Законы прикладной эвтаназии Скоренко Тим

7

Все конференции скучны. Когда-то Алексей Николаевич каждую командировку воспринимал как праздник, но теперь он постоянно думает о том, как же ему надоело произносить заученные речи перед совершенно одинаковыми людьми. Китайские студенты его раздражают отсутствием индивидуальности. Раньше, читая лекции в других городах Китая, Морозов не чувствовал этого так остро, как в этот раз.

Ректор университета И Юн и доктор Дай Мэнфу (оказавшийся главврачом Первой больницы), в принципе, ничем не отличаются ни от Чжао, ни от сотни студентов, сидящих в огромной аудитории перед профессором. Морозова пугает странный, запрограммированный интерес любого китайца к своему делу. Китайский врач думает только о том, чтобы лечить; спортсмен – о том, чтобы заниматься спортом; математик – только о цифрах. Конечно, на самом деле всё обстоит иначе, но Морозов никак не может отвязаться от собственного заблуждения.

Алексей Николаевич очень старается. Старается быть приветливым, открытым и, главное, интересным. Хотя студенты всё равно слушают его молча и что-то записывают в блокнотах или набирают на клавиатурах нетбуков. Это всего лишь инаугурационная речь, не более того, даже не лекция. Лекции начинаются только через три дня.

Когда официальная часть подходит к концу, Морозова представляют студентам, а И Юн кратко излагает, что бы он хотел услышать от русского нейрохирурга, Алексей Николаевич пытается как можно быстрее покинуть здание университета. Его догоняет вездесущий Чжао.

«Господин Морозов, вы так быстро ушли, что господин И Юн не успел передать вам приглашение в гости на завтрашний вечер».

Он подаёт Алексею Николаевичу распечатанное на плотной красной бумаге с золотистой бахромой приглашение отужинать.

«Спасибо, Чжао, – отвечает Морозов. – Передайте господину ректору, что я, несомненно, приду».

«Вам что-либо нужно, господин Морозов?»

«Нет, спасибо».

Машина ждёт его на подземной парковке: это скромный Hafei Saibao, такой же обычный и серый, как все китайские машины. Потоки машин на улицах Харбина сливаются в длинную одноцветную змею с множеством хвостов. Автомобили практически неотличимы один от другого. Чудовищная тенденция современного автомобилестроения, думает Морозов. Одинаковые японцы, одинаковые европейцы, и как вершина – одинаковые китайцы.

После встречи с И Юном к Морозову подошёл профессор Цю Цичан из Хэйлунцзянского университета китайской медицины, самого крупного медицинского вуза Харбина и одного из крупнейших в Китае. Цичан предложил Морозову обзорную экскурсию по своему университету. Традиционная китайская медицина серьёзно отличается от европейской. В университете выделены иглорефлексотерапия и традиционный массаж как отдельные специальности; это интересно. Визит к Цичану Морозов запланировал на послезавтра.

Что делать сегодня – пока непонятно. Морозов решает вернуться в отель и готовиться к первой лекции. Как ни странно, демонстрационных операций проводить не потребуется – только лекции. В какой-то мере это хорошо: меньше напряжения.

Морозов ощущает пустоту и бессмысленность. Это чувство уже накатывало на него раньше, и вот теперь он снова теряет ариаднину нить, которая ведёт его по жизни уже пятьдесят с лишним лет.

Спасать людей от смерти или спасать людей от жизни – основной вопрос. Всё остальное, весь этот Китай, студенты, отели – тлен.

Эвтаназия официально разрешена в Голландии, в Швейцарии, в Бельгии и Швеции. Правда, в последней разрешена лишь пассивная эвтаназия, то есть отключение пациента от аппаратов искусственного поддержания жизни. Вколоть дозу сакситоксина там тоже никто не позволит. Зато позволят в США – в Калифорнии, Монтане или Орегоне.

