розовые бумажки, мятые и свеженькие; почему-то не мог оторваться. Ему захотелось спросить, сколько получают кондукторы и какой у них в среднем сбор за смену, какой график работы… Одумался, не спросил. Мотнул головой, уставился в окно, за которым светится тысячами разноцветных огней вечерний город.
Еще завтра, послезавтра – и суббота. Два совсем свободных дня. Может быть, выберутся семьей на дачу. Там много бы еще надо сделать до снега. Пора и яблоньки, вишни, клубнику укрыть, ботву и мусор сжечь, развинтить поливные трубы… Да, обязательно надо съездить. Погода как раз самое то. А через неделю, глядишь, уже и зима навалится…
На качелях на детской площадке сидит человек. Слегка отталкивается ногами от земли, покачивается, и по двору, в прохладном, мертвеющем воздухе плывет ленивый, наводящий тоску и беспокойство скрип заржавевших подшипников.
Алексееву до своего подъезда остается десятка два шагов. С качелей окликнули: «Илья! Илья, погоди». Илья Павлович узнал этот голос. Поморщился, остановился.
К нему шел Максим Петров. В старом плаще, патлатый, щетинистый, заметно постаревший за те несколько месяцев, что они не встречались.
– Здравствуй, Илья, – тревожным, опасливо-заискивающим голосом поздоровался Максим, протянул руку.
– Здравствуй.
– Как живешь? М-м… Как семья?
– Да так же. – Алексеев пожал плечами. – Всё так же.
От Максима попахивало свежей водкой, но пьяным он не казался – скорее растерянным и расстроенным.
– Слушай, я тебя тут жду… часа два просидел. Как знал, что ты пойдешь. Все порывался уходить, поздно ведь, а что-то не пускало – ждал. Дождался вот.
– Н-да, – кивнул Илья Павлович. – И что? – Он стал раздражаться и злиться. – Денег занять?
– Нет-нет, – не слыша его раздражения, отмахнулся Максим, – денег не надо. Надо поговорить. А?
– Нет, Максим. Я спешу домой.
– Пятнадцать минут. Можешь ты уделить старому университетскому товарищу пятнадцать минут раз в полгода?
– Сегодня не могу, – твердо ответил Илья Павлович.
Максим жалобно смотрел на него. Потом почти шепотом, вкрадчиво сообщил:
– А завтра может и не быть. В курсе?
– Кончай, Максим, – снова поморщился Алексеев, нетерпеливо переступил с ноги на ногу. – Заходи как-нибудь, поговорим. Сейчас у меня действительно нет ни сил, ни времени.
– Кху… Ты же знаешь, что к вам я не пойду, зачем и приглашать…
– Почему?
– А тебе жена ничего не говорила? – удивился Максим.
– О чем?
– М-м, странно… Я, короче говоря, принес стихи… ей… Отвергли.
– И что, из-за этого?…
– А этого мало?! – В голосе Максима послышались слезы. И он снова попросил: – Пойдем, Илья, поговорим пятнадцать минут. И разбежимся.
– Пойдем, – вздохнул Илья Павлович.
В ближайшем кафе они заняли столик. Максим заказал две водки по сто граммов и два бутерброда.
– Я не буду, – сказал Алексеев, отодвигая стаканчик.
– Ну, глоток!
– Слушай, Максим…
– Все-все. Как хочешь.
С минуту сидели молча. Петров глядел в стол, Илья Павлович на него. В Максиме появилось пугающее, кажется, никогда его не отпускающее теперь напряжение, какое бывает у сходящих с ума, покоренных одной громоздкой мыслью людей; они обсасывают ее, ощупывают со всех сторон, не могут от нее отвязаться. И, глядя на своего прежнего друга, на его полуприкрытые красноватыми опухшими веками глаза, на тонкие губы, по привычке беззвучно шевелящиеся, Илье Павловичу стало жаль Петрова, захотелось сказать ему что-нибудь искреннее, хорошее. Но таких слов не находилось.
Максим усмехнулся, отпил из стаканчика половину, откусил бутерброд. Прожевав, начал нехорошим, с издевкой тоном:
– Счастливый ты человек, Илюха. Завидно даже… Это вот как у всех лихорадка, жар, а ты – здоровый. Ничего тебя не колеблет. Редкий человек… С таким образованием и… Ну, например, почему ты до сих пор простой оператор? Ты ведь и сейчас просто оператор, так?
– Да. И что?
– Неужели не предлагали чего побольше?
– Предлагали. А зачем?
– Ну, и оклад, и… гм… престиж. Должен же человек к чему-нибудь стремиться… Или стихи писать все лучше и лучше, или по службе все выше и выше… Так ведь?
– Мне и так нормально. Ты об этом хотел поговорить?
Максим опустил глаза, сморщился:
– Да ни о чем я не хотел говорить… Посидеть просто хотел с товарищем, выпить по капле… Стихи, может, почитать. Твоя жена вот…
– С-слушай, – стиснув зубы от разом подступившего бешенства, прошипел Алексеев, – ты же знаешь, как ее зовут!..
Было время, они с Максимом довольно близко общались, жены их были в хороших отношениях. Дети дружили. Потом Максим вдруг возомнил себя поэтом, запил, развелся с женой…
– А ты, а ты… – тоже сдерживаясь, чтобы не кричать, ответил Петров, – ты знаешь, как она со мной… когда я стихи ей принес? Так, словно я мразь последняя, даже сесть не предложила… И вернула так… как собаке поганую кость…
Он опрокинул в рот остатки водки, не закусывая, не переводя дыхания, продолжал:
– Я пять лет – пять лет! – над этим сборником работал, им жил только. Все вложил в него! Понимаешь?… И что теперь? Как мне теперь, у?! И ведь понятно, не из-за стихов она… не стихи тут, а сам я – в главной роли. Ей Ленка напела, что я, скотина, бросил ее, Сережку, и она ко мне так теперь. Разве правильно это? Тут же, получается, не о творчестве речь… Скажи, правильно так?
– Я узнаю, – устало и холодно произнес Алексеев. – Но я уверен, что Татьяна вернула стихи чисто из-за их… гм…
– Бездарь я, так? – потянулся к нему Максим больным и страшным лицом.
– Я их не читал… В стихах я не разбираюсь.
– Не надо. Не надо, как говорится, трындеть. Помню, как ты в университете не разбирался…
Илья Павлович встал из-за столика.
– Мне нужно идти.
– Иди, – равнодушно сказал Максим.
– Я узнаю у Татьяны…
– Не надо, не утруждайся…
…Ехал в лифте вместе с соседом.
– Как, Илья Палыч, в субботку придешь играть? – спросил сосед, светясь после пробежки по скверу здоровым румянцем.
– Естественно, – не особо бодро ответил Алексеев, – приду.
– У них, говорят, Кудряшов выйдет, поправился.
– Да? Интересно…
– Да-а, – поддержал сосед, – он-то забивать умеет. Приходи, не подведи.
– Приду обязательно. Только нужно, чтобы без задержки сыграть. В девять начать, как установили. А то будут стягиваться полдня… Хочу на дачу выбраться…
Сосед согласно кивал, машинально застегивал и расстегивал молнию на своей ветровке.
– Я обзвоню ребят, предупрежу. Ну, до встречи!
– Пока!
Каждую субботу мужчины окрестных домов собирались на футбольном поле ближайшей школы. С давних пор разбились на две команды, человек по двадцать, играли по всем правилам – с заменами, судьями. Бывали болельщики; один старичок даже вел протоколы матчей…
В квартире тихо, темно. Провинившийся Виктор сидел в своей комнате за уроками, жена читала рукописи.
– Наконец-то! – обрадовалась она, появляясь в прихожей. – Долгонько ты нынче.
– Выезжали на перчаточную… Надо десятичасовые новости глянуть, там репортаж должен быть.
– Виктор, помоги мне в зале накрыть! – позвала Татьяна и пошла на кухню.
Ели тефтели с картофельным пюре. Илья Павлович выпил три рюмки водки, сразу почувствовал облегчение от груза не очень-то приятного дня.
На экране телевизора сначала была Маша Скворцова с анонсом своей программы «Рост» – она, оказывается, будет о новом ночном клубе и фестивале молодых скрипачей. Затем пожилой, отечный диктор, ветеран областного телевидения Кандинкин, стал читать новости. А вот и репортаж о событиях на перчаточной фабрике и трассе федерального значения. Женщины у проходной; мельтешащая съемка Ильи Павловича, когда его пихнули, придала репортажу еще больше напряжения; десятки автомашин на дороге и рабочие, перекрывшие проезд автобусами; омоновцы, растаскивающие рабочих; снова у проходной: выезжает «Волга» директора, цепи милиционеров, устроивших для нее коридор. И все это под сопровождение торопливого, нервно сбивающегося голоса Марины Олеговны Семак.
– О-хо-хох, – качала головой жена, – когда ж это кончится? Каждый месяц обязательно что-нибудь такое. Доводят людей…
– Сами они виноваты, – буркнул Виктор, взглянув на экран.
– Почему это? – Илья Павлович удивился.
– Да так… Нормальные люди там давно не работают.
– Н-ну, не всем же на рынках торговать, – усмехнулся Алексеев и перевел разговор: – Кстати, я Петрова Максима встретил сейчас, – обратился было к жене, но тут же остановился: – Ладно, потом…
– А что такое?
– Так, ладно, – отмахнулся он. Строго спросил сына: – Ну и что, Виктор, случилось?
– У? – Тот сделал вид, что не понял.
– Договорились идти к зубному, мать тебя прождала, изнервничалась… Ты ее подвел, получается. В чем дело?
– У Ирки же Чепурновой день рожденья был… Чаепитие.
– Как раз сегодня?
– Уху.
– Перестань ухукать! – не выдержав, повысил голос Алексеев. – И что, ты не мог сообщить, что так и так, позвонить, чтобы мать не волновалась?
Виктор молчал, водил вилкой по пюре, оставляя на нем бороздки.
– Нехорошо, сын, подло, прямо надо сказать, ты поступил, – стал заканчивать Илья Павлович; от выпитой водки хотелось в кресло – посидеть, расслабиться. – Доедай и иди учи уроки, никаких гуляний до конца недели. Понятно?
– У… – хотел было сказать «уху» Виктор, но вовремя поправился: – Да.
– И думай, прежде чем совершать что-либо. Заранее сказать можно было, позвонить, как-то решить…
Жена принесла чай, возобновила этот уже утомивший и отца и сына разговор:
– Весь день практически получился насмарку. Работу взяла на дом, а с половины третьего места себе найти не могла. Нет и нет его. Вот в восьмом часу только пришел.
– А где ж ты был так долго?
– Ну, уроки кончились, – загундел виновато сын, – пошли подарок покупать, торты. Потом чаепитие в классе было… музыка… Кончилось – и домой сразу пошел. У Натальи Сергеевны узнайте, если не верите.
– Ладно, поверим, хотя… Ты взрослый человек, Виктор, нужно следить за своими поступками.
Илья Павлович сидел на диване, пытался читать сценарий. Тихонько, не мешая, работал телевизор. Жена корпела над рукописями, изредка что-то помечала в них карандашом.
– Такое приносят… Фуф, просто диву даешься!
Илья Павлович пошутил:
– Гениальное?
– Да уж, – вздохнула жена уныло, – гениальное – дальше некуда.
– Вот хорошо, что напомнила! Тут Петрова встретил, точнее, он меня возле подъезда ждал. И… и стал жаловаться, что, дескать, ты его стихи читала, он тебе приносил, и как-то плохо с ним обошлась, вернула как-то…
– Петров? Мне стихи? – искренне изумилась жена.
– А что, Тань?
– Да ничего он не приносил… Может, кому другому, но мне – нет.
– Действительно?
– И что он говорил?
– Н-ну, страшно обижен, принес, говорит, сборник, работал над ним несколько лет, а ты, мол, вернула, не сказав ничего… Он считает, что из-за того так, что он Елену бросил, сына… Ну и прочее в том же роде…
– Забавно! – Жена разволновалась, отложила карандаш, поднялась. – Нет, ничего он мне никогда не давал читать. Ни строчки. – Прошлась по комнате. – Может, Вере позвонить? Ей, может, давал?
– Да ладно, не стоит. Завтра узнаешь.
– А он трезвый был, Максим?
– Не особенно, но вроде и не пьяный. Ладно, Тань, успокойся. Черт с ним, с этим Петровым.
Илья Павлович взялся было опять за сценарий Давыдина, но больше читать не мог.
– Пойду сполоснусь. Спать, наверно, давай.
– Пора уж, начало двенадцатого. – Жена наводила на столе порядок, завязывала папку с рукописями. – Завтра у нас совещание, план на четвертый квартал утверждаем. И ничего стоящего почти…
– М-да, – сочувственно вздохнул Илья Павлович и пошел в ванную.
Решал, принимая душ, рассказать ли жене о сегодняшнем инциденте с Машей Скворцовой или же умолчать. Если бы не Виктор, не его этот проступок, и не Петров, то наверняка бы рассказал, а так… «Опять расстроится из-за пустяка… Да и ничего, в общем-то, не было. И не будет!»
Как следует обтерся махровым полотенцем, смазал бальзамом Караваева давно намечающуюся лысину надо лбом.
– Слушай, Тань, может быть, мне о повышеньице покумекать? – спросил жену, когда улеглись, выключили торшер. – Как ты на это смотришь?
– Что-то случилось?
– Да нет, просто… Тебе, наверное, неудобно, что муж твой просто оператор. Ты вот без пяти минут завотделом, и мне, может, подсуетиться?…
– Надоело мотаться с камерой? – улыбнулась Татьяна.
– Наоборот. Но…
– Зачем тогда?
– Ну ладно. – Алексеев поцеловал жену в щеку. – Спи, любимая. Спокойной ночи.
– Спокойной.
Будильник хороший. Он не звенит раздражающе, не пикает, не трещит как оглашенный, а играет нежную мелодию и приятным женским голосом объявляет: «Семь часов ровно. Пора вставать!.. – И после нескольких нот мелодии снова: – Семь часов ровно…»
Первой поднимается Татьяна, натягивает халат и идет в туалет, ванную. Затем встает Илья Павлович, будит сына.
Жена суетится на кухне, готовит завтрак. Виктор собирается в школу, доделывает домашние задания.
Илья Павлович раздвигает шторы, заправляет кровать, на полу расстилает коврик. Включает пластинку «Спейс», достает гантели.
– Раз, два, три, ч-четыре. Раз, два, три, ч-четыре, – расправляет он затекшие за ночь мышцы, смотрит в окно на тускнеющее с каждым днем, но пока еще живительное солнце.
1998 г.
Мы идем в гости
В субботу, за завтраком, мама вдруг объявила:
– Сегодня мы идем в гости!
У Татьяны на день были свои планы, у Мишки – свои. Услышав об этом, мама расстроилась, даже возмутилась:
– Кажется, я вас не очень стесняю. Так? Но сегодня прошу… требую!.. пойти со мной. Это очень важно.
Они жили втроем. Отец уехал четыре года назад; с тех пор Татьяна и Мишка видели, не могли не замечать, как быстро мама меняется. Что-то стало в ней появляться такое – неприятное. Стала она походить на чужую, вечно насупленную, готовую к скандалу, к ругани тетку. По вечерам сидела на диване без дела, слепо смотрела в сторону телевизора; еду готовила через силу, озлобленно как-то… Но с месяц назад мама начала слегка оживать, отмякать, с работы приходила немного позже обычного грустноватая, зато добрая и заботливая. И дети, уже почти взрослые, догадывались, в чем причина ее оживленности, поэтому не стали сопротивляться – поняли, куда зовет. Им показалось, что поняли…
Быстро закончили завтрак, оделись празднично и вышли из дому. Автобус подъехал к остановке почти сразу – ждать не пришлось. И только там Мишка не выдержал и спросил:
– Мам, а куда мы все-таки?
– Мы… Мы к Вере Ивановне.
– Чего?!
Пассажиры обернулись в их сторону…
Вера Ивановна была маминой сослуживицей; она появилась здесь совсем недавно, в конце лета, и вскоре по городку побежал слушок, что ее сын болен страшной болезнью, о которой здесь знали только из передач по телевизору… Несколько раз, возвращаясь с работы, мама вслух горевала: «Наши даже близко к ней подходить не хотят, бумаги после нее в руки взять брезгуют. Эти, в отделе кадров, ворчат всё, зачем ее приняли – не знали, что со Славиком у нее такое… Славик вообще на улицу почти не выходит… Нужно им как-то помочь, поддержать бы». И вот, значит, сегодня решилась.
Всю оставшуюся дорогу молчали, глядя в разные стороны.
Вера Ивановна с сыном жили в кирпичной пятиэтажке возле автовокзала. Мама решительно, со строгим лицом, вошла в подъезд первой.
– Только ведите себя прилично, – сказала на лестнице. – Посидим часок, чаю попьем. Они ведь тоже люди. И очень хорошие, в сущности… Договорились?
– Угу.
Мама вдавила кнопку звонка. Быстро, будто за ней стояли, дверь открылась.
– Здра-авствуйте! – чересчур радостно пропела мама. – А мы вот к ва-ам.
– Проходите, – мягкий, приятный голос в ответ; непонятно даже, девушки или парня.
Столпились в тесной – справа вешалка, слева зеркало с тумбочкой, впереди стена – прихожей; из-за спин мамы и брата Татьяна не сразу увидела невысокого, длинноволосого юношу в синем ворсистом халате. Лицо, узкое, сухощавое, какое-то по-южному яркое, было приветливым и симпатичным, но словно бы утомленным долгим недосыпанием. «Как после экзаменов», – вспомнила Татьяна себя и своих одноклассников, когда заканчивали девятый класс.
– Раздевайтесь, пожалуйста, – сказал юноша, и тонкие губы чуть раздвинулись в еле заметной улыбке. – Мама сейчас вернется. За тортиком спустилась.
– У-у! А мы тоже со вкусненьким!..
Вошли в зал. Мама познакомила Славика с Татьяной и Мишкой.
– Очень приятно! – уже открыто улыбался юноша. – Очень рад. – Заметил на себе халат, испугался: – Ой, прошу прощения! Как Обломов, до обеда… Располагайтесь, я сейчас. – Он плавно, но быстро заскользнул в соседнюю комнату.
Огляделись. Обстановка обычная – диван, журнальный столик и кресло рядом, большой, от пола до потолка сервант с посудой; в нем же – телевизор, видик, книги на двух полках…
– А это Славика, – указала мама на висящие над диваном картины.
Две, что по бокам – сине-багровые, и, на первый взгляд, на них изображены грозовые тучи, летящие в закатном небе, а на той, что в центре, оранжево-черной, – языки пламени среди кромешного мрака. Но стоило присмотреться, и тучи, пламя, превращались в силуэты изогнувшихся, сплетшихся меж собой обнаженных танцовщиков.
– Он художник, что ли? – тихо спросил Мишка.
– Да. И очень, между прочим, известный там… Даже выставки были.
Мишка как-то уважительно-удивленно усмехнулся, а Татьяна, глядя на картины, почувствовала вдруг приятное, незнакомое царапанье внизу живота. Захотелось дернуться и хихикнуть, как от щекотки…
Птичкой залился звонок в прихожей.
– Откройте, пожалуйста! – крикнул из комнаты Славик.
Мама открыла дверь и обрадовалась высокой, большой женщине в сиреневом пальто, а женщина – ей. Даже коснулись губами щек друг друга.
– Вот они – мои, – указала мама на детей. – Старшая, Татьяна, уже выпускница на будущий год, и Миша – паспорт на днях получил.
– Здравствуйте, дорогие гости! – Женщина развела руки, будто готовясь обнять и поцеловать их. – Счастлива познакомиться!
– А это – Вера Ивановна, – добавила мама.
Вера Ивановна была, конечно, уже немолодой, но все равно красивой; она напомнила Татьяне одну иностранную актрису… Катрин Денёв, кажется.
– Медовый торт любите? – спросила Вера Ивановна, снимая пальто. – А где Славик?
– Он там… переодеваться пошел.
– Отлично. Сейчас будем пить чай!
Стол накрыли в зале; мама высыпала из целлофанового пакетика в тарелку орешки с начинкой из вареной сгущенки – напекли с Татьяной вчера вечером; Вера Ивановна достала красивые, как музейные, чашки и блюдца…
Торт, орешки, конфеты «Ассорти» были очень вкусные, но особенно всем понравился чай – ароматный, крепкий, с запахом каких-то луговых цветов. На вкус одновременно и зеленый, и черный.
– Всё не решаюсь спросить, – подставляя чашку для очередной добавки, сказала мама, – что за сорт такой… Никогда не пила.
– Это нам из Франции присылают, – ответила Вера Ивановна; она сидела во главе стола, за чайниками, на ней было темное платье с кружевным воротником, волосы, тщательно зачесанные назад, собраны в шишечку, а шишечка проколота деревянным стержнем; теперь она была похожа одновременно и на барыню позапрошлого века, и на японскую императоршу. – Название очень сложное. Славик?…
– Le th des crivains, – тут же, умело скартавив, произнес он и перевел: – Писательский чай… Его многие французские писатели и художники пили. Мопассан, Пруст, Мане… Я тоже очень полюбил, когда жил в Париже. Чудесный аромат.
У Татьяны юркнул в горло и застрял кусок ореха. Она закашлялась. Мишка с удовольствием раз, другой хлопнул ее ладонью между лопаток. Татьяна взвилась:
– Перестань!
Наладив дыхание, глотнула чаю, стерла выступившие слезы и сидела, опустив глаза, – знала, все сейчас наблюдают за ней, сочувствующе-снисходительно улыбаются.
«Как дура», – ругнула себя.
– Славик, – раздался спасительный голос Веры Ивановны, – может быть, ребята хотят посмотреть твою мастерскую, работы. Им, наверное, любопытно.
– Да, конечно! Пойдем? – предложил он так как-то душевно, что Татьяна и Мишка сразу же поднялись.
Мастерская была в соседней комнате.
Прежде чем что-то увидеть, отметить взглядом, Татьяна почувствовала странный, необычный запах, до того сильный, что сразу слегка закружилась голова и снова приятно-щекочуще царапнуло в животе.
– Во-от, это моя берлога, – выдохнул Славик, зажег люстру. – Извините за беспорядок. Порядок, как Ван Гог говорил, – смерть.
По центру довольно большой, с двумя окнами, комнаты (видимо, она была угловой в доме) стоял мольберт. На нем холст, почти чистый, лишь тронутый в нескольких местах то ли карандашом, то ли черным мелком – вроде бы случайные скопления, пересечния линий… У дальней стены тахта, над ней полки с книгами и альбомами, а вдоль левой стены – стены без окна – широкий стеллаж, забитый картинами, пустыми рамами, рейками, папками… На полу – на газетах и тряпках – банки с какой-то желтоватой жидкостью, тюбики, тубы, ящички…
– Круто, – не удержался Мишка. – Никогда вот так у художников не был. К нам сюда вообще-то много приезжает летом. А вы?…
– Давай лучше на «ты», – с улыбкой перебил Славик. – Разница в возрасте, кажется, небольшая.
– Давай.
Он прошел к тахте, поправил на ней покрывало.
– Садитесь, пожалуйста, давайте поговорим. Получше познакомимся.
Татьяна и Мишка сели. Славик устроился напротив на табуретке. Положил правую ногу на колено левой. Он был в светло-синих джинсах, легкой оранжевой рубашке; длинные густые пряди, чуть вьющиеся, то и дело падали на лицо, и Славик закидывал их назад… Татьяна смотрела на него с интересом и слегка со страхом – в их городке, вдалеке от железной дороги, крупных городов, парней с такой прической, такого типа она до сих пор не встречала. Даже художники, про которых ляпнул Мишка, были другими – здоровые мужики, похожие на небритых штангистов, а этот… То, что каждый день показывали по телевизору – все эти клипы, ночные клубы, тусовки, модельеры, стилисты, – всегда казалось ей почти ненастоящим, как мультфильмы; местные парни всячески выпячивали свою силу и грубость, стриглись коротко, почти налысо, и частенько, встретившись, хвастались друг перед другом, потирая ладонью голову: «Во! Три миллиметра, блин, – десантский стандарт!»
– Значит, вы еще в школе учитесь? – спросил Славик.
Читать бесплатно другие книги:
