Давайте все убьем Констанцию Брэдбери Рэй

ГЛАВА 36

Я вернулся на такси к морю, в свой домик. Мне нужно было подумать.

И тут: дверь, выходящая на океан, содрогнулась от удара, словно бы строительной бабы. Бух!

Не дожидаясь, пока дверь высадят, я подскочил к ней.

Луч света из круглого кристаллика, вставленного в незамысловатый глазок, чуть меня не ослепил.

— Привет, Эдгар Уоллес,[104] тупой ты сукин сын, чтоб тебя разнесло! — послышалось с улицы.

Я отпрянул, пораженный тем, что этот ни хрена не стоящий халтурщик осмелился обозвать меня Эдгаром Уоллесом!

— Привет, Фриц, — крикнул я, — сам ты тупой сукин сын, чтоб тебя разнесло! Входи!

— Угу!

Фриц Вонг затопал по ковру тяжело, словно в армейских ботинках. Скрипнув каблуками, выхватил монокль и уставил его на меня.

— Ты стареешь! — воскликнул он довольно.

— Ты тоже! — отбрил я.

— Хамишь?

— Повторяю за тобой!

— Потише, будь любезен.

— Ты первый начал, — выкрикнул я. — Сам-то слышал, как ты меня назвал?

— Микки Спиллейн[105] лучше?

— Катись!

— Джон Стейнбек?[106]

— Ладно! Только не ори.

— Так пойдет? — произнес он шепотом.

— Нет, мне все еще слышно.

Фриц Вонг громко фыркнул.

— Узнаю своего милого приблудного сынка!

— Узнаю своего гулящего приблудного папашу!

Заходясь смехом, мы изобразили объятие. Фриц Вонг вытер глаза.

— Ну, с формальностями покончено, — пророкотал он. — Как ты?

— Жив. А ты?

— Разве что. Где там провиант задержался?

Я вынул принесенное Крамли пиво.

— Поросячье пойло. Вина нет? — Фриц сделал основательный глоток и сморщился. — Ну вот. — Он грузно опустился в мое единственное кресло. — Чем я могу помочь?

— С чего ты решил, что мне нужна помощь?

— А когда она тебе была не нужна? Погоди! Это пойло не по мне. — Он вышел под дождь, тут же вернулся с бутылкой «Ле Гортона» и начал ее открывать фасонистым серебряным штопором, который вытащил из кармана.

Я вынул две не новые, но чистые банки. Презрительно на них покосившись, Фриц налил вино.

— Сорок девятый! — сказал он. — Знатный год. Не слышу восторгов.

Я выпил.

— Да не залпом! — завопил Фриц. — Ради Христа, вдыхай! Впитывай аромат!

Я вдохнул. Покрутил сосуд.

— Неплохо.

— Господи Иисусе! Неплохо?

— Дай подумать.

— Черт возьми. Не думай! Пей носом! Выдыхай через уши!

Закрыв глаза, он показал, как это делается. Я повторил.

— Превосходно.

— Теперь сядь и заткнись.

— Это мое место, Фриц.

— Было твое.

Я сел на пол, прислонился спиной к стене, а Фриц встал надо мной, как Цезарь над муравейником.

— Ну, выкладывай факты.

Я подобрал факты и выложил.

Когда я закончил, Фриц неохотно наполнил мою банку.

— Ты этого не заслужил, — пробормотал он, — но обращение с марочным вином ты изобразил дурно. Заткнись. Потягивай.

— Если кому-нибудь по зубам раскусить Раттиган, — произнес он, потягивая, — то это мне. Или нужно было сказать «по силам»? Спокойно.

Он распахнул переднюю дверь: с неба лился прекрасный нескончаемый поток. — Нравится?

— Очень.

— Олух! — Фриц подкрутил монокль, чтобы оглядеть большое пространство берега.

— Дом Раттиган вон там? Отсутствует семь дней? Может, нет в живых? Властительница империи убийств — да, но сама не даст увидеть себя мертвой. Однажды она просто исчезнет, и никто не будет знать, что случилось. А теперь моя очередь выкладывать факты?

Он разлил остатки «Ле Гортона», с неприязнью к банке из-под желе и с любовью к вину.

Он свободен сейчас, сказал Фриц, не снимается. За два года ни одного фильма. Стар, говорят.

— Да по кувырканью в постели второго такого юнца, как я, во всем мире не найдется! — возмущался он. — Теперь я взялся за пьесу Бернарда Шоу «Святая Иоанна».[107] Но как в эту невероятную пьесу подобрать актеров? И вот, пока суд да дело, приступаю к роману Жюля Верна, срок авторских прав истек; у продюсера, придурка, ветер в голове, мало говорит и много ворует, так что мне нужен второразрядный писатель-фантаст — ты, — обтесать этот долбаный шедевр. Говори да.

Но раньше, чем я успел открыть рот…

Под небесный водопад, сопровождаемый вспышкой и громом, Фриц рявкнул:

— Ты принят! Ну вот. Есть еще что показать и рассказать?

Я показал и рассказал.

Фотографии, вырезанные из старых газет и прикрепленные скотчем к стене над постелью. Чтобы их рассмотреть, Фриц с руганью едва не распластался на полу.

— С единственным глазом, другой пострадал на дуэли…

— На дуэли? — удивился я. — Ты никогда не рассказывал…

— Заткнись и прочти немецкому режиссеру-циклопу имена под снимками.

Я прочитал. Фриц повторил.

— Да, я ее помню. — Он потянулся к фотографии. — И эту. Да, и эту тоже. Господи, прямо стенд «Объявлены в розыск».

— Ты со всеми работал или только с некоторыми?

— Кое с кем поработал, две схватки из трех, в мотеле Санта-Барбары. Я не хвастаюсь. Что было, то было.

— Ты никогда мне не врал, Фриц.

— Врал, но ты был слишком глуп, не догадывался. Полли. Молли. Долли. Звучит как убогий перезвон швейцарских колокольчиков. Погоди, Не может быть. Может. Да!

Он наклонялся, поправлял монокль, напряженно щурился.

— Как же я не замечал? Dummkopf.[108] Но проходило время. Годы. Вот эта, и эта, и та. Боже правый!

— Что, Фриц?

— Все они — одна и та же актриса, одна и та же женщина. Разные волосы, прически, цвет волос, косметика. Брови густые, брови тонкие, нет бровей. Губы тонкие, губы пухлые. С ресницами, без ресниц. Женские штучки. На прошлой неделе на Голливудском бульваре подходит ко мне женщина и спрашивает: «Узнаешь меня?» «Нет», — отвечаю. А она: «Я такая-то». Разглядываю ее нос. Нос сделан. Смотрю рот. Тоже сделан. Брови? Новые. Плюс к тому, она сбросила тридцать фунтов и превратилась в блондинку. И с чего она взяла, что я обязан ее узнать?.. Эти снимки, где ты их взял?

— На горе Лоу…

— Тот дурачок, газетный библиотекарь. Взбирался я как-то к нему кое-что выяснить, без оглядки. Дышать было нечем от этих треклятых газетных штабелей. Крикнул: позови меня, когда очистишь помещение! Придурочный первый муж Констанции, она за него вышла после бомбежек, когда оправлялась от испуга. Как же я умудрился снять ее в трех фильмах и не догадаться, что это она! Иисусе Христе! Бесенок на черте сидит, сатаной погоняет!

— Может, потому, — предположил я, — что ты где-то в эти годы обхаживал Марлен Дитрих?

— Обхаживал? Это так называется? — Фриц хохотнул и откачнулся от края кровати. — Сними эти чертовы фотки. Если я сумею помочь, они мне понадобятся.

— Такие есть еще. Китайский театр Граумана, старая аппаратная кабина, старый…

— Этот свихнутый?

— Я бы так не сказал.

— Ну да! У него хранится недостающая часть моей «Атлантики», которую я делал еще для «УФА». Я пришел посмотреть. Он попытался привязать меня к стулу и напичкать старыми сериалами с Рин-Тин-Тином.[109] Я пригрозил выпрыгнуть с балкона, только тогда смог забрать «Атлантику» и уйти. Так-то.

Он разложил фотографии на постели и яростно воззрился на них через монокль.

— Говоришь, наверху у Граумана есть другие наподобие?

— Да.

— Согласен сесть в «альфу-ромео» и максимум через пять минут быть в Китайском театре — скорость девяносто пять миль в час?

Кровь отхлынула у меня от лица.

— Согласен, — сделал вывод Фриц.

Фриц рванул под дождь. Когда я ввалился в машину, он уже дал полный газ.

ГЛАВА 37

Понадобятся фонарик, спички, блокнот и карандаш — делать записи. — Я порылся в карманах.

— Вино, — добавил Фриц, — на случай, если обормоты на верхотуре не держат бренди.

Бутылку вина мы приговорили промеж себя, пока разглядывали головокружительную темную лестницу, которая вела в старую аппаратную.

Фриц ухмыльнулся.

— Я первый. Не хочу тебя ловить, если ты свалишься.

— Спасибо, друг.

Фриц ступил в тень. Я шагнул следом, крутя в руке фонарик.

— Почему ты мне помогаешь? — спросил я шепотом.

— Я звонил Крамли. Он сказал, что целый день прячется в кровати. Мне общение с такими долбаными придурками, как ты, идет на пользу: кровь не застаивается и сердце крепнет. Не забывай о фонаре, я могу упасть.

— Не провоцируй меня. — Я качнул лучом.

— Не хочется это говорить, — продолжал Фриц, — но время, на тебя потраченное, не пропадает впустую. Ты мой десятый незаконный отпрыск, если не считать Мари Дресслер!

Мы забрались на самую верхотуру.

Достигли верхушки второго балкона; Фриц, упиваясь собственной руганью, яростно клял высоту.

— Объясни еще раз, — сказал он, пока мы карабкались. — Ну, мы заберемся. И что потом?

— Потом вниз, столько же ступенек. Имена на зеркалах в подвальном этаже. Зеркальные катакомбы.

— Стучи, — скомандовал наконец Фриц.

Я постучал, дверь распахнулась внутрь, от двух проекторов, один из которых работал, шел слабый свет.

Обшарив лучом стену, я присвистнул.

— Что? — спросил Фриц.

— Они исчезли! Фотографии. Кто-то сорвал их со стен.

Я недовольно поводил лучом по пустым местам. Из темной комнаты действительно испарились все ее «призраки».

— Черт возьми! Иисусе Христе! — Я остановился и выругался. — Боже, я начал разговаривать как ты!

— Мой сынок, как есть мой, — довольно отозвался Фриц. — Поводи фонарем!

— Спокойно. — Я осторожно двинулся вперед, неуверенной рукой направляя луч на то, что виднелось между проекторов.

Это был, конечно, отец Констанции, прямой и хладный, одна рука на выключателе.

Один из проекторов на полной скорости прокручивал ленту, свернутую в кольцо, которое висело под объективом, и картинка повторялась снова и снова каждые десять секунд. Дверца, пропускавшая изображение на экран кинотеатра, была закрыта, и запертые образы мелькали внутри, маленькие, но, если придвинуться и прищуриться, можно было разглядеть:

Салли, Долли, Молли, Холли, Гейли, Нелли, Роби, Салли, Долли, Молли… и так до бесконечности.

Я присмотрелся к старику Раттигану, застывшему на месте: торжество выражалось на его лице или отчаяние, сказать было невозможно.

Перевел взгляд на стены, где уже не было Салли, Долли, Молли; завладевший ими, кто бы он ни был, не представлял себе, что старый человек, обнаружив исчезновение своей «семьи», запустит эту ленту, чтобы сохранить прошлое. Или…

В голове у меня все перемешалось.

Я услышал голос Бетти Келли, выкрикивавшей слова Констанции: «Прости меня, прости, прости». И Шустро: «Как мне вернуть, вернуть, вернуть?» Что «вернуть»? Ее второе «я»?

Кто сделал это с тобой, думал я, стоя над мертвым стариком. Кто-то другой? Или ты сам?

Беломраморные глаза мертвеца были неподвижны.

Я выключил проектор.

По моей сетчатке все еще проплывали лица: танцующая дочь, бабочка, обольстительница-китаянка, клоунесса.

— Бедняга, — прошептал я.

— Ты его знаешь? — спросил Фриц.

— Нет.

— Тогда никакой он не бедняга.

— Фриц! У тебя когда-нибудь сердце было?

— Шунт поставил. Удалено.

— Как ты без него существуешь?

— Потому что… — Фриц протянул мне монокль.

Я приладил к глазу холодное стекло и стал смотреть.

— Потому что, — повторил он, — я…

— Тупой сукин сын, чтоб тебя разнесло!

— В самое яблочко! — согласился Фриц. — Пойдем, — добавил он. — Это не аппаратная, а покойницкая.

— И всегда была, — кивнул я.

Я позвонил Генри и сказал, чтобы он взял такси и ехал к Грауману. Духом.

ГЛАВА 38

Слепец Генри ждал нас в проходе, который вел вниз к оркестровой яме и дальше, к раздевалкам, спрятанным в подвальном этаже.

— Не говори, — предупредил Генри.

— О чем, Генри?

— О фотографиях наверху, в аппаратной кабине. Капут? Жаргон Фрица Вонга.

— И тебя туда же, — отозвался Фриц.

— Генри, как ты догадался?

— Я знал. — Генри направил невидящий взгляд на оркестровую яму. — Посетил только что зеркала. Трость мне не нужна, а фонарь и подавно. Просто протянул руку и потрогал стекло. И понял, что фото наверху не должны были сохраниться. Общупал сорок футов стекла. Ничего. Все подчищено. Так что… — Он вновь перевел глаза на невидимые задние кресла. — Наверху. Все исчезло. Верно?

— Верно, — ответил я удивленно.

— Я вам кое-что покажу. — Генри обернулся к оркестровой яме.

— Погоди, у меня есть фонарик.

— Когда ты наконец усвоишь? — фыркнул Генри и одним бесшумным движением ступил в яму.

Я последовал за ним. Фриц глазел на шествие.

— Ну, — произнес я, — чего ты ждешь?

Фриц двинулся с места.

ГЛАВА 39

— Вот. — Генри уставил нос в длинный ряд зеркал. — Что я говорил?

Я двинулся вдоль стеклянного ряда, касаясь поверхности сперва лучом фонарика, а потом пальцами.

— Ну? — нетерпеливо рявкнул Фриц.

— Фамилии были и сплыли, так же как фотографии.

— Я говорил.

— Почему слепые никогда не молчат? — произнес Фриц.

— Нужно чем-то заполнять время. Перечислить имена?

Я по памяти прочел список.

— Забыл Кармен Карлотту, — поправил меня Генри.

— А, да. Карлотта.

Фриц поднял взгляд.

— И тот, кто украл фотографии из аппаратной…

— Он же подчистил зеркала.

— Так что всех этих дам как бы и не существовало, — проговорил Генри.

Он наклонился и в последний раз прошелся кончиками пальцев по стеклу — там, сям и пониже.

— Ага. Пусто. Черт. Надписи затвердели. Враз не отчистишь. Кто это?

— Генриетта, Мейбл, Глория, Лидия, Элис…

— Все они спустились вниз очищать зеркала?

— И да и нет. Мы уже говорили, Генри, что все эти женщины приходили и уходили, рождались и умирали и писали свои имена, как на мемориальной табличке.

— Ну?

— И надписи были сделаны в разное время. И вот начиная с двадцатых годов эти женщины, дамы и прочие, спускались сюда на погребальную церемонию, собственные похороны. Когда они смотрелись в первое свое зеркало, на них смотрело одно лицо, когда переходили к следующему — лицо менялось.

— Это твои домыслы.

— Итак, Генри, здесь, перед нами, большой парад похорон, рождений и погребений, и на все хватило одной пары рук и одной лопаты.

— Но почерк, — Генри потянулся к пустоте, — почерк был разный.

— Люди меняются. Она не могла остановить выбор на одной жизни, на одном способе жить. И вот, стоя перед зеркалом, она стирала помаду и рисовала другие губы, смывала брови и рисовала другие, лучше, увеличивала глаза, поднимала границу волос, опускала поля шляпы наподобие абажура или снимала и отбрасывала шляпу или скидывала одежду и оставалась нагишом.

— Нагишом. — Генри улыбнулся. — Дошел до сути.

— Молчи, — сказал я.

— Работка, — продолжал Генри. — Царапать надписи на зеркалах, глядя, как ты изменилась.

— Не каждый же день. Раз в год, может в два года, покажется со ртом поменьше или губами потоньше, понравится себе и на полгода или всего лишь на лето сделается новым человеком. Как так, Генри?

Одними губами Генри шепнул:

— Констанция. Конечно, — пробормотал он, — пахла она всегда по-разному. — Трогая зеркала, Генри двинулся дальше и добрался наконец до открытого люка. — Почти дошел, да?

— Остался один шаг, Генри.