Как может быть в одной стране преступлением то, что считается благодеянием в другой? Алексей Николаевич хорошо помнит, как разрешали эвтаназию в Швеции. Одной из первых пациенток, потребовавших отключить себя от аппарата искусственной вентиляции лёгких, стала тридцатидвухлетняя парализованная женщина. Это произошло 5 мая 2010 года, совсем недавно. Почему этой женщине можно решить собственную судьбу, а старику из пятой нельзя? Чем он хуже?

В глубине души Алексей Николаевич понимает, что всё это не более чем оправдание. Но ничего не поделаешь. Каждый несёт свой крест.

8

Он сидит в отеле и раздумывает над картой.

В девяносто седьмом Волковский вряд ли смог бы найти загадочный тайник Исии. В его распоряжении были разве что современные карты района. Конечно, он не сумел грамотно совместить карту военного времени с новой застройкой.

А вот у Санькова такая возможность была. Ему не хватило лишь воображения. Саньков совместил карты посредством компьютерного наложения и вычислил координату по Google Maps. Он обыскал весь квартал, обошёл каждый двор – и ничего не нашёл. Он спускался в канализацию, обыскивал подвалы, расспрашивал местных и даже привлёк к себе внимание патрульных, которые отконвоировали его в участок и долго допрашивали, подозревая в шпионаже. Все эти старания и страдания прошли даром.

Морозов же отметил, что координаты, найденные Саньковым, всего на километр отстояли от координат «ящика смерти». Он сказал об этом Волковскому перед поездкой.

«Возможно, это ошибка», – ответил тогда Волковский.

«Погрешность», – поправил его Морозов.

Исии Такэо понимал, что ни зданий основного комплекса, ни «филиала» уже не существовало: их взорвали при отступлении. Поэтому он просто поставил на карте крестик. На карте, где не был отмечен никакой «ящик смерти», никакой склад. Всё-таки это была секретная база. Отметка легла с некоторой погрешностью, плюс наложилась определённая ошибка Санькова. В итоге местоположение «ящика смерти» и местоположение тайника разделились и стали двумя разными точками.

Алексей Николаевич сделал смелое предположение.

«Это одно и то же место, – сказал он Волковскому. – Нужно искать под «ящиком смерти».

И уехал в Харбин.

Теперь Морозов смотрит на дисплей ноутбука и пытается собрать паззл. У него есть бумажная карта Харбина, купленная в отеле. У него есть скан военной карты Исии Такэо. Есть координаты Санькова. Есть координаты «ящика смерти». Паззл складывается легко. Идти на северо-восток от месторасположения отряда 731 в гущу жилых кварталов. Найти мемориальную табличку. Искать вокруг неё. Возможно, это займёт не один день. Возможно, это займёт десять минут – кто знает.

Круг поиска сузился до точки.

9

Визит к И Юну назначен на восемь вечера. Времени много, и Алексей Николаевич раздумывает, отправиться ли ему на прогулку по городу или посетить музей отряда 731. Теперь, когда есть автомобиль, он не зависит от автобусов и может поехать туда в любое время. Судя по буклету, сам музей довольно скучен, но главное – не экспозиция, а настроение. Ощущение того, что именно в этом месте генерал-лейтенант Исии Сиро отдавал страшные приказы своим подчинённым.

Пинфань выигрывает у Харбина. Морозов засовывает буклет в карман пиджака и спускается вниз, к машине.

Добираться от отеля – удобно. Почти всё время приходится ехать по одной улице – шоссе Хапинг, которое переходит в национальную дорогу № 202, а затем – в шоссе Ха Ву. Ещё немножко плутания по Харбину, и Морозов на месте: улица Цзиньжиянь, дом двадцать один. Это административное здание, единственное из целиком сохранившихся с 1945 года строений лабораторного комплекса.

Несмотря на то, что светит яркое солнце, на небе нет ни облачка, а само здание выкрашено в жёлтый цвет, оно производит мрачное впечатление. За чёрной оградой – асфальтовая дорожка, упирающаяся в массивный навес главного входа в административный корпус. Здание широкое, более ста пятидесяти метров на глаз. При этом «в глубину» оно достигает едва ли десятка метров.

Алексей Николаевич представляет, как Исии Сиро выходит на огромный балкон второго этажа и смотрит вдаль. Впрочем, такого никогда не было: это не более чем фантазия. Морозов достаточно знает об Исии, чтобы понимать: в японском бактериологе не было ни капли романтики.

Справа от подъезда – гранитная плита с кратким рассказом об отряде 731. Морозов пробегает по ней глазами: ничего особенного, в «Википедии» информации и то больше.

Он оглядывается: музей окружён плотной городской застройкой. Шестьдесят лет назад он стоял в чистом поле.

Левая часть административного корпуса и площадка перед ним отделены забором. Слышатся детские крики, шум, визг. Алексей Николаевич не торопится идти в здание музея. Он подходит к забору, заглядывает за него. Играют дети. В небольшом парке под сенью деревьев – металлоконструкции игровой площадки, горки, лестницы, паровозики и машинки на пружинах. Начальная школа или детский сад – там, где полвека назад детей вскрывали заживо. Где из их тел извлекали одно лёгкое и смотрели, сколько ребёнок может прожить на другом. Где детям обмораживали ноги, чтобы сравнить скорость обморожения со взрослым организмом.

Морозов дотрагивается до забора. Они не знают, они ничего не знают. Дай бог им никогда не узнать.

Здесь же – единственная сохранившаяся караульная. Небольшое кирпичное здание с высокой печной трубой. Караульные на других воротах успели взорвать.

Алексей Николаевич заходит внутрь основного здания. Тишина, пустота, дама средних лет в билетной кассе.

По бокам – стенные барельефы из тусклого металла. К посетителю тянутся стальные руки замученных работниками отряда 731. Морозова передёргивает.

Вход оказывается свободным: платить нужно только за электронного гида или за экскурсию. Алексей Николаевич не берёт ни буклет у кассы, ни тем более электронного гида. Он просто идёт вперёд, по стрелке «Начало экспозиции». В нескольких местах он видит пиктограмму «Фотосъёмка запрещена». Фотоаппарат он в любом случае забыл в машине.

В первом зале – макет территории отряда. Вот корпус «ро», вот административное здание, вот котельная, казармы, синтоистский храм. Они ходили в храм, эти странные люди, а потом убивали себе подобных, резали, вскрывали заживо, замораживали, иссушали. Макет – под стеклом. Алексей Николаевич проводит по стеклу пальцами, оставляя жирные разводы. Руки мокрые: жарко.

На стенах – фотографии. Архивные, как обычно. Морозову становится очень скучно.

Он сразу вспоминает Москву, музейный комплекс на Поклонной горе. Огромное здание, в котором практически нет экспонатов. Покрытые золотом перила и стены, а смотреть не на что. Даже стол, за которым во время конференции в Тегеране сидели Сталин, Черчилль и Рузвельт – за стеклом, чтобы никто не осквернил реликвию своим прикосновением. Сразу же – на контрасте – всплывают в памяти американские музеи, где можно посидеть на том же стуле, на котором сидел Линкольн, и пририсовать усы к отпечатанному специально для этого портрету Эйзенхауэра.

За стеклом – личные вещи охранников и заключённых. Скальпели, пилы и зажимы – то ли медицинские приборы, то ли орудия пыток. Их очень мало, они обгоревшие, помятые, испорченные.

Морозов переходит в следующий зал. Здесь – диорамы в натуральную величину. Странные, из какого-то серого пластика.

Вот за столом сидит мужчина с закатанным по локоть рукавом. Вокруг него три врача. Один держит шприц иглой вверх: выпускает лишний воздух. В углу той же комнаты, обхватив руками колени, сидит девочка. Она ждёт своей очереди. Что ей введут? Возбудитель чумы? Сибирской язвы?

На другой диораме два врача копаются внутри женщины. Именно «копаются» – другого слова Алексей Николаевич придумать не может. Может быть, она жива? Сложно сказать: фигуры диорамы молчат.

Вот люди, которые отбирали жизнь во имя науки. Насколько корректно отбирать жизнь одного человека во имя жизни другого? Те, на ком испытывали фарфоровые бомбы с возбудителем газовой гангрены, умерли зря. Но зря ли умерли люди, благодаря смерти которых выяснили потолок высоты для лётчиков? Благодаря смерти которых научились лечить обморожение? Нашли вакцину от чумы? Они умерли зря?

Алексей Николаевич думает о том, как бы поступил он, появись у него возможность проводить опыты на людях. Скажем, на наркоманах и бомжах, на отщепенцах. Или на преступниках, приговорённых к смерти. На серийных убийцах.

Есть и другая сторона. Объекты опытов мучились. Не от этого ли он спасает людей уже десять лет? Не от мучений ли – простым уколом?

Зал диорам погружает Морозова в раздумья. Он рассеянно проходит здание насквозь и попадает в длинный полутёмный коридор. На левой стене – мраморные таблички с именами. Имён мало – гораздо меньше, чем погибших тут людей. Но всё-таки имена есть. Китайские, корейские, монгольские. И русские. Морозов читает фамилии – Петров, Демченко. Когда-то этот Демченко держал в руках автомат, может быть, охранял границу. Сегодня его имя – на Стене Памяти. Может, это тот самый русский, который возглавил мятеж узников летом 1945 года. Может, это его застрелили через решётку. Не вскрыли заживо, не отравили какой-нибудь дрянью, а просто расстреляли – как настоящего человека.

Алексей Николаевич выходит во внутренний двор. Сохранилось очень мало. От большинства зданий остались только фундаменты. Возвышается мощная стена бывшей котельной. Она устояла благодаря трём трубам, которые почти не пострадали от взрывов. Только центральная обломана посередине.

Длинное полуразваленное здание справа – бывший питомник для лабораторных крыс. Четыре ряда накрытых решётками клеток. Раньше это здание было длиннее, но деревянная часть сгорела дотла.

Морозов подходит к одному из фундаментов. Это руины здания № 6 – одной из бактериологических лабораторий. Здания под номерами три, четыре, пять и шесть были углами того самого корпуса «ро».

В ста метрах – обычный жилой дом, напоминающий советскую хрущёвку.

Морозов идёт дальше, идёт мимо домов, прямо по улице, машина остаётся где-то далеко позади. Мир продолжает вращаться. Знают ли люди, живущие в этих домах, что когда-то здесь пытали их соотечественников? Наверняка знают. Сложно жить около музея и ни разу в него не зайти.

В груди Морозова – пустота. Со стороны кажется, что он не знает, куда идёт.

Но мы знаем, куда идёт Алексей Николаевич. Он идёт на северо-восток от музея отряда 731.

10

Миновав несколько улиц, Алексей Николаевич достаёт из внутреннего кармана пиджака сложенные в несколько раз распечатки. Первая – это копия карты, составленной Исии Такэо. Вторая – снимок из Google Maps, на который нанесен крестик в соответствии с военной картой. Названия улиц подписаны, но застройка вокруг плотная и однообразная. Остальные распечатки – это фотографии комплекса 731 и информация о местонахождении дополнительного блока – того, где располагался так называемый «ящик смерти». В том месте должна быть мемориальная доска или даже небольшой монумент.

Теперь Алексей Николаевич беспокоится, как бы не заблудиться: дома и улицы похожи как близнецы-братья. Смотрит на часы: с того момента, как он покинул музей, прошло около часа. Нестерпимо хочется пить.

В ближайшем киоске он покупает минеральную воду. По сути, Пинфань – это трущобы Харбина. Вокруг бегают чумазые полуголые дети. Кто-то вешает бельё. Убогие одноэтажные домишки, слепленные из того, что было под руками, чередуются с советскими хрущёвками.

Название ближайшей улицы кажется ему знакомым. На карте оно тоже есть. Где-то тут располагался филиал комплекса 731, совсем неподалёку. Что искать в этих дворах? Разве что хулиганов, которые отберут кошелёк у туриста, забравшегося в трущобы. И скромную мемориальную доску.

Собственно, вот она. На обычном многоэтажном здании. Будто тут жил какой-то известный человек. Но тут никто не жил: тут умирали. Где-то здесь, в районе этого дома, находится тайник Исии. Морозов ищет канализационный люк, но не находит. Впрочем, верно. Скорее всего, проведённая после войны канализация каким-то чудом «обошла» тайник, иначе о нём бы трубил весь мир. Смотря, что там находится.

При мысли о канализации Морозов чувствует, что срочно нужно зайти в туалет. За одним из домов он видит строительный вагончик, стоящий практически в упор к серой бетонной стене. Между вагончиком и стеной – около полутора метров. Можно спрятаться и облегчиться.

Морозов обращает внимание, что стена всё-таки не из бетона. Это грубая штукатурка; под ней кирпичи. Кладка старая, никак не меньше века. Ему представляется книга «Тайны Харбина» со стеной на обложке. По облупившейся краске можно отследить все «археологические слои».

Из-за вагончика выбегает мальчишка в грязной рубашке, холщовых штанах и сандалиях на босу ногу. Он точно из позапрошлого века, дитя трущоб. Смотрит на доктора, бежит прочь.

Чёрт, думает Морозов. Там у них логово, не уединишься.

Тем не менее Алексей Николаевич неуклюже засовывает бутылку с водой в карман брюк и заходит за вагончик. Ему становится легко и хорошо. Хочется быстрее вернуться к машине и уехать из Пинфаня. Нет, он не жалеет, что приехал. Просто хочется в отель, под душ, поваляться на кровати, почитать книгу.

Он выбирается из-за вагончика, и тут прямо перед ним из-под земли появляется голова. Морозов останавливается. Это ещё один мальчишка. Он что-то кричит первому, который, оказывается, стоял неподалёку и пялился на Морозова.

Второй мальчишка окончательно выбирается, оглядывается на доктора и бежит к товарищу. Они ещё раз смотрят на Алексея Николаевича и исчезают где-то за домом. Морозов рассматривает дыру, откуда только что выбрался мальчик. Просто отверстие в земле, слишком узкое для взрослого мужчины. В этот момент его нога проваливается – выше колена. Морозов рефлекторно пытается вырвать ногу, хотя знает, что делать этого нельзя: можно застрять ещё сильнее, повредить кожу или артерию.

Рывок не проходит даром: проваливается и вторая нога. Верхняя часть тела профессора – над землёй, за вагончиком, руки шарят по грязи и мусору. Нижняя – болтается в воздухе, под ним – пустота. Алексей Николаевич собирается закричать – и тут же проваливается полностью.

Он успевает сгруппироваться в полёте и приземляется удачно, на обе ноги, перекатывается. Сверху бьёт свет, он пролетел около пяти метров. Очень неплохо. Чудом ничего не сломал.

Он встаёт. Похоже на подземные коммуникации, только очень чистые. В том смысле, что здесь лишь пыль, никакой воды или жидкой грязи. Маленькая комнатка с сетчатым полом и раздвижными дверями. Морозов светит себе телефоном: на полу следы маленьких ног. В углу – свалка какого-то барахла; похоже, мальчишки устроили здесь что-то вроде склада.

«Это лифт», – осеняет Морозова.

В этот момент лифт срывается вниз. Морозов успевает среагировать и на этот раз: он хватается за рукоятку на потолке. Один рывок, второй, лифт то застревает, то снова начинает съезжать вниз. Глухой удар: всё, приехали.

Алексей Николаевич достаёт мобильный телефон и смотрит на экран: сигнала нет. Он включает встроенный фонарик, мысленно благодаря создателей телефона. Между раздвижными дверями лифта – щель. Как ни странно, Алексей Николаевич легко раздвигает двери. Точнее, отодвигает правую створку. Судя по всему, в ней повреждён фиксационный механизм.

Он оказывается в маленькой комнате странной формы. Ни двери, ни окна в ней нет: только лифт, на котором только что «приехал» профессор. От дверей лифта до противоположной стены всего два шага. Морозов оборачивается. Лифтовая панель выглядит непривычно: выломанный с корнем рубильник, болтающиеся провода. Профессор освещает потолок и пол. На полу – бетонная крошка, мусор, исковерканные куски арматуры, оплавленные обрывки металла. Он смотрит наверх.

Это бронеплита, выехавшая из потолка. Через неё не пройти никаким образом. Единственная дорога – обратно в лифт.

И вдруг Морозов понимает, что ему повезло. Повезло так, как не везло ни Санькову, ни Волковскому. Он что-то нашёл. Возможно, этот бункер не имеет никакого отношения к Исии Сиро и завещанию Исии Такэо. Но похоже, что он с первого же выстрела попал в яблочко! Впрочем, он стрелял прицельно.

Его гложет любопытство. Судя по всему, в бункере не было посетителей несколько десятков лет. Тем не менее вентиляция в порядке: дышать легко, хотя воздух кажется затхлым.

Алексей Николаевич освещает потолок на другом конце комнаты. И понимает, что вентиляция тут совершенно ни при чём. В потолке и верхней части бронеплиты – сквозное отверстие с рваными краями. Снаряд. Поэтому всё помещение засыпано мусором. Какой же толщины стены и бронеплита в этой комнате, что разорвавшийся внутри снаряд лишь проделал дыру, а не обрушил всё к чертям?.. В любом случае, так можно попасть внутрь основного помещения.

Нижний край дыры – как раз на высоте вытянутых рук. Алексей Николаевич не в самой плохой физической форме, но с подтягиваниями у него были проблемы даже в юношеском возрасте. Он зажимает мобильник-фонарик во рту, хватается руками за рваный край и начинает подтягиваться. Выше, выше, ноги скользят по гладкой поверхности. Усилие, ещё усилие.

Он соскальзывает. Одна рука окровавлена.

Профессор думает. Затем снимает пиджак, перекладывает деньги из внутреннего кармана в брюки и забрасывает пиджак на край дыры, будто верёвку с крюком. Ткань трещит, но рукав пиджака цепляется за что-то с первого раза. Это рискованно: ткань может не выдержать. Впрочем, это дорогой костюм из хорошего материала.

Он ползёт по пиджаку, как по верёвке, цепляется локтем за край дыры, обдирает его. Снова спрыгивает.

Новая идея: он расстёгивает манжет на пиджаке. Спасибо модельеру за нестандартный подход к покрою. Теперь он ставит в рукав ногу, точно на ступень верёвочной лестницы. Хватается руками и подтягивается, одновременно отталкиваясь ногой. Ткань трещит, лопается, но он уже перевалился через край дыры, царапая живот. Осталось только развернуться и слезть с другой стороны.

Когда Алексей Николаевич тяжело плюхается с другой стороны стены, он чувствует себя чудовищно усталым. В сердцах он ругается. Нецензурное выражение эхом расползается по помещению.

Алексей Николаевич оборачивается и видит в темноте несколько огоньков. Два красных, два белых, синий. Фонарик телефона не достаёт жиденьким лучом до источника огоньков. Морозов делает шаг и спотыкается обо что-то. Он едва не падает, едва не роняет телефон. Светит вниз. Это осколки бомбы и крупные куски арматуры. Ничего особенного.

Он направляется к огонькам. В дальнем углу помещения что-то мерно гудит.

В центре комнаты – странная конструкция. Она похожа на саркофаг, изнутри стеклянная поверхность покрыта изморозью. В свете фонарика ничего не разглядеть.

«Если есть электричество, значит, есть свет», – говорит Алексей Николаевич вслух.

Когда слышишь свой собственный голос, становится спокойнее.

Он обходит помещение, подсвечивая стены телефоном. На одной из стен – переключатель. Морозов дёргает его и не ошибается. Загорается свет. Тусклый, неуютный. Лампы расположены на стенах и на потолке. Морозов осматривает комнату.

И ему становится жутко.

В дальнем углу – гудящая машина. Наверное, генератор.

У правой стены – шкафчики, столы с колбами и какимито растворами.

В центре комнаты – странный саркофаг.

А прямо у ног Алексея Николаевича на коленях, согнувшись в три погибели, сидит иссохшая мумия, сжимающая в руках винтовочный штык.

«Он сделал харакири», – говорит Морозов вслух.

Как и большинство обывателей, Морозов путает харакири с сэппуку.

Но мертвец не так интересует профессора, как саркофаг в центре помещения. Кто может лежать в нём? Перед глазами Морозова проплывают кадры из американских кинофильмов – «Чужой», «Хищник».

Нет, нет, там человек, не иначе.

Руки доктора ложатся на пульт. Он протирает циферблаты рукавом рубашки. Индикаторы, кнопки. Вот давление: обозначено в паскалях, латиницей. Собственно, кроме нескольких обозначений единиц измерения, надписей на пульте почти нет.

Назначение одного из рычагов сразу понятно. Большая рукоятка справа. Ручка красного цвета. Экстренное открывание. Или умерщвление спящего?

Это моральная дилемма, которая гораздо сложнее вопроса о необходимости эвтаназии. Выбраться, вызвать власти? Скрыть факт нахождения бункера от всех, даже от членов общества хранителей времени? Рассказать всё Волковскому?.. Отдать славу другим?

Какую славу, доктор Морозов. Никакой славы.

Он берётся за рычаг и аккуратно опускает его вниз. Циферблаты оживают. Загораются несколько лампочек. Морозов присматривается: стрелка на индикаторе давления с черепашьей скоростью ползёт вверх. Процесс запущен.

Ему хочется сидеть и смотреть на саркофаг, пытаясь угадать, что находится внутри. Точнее, кто. Но он понимает, что это может занять и час, и два, и даже больше. Судя по всему, стрелки на всех индикаторах должны добраться до обозначенных зелёных зон. Да, времени – хоть отбавляй.

Он осматривается и замечает, что в помещении два трупа. Морозов подходит ближе. Вторая мумия – женщина. Длинные волосы, полуистлевшее платье. Она лежит перед покончившим с собой мужчиной. Морозов чудом не наступил на неё, когда искал выключатель.

Саркофаг за спиной пыхтит и щёлкает.

Морозов подходит к стеллажам и шкафам у дальней стены. На столе – стеклянные пробирки, что-то вроде перегонного куба. Раскрытая тетрадь с японскими иероглифами. Когда Морозов касается её страницы, та рассыпается в прах. Он открывает ближайший шкаф: аккуратно сложенные тетради и книги. Лишь одна полка – почти пуста. На ней – чертежи. Морозов аккуратно извлекает их, но вдруг понимает, что они не бумажные. Что они не рассыпаются под его пальцами.

Более того, все надписи на них сделаны на английском, а на некоторых мелькают и русские слова. Он кладёт перед собой верхний чертёж: на нём изображено что-то вроде саркофага, находящегося в центре зала, только явно более современного. Алексей Николаевич ловит глазами слово «анабиозис» и пытается разобраться в чертежах.

От этого занятия его отвлекает звонок – резкий, металлический. Морозов оставляет чертежи и подходит к оживающему саркофагу. Скрип, скрежет, сыплется пыль. Из саркофага валит холодный пар. Морозов смотрит на часы: прошло больше часа.

Крышка поднимается рывком.

Когда пар рассеивается, Алексей Николаевич видит, наконец, тело в саркофаге.

Это девушка. Темноволосая, с орлиным носом, с красивым телом. Она обнажена.

Алексей Николаевич неловко протягивает руку и касается ледяной кожи. Жива девушка или нет – непонятно. Наверняка перед открыванием нужно было что-то сделать. Например, повысить давление. Или понизить.

Это сенсационное открытие. Анабиоз.

Если Исии Сиро знал об этой комнате – почему он не разработал подобную конструкцию, когда работал в США? Ведь он умирал от рака – анабиоз мог стать шансом для него. Пусть у Исии и других сотрудников отряда 731 не было возможности посетить места былой «славы» после войны. Китай ненавидел их, Китай не мог их простить. Но свою голову Исии унёс целой и невредимой. Неужели он не мог построить второй агрегат?

Морозов делает два шага назад и натыкается на стул. Очень вовремя. Он садится.

Анабиоз – это решение проблемы эвтаназии, раз и навсегда. Человека можно замораживать на неопределённый срок – до того момента, когда лекарство от его болезни будет найдено. Шестьдесят пять лет китайские подземелья хранили тайну, которая может перевернуть мир.

Девушка, жива ли девушка?

Морозов возвращается к столу с колбами и медикаментами. Большинство не маркировано вовсе или помечено японскими иероглифами, которых Морозов не понимает. Он открывает второй шкаф, третий, четвёртый. В двух – пыльные бумаги, папки с документами. В одном – лекарства и препараты. Он пытается понять, что нужно взять. Нашатырь? Он не мог не испариться за шестьдесят пять лет – даже сквозь стекло.

Но он не может ничего понять. Нужно ли что-то вводить девушке? Не нужно?..

Но тут его размышления прерываются звуками за спиной. Морозов оборачивается. Он видит руку, свисающую с саркофага. Пальцы шевелятся.

Морозов бежит к девушке и понимает, что её нос, рот, остальные отверстия закрыты трубками для подачи и отвода веществ. Он аккуратно, одну за другой, вынимает трубки. Девушка уже не дёргается, её дыхание стало ритмичным, хотя и слабым. Морозов осторожно берёт её на руки. Он замечает койку слева от саркофага и перекладывает просыпающуюся туда.

Что у него есть? Бутылка воды. Лекарства с непонятными этикетками, и каждому больше полувека. То есть у него нет ровным счётом ничего. Он не может оставить её здесь. И сил перенести её у него тоже не хватит. И в этот момент она поводит головой.

Доброе утро, незнакомка, пора вставать.

Он отодвигает пальцами веко, смотрит на зрачок. Всё в порядке, не сужен, не расширен. И тут она моргает. Он отдёргивает руку, а она смотрит на него. Никакого удивления: разумный спокойный взгляд.

У неё славянские черты лица. Он спрашивает:

«Are you okay?»

«Оkay», – шепчет она едва слышно.

«English, русский, zhngwn, polski?» – Он перечисляет все языки, которые знает.

«Русский», – отвечает девушка.

«Кто ты такая?»

«Пить», – говорит она.

К месту приходится поллитровка минералки, купленная незадолго до падения. Он открывает бутылочку и поит девушку, придерживая её голову. Самостоятельно она двигаться пока не способна.

«Кто я?» – спрашивает она.

«Я не знаю. Ты должна знать это».

Её голова перекатывается справа налево. Мыслительные функции ещё не восстановились в полной мере. Она стонет. А потом отчётливо произносит:

«Я – Майя».

«Майя?»

«Майя».

Морозов неожиданно осознаёт, что на ней ничего нет. Он осматривается вокруг – никакой одежды нет. Морозов снимает свою рубашку – запылённую, потную – и накидывает на неё. Жалко, пиджак остался с другой стороны стены. Ну хоть так. В развёрнутом состоянии рубашка едва прикрывает её наготу. Девушка высокая.

Её взгляд снова становится осмысленным.

«Какой сейчас год?»

«Две тысячи десятый».

«Чёрт».

«А какой тебе нужен?»

«Другой».

«Меня зовут Алексей… – Он решает, что отчество здесь ни к чему. Она старше его: её заморозили ещё до его рождения. – …Алексей Морозов. Я врач».

Она замолкает. Он представляет, как должны сейчас путаться её мысли. Поэтому он молчит: пусть девушка успокоится, хоть немного придёт в себя. Через несколько минут молчания она задаёт новый вопрос.

«Мы в Пинфане?»

«Да, в Пинфане».

«Мне нужно… мне нужно…»

«Что?»

«Там, в шкафу – чертежи».

«Чертежи чего?»