Законы прикладной эвтаназии Скоренко Тим
«У нас нет времени», – отвечает Мики.
«Верно, – говорит Исии. – У нас нет ни дня. То, над чем вы работаете, должно быть сделано вчера. Не завтра и даже не сегодня».
Он оборачивается к Амайе и разговаривает с ней по-английски. Накамура распознаёт отдельные слова, но суть разговора не улавливает. А вот Мики и Иосимура явно понимают, о чём речь.
Она кивает, что-то отвечает звонким, красивым голосом. Если закрыть глаза, то кажется, что это Изуми. Но открываешь – и снова эта дылда.
«У вас есть ещё неделя, ровно неделя. В следующую пятницу устройство должно работать как часы».
Иосимура кивает. Исии встаёт.
«Когда война закончится, мы станем первыми, кто сумел построить устройство для погружения человека в анабиоз. Вы должны понимать, что за этим будут стоять огромные деньги».
Генерал проходит мимо Иосимуры и Мики. Он становится прямо перед Накамурой и смотрит на него сверху вниз, с высоты своих ста восьмидесяти одного.
«Тебе можно доверять, лейтенант?» – спрашивает он.
Сейчас решается судьба Накамуры. У Исии потрясающий, нечеловеческий нюх. Не дай бог он почувствует хотя бы слабинку, хотя бы намёк на то, что у Накамуры подгибаются колени от страха… Это конец. Но Накамура твёрд. Ради Изуми, только ради неё.
«Да, господин генерал-лейтенант», – чеканит он.
«Доктор», – с ухмылкой говорит Исии.
«Доктор», – механически повторяет Накамура.
Исии отходит назад.
Иосимура кивает. Мики и Накамура разрезают одежду на китаянке и перекладывают её тело в саркофаг, Иосимура заправляет все питающие и отводящие трубки, затем закрывает крышку.
«Температура минус сто двенадцать», – говорит он.
Единственный успешный эксперимент провели при этой температуре. Ниже – смерть, выше – тоже.
Накамура рассматривает Амайю. Какую роль она играет в этом спектакле? Какой у неё странный нос – точно был некогда перебит, а потом исправлен, теперь он орлиный, горбатый. Какие у неё странные глаза – огромные, голубые, глубоко посаженные, в окружении чёрных каёмок.
Исии смотрит на китаянку в саркофаге. Она лежит безмятежно, точно спит в собственной постели.
«Эта пусть остаётся тут», – говорит Иосимура, указывая на второе «бревно».
Мики кивает.
Все пятеро идут в лифт. Это заговор, думает Накамура. И в этом заговоре он находится в равном положении с самим Исии Сиро.
Пока лифт поднимается наверх, Накамура смотрит на Амайю со спины. Слишком крупная, думает он. Слишком жёсткие, торчком стоящие волосы. Слишком, всё в ней слишком. Но о вкусах не спорят.
Накамурой овладевают мечты. Если бы в качестве «бревна» взяли Изуми, он бы прямо сейчас её спас. Если бы Изуми, а не безымянная китаянка, сидела сейчас в нижней клетке, он, Накамура, расстрелял бы в спину всех – Исии, Иосимуру, Мики и Амайю. И вернулся бы за Изуми. Он помнит цифровой код на лифтовой двери, подсмотреть его ничего не стоило. 546201. Значит ли это число что-либо для Иосимуры? Неважно.
На этот раз Иосимура садится в большой джип. Исии остаётся с Амайей вдвоём. Напоследок, прежде чем сесть в машину, он говорит:
«Семь дней, Иосимура. У вас – семь дней. Я ещё раз проверю в середине недели».
Иосимура слегка склоняется перед генералом.
Пыль за джипом Исии медленно оседает. Мики и Иосимура медлят. Накамура уже в машине.
Кажется, он понимает, о чём думают его начальники. Все хотят жить. С одной стороны, война может закончиться для них благополучно, и после войны они могут открыть предприятие по производству машин для анабиоза. С другой стороны, саркофаг может стать единственным способом вообще пережить войну. Каждый хочет иметь такой шанс для себя.
Джип трясётся на неровной дороге, Мики за рулём, Иосимура – слева, Накамура – посередине.
Прощаясь у домиков, Иосимура говорит:
«В семь утра ждать у джипа. У нас напряжённая неделя».
Накамура почему-то вспоминает глухонемых солдат.
7
1 августа 1945 года на базу 731-го отряда доставили последнюю партию заключённых. Старый «Додж» въехал в ворота и остановился. Внутри было около сорока человек. Никто из командования не вышел для изучения новой поставки. У задней двери «Доджа» стояли два врача-лаборанта. Первый дезинфицировал запястье каждому выходящему, второй вкалывал в это же место раствор синильной кислоты. Два солдата оттаскивали трупы за машину, чтобы выходящие не догадывались о том, что их ждёт. Это было первым звонком: нужда в подопытных пропала.
В ночь с третьего на четвёртое августа 1945 года, с пятницы на субботу, генерал-лейтенант медицинской службы, начальник управления по водоснабжению и профилактике частей Квантунской армии Исии Сиро посетил подпольную лабораторию по исследованию возможностей погружения человека в анабиоз и остался доволен. Полковник доктор Иосимура Хисато добился потрясающих успехов. Единственное, чего не мог проверить Иосимура, это длительность сохранения тела подопытного в неизменном состоянии. Вероятность того, что даже в анабиозе человек продолжал стареть с той же скоростью, с какой старел вне саркофага, существовала.
Накамура научился управлять генератором. Как оказалось, он работал не на топливе, а от течения близлежащей подземной речушки. «Пока не перетрётся вал, электричество у нас будет», – шутил Иосимура. Накамура думал, что скорее пересохнет речушка.
6 августа 1945 года в 1 час 45 минут с американского бомбардировщика B-29 на город Хиросиму была сброшена атомная бомба «Малыш». В тот же день, примерно в 2 часа 50 минут генерал-лейтенант Исии Сиро вызвал Иосимуру и Мики к себе в комнату. Накамура приглашён не был.
Сегодня 8 августа. Накамура смотрит на картинку Хокусая. Три дня назад Изуми сказала ему: «Я больше не могу». И перестала болеть, перестала курить, перестала есть слабительное. Это значит, в любой момент её могут забрать, просто забрать.
Он не может открыть ей правду, потому что она не поверит. А осталось совсем чуть-чуть, совсем немного. В день капитуляции Японии – она не за горами – базу ликвидируют, сомнений в этом нет. Разве что Исии не позволит уничтожить дорогостоящий и сложный аппарат для анабиоза. Накамура хочет самовольно забрать с собой Изуми – как «бревно». Никто не заподозрит неладного: в последние дни он постоянно перевозит одно «бревно» за другим на северо-восточный склад.
Он погрузит её в анабиоз и будет сторожить. Он убьёт всякого, кто попытается зайти в лабораторию. Даже если на Пинфань будет сброшена атомная бомба, саркофаг не должен пострадать.
У Накамуры нет чёткого плана действий, расписанного по часам. Он должен осуществить своё намерение спонтанно – в день, когда будет принято решение о ликвидации базы. Самое сложное – это успеть до того, как заключённые будут умерщвлены.
Есть другой вариант: выкрасть Изуми сейчас. Везти её к саркофагу нельзя: придётся скрываться в окрестных китайских деревнях. В деревнях, где ненавидят японцев.
А за что их любить? Жители Маньчжурии хорошо помнят всё, что делали с ними японцы.
Они помнят, как войска, взявшие в 1937 году Нанкин, увечили их женщин, рвали им внутренности штыком и насиловали прямо в эти, новые отверстия. Как спорили между собой, кто зарубит за пятнадцать минут больше простых китайцев – и победитель успевал убить как минимум сотню прохожих. Как вспарывали животы, отрубали головы и закапывали живьём – потому что было предписано беречь патроны.
Как, начиная с 1932 года, по всей оккупированной территории расползался чудовищный паук «домов комфорта», где одурманенные наркотиками местные женщины обслуживали по шестьдесят-семьдесят солдат за день. Как женщин травили террамицином, чтобы не допустить венерических болезней или спровоцировать выкидыш в случае беременности.
Как с самолётов на пинфаньские деревни сбрасывали мягкие игрушки, одежду, одеяла и прочие вещи, заражённые чумой, столбняком, ботулизмом, холерой, брюшным тифом, и бедные китайцы подбирали эти дары, и как потом японцы ходили в защитных костюмах и проверяли, какой процент населения заражён чумой.
Они помнят всё это – и никогда не простят.
Именно поэтому Накамура ждёт дня «икс», часа «ч».
Весь день 8 августа Накамура сидит в своей комнате. Выходит он только на обед. Сегодня работы с саркофагом нет: Иосимура занят на других опытах. Накамура смотрит на картину, на стены, на небо через узкое окно. Он ни о чём не думает, потому что не может думать. В его голове живёт Изуми. Такая цветущая и красивая, такая живая.
Утром 9 августа 1945 года начинается эвакуация отряда.
Накамура вскакивает с кровати при первом же шуме и мгновенно одевается. Источник шума – Мики, он стучит в квартиру Накамуры.
«Сегодня ночью СССР объявил войну Японии, советские войска уже на территории Маньчжурии. Не далее как через полчаса начнётся массовая эвакуация отряда. Нам срочно нужно ехать в бункер».
Накамура бежит за Мики и думает, не пустить ли ему пулю в спину прямо сейчас. Нет, рано.
Исии уже на ногах: вполне вероятно, он вообще не спал. Появляется Иосимура, из дома Исии выскакивает Амайя. Все пятеро идут ко входу в корпус «ро».
«Я не могу ехать сейчас с вами, как и доктор Иосимура, – говорит Исии. – Мики, Накамура, вы должны подготовить саркофаг и ждать там. Я приеду как только смогу. Вероятно, даже не сегодня. Амайя едет с вами».
Они проходят насквозь блок «ро». На Накамуру накатывает паника. Что делать? Как вызволить Изуми?
Неожиданно Исии уходит в один из боковых коридоров. Иосимура – за ним. Мики и Амайя, не глядя, идут вперёд. Накамура решается.
В корпусе царит неразбериха, хотя страшные известия пришли не более четверти часа назад. Накамура сворачивает в тюремный блок «ха». Часовой требует у него разрешение на то, чтобы забрать заключённого. Накамура всегда отдавал бумагу автоматически. Сейчас у него нет времени придумывать оправдания. Он снимает с плеча винтовку и молниеносным движением вспарывает часовому живот.
Затем Накамура берёт ключи и идёт внутрь. Второй часовой пропуска не требует. Накамура проходит мимо, а затем всаживает штык солдату в шею. Всё, путь свободен. Вот она, камера Изуми. Накамура открывает дверь. Изуми смотрит на него круглыми глазами.
«Мы бежим!» – говорит он.
Они идут по коридору, Изуми молча провожает взглядом мёртвых охранников.
«Делаем вид, что я веду тебя на опыты», – говорит Накамура. Изуми теперь идёт впереди него. На ней нет наручников, но в спину утыкается штык.
Он выталкивает её из помещения. У дверей их встречает Мики.
«Что это? Зачем?»
Накамура отталкивает Изуми в сторону и молча всаживает штык полковнику под рёбра.
Амайя в джипе. Она жестами показывает: всё в порядке, я на вашей стороне. Накамура ей не верит. Амайя – за рулём.
«Я – друг, – говорит она с лёгким акцентом. – Мы едем вместе».
Накамура втискивает на сиденье Изуми, садится сам. Амайя нажимает на газ.
Как выехать с базы, Накамура пока не знает.
Он понимает, что не ожидающих подвоха часовых заколоть просто. Но у ворот стоят люди, которые всегда готовы к неожиданностям. Амайя давит на газ. Джип разгоняется.
Они привыкли к этой машине. Они знают, что она часто выезжает ночью. Но сегодня у Накамуры нет пропуска, джип движется всё быстрее, Амайя прищуривает глаза.
Часовые начинают стрелять только когда ворота уже болтаются на вырванных петлях. Машина несётся вперёд, позади – винтовочный треск.
«Не задело?» – кричит Накамура.
«Нет», – отвечает Изуми. Амайя молчит.
Амайя ведёт машину слишком уверенно. Накамура думает о том, что тот её визит на объект вместе с Исии не был единственным. Невозможно так запомнить каждый поворот с одного раза. В тенте прямо около лица Накамуры – пулевое отверстие. Он берёт Изуми за руку. Её рука – в чём-то липком. В крови.
Накамура смотрит ей в глаза:
«Ты же сказала, что не задело!»
Но она молчит, глаза её закатились. Она ещё дышит, но слабо, и Накамура понимает, что самое важное теперь – успеть. Успеть положить её в анабиоз. Когда-нибудь он заберёт её – тогда рядом будут врачи, тогда пулю вытащат, тогда её спасут.
«Она ранена», – говорит он Амайе.
«Я стараюсь», – отвечает Амайя.
Несмотря на то, что несколько минут назад она сама заговорила с ним по-японски, он не ждал ответа. Накамуре казалось, что девушка не говорит на его языке.
Джип заносит на одном повороте, затем на другом. Задняя часть машины идёт юзом, но Амайя удерживает её на дороге.
Они доезжают до склада не за десять минут, как обычно, а за пять. Амайя тормозит внутри складского помещения так, что Накамура едва не вылетает через переднее стекло. Ещё с большим трудом он удерживает Изуми.
У Амайи есть ключ от внешней двери, и она знает код лифта не хуже Накамуры. Она бежит первой, Накамура – за ней, Изуми у него на руках. Его форма становится липкой от крови. Пока лифт едет вниз, Накамура пытается понять, куда попала пуля. Под окровавленной одеждой ничего не видно.
Они внизу, уже внизу. Накамура кладёт Изуми на койку, бежит к столу, хватает ножницы, разрезает на Изуми одежду. Он не знает, дышит ли она.
Амайя берёт губку, смачивает её в умывальнике. Накамура боится вкалывать Изуми морфий или что-либо другое для облегчения боли. Он не знает, как это будет взаимодействовать с анксиолитиком.
Амайя стирает кровь с живота и груди Изуми. И в этот момент всё становится ясно.
«Нет» – это глупое слово, ответ на вопрос «тебя не задело?». Пустое слово, последнее в жизни Изуми, рождённое в угасающем рассудке, призванное успокоить мужчину. «Нет» – это автоматическая реакция на раздражитель. Возможно, она вообще не слышала этого вопроса.
В теле Изуми – три отверстия. Одна из очередей, пущенных вслед джипу, прошила её, три сквозных. Перевернуть её на живот, Накамура? Посмотреть, сколько там дыр в спине?
Замораживать Изуми поздно, потому что она стала легче на двадцать один грамм, на вес души, в которую не верят японцы. Или тяжелеё – если в ней есть пули, каждая по девять граммов.
Плачь, Накамура, плачь, падай на колени перед мёртвой женщиной, рыдай. Рыдай, когда лифт идёт наверх без твоего приказа, когда Амайя берёт винтовку из твоих ослабевших рук и целится в закрытые металлические двери. Затем двери открываются, и первую пулю в живот получает незнакомый солдат Квантунской армии, а потом Исии кричит: «Это я, Амайя, это я», но двери уже закрываются, потому что Амайя продолжает стрелять.
Накамура поднимается и бежит к двери. Он знает одну штуку, которую может не знать Амайя. Иосимура предусмотрел всё, всё на свете, и бункер можно изолировать. Накамура берётся за небольшой выступ в лифтовой панели и дёргает её на себя. Она отрывается, под ней – вторая панель, на ней – рубильник с красной рукоятью, привязанной проволочкой. Он срывает печать, тащит рубильник на себя и отходит назад.
«Всё, – говорит он. – Они не прорвутся. Никто не прорвётся».
Из потолка выезжает толстая бронеплита. Даже не выезжает – тяжело падает на пол. Как её поднять снова, Накамура не знает, потому что рубильник остаётся за ней. В принципе, он не знает, имеет ли изоляция лаборатории анабиоза обратное действие.
Амайя держит в руке винтовку. Он проходит мимо и смотрит на тело Изуми.
Накамура опустошён окончательно. Он не знает, что делать дальше. Он не хочет жить, потому что это не имеет смысла. Где-то там, наверху, Япония отдаёт Маньчжурию русским. Где-то там атомная бомба «Толстяк» падает на Нагасаки, потому что первостепенная цель, Кокура, затянута облаками. Где-то там генерал-лейтенант Исии Сиро бессильно бьёт кулаками по металлической двери бесполезного лифта. Где-то там сотрудники отряда 516, специалисты по отравляющим газам, забрасывают стеклянные гранаты со сжиженным цианистым водородом в камеры с «брёвнами».
Амайя говорит: «Спаси меня».
Накамура смотрит на неё в упор. Он не знает, кто она такая, почему оказалась рядом с генералом Исии. Какое отношение она имеет к устройству для анабиоза. Он рассматривает её огромные глаза, чёрные круги вокруг них, её тонкие губы, её странный, птичий нос. Неожиданно на него нисходит спокойствие. Он идёт к столу с реактивами, достаёт из ящика шприц, наполняет его анксиолитиком.
«Раздевайся, ложись», – говорит он.
Она делает это молча, не стесняясь. У неё большая грудь.
Она ложится не на койку – там всё ещё покоится мёртвое тело Изуми. Она ложится сразу в саркофаг, руки по швам, вытягивается. Её длинное тело едва помещается внутри. Накамура аккуратно вкалывает ей раствор.
«Меня зовут Накамура Кодзи. Её зовут Изуми. Передай это тем, кто разбудит тебя».
Она кивает.
Её веки тяжелеют, глаза закрываются.
Всё время, пока она засыпает, Накамура сидит у саркофага и смотрит в одну точку. Перед ним, один за другим, встают сорок шесть видов горы Фудзи Кацусики Хокусая. Тридцать шесть основных и десять дополнительных. Когда он видит «Восхождение на гору», он встаёт, подводит к телу Амайи питательные трубки – так, как это много раз делал доктор Иосимура, и закрывает саркофаг.
Остаётся последнее, самое важное. Япония, я не могу поверить в твоё поражение, хотя я чувствую его, я знаю, что наступил конец. Мама, прости, я не могу опозорить себя. Я не смог спасти любимую женщину, но я спас жизнь другой. Мама, прости меня.
Накамура отстёгивает от винтовки штык. Хорошо бы иметь кусунгобу или хотя бы вакидзаси, но приходится пользоваться тем, что есть.
Накамура снимает тело Изуми с койки, кладёт на пол перед собой. Снимает форменную куртку, снимает рубашку и нижнюю, европейского типа, майку. Становится на колени. Обматывает штык курткой. Берёт его обеими руками, оставляя свободным около десяти сантиметров штыка.
Мимо Накамуры проносятся все мгновения его короткой жизни. Он знает, что будет очень больно. Но только такая смерть может искупить всё, что он сделал.
Он закрывает глаза, дотрагивается холодным кончиком штыка до левой части живота.
Крепко сжимает штык.
Главное – не вскрикнуть от боли.
И делает первое движение.
2. Морозов
1
Доктору медицинских наук профессору Алексею Николаевичу Морозову исполнилось пятьдесят три года. Его жена умерла два года назад от рака груди, и он не смог ей помочь. Теперь он живёт один в трёхкомнатной квартире в сталинской восьмиэтажке около станции метро «Багратионовская». Ему нравятся высокие потолки, просторные комнаты, и особенно ему нравится мусоропровод, выходящий непосредственно в кухню. После хорошего ремонта мусоропровод герметично закрывается, все запахи исчезли будто их и не было, а ходить с мусорным мешком за тридевять земель Алексей Николаевич никогда не любил.
У Морозова есть сын Олег тридцати трёх лет от роду, частный предприниматель. Олег Алексеевич не очень любит отца, но из вежливости раз в месяц заезжает в гости, плюс иногда «одалживает» на неделю свою дочь, то есть внучку Алексея Николаевича, пожить у дедушки. Морозов всегда рад внучке, но взаимопонимания между ними нет, они уже давно потеряли общий язык. Катя думает о смартфонах, героях вампирских фильмов и модных музыкантах. Алексей Николаевич думает о другом. Он думает о том, что пациент Маркеев из пятой палаты не должен больше страдать.
На полках в его квартире стоят книги по истории эвтаназии, в том числе несколько папок с архивными материалами по программе умерщвления Т-4, активно запущенной в гитлеровской Германии. Но Алексей Николаевич – не фашист и никогда им не был. Он милосерден. Он всегда говорит себе: если бы я мог излечить рак, я бы отдал свою собственную жизнь, чтобы его излечить. Но я не знаю такого способа и потому делаю то, что могу.
Его серый «Форд» останавливается перед зданием больницы, где Алексей Николаевич работает нейрохирургом. Некоторое время он был главврачом больницы, но обилие административных дел мешало ему заниматься своими непосредственными обязанностями – спасать людей. И он подал прошение о понижении в должности.
Морозов выходит из машины, поднимается по ступенькам, входит, кивает администраторам, проходит к лифту. Нейрохирургия занимает этажи с шестого по девятый. Четыре этажа двадцатилетних мальчиков с аневризмами, пацанов с повреждениями спинного мозга, бритых наголо девочек со шрамами от операций на головах.
У кабинета Морозова ждёт пациент. Парень лет двадцати пяти – один из самых лёгких в отделении. Синдром кубитального канала, плохо работает кисть, худая, тонкая, не может удержать даже чашку. Операция назначена на послезавтра, потом полгода тренировок и хорошего питания – и будет как новенький.
«Здравствуйте, Алексей Николаевич…»
Он стесняется.
«Привет», – Морозов старается ответить дружелюбно.
«Скажите, пожалуйста, меня после операции сразу выпишут? А то мне тут на концерт в среду…»
Морозов хмурится.
«Концерт пропустишь, ничего страшного. Тебе рука нужна здоровая или концерт?»
Парень потупляет взгляд.
«Послезавтра операция, после неё ещё минимум четыре дня будешь лежать».
«Спасибо», – видно, что парень недоволен, но теперь он хотя бы знает, чего ожидать.
Они подходят постоянно, мальчишки, которые абсолютно здоровы. Им нужно на концерт, на футбол, на свидание. Самое смешное, что ему лет двадцать пять, и в жизни он может быть строгим деловым человеком. Но как только он попадает в больницу, так сразу становится ребёнком. Сорокалетние тоже как дети: у них инсульт, а они спрашивают, как скоро могут вернуться к работе. Как геймеров приводят с туннельным синдромом запястья, так и их, взрослых мужиков, тащат сюда на поводке, потому что им не просто «нехорошо-сейчас-полежу-и-всё-пройдёт». У них кардиоэмболический инсульт со всеми вытекающими. С тромбоэмболией других органов, например.
Алексей Николаевич входит в свой кабинет, бросает пиджак на стул. Жарко, хотя обещали, что весна будет холодной и ветреной.
В его шкафчике, у всех на виду, без всякой этикетки стоит прозрачная бутылочка с раствором сакситоксина. Это не самый гуманный яд, но быстрый при должной концентрации и введении прямо в кровь. Развивается сердечно-сосудистая и дыхательная недостаточность, пациент попросту задыхается. Основная причина использования Морозовым сакситоксина – его нельзя обнаружить в организме. Впрочем, тех, кто получает этот яд, никто не вскрывает. Нет смысла.
Пятая палата – на пятом этаже. Там временно лежат онкологические, которых на время ремонта перевели из второго корпуса. Онкология теперь – по всей больнице. Равномерное распределение рака: один этаж в неврологию, один этаж – в кардиологию, один этаж – в хирургию. Каждому по чуть-чуть. Как, у вас ещё нет раковых? Тогда мы идём к вам.
В пятой палате лежит один человек. Родственники заплатили за то, чтобы он умирал в отдельной палате. Ещё месяц, целый месяц ему дышать через трубку в горле, потому что дыхательные пути разъела злокачественная опухоль.
Алексей Николаевич запланировал старика на завтра.
Он беседовал с ним. Точнее, он говорил, а старик кивал. Старик больше не хотел жить, и Морозов видел это в его усталых глазах.
Теперь Алексей Николаевич смотрит на шкафчик с заветной склянкой, на часы, на дверь. У него сегодня нет операций, как ни странно. Завтра – две, послезавтра – две. Сегодня – только если срочные.
Самое страшное время – это гололёд. Идёт парень, падает спиной назад, разбивает голову. Его везут сюда, и на операционный стол он попадает ещё живым. Он дышит, глаза чаще всего открыты. Он даже может быть в сознании, может говорить.
Когда через час врач выходит к родственникам, в его глазах усталость. Не грусть, не сочувствие, а чудовищная усталость. Так бывает, когда на твоих плечах лежит два десятка потерянных душ.
Бывает ещё страшнее. Когда человека спасают, а он – в коме. В вечной коме, потому что его мозг умер. Тогда Алексей Николаевич смотрит на свой шкаф и на бутылочку без этикетки.
«Можно?»
В кабинете появляется Серков, молодой врач, год после аспирантуры. Он еще не защищался: дописывает кандидатскую.
«Добрый день», – здоровается Морозов.
«Добрый день… – Серков чуть мнётся, затем продолжает: – Алексей Николаевич, я на этой неделе себя ни на одной операции не увидел…»
Понедельник, только вывесили.
«Максим, – ласково говорит Морозов. – На этой неделе нет ни одной операции, которая была бы тебе по зубам. Ассистировать будешь почти на всех».
«Это же не то, – обиженно говорит Серков. – Мне нужно оперировать больше».
Морозов думает о том, как этот мальчик ещё наивен. Но при этом честен и хочет стать хорошим врачом. Больше операций, больше опыта.
Вообще-то Морозов думает передать Серкову больного Минченко из второй. У него грыжа позвоночника. Сложно, но вполне по зубам молодому врачу – под присмотром кого-нибудь из опытных.
«Эх, – вздыхает он. – Минченко твой».
Восторг на лице Серкова.
«Без благодарностей. Это сложная операция, стоит серьёзно подготовиться». – «Спасибо, Алексей Николаевич».
Серков исчезает.
Разрешил, зачем разрешил?
Ну да ладно, парню и в самом деле нужно тренироваться. Он ответственный, всё сделает хорошо.
Обычный день, ничего особенного.
2
Звонит внутренний телефон. Это Николай Сергеевич Чашников, главный врач больницы.
«Алексей Николаевич, зайди ко мне».
Морозова раздражает чашниковская привычка обращаться по имени-отчеству в сочетании с «ты». Но он пересиливает себя и обращается к Чашникову точно так же. Последний не чувствует иронии.
Морозов идёт по коридору и здоровается с медсёстрами.
Медсёстры с точки зрения Морозова бывают двух типов: молодые и матёрые. Молодые щебечут между собой на различные темы, обсуждают модных певцов, заигрывают с врачами. Они могут небрежно вставить иглу от капельницы, вызвав у пациента гематому. Или случайно вколоть не то вещество. Матёрые – не лучше. Они командуют врачами, командуют пациентами, командуют другими сёстрами и делают всё так же небрежно, как и молодые, но не от неумения, а от сознания собственного совершенства. Смотрите, как я легко колю ему антибиотик, одной левой.
Алексей Николаевич попросту не любит медсестёр. Мужчины лучше справляются с подобной работой. Но мужчин-медбратьев в больнице нет по известной причине – слишком мало платят тем, кто пытается спасать жизни.
Чашников сидит за столом, уставившись в ноутбук.
«Ага-а, Алексей Николаевич, добрый день, добрый день».
Встаёт, протягивает широкую влажную ладонь.
«У нас снова Китай», – говорит он с ходу.
Морозов кивает.
Знание китайского языка – полезная вещь. Расширяющаяся сфера сотрудничества с Поднебесной, постоянные командировки. Морозов изучал язык самостоятельно, читал книги в оригинале, ходил к преподавателям. Начал в тридцать лет, к сорока говорил очень хорошо. «Вам бы в лингвисты», – вздыхали преподаватели.
Морозов не хотел в лингвисты. Он хотел спасать жизни – до некоторых пор. До тех пор, пока не понял, что жизнь не всегда благо.
«Когда?»
«С восьмого по пятнадцатое июня курс лекций, обмен опытом».
«Всё там же?»
«Как ни странно, нет. Харбинский медуниверситет, точнее, Первая больница медуниверситета. Стандартный курс лекций, ничего особенного. В курс дела обещали ввести на месте: на что делать упор, как готовиться».
«Тогда нужно вылетать на неделю раньше».
«Естественно. Они готовы принять вас со второго июня. Кроме вас, будет ещё ряд приглашённых специалистов, но не из России».
Для Морозова подобные поездки – рутина. Был Пекин, были Цзинань, Нанкин, Сиань. Везде практически одно и то же. Несколько лекций, иногда – операции, несложные.
Китайцы напоминают Морозову механизмы. Он почти уверен, что именно они первыми придут к идее обязательной эвтаназии убогих, калек, уродов, немощных. Китайское общество всегда импонировало Морозову своей сплочённостью, идеальной структурой и даже неким подобием равенства. Идеалы, которые несли многочисленные революции, – свобода, равенство, братство – не имеют ни малейшей возможности воплотиться в других странах мира. Мы несвободны, неравны и мы не братья друг другу. Китайцы ещё менее свободны, но остальные два пункта у них почти выполнены.
«Хорошо, Николай Сергеевич, лечу. Почему так поздно сообщили?»
«Как договорились. Зайдите сегодня в бухгалтерию, разберитесь с документами. У вас виза ещё есть?»
«Мне годовую в прошлый раз поставили, есть».
«Вот и прекрасно».
Харбин, что такое Харбин?
Морозов сидит в кабинете и читает в сети, что интересного можно увидеть в Харбине. Крупнейший в Китае православный храм – собор Святой Софии. Не действует, хотя и внесён в реестр национальных памятников Китая; теперь в нём располагается Дворец Зодчества. Музей науки и техники. Музей провинции Хэйлунцзян. Обелиск Советской Армии.
Как ни странно, Морозов очень любит фотографировать за границей памятники русским. В Париже он как-то ездил на окраину города, в неблагополучный район – только чтобы найти небольшой памятник Пушкину, единственный во Франции.
Из китайских памятников Морозов видел только памятник Пушкину в Шанхае. Мемориал советским воинам в Харбине – это интересно. Морозов доволен приближающейся поездкой.
Неожиданно его мысли перескакивают на другой, более серьёзный вопрос. На вопрос завтрашней работы. Не операции, не рутинного заполнения документов, а более важной работы. Яд в шкафчике. Старик в пятой.
Морозов воспринимает себя как двух не зависящих друг от друга людей. Один – оперирующий хирург, известный в своей сфере. Его приглашают на лекции и семинары, он неплохо зарабатывает, у него есть друзья и родные, у него есть всё, что нужно нормальному человеку. Второй – тот, кто крадётся ночью по тёмному больничному коридору со шприцем в руке. Тот, кто спасает людей путём окончательного их успокоения.
В Китае такие вопросы поднимаются на государственном уровне. На сессиях Народного политического консультативного совета Китая постоянно идут дебаты о необходимости легализации эвтаназии на определённых условиях. Алексей Николаевич слышал о том, что старики в бедняцких деревнях идут даже на самоубийство, чтобы не обременять родственников счетами за лечение. Китай думает о будущем. О том будущем, до которого Россия, возможно, не доживёт.
«Эвтаназия для всей страны…» – такая мысль рождается в голове Морозова. Он представляет себе, как поднимает вялую, усталую руку своей непобедимой Родины и вводит в неё дозу растворённого в воде сакситоксина.
Нет. Он трясёт головой, отгоняя глупые мысли. Смотрит на дверь. Хмурится.
3
День за днём – рутина. Сначала тебе кажется, что ты спасаешь жизни людей, но через некоторое время ты становишься просто частью ремонтной бригады. Ты вставляешь новые шестерни, а если они не подходят, списываешь механизм в утиль.
Так нельзя, ни в коем случае. Если врач превращается в ремонтника, он начинает ошибаться. Переживать за каждого потерянного на операционном столе нельзя – так впору сойти с ума. Но нельзя и приравнивать людей к механизмам.
Именно для того, чтобы оставаться человеком, Алексей Николаевич некогда облегчил страдания одной из своих пациенток, молодой женщине лет сорока, у которой была опухоль грудного отдела спинного мозга, на последней стадии. Из-за химиотерапии она облысела, овощные салатики изувечили её желудок, привыкший к мясу, но всё это работало не более чем таблетки плацебо. Она знала, что умирает.
Потом на неё обрушилась боль, страшная боль. Алексей Николаевич бывал в онкологии, потому что там работал его друг, Сергей Витальевич Винаков. Вместе с ним Морозов ходил по коридорам онкологии и слушал комментарии: сколько осталось этому, что у того.
Женщину звали Марина. Морозов проникся к ней какой-то нежностью, она обрела свой маленький уголок в его сердце. К тому времени жены Алексея Николаевича уже не было в живых.
Он не мог смотреть, как мучается Марина. Как ей постоянно вводят обезболивающее, а оно не помогает, потому что опоясывающие спазмы разрывают её на части. Ещё месяц, два, три – состоящие из одной только боли и больше ни из чего. Никаких шансов на облегчение. Неспособность контролировать мочеиспускание, неспособность подняться с кровати, замедленные, неуклюжие движения рук.
Читать бесплатно другие книги:
