Дневник путешествия в Россию в 1867 году Кэрролл Льюис

Утром мы почти ничего другого не делали, только готовились к отъезду, и в два часа пополудни выехали в Петербург; наши знакомые из английской церкви увенчали свои многочисленные добрые деяния тем, что пришли нас проводить и принесли бутылку своего вкусного «киммеля», чтобы мы не скучали в пути.

У нас были билеты в спальном вагоне, и в купе оказался только еще один господин, так что с открытым окном мы бы, возможно, чувствовали себя более-менее комфортно; но поскольку у нашего знакомого (который, кажется, был какой-то важной персоной) был насморк и он воспротивился этому, и поскольку третья постель, которая, естественно, досталась самому молодому, то есть автору, располагалась поперек купе, изголовьем под одной кроватью, а ногами — под другой, то я предпочел свежий воздух и усталость на площадке в конце вагона отдыху и удушью в купе. В пять утра я зашел и вздремнул до шести, и все. К десяти мы уже снова были в «Отеле Клее».

После плотного завтрака я оставил Лиддона отдыхать и писать письма и пошел по магазинам и проч., начав с визита к г-ну Муиру в дом 61 по Галерной улице.

Я доехал до дома на дрожках, сначала сторговавшись с извозчиком, что он довезет меня за 30 копеек (он настаивал на 40). Когда мы приехали, последовала небольшая сцена, нечто новое в моем опыте общения с извозчиками. Когда я выходил, извозчик произнес «sorok» (40): это было предупреждение о надвигающемся шторме, но я не обратил на него внимания, вместо этого спокойно протянув 30. Он принял их с презрением и негодованием и, держа на раскрытой ладони, произнес яркую речь по-русски, в которой ключевое «sorok» было основной идеей. Женщина, стоявшая рядом с выражением изумления и любопытства на лице, возможно, его поняла. Я — нет, но просто протянул руку за 30, вернул их в кошелек и вместо них отсчитал 25.

Проделывая это, я чувствовал себя в некотором роде как человек, тянущий за веревку, открывающую душ, и эффект был очень похожим — его злость выплеснулась через край и полностью затмила все предыдущие пререкания.

Я сказал ему на очень плохом русском, что я один раз предлагал ему 30, но больше этого делать не буду: но это почему-то его не успокоило. Потом слуга г-на Муира обстоятельно и подробно повторил ему то же самое, и, наконец, вышел сам г-н Муир и в резкой и сжатой форме изложил ему суть, но извозчик так и не смог увидеть ситуацию в правильном свете. Некоторым людям очень трудно угодить.

Мы пообедали в прекрасном ресторане «У Борелла», на Большой Морской, где мы получили первоклассный обед, включая бутылку бургундского, за пять рублей.

Вскоре после завтрака к Лиддону пришел граф Pontiatine, который, услышав, что мы раздумываем о том, чтобы попытаться посетить Эрмитаж, чрезвычайно любезно вызвался повезти нас туда, и посетил с нами не только галерею, но и Зимний дворец, покои, предназначенные для принца Уэльского, часовню и проч., в которые не допускают обычных посетителей. На этот раз мы увидели отдел галереи, который пропустили в прошлый раз и который представлял особый интерес — «Ecole Russe»[11]. В нем были выставлены некоторые по-настоящему замечательные картины — гигантская «Воздвижение Моисеем медного змия» работы Бруни, которая, по приблизительным подсчетам, была 27 футов в ширину и 18 в высоту: грандиозность замысла и удивительное разнообразие эмоций на лицах раненых и умирающих израильтян — религиозный экстаз, ужас, отчаяние — делает ее поистине эпическим полотном. Больше всего мне в память запала фигура силача, корчащегося в смертельной агонии в центре переднего плана, с блестящими кольцами змеиного тела, оплетающими его члены. Но, возможно, самая поразительная из всех русских картин — это морской пейзаж, недавно приобретенный и еще не получивший номера; она изображает шторм: на переднем плане плывет мачта погибшего корабля с несколькими уцелевшими членами команды, цепляющимися за нее, сзади волны вздымаются как горы, и их вершины обрушиваются фонтанами брызг под яростными ударами ветра, в то время как низкое солнце сияет сквозь более высокие гребни бледно-зеленым светом, который совершенно обманчив, в том смысле, что кажется, будто он проходит сквозь воду.

Я видел, как этот эффект пытались воспроизвести на других картинах, но никому не удавалось это сделать с таким совершенством.

Днем мы поднялись на вершину Исааковской церкви и получили большое удовольствие от открывавшегося вида этого восхитительного города. Лес белых домов с зелеными и красными крышами выглядел изумительно в прозрачном свете солнца. Мы пообедали «У Доминика» на Невском, а потом совершили прогулку по островам среди особняков высших сословий — прекрасные маленькие виллы с очаровательными садиками, со вкусом разбитыми вокруг; причем каждый цветок полагается заносить в дом перед началом зимы. Выбранный нами маршрут явно был очень модным — нечто вроде Роттен Роу[12].

В девять часов мы, по любезному приглашению г-на Мак-Суинни, поехали в Кронштадт, где провели весьма интересный день. Сначала он показал нам верфь и арсенал, и, хотя у нас не было достаточно времени, чтобы рассмотреть все в подробностях, мы получили весьма неплохое общее представление об огромном размахе производимых здесь работ и о ресурсах, имеющихся на случай войны: в арсенале (по которому нас любезно провел старший офицер) мы увидели довольно необычный трофей — пушку, взятую у англичан: она принадлежала канонерке «Стервятник»,— которую выбросило на берег и которая, таким образом, стала военным трофеем. Затем мы посетили «магнитную обсерваторию» и были представлены ее начальнику, капитану Вьпавенечь. Он на некотором подобии английского дал нам пояснение теории и практики своего предмета, которое, как по мне, можно было сделать на древнеславянском; все это было вне моего понимания, и на прощание он любезно подарил нам свои книги на ту же тему — увы, книги на русском. Затем мы взяли лодку и поплыли на веслах через бухту, один раз высадившись на берегу, чтобы осмотреть колоссальную воздвигающуюся верфь; стены были сложены из массивных гранитных блоков, отполированных снаружи так, словно они должны были украшать внутренние помещения какого-нибудь здания, и один из этих блоков как раз укладывали на цементную подушку под руководством офицера, не без многочисленных криков и суеты. В общем это место чем-то напоминало муравейник: сотни рабочих, копошащихся на всем протяжении гигантского котлована, и постоянный звон молотков, эхом отражающийся со всех сторон. Это позволяет представить, как должно было выглядеть строительство одной из египетских пирамид. Верфь, должно быть, обойдется примерно в три с половиной миллиона рублей.

Позднее мы поднялись на колокольню домовой церкви г-на Мак-Суини и смогли прекрасно рассмотреть город. Мы пообедали у него дома, где он был вынужден нас оставить, поскольку его судно уходило раньше нашего. Ранее Лиддон отдал свое пальто, и, отправляясь в город, мы обнаружили, что его необходимо забрать у горничной, которая говорила только по-русски, и поскольку я оставил свой словарь, а в маленьком разговорнике не было слова «пальто», то мы оказались в некотором затруднении. Лиддон начал с демонстрации своего пиджака, сопровождая показ сильной жестикуляцией, включая процесс снятия его наполовину. К нашей радости, она как будто сразу поняла, что мы имеем в виду,— вышла из комнаты и через минуту вернулась с большой одежной щеткой. В ответ Лиддон попытался применить более наглядную демонстрацию — он снял пиджак и положил его к ее ногам, показал пальцем вниз (давая понять, что предмет его желаний находится в более низких сферах), улыбаясь и всем лицом выражая ту радость и благодарность, которые бы он испытал, получив желаемое, и снова надел пиджак. И еще раз проблеск разума осветил простые, но выразительные черты молодой особы: на сей раз она отсутствовала намного дольше, после чего принесла, к нашему ужасу, большую подушку и принялась готовить диван для легкого сна, которого, как она теперь ясно поняла, так не хватало этому глупому господину. Мне пришла в голову счастливая мысль, и я поспешно набросал рисунок, изображающий Лиддона в одном пиджаке, получающего второй пиджак побольше из рук доброй русской крестьянки.

Язык иероглифов принес успех там, где оказались бессильны все другие средства, и мы вернулись в Петербург с унизительным осознанием того, что наш уровень цивилизации теперь сведен до уровня древней Ниневии.

Мы посвятили день различным занятиям. Встретились с секретарем графа Толстого (граф в отъезде) и посетили Троицкую церковь и Успенскую — обе очень красиво украшены. Мы также посетили армянскую церковь, которая отличается от греческих церквей тем, что в ней нет перегородки, скрывающей алтарную часть, или, точнее сказать, перегородка есть, но алтарь находится перед ней.

Расхаживая по городу, я заметил красивую фотографию ребенка и купил одну, небольшого размера, одновременно заказав отпечатать ее в полную величину, поскольку у них не было экземпляров без рамки.

Впоследствии я зашел, чтобы узнать, как зовут оригинал, и оказалось, что они уже отпечатали копию, но находились в большом сомнении относительно того, что им теперь делать, поскольку спросили об этом отца ребенка и узнали, что он не согласился, чтобы ее продавали. Разумеется, ничего не оставалось делать, как вернуть карточку, которую я уже купил: в то же время я оставил письменное подтверждение тому, что я ее вернул, выразив надежду, что мне все-таки позволят ее купить.

Мы также съездили на «Стрелку», чтобы посмотреть закат солнца, и, хотя оно почти уже зашло, когда мы приехали, нам все же посчастливилось насладиться прекрасной картиной: отсвечивающее багровым и зеленым чистое небо; зеркальная гладь залива, с легкой рябью в тех местах, где течение подходит близко к поверхности; темная линия противоположного берега с домами, почти черными на фоне неба; и одна или две лодки, лениво плывущие в весельных брызгах через темнеющий залив, словно какие-то неизвестные водяные птицы.

Если это возможно,— еще более сумбурный день, чем вчера. Мы тщетно нанесли несколько визитов: посетили монастырь и одну или две церкви, которые не заслуживают какого-то особого отчета, кроме того, что в одной церкви стены внутри полностью увешаны военными трофеями, в то время как снаружи на равном расстоянии установлены пушки и само ограждение вокруг церковного двора представляет собой остроумную комбинацию пушек и цепей.

Вечером мы отправились обедать в ресторан Дюссо, но, после того как прождали пару минут, нам сообщили, что мы не сможем получить заказанный обед по весьма веской причине — в доме начался пожар! Вполне возможно, все дело было только в дымоходе, поскольку все погасили примерно за полчаса, но за это время собралась большая толпа и примерно с дюжину пожарных машин, которые прибывали чинно и неторопливо и в основном были примечательны своими исключительно маленькими размерами.

Похоже, некоторые из них переделали из старых водовозных телег. Тем временем мы сидели напротив, у Борелла, и, обедая, наблюдали всю эту сцену из окна, пока на входе толпились официанты, созерцавшие несчастье своих конкурентов с большим интересом, но, боюсь, без особо глубокого сочувствия.

После этого мы посетили вечернюю службу в Александро-Невском монастыре — одну из самых прекрасных служб, которые мне приходилось до этого слышать в греческой церкви. Песнопение было по-настоящему прекрасным и не таким однообразным, как обычно. В особенности мелодия одного фрагмента, который повторялся множество раз на протяжении всей службы (точнее, повторялась мелодия: слова, возможно, отличались), была настолько прелестной, что я с радостью послушал бы ее еще много-много раз. Там присутствовали два епископа, и, ближе к концу службы, один из них встал посреди храма с маленькой кистью (очевидно, погруженной предварительно в освященное масло) и стал чертить крест на лбах прихожан, когда они начали подходить к нему по одному; при этом каждый сначала целовал книги, лежавшие на столе, затем получал крестное знамение, а потом (во многих случаях) целовал руку епископу.

За нами, как и обещал, заехал граф Pontiatine и отвез нас в своем экипаже в греческую церковь. Мы вместе с ним вошли в алтарь и были представлены архимандриту, который совершал богослужение, и, поскольку служба велась на греческом, смогли проследить за нею с помощью книг, несмотря на произношение, и участвовать в ней на всем ее протяжении, кроме одного или двух отрывков, имеющих отношение к Деве Марии. После службы граф повез нас в Александро-Невский монастырь и показал находящуюся там Духовную академию, где обучаются около восьмидесяти юношей — будущих священников. Мы вернулись в этот монастырь в четыре, чтобы послушать службу, и провели вечер, прогуливаясь по берегу реки, и увидели Николаевский мост во всем величии заката с потоком людей, казавшихся черными точками, ползущими по линии, пересекающей багрово-зеленое море.

У нас оставалось время только на то, чтобы подготовиться к отъезду.

Пришел фотограф («Артистическая фотография», д. №4 на Большой Морской) и принес фотографии, поскольку отец мальчика, князь Golicen (?) разрешил их мне продать.

В два часа мы вошли в поезд, для того чтобы проделать утомительное путешествие в Варшаву, и оказались в одном вагоне, хотя и в разных купе с Хантами, которые направлялись в Берлин, так что до Вильны, куда мы добрались в шесть вечера, мы ехали вместе. Вечером мы ходили друг к другу в гости, и тут пригодились мои дорожные шахматы[13]. У нас не было спальных принадлежностей, но, поскольку вагон был почти пустым, мы очень неплохо устроились.

Мы прибыли в Варшаву около шести вечера и, взяв извозчика, направились в «Отель д’Англетер», явно третьесортное заведение. В нашем коридоре обитает высокая и очень дружелюбная борзая, которая входит в комнату каждый раз, стоит только двери приоткрыться на одну-две секунды, и которая поставила под угрозу плоды трудов коридорного, который носил воду, чтобы наполнить ванну, поглощая воду с такой же скоростью, с какой он ее носил.

Мы провели день, слоняясь по Варшаве, и посетили несколько церквей, в основном католических, в которых наличествовали помпезные признаки богатства и дурного вкуса, в виде обильной позолоты и груд (их вряд ли можно назвать группами) уродливых мраморных младенцев, якобы изображающих херувимов. Но было и несколько неплохих Мадонн и проч. в виде запрестольных образов. Сам же город в целом — один из самых шумных и грязных из тех, в которых я до сих пор побывал.

Будильник поднял нас в четыре, кофе и рогалики принесли в пять, а к половине седьмого мы были на пути в Бреслау, куда приехали в половину девятого вечера. Было приятно наблюдать, как местность становится все более обитаемой и культурной по мере того, как мы все дальше продвигались на территорию Пруссии: свирепый, грубоватый на вид русский солдат сменился более мягким и вежливым прусским; даже сами крестьяне, казалось, были на порядок выше, в них чувствовалось больше индивидуальности и независимости,— русский крестьянин, с его мягким, тонким, часто благородным лицом, более напоминает мне покорное животное, давно привыкшее молча сносить грубость и несправедливость, чем человека, способного и готового постоять за себя.

Мы решили остановиться в гостинице «Золотой Гусь» и, по прибытии, обнаружили, что, хотя это и не кладезь золотых яиц, тем не менее, заведение действительно «достойное золотых мнений от самых разных людей».

Мы посвятили утро, наполненное прозрачным солнечным светом и чудесным, ароматным воздухом, прогулке по прекрасному старому городу и посещению церквей, в основном примечательных своими идеальными пропорциями; их огромная высота придавала кирпичным башням, контрфорсам и узким окнам красоту, совершенно не нуждающуюся в каких-либо украшениях.

Мы посмотрели на церковь св. Марии Магдалины, затем св. Христофора, затем св. Доротеи, которая отличается гигантской высотой; мы попытались обойти ее вокруг, но обнаружили, что из находившегося за храмом огороженного двора нет выхода — он, очевидно, служил игровой площадкой школы для девочек и был весьма соблазнительным местом для применения фотографической камеры: после русских детей, чей тип лица, как правило, безобразен и, в виде исключения, просто некрасив, испытываешь облегчение, снова оказавшись среди немцев, с их большими глазами и тонкими чертами.

После св. Доротеи мы прошли через «Кольцо» (большую площадь с весьма живописной ратушей и другими зданиями и статуями посередине и чрезвычайно милой серией изящных старинных фронтонов вокруг, ни один из которых не повторяется) к церкви св. Елизаветы, где совершили изнурительный подъем на самую высокую башню в Пруссии и были вознаграждены за это великолепным видом города и окрестности с извилистой лентой Одера.

Днем Лиддон один посетил несколько церквей, поскольку я не совсем хорошо себя чувствовал, чтобы продолжать прогулку, а вечером мы поехали в «зимний сад» и немного послушали концерт на открытом воздухе, которые так любят немцы.

Мы поднялись на башню Kreutzkirch, с которой смогли увидеть как на ладони весь Бреслау, а также посетили новую католическую церковь св. Михаила, которая находится в процессе возведения, а днем Август — Сентябрь выехали в Дрезден, прибыв в «Отель де Сакс» около половины одиннадцатого вечера.

Поскольку в путеводителе и на карте указаны три английские церкви, две из которых, вне сомнения, сектантские, я ни в одну из них не пошел. Лиддон отправился в католическую церковь, и я присоединился к нему на несколько минут, чтобы послушать музыку. Мы посетили некоторые из садов, в которых, судя по всему, везде господствует принцип: попытаться загнать людей в сады, принадлежащие кафе (где нужно платить за вход); в результате в общественных садах можно найти только несколько скамеек без спинки.

Утром мы побывали в огромной картинной галерее. Двух часов созерцания для меня было вполне достаточно: их вполне можно было посвятить одной только великой «Сикстинской Мадонне».

Днем мы погуляли по городу, а потом я пошел в театр в «Королевском саду», откуда мне пришлось шагать домой пешком примерно с милю (частично по пересеченной местности) в темноте, и я, понятное дело, заблудился.

Представление (за исключением игры актеров, которая была такой же, как и везде) было замечательным. Я вошел в зал после начала второй пьесы, и первым необычным моментом, который я заметил, было то, что зал встретил опускавшийся занавес полным отсутствием аплодисментов: жутковатое впечатление от этой тишины оркестр даже не попытался как-то сгладить. Оркестранты, похоже, не особенно утруждались — они вообще ничего не делали, кроме как поправляли лампы над пюпитрами. Когда же они все-таки начали играть, что произошло лишь тогда, когда действие закончилось и в течение пяти или десяти минут стояла ужасная тишина, можно было только пожалеть, что они не продолжают заниматься своими лампами, поскольку музыка была такой унылой и зловещей, какой я еще никогда не слышал ни в театре, ни за его пределами. Вечер завершился «Чудо-фонтаном», ради которого весь театр был погружен в полную темноту (Вопр.: Есть ли в Дрездене карманники?), и мы увидели круг струй с фонтаном посередине, освещенные светом, цвет которого постоянно менялся и производил весьма приятный эффект, который, однако, вполне под силу магическим фонарям и «хроматоскопам»; затем фонтан в центре стал постепенно опускаться и исчез, а вместо него появились, по очереди, Аполлон, Время и группа фигур, поддерживающих фонтан поменьше. Каждый из этих феноменов, после появления, совершал один медленный поворот вокруг своей оси, словно на вертеле, и это, судя по всему, было кульминацией вечера: по крайней мере это пробудило терпеливую, если не сказать пассивную, аудиторию и вызвало у нее самый живой восторг, который они когда-либо испытывали; последовал почти такой же шквал аплодисментов, каким английская публика встретила бы один-единственный спич.

Мы еще раз, очень быстро, посетили картинную галерею, чтобы посмотреть знаменитую «La Notte» Корреджио, о которой я не могу сказать ничего, что улучшило бы мою репутацию как критика, а днем выехали в Лейпциг, куда добрались как раз вовремя, чтобы успеть совершить вечернюю прогулку, обойдя старый город по кругу через ряд садов, густо засаженных деревьями. Остановились мы в гостинице «De Prussie».

Времени оставалось только на прогулку по городу, ничем особенным не примечательную, и посещение замковой башни, с которой «кастелян» показал нам различные объекты, известные своей связью с великими битвами,— и, в частности, здание, где состоялось великое богословское сражение между Лютером и Экке.

Затем мы отправились в Гессен, где остановились на ночь в гостинице «Раппе», а рано утром заказали завтрак услужливому официанту, который говорил по-английски.

«Кофе!» — радостно воскликнул он, хватаясь за это слово, словно это была по-настоящему оригинальная идея. «Ага, кофе — очень хорошо. И яйца. Яйца с ветчиной? Очень хорошо». «Если можно, жареные»,— сказал я.

«Вареные?» — повторил официант с недоверчивой улыбкой. «Нет, не вареные,— пояснил я,— жареные». Официант отмахнулся от этой разницы, как от несущественной. «Да, да, ветчина»,— повторил он, возвращаясь к своей излюбленной идее. «Да, ветчина,— сказал я,— но как приготовленная?» «Да, да, как приготовленная»,— повторил официант с беззаботным видом человека, который соглашается на предложение скорее из добродушия, чем действительной убежденности в его необходимости.

К полудню мы добрались до Эльма после бедного событиями путешествия, маршрут которого, впрочем, пролегал по весьма интересной местности: долины, извивающиеся во всех направлениях между холмами, укрытыми деревьями до самых вершин, и белые деревни, гнездящиеся везде, где есть подходящее укрытие. Деревья были такими маленькими, такими одинаковыми по цвету и росли такими сплошными массивами, что более отдаленно холмы казались берегами, поросшими мхом.

По-настоящему необычной деталью ландшафта было то, как старые замки как будто росли сами по себе, а не были возведены человеком, на вершинах скалистых выступов, которые то и дело высовывали свои головы среди деревьев. Я никогда еще не видел архитектуру, которая бы столь гармонировала с духом места. Похоже, что, движимые каким-то неуловимым инстинктом, старые архитекторы выбирали и форму, и цвет, компоновку башен с их остроконечными шпилями и два нейтральных оттенка, светло-серый и коричневый, для стен и крыш, чтобы создать здания, которые выглядели такой же естественной частью местности, как вереск или колокольчики. И, подобно цветам и камням, они, казалось, излучали лишь покой и тишину.

Мы направились в «Отель д’Англетер» и провели остаток дня в прогулках по этому очаровательному месту, где людям нечем заняться и где у них есть целый день, чтобы заниматься ничем. Несомненно, это место предназначено для полного наслаждения бездельем.

Мы сходили на вечерний концерт и обнаружили, что в соседнем помещении идет игра («красное и черное» и проч.), и для людей новых смотреть на это было очень интересно. На лицах игроков почти ничего не отражалось, даже когда они проигрывались в пух и прах; если же что-то и мелькало на их лицах, то лишь на мгновение, но возникающее тогда выражение было более интенсивным из-за того, что его пытались подавить.

Женщины представляли более интересное и поэтому более печальное зрелище, чем мужчины: некоторые пожилые, некоторые довольно молодые, все, полностью поглощенные этим занятием, с зачарованным выражением на лицах, словно беспомощные создания, загипнотизированные взглядом хищника.

Мы отправились из Эльма слишком рано, примерно около десяти утра, и на пароходе добрались по Рейну до Бингена. Погода была просто великолепна, и, хотя у нас были билеты на корму судна (которая в теории, для меня непонятной, считается самым роскошным местом на корабле), я провел все время (четыре или пять часов) на носу, наблюдая за вереницей картин, которые открывались по мере того, как мы шли по реке, петлявшей среди холмов.

Разумеется, в ландшафте присутствовало сильное однообразие, если не сказать монотонность,— множество крутых остроконечных холмов, редко покрытых виноградниками или маленькими деревьями; кое-где можно было увидеть деревню, прилепившуюся у подножия скалы, или замок, возвышающийся на утесе, чрезвычайно странной формы, обычно подсказанной очертаниями утеса (то, что парижские продавцы назвали бы «extraordi-naire, force» архитектурой). И тем не менее это был один из тех видов, которые не скоро надоедают. В Бингене мы провели ночь в отеле «Виктория» и рано утром сели на поезд, чтобы проделать последний отрезок нашего путешествия, и прибыли в Париж только почти в десять вечера.

Я пошел в церковь г-на Арчера Гурни и прослушал эксцентричную, но очень интересную проповедь. По дороге туда я столкнулся с Торли из Уэдхема и договорился погулять с ним после обеда. Мы прошли по садам Тюильри и Елисейским Полям и вышли в Булонский лес, по которому можно получить неплохое представление о том, насколько красиво в парижском предместье и сколько парков, садов, водоемов и проч. в этом прекрасном городе. После этого я больше не удивляюсь, что парижане называют Лондон «triste»[14]. Вечером мы все втроем поужинали в «Diner Europeen», а затем посетили церковь г-на Гурни.

Мы провели день на Всемирной выставке, где я почти ничего не посмотрел, кроме картин, но получил редкое удовольствие от современного искусства; там была очень большая коллекция, в которой практически не было плохих картин или статуй. Я не буду пытаться брать на себя невыполнимую задачу и описывать хоть какую-то из них, но просто упомяну имя Карони из Флоренции, чьи работы поразили меня своей исключительной красотой: они называются «L’Amour vainquer de la Force» («Ребенок, играющий со львом»), «Esclave au marche» и «Офелия» — все в мраморе.

Последняя скульптура из той сцены безумства, когда она раскидывает вокруг себя цветы. Конечно, французские картины были самыми многочисленными, но также (что отнюдь не было само собой разумеющимся) самыми лучшими. Наши же художники, похоже, почти соперничали друг с другом, посылая второсортные картины. В маленькой коллекции американских картин есть несколько вполне замечательных.

Вечером мы с Торли посетили «Tййtre Vaudeville», чтобы посмотреть «La Famille Benviton»,— великолепно сыгранная пьеса, каждая часть без исключения была хорошо и филигранно сыграна.

День без особых событий.

Я встретил Чандлера и Пейджа и гулял по городу, сначала с ними, а потом один, покупал фотографии, пока не оказалось, что уже поздно идти на Выставку. Мы с Лиддоном поужинали в обычном месте и потом пошли на военный концерт под открытым небом на Елисейских Полях.

Поскольку Лувр — слишком большая по размерам гостиница, чтобы чувствовать себя там уютно, мы с Пейджем совершили инспекционную прогулку по целому ряду других отелей, закончив на том, что рекомендовала г-жа Хант,— «Hйtel des Deux Mondes», который показался нам лучше остальных и в котором мы сняли пару номеров. Днем я еще раз посетил Выставку и вернулся на обед в свое новое обиталище, обеденная зала которого служит также и рестораном, причем весьма недурным.

Хождение по магазинам, потом снова Выставка. Мы побродили по территории, окружающей Выставку, и прошли мимо павильона, из которого доносилась китайская музыка, заплатили полфранка за вход и послушали ее поближе; и, конечно, разница между слушанием внутри и снаружи стоила полуфранка — только снаружи было приятнее. Это была такого рода музыка, которую, однажды услышав, никогда больше не пожелаешь услышать…

Мы компенсировали этот эпизод вечером, пойдя в «Opйra Comique», чтобы послушать «Миньон» — весьма симпатичный спектакль, с очаровательной музыкой и пением,— при этом героиня, мадемуазель Галли-Мари, внесла весьма большой вклад в обе сферы прекрасного.

Бродили по городу и делали покупки: днем я пошел в монастырь св. Фомы, на рю де Севр, чтобы попытаться достать бальзам от невралгии тройничного нерва, который готовят тамошние монахини.

Я переговорил с двумя из сестер, и старшая, которая, похоже, была главнее, заверила меня на очень беглом французском, большую часть которого я не понял, что они никогда его не продают и только лишь раздают его своим собственным беднякам. Поскольку этот случай, судя по всему, относился исключительно к разделу «пути распределения мази», я уже почти готов был в отчаянии отказаться от своей цели, однако присутствовало указание на возможность использования другого процесса ее получения, и после долгих хождений вокруг да около я сказал: «Значит, вы не можете мне его продать, но дадите и позволите мне дать что-нибудь для ваших бедняков?» «Oui.

Certainment!»[15] — с готовностью подтвердила сестра, и таким образом тонко замаскированная сделка наконец состоялась.

В семь часов вечера я выехал из «Отель Де Монд» и направился в Кале, куда добрался после мирного и сонного путешествия примерно в два часа ночи. У нас был замечательно гладкий переход и ясная лунная ночь, для того чтобы им наслаждаться: луна сияла во всем своем великолепии, словно наверстывая упущенное во время своего затмения, которое ей пришлось перенести четырьмя часами ранее; я оставался на носу судна большую часть перехода, иногда болтая с вахтенным матросом, а иногда наблюдая, в течение последнего часа моего первого заграничного путешествия, огни Дувра, когда они начали медленно расти на горизонте, словно милая отчизна раскрывала объятия, принимая своих спешащих домой детей, пока огни эти наконец не застыли, превратившись в два маяка на утесе, пока то, что долго было лишь мерцающей линией на темной воде, словно отражение Млечного Пути, не обрело форму и плоть, превратившись в огни стоящих на берегу домов, пока неясная белая линия за ними, которая сначала выглядела дымкой, ползущей по горизонту, не превратилась наконец в сером сумеречном свете в белые утесы старой Англии.