Запретная любовь (сборник) Метлицкая Мария
Может быть, собака думала, что отношения мужчины и женщины заканчиваются смешными прыжками под какофонию звуков, а то, что она сейчас видит перед собой, – норма.
– Хочешь, бабочку покажу? – спрашивал Папочка и наклонял лицо к Ие. Касался ее щеки кончиками ресниц и быстро моргал. Бабочка на цветок садится.
– А теперь ежика! – просила Ия.
Папочка утыкался носом в ее ухо и начинал часто-часто дышать, будто бежал и запыхался. Ежик принюхивается к яблоку.
– Норма, Норма, – звал Папочка собаку, когда кровать освобождалась. – Как далеки мы от тебя, Норма.
Ия, напротив, удивлялась естественности и легкости происходившего между ними. Папочка не сюсюкал и не гладил ее, как былые неумелые подружки. Он смотрел на нее как мужчина, заботился как мужчина, и в постели был совершеннейшим мужчиной, не только благодаря хранившемуся в шкафу «мальчику» – его они достали лишь несколько раз. Им руководило мужское желание обладать женщиной. Ну а настоящий мужчина найдет способ доставить удовольствие любимой, даже если заключен в женское тело.
Свою совместную жизнь с Папочкой Ия скрывала и не скрывала одновременно. Она окончила университет и обзавелась работой, став маркетологом – почти по специальности, вполне современно и достаточно по-женски. Все думали, что живет она не то с сестрой, не то с подругой, не то сестра ей как подруга, не то подруга как сестра. При этом «кто-то у нее есть». Даже далекая ее семья, жившая своей жизнью на Кубани, свыклась с существованием какой-то подруги, а в нечастых теперь посылках все было для двоих.
Поступок, торжественно именуемый в их среде «coming out» – выход из подполья, – Ия совершила одной ногой.
Вокруг нее теперь все чаще взрывались снаряды: однокурсницы и сослуживицы выходили замуж и рожали детей. Они выпадали из ее круга общения, или она выпадала из их. Вчерашних приятельниц будто рассаживали по космическим кораблям и разносили на разные планеты.
Будущее по-прежнему казалось Ие далеким, отдельным от ее настоящего. Прекрасное далеко не должно было быть к ней жестоко. Ну а в настоящем было много цветов.
Зимой цветы покупались редко. Летом Папочка наверстывал бесцветное зимнее время. Цветы появлялись в доме каждый день, без повода. Точнее, поводом были сам новый день и Ия.
С приходом тепла у метро выстраивались в ряд старушки: сначала с примулой, потом с первыми дачными нарциссами и тюльпанами, чуть позже – с россыпями полевых цветов. Это во Франции цветочницы наряжены в яркие платья и соломенные шляпки с лентами. В России цветочницы облачены в потертые пальтишки с облезшими воротниками и прохудившиеся сапожонки. Их наряд не меняется и летом, благо в наших широтах оно бывает прохладным.
Глядя на подружек, Ия старалась не думать о будущем. Глядя на старушек, она не могла не думать о нем.
Безумный, упоительный танец Умы Турман продолжался. Воздушный замок прирастал новыми башнями.
На день рождения Папочка дарил ей бордовые розы по числу исполнившихся лет. На Восьмое марта экзотические оранжевые цветы на толстом, похожем на дудку, стебле. Мясистый бутон цветка плотоядно раскрыт, на его дольках, напоминающих вывернутые наизнанку губы, застыла прозрачная, липкая, тягучая, как патока, слеза.
– Он такой же уродливый, как и я, – говорил ей Папочка, улыбаясь. – Но посмотри, какой он красивый. Я не мужчина, но я очень тебя люблю.
Через три года Папочка и Ия стали совсем уж родными. И даже если ссорились, казалось, что ссоришься со своей рукой или ногой. Можно, конечно, обидеться на ногу, которая ноет к смене погоды, но ведь без нее во сто крат хуже.
Впрочем, бывали и эксцессы, которые зависели от суммы каких-то внутренних Папочкиных амплитуд, неприятностей на работе, размолвок с Ией и общего недовольства жизнью. В нем словно сидела заноза, которая время от времени начинала гноиться и, если не спиртовать ранку, не заливать ее, не запивать, начнется абсцесс.
– Я не могу дать тебе семью, детей, будущее. И еще мне постоянно снится мать. Стоит в дверях и смотрит на меня.
Ия гладила Папочку по голове и отводила глаза. Она ненавидела фразу «не знаю, что и сказать», потому что всегда можно найти слова для человека, который в них нуждается. Но сказать ей было нечего.
Почти у каждого человека есть корневая система: мать, отец, бабушки, дедушки, братья, сестры… Если нет кого-то из основных ответвлений этого корня, хоть в усеченном виде, «то он все равно продолжает…» существовать. Иногда роль и функцию отсутствующего члена семьи берут на себя оставшиеся. Семьи могут быть разными по составу, но все-таки они – семьи.
Еще есть дяди и тети – родные, двоюродные, троюродные, которых вы, может, никогда и не видели. Но они где-то есть: улыбаются с черно-белых фото, шлют открытки раз в год из города, который с трудом можно найти на карте. Вы приглашаете друг друга в гости и знаете, что никогда не поедете, потому что не найдете, о чем говорить при встрече. Но они есть.
У Папочки не было корневой системы. А может, и была где-то, хоть один маленький корешок, но он об этом не знал.
На фотокарточках, хранившихся в шкафу рядом с грамотами за давние спортивные достижения, Ия видела только двух женщин. Бабушку и мать. Об отце Папочка никогда не слышал, как и о возможной другой родне.
Говорил, что бабушка похожа на Вассу Железнову. Она рано умерла, не оставив в его памяти воспоминаний, а образ властной, сильной женщины, скорее всего, был взят из тех же фотокарточек.
Мать была полной противоположностью Вассе. Куколка Барби из шестидесятых годов. Складная фигурка, светлые волосы, уложенные в модную тогда прическу «бабетта», большие карие глаза. Она была красива и похожа на Бриджит Бардо, только вместо гордости и достоинства в глазах стояло униженное извинение.
– Мама Зина была женщиной, которая ищет любовь, – говорил про нее Папочка.
Заморские Бригитты ищут свою любовь на Лазурном берегу, среди пальм, белых яхт и красных ковровых дорожек. И находят – белозубую, галантную, романтичную. Мама Зина жила на правом Невском берегу, но тоже искала любовь среди пальм и красных ковровых дорожек. Только вместо белых яхт – белые скатерти.
Она работала официанткой в ресторане. Любовь находила транзитную, командировочную, бурную, но скоротечную, всегда как будто из-под полы.
Когда появилась дочка, мама Зина перебралась на островную Петроградку в двенадцатиметровую комнатку в коммуналке на Большой Пушкарской. Она выписала из деревни Вассу и продолжила поиски любви, которые еще казались ей временными. Когда ей стукнуло сорок, стало понятно, что поиски эти – единственное постоянство в ее жизни. Мама Зина запила.
Васса вскоре умерла. Единственной ее мечтой было вернуться на родину, в деревню под Псков. В городе она так и не прижилась и мирилась с каменными громадами домов ради внучки. Вернуться она не успела. Похоронили ее тоже в городе. На каком кладбище, Папочка не знал. Мама Зина туда не ходила.
Вместо Вассы появилась нянька. Мама Зина платила ей своими чаевыми и называла «гувернеркой». Нянька была доброй, заплетала по утрам косички и отводила в школу.
Косички Папочка запомнил на всю жизнь. Наверное, они были самым светлым воспоминанием о детстве.
Как-то Ия с Папочкой сидели в парке на скамье. Норма бегала рядом. К ним подсела женщина с дочкой. Пока девочка ковыряла лопаткой газон и играла с собакой, женщина приглядывалась к ним, а потом, разговорившись, обронила:
– Я своей дочке всегда платьишки надеваю, косички заплетаю… Знаете, чтобы как бы чего не вышло.
– Мне тоже косички в детстве заплетали, – с гордостью сообщил Папочка. – Но, знаете, ничего не вышло.
– Не помогло, – поддакнула Ия, а сама подумала, что своей дочке тоже заплетала бы и наряжала. Она бы не хотела, чтобы ее ребенок был исключением, хотя сама всегда стремилась этим исключением быть.
Период косичек продлился в ее жизни недолго. Мама Зина пила все сильнее, денег на «гувернерку» стало не хватать. Она утратила красоту Бриджит Бардо и стала походить на Вассу, но только внешне, твердости характера, конечно, не обрела. Это отсутствие стержня и было главной бедой мамы Зины. Не имея вектора внутри и потеряв обертку снаружи, она обрушилась разом, без сопротивления.
Пьяная мать по несколько дней не появлялась дома, а приходя, устраивала дебоши. Папочка, а тогда еще тринадцатилетняя Наташа, распрощалась с косичками и по полгода жила в спортивном интернате.
– У нее есть данные, – говорили тренеры по плаванию. Бассейн, сборы, соревнования стали единственным смыслом жизни.
Маму Зину хотели лишить родительских прав, а Наташу собиралась удочерить бездетная семья тренеров, но что-то не сложилось. Зина на время взялась за ум, но, как только дочь ей оставили, опять принялась за старое.
Пришла пора превращаться из угловатого подростка в высокую спортивную девушку. Наташа превратилась, но как-то наполовину. Девичья плавность, округлость движений не пришла. Она всегда была «своим парнем» и при этом «прикольной девчонкой».
В летнем пионерском лагере она подружилась с мальчиком-старшеклассником. Он тоже был высоким, спортивным, а еще очень вежливым. Они ходили, взявшись за руки, и разговаривали о спорте. Она боялась, что он будет спрашивать про ее семью, потому что, повзрослев, стала стесняться матери. Он не спрашивал и про свою семью ничего не говорил. Казалось, тоже избегает. Наверное, и у него не все гладко, решила она.
На прощание он признался ей в любви и в том, что его отец – известный всей стране актер и певец. Она хотела было оставить ему адрес спортивного интерната, но спохватилась и дала адрес матери.
Полгода, с сентября по март, на Большую Пушкарскую приходили письма из Москвы. Мама Зина гордилась и кричала в раскрытое окно на весь двор-колодец:
– Моей-то, сын того самого пишет! Скоро мы рванем в Москву, а вы сгниете здесь, сссуки!
Соседские окна захлопывались, а мама Зина хохотала и приплясывала. Она знала, что больна раком и медленно исходит, а потому пила уже без стеснения, без оглядки. Так же остервенело и упрямо, как искала любовь.
В любовь она больше не верила и ненавидела даже это слово, как самый большой в жизни обман, но в редкие минуты просветления надеялась, что хоть дочери ее повезет. Ведь где-то же должны быть любовь и везение. Им бы чуточку, хоть с наперсток, – они искупаются в них, как в море, на котором ни разу не были.
Весной «писарчук», как про себя прозвала его мама Зина – уже любя, уже почти считая своим зятем, – собрался приехать в город на Неве.
О госте знал весь двор и, конечно, не верил. Сгорая от стыда, ехала домой из спортивного интерната Наташа, обряженная во взятое напрокат у соседки по комнате голубое платьице с воланами по подолу, прикрывающими острые коленки. Она – тогда еще она – была напугана и несчастна.
Проклятое платье только усиливало страдания. Привыкшее к брюкам и казенным спортивным костюмам тело вело себя как неродное. Легкое изящное платьице сковывало его, как скафандр. Больше всего хотелось сбросить эту казавшуюся робой паутинку и очутиться на дорожке в бассейне, на своей территории, где никто не будет оглядываться, разглядывать, подмигивать и кивать.
Она шагала по тогда еще Кировскому проспекту на Большую Пушкарскую, как астронавт в безвоздушном пространстве по поверхности Луны: медленно и плавно, высоко поднимая ноги в соседкиных туфлях на маленьком каблучке, не зная, куда девать длинные руки.
Встречные мужчины смотрели заинтересованно и кивали с одобрением, но их взгляды ей, не привыкшей к мужскому вниманию, казались брошенными с близкого расстояния кинжалами. Она готовилась к самому страшному – завернуть в свою арку, зайти в свой двор, который ощерится на нее десятками глаз.
Московский гость не опоздал и даже великодушно не обратил внимания на высунувшиеся в окна головы. Полярные суждения «похож» – «не похож» неслись со всех сторон через узкий двор и, как целлулоидный мячик в пинг-понге, отскакивали от стен. Сходство со знаменитым родителем было неочевидно, но то, что в их двор залетела птица важная, столичная, ясно с первого взгляда.
Мама Зина не пила три дня, гордилась собой и даже напекла пирогов, выложив их замысловатой горкой на блюде посреди стола, как когда-то в ресторане.
Гость вошел в квартиру и пошел по длинному коммунальному коридору с лыжами, тазами и детскими ванночками на стенах, стараясь не удивляться и сохранять вежливое выражение на лице. Он был хорошо воспитанным родителями мальчиком, просто никогда не видел таких огромных коммуналок. Когда растворилась нужная ему дверь, он не удержался и воскликнул стоящей на пороге девушке в голубом платье:
– Как же бедно вы живете!
Он даже не сразу узнал в ней свою подругу, ведь тоже привык видеть ее в спортивных костюмах. И уж конечно, не хотел никого обидеть. Он просто открыл для себя новый мир и поделился своим знанием, как если бы долго шел среди бескрайних белых льдов и внезапно увидел землю Санникова.
Потом он сказал много хороших слов, ведь он был воспитанным мальчиком, подарил маме Зине коробку конфет и пригласил девушку в голубом платье в кафе-мороженое. Они шли, взявшись за руки, о чем-то говорили, но это уже не имело никакого значения.
Она знала, что живет бедно, но впервые ей сказали об этом в лоб, без обиняков, как само собой разумеющееся. Она водила ложкой по розетке с мороженым и мечтала только об одном: скорее вернуться в интернат, снять каблуки и ненавистное платье, вбежать в спортзал, пройтись по нему на руках, а потом с головой окунуться в пахнущую хлоркой воду, которая нужна ей больше, чем воздух.
Было еще несколько писем, на которые она не ответила. А может, он не ответил. Или не было вовсе этих писем.
Ия скептически относилась к истории про неудавшуюся Золушку, считая ее еще одной байкой Петроградской стороны.
Много позже, листая журнал с программой телепередач, она наткнулась на фотографию сына певца и актера. Он снял фильм о давно умершем отце и теперь давал интервью. На вопрос о первой любви ответил, что случилась она еще в школьные годы. Жила его любовь в Петербурге, и он до сих пор помнит название улицы: Большая Пушкарская.
Ия побежала показывать журнал Папочке: смотри-ка, а ведь и правда! Но откровения и фото в журнале не вызвали у него никаких эмоций.
– Раскабанел, – сказал Папочка, мельком бросив взгляд на страницу с фото.
Девушка в голубом платье, ждущая на пороге коммуналки гостя из другой жизни, теперь и сама была в другой жизни. А той, прошлой, жизни не существовало. Она обрушилась незаметно, вместе с канувшей в прошлое страной.
Мама Зина умерла зимой. Ей повезло. Наверное, единственный раз в жизни. В городе появился первый хоспис. Как тяжелобольную, ее положили туда одной из первых и до последних минут заботились так, как сама она никогда ни о ком не заботилась.
В эти дни она обнимала дочь и путано говорила ей, что поняла: любовь к мужчине – лишь малая толика большой Любви к жизни. Можно быть счастливой и без мужчин, и без водки. А вот без жизни никак нельзя быть счастливой. Возможно, она просто бредила.
После смерти матери жизнь завертелась, понеслась, но куда-то не в ту сторону. Впрочем, где правильная сторона, Папочка не знал. Он понесся по жизни, как перекати-поле. Но носило его не на большие расстояния, а туда-сюда. Болтало, скорее, а не носило.
Так же, как и мама Зина, он все искал любовь. Умел влюбляться и делал это красиво, но не умел любить. И если Зине, пожалуй, просто не везло с мужчинами, то в ее дочери глубоко сидела заноза недополученной в детстве любви. Если ребенком не научишься кататься на велосипеде, то, став взрослым, легко можно упасть с мотоцикла, не имея навыка держать равновесие.
Папочке, как и маме Зине, любовь не приносила ничего хорошего и давала успокоение лишь на время. Как в огромной печи крематория сгорали мимолетные увлечения, не успев и потянуть на любовь, а створки все открывались и открывались. Папочка кидал свои влюбленности в топку неутоленной жажды любви. Они лопались и, сгорая, толстым слоем пепла ложились на дно его души.
Он не мог выносить любовь, как не могут выносить ребенка. Зачинал ее, взращивал несколько месяцев, а потом отторгал – с бурными расставаниями, отслаивающимися ошметками плаценты чувств, если плод был еще живой. А иногда равнодушно, без переживаний – если плод умер еще внутри.
Он бросал свои чувства на полдороге, недолюбливал, потому что и сам был недолюблен.
С Ией было не так. Они совпали, как пазлы, и, повторяя изгибы-изъяны друг друга, образовали одно целое. Казалось, Папочкина детская ранка зажила, затянулась и больше не кровоточит. Так оно и было, но под ней, затянувшейся, осталась давняя полость с перегнившими остатками былых обид – гумусом для всходов обид будущих. Полость надо было вскрывать, но никто об этом не знал…
Маргарита Меклина
Звездная пыль
Мое советское детство было невнятным.
Запомнился лишь запах подушки отца, в чью кровать я забиралась, как только он уходил на работу, да серебристая полоска через весь телевизор, неровно дрожащая, будто мерцание с другой планеты, что либо указывало на мою впечатлительность и инородность, либо на то, что телевизор следовало давно поменять.
Впрочем, еще запали в душу Бунин с его барчуковостью и спелыми яблоками, и раздвинутые ноги ничего не подозревающей спящей горничной Тани (над ней склонился вожделеющий барин), которые в моем воображении превосходили надуманное нагромождение барачных блоков и бюрократии, известное как Советский Союз.
Память успела выветрить запах из нескольких сцен: небольшая деревянная будка на даче, стыдливо прикрывающаяся кустами дылдоватой червивой малины, как будто стесняющаяся, что вместо бумаги ей выпало подтираться зеленым листком.
Я иду туда деловой нелетней походкой, закрываю дверь на щеколду и прямо в хлопчатобумажных, подкрашенных синькой трусах сажусь на стульчак, вытаскивая из кармана неотточенный карандаш и с затупленным пластмассовым колпачком бело-синюю ручку.
Ручка оказывается более нежной и более способной к вращению, чем карандаш…
Вторая сцена случается в городе, в коммунальной квартире. Не обращая внимания на подсунутые под дверь просьбы поскорей освободить туалет (одному из соседей надобно поспеть к первой паре; они и есть семейная пара, преподающая в ЛГУ греческий и латынь), я сижу в спущенных белых, с растянутой резинкой трусах на нагретом попой горшке и держу в руках молодежный журнал.
В любимой уборной, где запах устраняется горящими спичками, а за дверьми шкафчика прячется пирамидка брусков детского мыла с порочным младенческим лицом на обертке, я читаю рассказ. Навеки въедается в память не только надрывная накипь героев, но и серо-белая сетчатая, как вуаль, фотография молодой авторессы, студентки мединститута в кожаном командирском плаще, с решительным выражением рук и рекламным блеском курчавых волос. Биография сразу берет леденящими руками за горло: входила в туберкулезные очаги, ухаживала за пресмыкающимися в серпентарии, вылетала на вертолете в забытые Богом аулы – т. е. туда, где даже Бог не откликается на «ау», – и однажды так и провисела, в полном безветрии и беспамятстве, на парашюте, пока в нескольких метрах под ней умирал человек.
Пятнадцать лет спустя, когда растрескавшиеся голубые и желтые линолеумные плитки советской квартиры сменились на ковер американского кондо и возникает вопрос: «Кого? Где? Когда? Кто согласится?», курчавые волосы и убористый шрифт из уборной приходят на ум.
Владлена Черкесская! Ее имя всплыло в моей памяти, когда я потеряла работу в американском издательстве, оплачивающую мой потертый ковер, подножный органический корм и убого-богемный комфорт.
В Америке моего полученного в Санкт-Петербурге диплома по русской литературе хватило лишь на должность «манускрипт-хантера» и только на полтора года, за которые мне удалось привести в издательство «Наум энд Баум» четырех авторов русского происхождения, описывающих родину своих родителей с такой точно выверенной долей сарказма, что она оказалась соразмерна и американцам, не потеплевшим к русским после холодной войны, и эмигрантам, старающимся ассимилироваться и поэтому читающим на английском, но идущим не далее того, чтобы читать на английском о стройотрядах и хождении строем в советской стране.
Бешеный успех Светланы, Дэвида, Лары и Велемира. Их фотографии на фоне сугробов и свежих срубов – толстый и глубокий намек на заснеженные русские избы – на страницах обширной «Вашингтон пост» и в узкоколейных, околевающих на ящиках с луком или россыпи конфеток «Коровка» газетках в захолустных «дели» Сан-Франциско, Балтимора и Бруклина. Мои карманы набиты деньгами и чеками, презервативов по понятной причине там нет, но зато есть наспех вырванный из газеты телефон некоей «Томы из Тихуаны, совсем не тихони»: «Работаю круглосуточно, ин энд аут, на все согласная би». Эти увиденные в объявлениях «ин энд аут» сначала страшно смущали. Под «ин» имеется в виду интеркурс? А что тогда «аут»? Вошел и вынул? Потом оказалось, что «аут» просто значит «на выезд», в квартире клиента, а «ин» – «у себя». Несмотря на то что в аббревиациях я поднаторела, мои два визита к «Тамаре», внешне похожей на работницу овощебазы, а не раздатчицу острых оргазмов, закончились довольно плачевно, о чем здесь не хочу говорить.
Через полтора года, в связи с экономическим кризисом, интерес к русским авторам, пишущим по-английски, резко упал, и издательство сократило бльшую часть сотрудников, за исключением тех, кто выискивал и переводил авторов, пишущих на фарси, так как Иран постепенно становился крупнейшим врагом, о котором американцам не терпелось узнать из газет и особенно из любовных романов, повествующих о запретной любви в обществе, где даже появиться в сопровождении «чужого» мужчины на улице считалось грехом.
Как бы мне самой теперь не оказаться на улице, но, увы, вариант мужчины – их тут называют «паточный папа» – в моем случае исключен.
Потеряв работу в издательстве и пытаясь найти себе применение в других областях, я заполняю анкету.
Зачем им нужны мои данные, думаю я, если они меня могут «увидеть на расстоянии», сидящую за столом в полотенце на бедрах и кружевном бюстгальтере от «Калиды»?
Фотопортрет десятилетней давности я нашла без проблем (что в двадцать пять, что в тридцать четыре – я не меняюсь), а вот с описанием пришлось повозиться. Рост сто семьдесят пять сантиметров, талия перетекает в узкие бедра, узка длинная шея, но короток путь от разогретого завтрака до вновь разгоревшейся страсти. Филе-миньон и минет. Флюиды и фламанже. Выразителен вырез стопы; выбриты подмышки и кошки; шторы подобраны в тон простыням, вино – в тон разговорам; слова цепляются друг за друга, как пальцы. Пропорции и приличия соблюдены посреди дня, ночью посреди простыней стыда нет. Слова спускаются все ниже и ниже; голос звучит в подкожном регистре. Разговор об искусстве венчается куннилингусом.
Днем манеры приличные, ночью маневры различные. Уорхол и оральные ласки. Джаспер Джонс и бикини, проглядывающие сквозь расстегнутую молнию джинсов. Мане и манящий мускусный запах; Гоген и эрогенные зоны; Гугенхайм и плотно сомкнутые с губами губы; они тугие, но внутри мягки языки. Мои двухцветные, с рыжиной волосы всегда разной длины: иногда мне нравится быть томбоем, гаврошем, остроглазой и острозубой куницей, только и ждущей, в кого бы вцепиться; иногда – «иным» андрогином с текучестью чувств и гибкими «нижинскими» чреслами; иногда – нежной и томной, за кого сражаются похожие на парней сильные женщины с челками, и поэтому мне сложно саму себя уловить.
Приложив чек на семьдесят долларов, я вкладываю в конверт информацию о себе с цифрами «сорок семь» и «тридцать четыре» (34 / 47 – это ее и мой возраст, и в то время как четверка уже преклонила колено графически и сапфически, семерка стоит в полный рост, и ее к преклонению колен на постели все еще надо склонить).
На том же листочке бумаги указываю, что проживающая в Италии новеллистка Владлена Черкесская, о которой мне пока ничего не известно и которая практически ничего не знает ни обо мне, ни о школе паранормальных способностей, станет главным объектом эксперимента под условным названием «Удаленное видение и эротизм».
Краткая справка: проект под условным названием «Звездная пыль» спонсировался ЦРУ на протяжении двадцати пяти лет, в течение которых ученые пытались выявить лучший метод видения и передачи информации на расстоянии. Проект был засекречен, и доступ к его архивам открыли только сейчас.
В результате множественных экспериментов лучшие умы поколения, задействованные в «Звездной пыли», выработали протокол, в соответствии с которым можно было существенно уменьшить помехи, препятствующие прохождению информации из пункта А в пункт Б, а именно из головы объекта номер один в голову объекта номер два, находящегося зачастую в другом районе, в соседнем поселке, в посторонней – и зачастую враждебной – стране.
Шла холодная война, и казалось необходимым узнать, над чем же там копошатся советские химики, в субмарины какого типа залезают военные в форме, какие двигатели разрабатываются для новых «МиГов», что происходит с выбросом радиации в далеком русском селе.
Если существование удаленного видения действительно можно было доказать научными способами, а технику этого видения – усовершенствовать научным путем, Америка сразу получила бы фору в любой разведывательной операции, спасении заложников или военном конфликте. Несмотря на то что ЦРУ закрыло проект в 1995 году по причине слишком низкой статистики (были получены данные, что лишь 10–15 % особо одаренных людей могли видеть и передавать информацию на расстоянии), у него остались энтузиасты, без устали продолжавшие исследовать феномен ясновидения и публиковать все новые и новые результаты.
При работавшем на общественных началах Институте паранормальных исследований существовала и Школа удаленного видения (ШУВ), на рекламу которой я набрела в Интернете, не найдя ни одной подходящей позиции в бюро занятости и решив пока «сесть» на пособие, которое в связи с экономическим кризисом мне должны были выплачивать целый год.
Успешно окончившим ШУВ предлагался сертификат и предоставлялась возможность преподавать ясновидение на особо созданных курсах. Участники форума в Интернете писали, что ученики, ставшие преподавателями, получали в этой школе сто долларов в час. Поскольку нестандартность («ненормальность, а не нестандарность», как сказала бы мама) всегда была моим любимым коньком, я решила попробовать себя на поприще паранормальности и послала анкету.
В ответ ШУВ попросила меня самой разработать предварительный тест, при помощи которого они смогут определить, подойду ли я им на роль ученицы. И тут, перебирая наиболее затронувшие меня эпизоды в поисках наиболее полезного и одновременно приятного топика, я вспомнила свою юность с журналом «Юность» в руках и раскованные рассказы Владлены Черкесской.
Наши дороги однажды пересеклись.
Около полугода назад, прознав о моей работе в издательстве через Велемира, впоследствии оказавшегося безответно влюбленным «метросексуалом», который боготворил ее тело и тексты, но не мог войти ни в то, ни в другое, в первое по причине своей неожиданно проявившейся к двадцати пяти годам голубизны, а во второе – из-за того, что сам кропал коммерческую, нарочито упрощенную и уплощенную прозу, – Владлена мне написала и попросила отредактировать перевод ее романа «о Девушке и Гондольере» на английский язык.
Я стушевалась. У нее за спиной была груда книг; у нее было имя и тянущийся за ним шлейф бурных романов, некоторые из которых – как сообщил мне рыдающий Велемир, впрочем, сразу же переставший рыдать, когда я показала ему цифры продаж его романа о СССР, которые тогда еще возрастали, – были сапфическими. У меня, кроме большой груди, не было ничего.
Владлена же, когда слов не хватало, высылала собственные фотографии, будто в награду, как будто лицезрение ее царской плоти в полной мере оплатит мой редакторский труд. Затем брала градусом выше: «Ну, нравится? У меня есть и еще, гораздо более смелые… А после шлифовки моего задорного, но с занозами и сучкми английского хорошо бы пристроить куда-нибудь перевод».
Однако «Наум и Баум» подобное не публиковали, едь Владлена Россию терпеть не могла и не всхлипывала ностальгически, как Велемир, вспоминая свое безоблачное советское детство и лишь изредка кусая родину-мать за соски. Для Владлены родиной стала Равенна, и вот о ней и о заливе, о каких-то загадочных фресках и макабрических рукописях, о маслинах и мистическом мареве она и писала. И еще там присутствовал этот загадочный, заставляющий всех обмирать Гондольер…
«Это я отступилась от своих обычных романов, – поясняла Владлена, – и написала нечто в высшей степени эротическое… Любовь моя, отступника прости! – помните осиротевшего без Родины Сирина? В Америке ведь до сих пор покупают «Лолиту» – значит, нарасхват пойдет и мой «Гондольер»!».
Владлена играла со мной; намекала на отношения с какой-то Сибиллой, хотя на все банкеты-приемы, устраивающиеся российскими толстосумами по случаю выдачи премий журналами-«толстяками», являлась то с одним, то с другим – как она называла их – «лесником».
Вскоре после того как я отправила заявление в школу «Звездная пыль», мне пришел лаконичный ответ.
«Тезис Вашей дипломной работы «Ясновидение и сексуальность» одобрен. Остается разработать детали. Во-первых, решите, какие части тела женщины Вы считаете наиболее эротичными. Во-вторых, найдите передатчика информации. Если Вы еще не знаете, что значит данное слово, распечатайте с Интернета брошюру и прочитайте определение на странице 12. Желаем удачи!»
Я была озадачена: школа не только не отклонила мой тезис (они лишь чуть поменяли слова в предложенном мной названии), но и призывала отнестись к проекту серьезно.
Теперь я действительно хотела ее понять и покорить. Кто же эта властная женщина с влажным взглядом, считающая, что люди должны ей бросаться на помощь по первому зову? Может быть, она просто нуждается в настоящей любви? Ну как же ей объяснить, что помимо нашего положения в обществе (она – великосветская литературная дама, а я – нефактурное, нефаканое молодое ничто) есть что-то еще! Совместное творчество и соблазн, например…
Как часто я пыталась представить Владлену в одиночестве ее тихой квартирки, без строительных лесов ненужных словес и «лесника», чей пенис, вероятно, был так же коряв, как и в прямом смысле топорная рукоятка! Как часто, не найдя в реальной жизни объекта, достойного обожания, я мысленно принималась ее раздевать…
Но хватит, хватит… Школе я написала, что каждый месяц буду представлять им тщательное описание одной из самых эротических частей ее тела, на что школа ответила, что сначала я должна предоставить подробный список этих самых частей.
Предоставленный список:
Глаза (пристальный, гадающий «получится – не получится», взгляд глаза в глаза зажигает; эта медленно, до дна нажатая клавиша; этот зов, раздавшийся посреди беготни дня, когда, кроме канцелярских скрепок и скрипучего стула, ничего нет, и вдруг вспоминаешь, что где-то в глубине тебя прячется вязкая, темная, тягучая сущность с влажностью губ).
Ушная раковина (жаждущие губы, как мольбы оракулу, вкладывают туда заклинания, одно тело лежит ничком, другое давит всем весом на его спину, предваряет вторжение более плотного и ощутимого дуновением воздуха, волной колебаний, шепотом шевелений).
Грудь (мягкая, матовая, стеариновая, будто плавленый воск, или твердая, как девственная, только достанная из коробки свеча, иногда вялая, как укатившийся и забытый в тени поребрика мяч, но всегда присутствующая под белой сорочкой вместе с темнеющим кливажем, подразумеваемая под невесомой шелковой блузкой, под обтягивающим черным синтетическим платьем, а если у «женщин в зрелом соку» она чуть повисла, то подразумевается и воображается то молодое и свежее, что находилось там декаду назад).
Поясница (прекрасная тем, что заканчивается внизу округлыми полушариями с двумя ямочками наверху, как на щеках; вздрагивает от прикосновения теплой ладони, гнется как гуттаперча, помогает раскачивать качели, летящие к финишу; позволяет владелице доставать то тут то там, и когда она, сидя сверху, наклоняется и нагибается и, исхитрившись, низко склоняется, то длинные волосы падают на чей-то живот и накрывают его, ходят туда-сюда, как мягкая, делающая свое дело кисточка для бритья).
Ягодицы (у них такой же кливаж, как между грудей, но только сзади; это продуманная природой расщелина между двумя округлыми полушариями, которая приглашает войти).
Пальцы ног и изгиб ступней (хороши для тех, кто знает толк).
Икры (прекрасны тем, что внизу оканчиваются щиколотками, ступнями и пальцами ног, а вверху – ляжками и внутренней стороной ляжек, откуда легко, муравьиной поступью, кончиком пальца, невидимыми абстрактными точками и штришками по плоти можно пробраться наверх).
Внутренняя сторона ляжек (как лифт, помогает подняться).
Бедра, колени (хороши тем, что их можно раздвинуть, погладить и осмотреть).
Руки, пальцы и ногти (замечательны тем, что их можно пожать или к ним прикоснуться, в то время как девушка просто-напросто держит в руках меню или затрапезную ложку, но, будто бы невзначай прикоснувшись к запястью, а потом и к ладони, а затем погладив ее пальцы с едва заметным нажимом, можно намекнуть, что то же самое можно сделать и с другими частями ее пока прикрытого одеждами тела, такими как, например, Клитор).
(Разумеется, предоставляя список Школе удаленного видения, я убрала все описания, сделанные в качестве черновика для себя.)
Передатчик информации в г. Амстердаме: мой знакомый перформансист Улай Л. (неизвестно только еще, как его убедить!).
Письмо Владлене
Хочу предложить Вам принять участие в своеобразной литературной игре. Издательство «Фетиш», в котором я подвизаюсь, объявляет конкурс на лучшую историю соблазнения. Победитель получает право издать свою книгу в Америке, и тут как раз будет уместен (и станет известен всему англоязычному миру!) Ваш «Гондольер».
Издательство снабдило меня списком эротических частей тела, но этот список, в соответствии с Вашими наклонностями и накалом страсти, можно расширить (Вы мне немного на эту тему писали, но, кажется, основное осталось «за кадром», хотя не подумайте, что хочу Вас закадрить).
Волосы
Длинные гладкие ноги
Анус
Лодыжки, бедра, колени
Ь (это я встаю на колени перед Вашим талантом)
Ляжки
Эрогенные зоны (какие-нибудь необычные, те, которых нет в списке)
Ногти, пальцы, ладони
Лицо анфас, глаза, губы
Ягодицы, поясница
Вульва, лабии, клитор
Раскрытый рот, руки
Уши, шея, язык
Все эти части тела должны быть подробно описаны и присланы на конкурс вместе с историями, которые с ними произошли (фишка в том, что это должен быть нон-фикшен). Помните, как Гумберт Гумберт находил особое удовольствие в вылизывании глазного яблока Долорес Гейз и доставании оттуда неловкого насекомого? Вот такой же высокой эротики жаждет «Фетиш». Одной мне просто не потянуть, и посему у меня возникло предложение обыграть эти истории в четыре руки.
Для любителей эротики тут будут «клубничные» описания, все эти молочные реки грудей и кискины кисельные берега. Для тех, «кто понимает», тут будет задействована двойственность, смесь фикшен с реальностью: с одной стороны, мы предоставим издательству истории соблазнения; с другой стороны, эта наша совместная работа двух литераторш и будет соблазненьем друг друга: флюиды родятся в процессе своеобразного раздевания перед друг другом и полнейшего раскрытия темы и тайн (во имя Литературы, конечно!).
Конкретные описания должны приходить ко мне в ящик первого числа каждого месяца. Будьте настолько откровенны, насколько это возможно. Надеюсь, что Вы нестыдливы. Если будет хорошо получаться, я пробью Вам аванс.
Не узнаю, убедило ли Владлену это наспех написанное сообщение, набитое полнейшим враньем, да еще и обещанием денег с бухты-барахты: промашка, которую я осознала, уже нажав на клавишу SEND.
Я преследовала сразу две цели: если бы Владлена согласилась на этот проект, я бы вступила на стезю «удаленного видения», так как, если бы ее описания совпали с моими, это значило бы, что способности у меня действительно есть (школа полностью доверяла будущим ученикам и просто хотела получить две стопки отчетов: «как я вижу ее» и «как она видит себя»). Ну а вторая цель? Глубокое густое желание: еще предстояло узнать, умела ли я на расстоянии видеть – но точно было известно, что я умела на расстоянии любить.
Через несколько дней, буквально летя к Интернету с бьющимся сердцем и с приятно-игольчатым напряжением всего тела, как будто разрядка случится прямо сейчас, я была остановлена непонятным барьером; вот он, роуд-блок на пути моей страсти, не «лежачий полицейский», а метафорический лежащий лесник:
- Раба сценариев невоплощенных
- И мечт, как ощастливить Голливуд,
- Тужу филистеров средь холощённых…
- А дом – горит. Часы – идут…
Что это значит? Она согласилась? Может быть, Голливуд – это я, и она хочет меня осчастливить, ведь я хвасталась знакомством с братом Джонни Деппа, пишущим триллеры? А слово «раба» отсылает к «рабе любви»? Может быть, как раз за этим эпиграфом я наконец увижу описание ее… чего? Чего конкретно? Ну что она может мне описать?
Одним из ее увлечений был театр; она любила примерять на себя разные костюмы и роли, шапки и шали, манто и маски, ласки и сказки; то зрелую властность, то полудетское, полунаивное подчинение, таким образом умножая свою привлекательность в несколько раз: столько в ней разных ролей и ипостасей, которые можно пестовать и любить! Пройтись, что ли, по списку «частей»? В глазах ее я тону; к внутренним сторонам ляжек приникла б лицом и так и оставалась бы в этом теплом и узком ущелье; с грудями разговаривала бы как с людьми, наравне, смотря им прямо в «лицо», так что глазки сосков уставились бы на меня и твердели от одного моего взгляда… Послушай, Владлена, Вдаль-Лена, стань моей Близко-Леной и покажи наконец то самое сокровенное, что заставляет тебя растекаться по стулу и думать о женщинах, вместо того чтобы отдаваться тисканью и железным тискам (и кривоватым брускам) «лесника»!
Но зачем ждать описаний? Она уже обнажается передо мной: как будто на открытии арт-галереи приоткрывая картину, снимая с тела целлофановую пелену, простыню, бархатный саван и предоставляя его во власть потребителя, покупателя, теребителя, возжелателя, зрителя. Она – как Марина, перформансистка, раздевающаяся и сидящая перед зрителями с надписью над головой Artist is present. Каждый может сесть на табуретку напротив нее прямо в выставочном зале и, уставясь глаза в глаза, вобрать в себя все, что ее наполняет. Но она тоже смотрит в ответ, и поэтому просто «вобрать» не получится – «вбирая», нужно что-то «отдать».
Интересно, как она опишет себя? «Узко как устрица»? «Солоновато как сулугуни»? «Мохеровый мох между ног»? «Пожар в моем пирожке»? Снаружи дразнящее и зовущее покрыто растительностью, но внутри, если сумеешь пробраться за тугие врата с выданной тебе на пару минут охранной грамотой, оно свято, стерильно. Влага прозрачна и чиста как слеза.
Я бросилась к продолжению письма.
За неимением хризантем и граммофона дарю Вам акростих.
Так, значит, она хочет меня?
Уже был вечер: неплохой повод для того, чтобы раздеться и лечь в постель (размера California Queen).
Легла и представила нас двоих вместе… Сильная энергия, как луч света, как гаубица, направляла свой свет и прицел на меня. Под ними – под Ней – я была беззащитна. Если бы В. оказалась сейчас рядом со мной, подойдя ко мне близко-близко, почти вплотную и рукой нажав на клиторную пупочку выключателя, так что мы обе были бы вовлечены в совместную темноту, ноги бы у меня подкосились, и я стала бы в буквальном смысле сползать по стене, утекая от нее, стоящей надо мной в своей вышине, недоступной, но наступающей, чтобы там, в самом низу, в аду, на леденящем полу, как в чаду, вновь объединиться, сплестись руками, ногами, губами, вдыхать воздух, которым живет и дышит она!
Ах, какие флюиды она мне посылала! Неожиданно для самой себя я представила ее одетой в кожу, в сложносочиненном черном бюстгальтере с кружевами и с множеством пряжек: нежная кожа, железо, намекающие одновременно на силу и беспрекословное наслаждение, на сладость и яд. Она была в сапогах и в каких-то кожаных гладиаторских ремешках, наперекрест обвивающих ее чресла, которые одежкой вряд ли можно было назвать, так как показывалось больше, чем было прикрыто. На ее межножие, на ее мускулистые, в тонусе, без единой жиринки и волоса чресла, виднеющиеся сквозь клеточки и ячеечки, образованные этими черными ремешками, я боялась смотреть.
Отдававшая все слова, все, что имела, листу, удивительно многоречивая и обильная в своих текстах, сейчас она была бессловесна. Глазами она дала мне понять, что мне надо лежать. Оставаться такой как есть, без движений. Мои руки она привязала к металлической спинке кровати такими же кожаными черными ремешками, имеющими странную надо мной власть: с одной стороны, они стесняли меня и не давали мне скрыться; с другой стороны, именно принуждая и стесняя меня, привязывая меня к этому ложу, они давали мне шанс полностью раскрыться и стать самой собой…
Для раскрепощения необходимо было давление.
Я была не в состоянии сопротивляться.
Чтобы получить наслаждение, сначала должно было быть принуждение.
Я как бы хотела сопротивляться и не могла.
Обычно резкая и даже известная в Сан-Франциско как dominatrix, ЕЙ – я не хотела противиться.
Ее ледяное, зимнее принуждение горячило мою летнюю кровь.
Любая dominatrix с кнутом и мечом всегда мечтает, что когда-нибудь придет тот или та, которые сделают ее покорной и кроткой, заставив отбросить в сторону латы и меч.
В. стояла надо мной во весь рост на постели во всем своем черно-белом великолепии и бессловесности; я лежала под ней; эта возникшая из ожидания нега, эта сладкая нуга, это немое кино. Эти ее черные ремешки, пахнувшие новой кожей и ее любимым «Гермесом», это правильных пропорций тело и наше правильное соотношение, она наверху, я внизу, позволяющее мне хорошо разглядеть или представить куда-то исчезнувшую, возможно, тщательно сбритую, но до сих пор представляемую курчавость волос. У нее там везде было гладко. Господи, пусть и тут все пройдет гладко, без сучка без задоринки. Продолжай, продолжай, продолжай…
Ее ноги в кожаных сапогах были расставлены как у победителя, она попросила меня широко раздвинуть мои…
Но нет, до этого она надела бархатную черную повязку мне на глаза. Ощущение доброго, докторского, лечебного бархата на глазах было приятно. Сейчас меня укутают, подоткнут одеяло, выдадут целебный сироп. Да, я привязана, не могу убежать, но зачем опасаться! Она дотронулась до моего лба, как будто действительно озаботилась о здоровье… Как будто проверяла температуру. Да что проверять – я вся горю! Потом взяла в свои руки одну грудь, вторую – будто бы я пришла на осмотр. Я замерла.
Но она вдруг отошла. Такая волнительная, такая волшебная передышка. Шорохи в комнате. Она, кажется, что-то разворачивала или доставала… Может быть, хризантемы? А может быть, она сейчас придет с охапкой цветов, например, маргариток, и будет водить ими по моей коже? Достанет из холодильника лед и языком и губами будет «вести» его по моей груди и лобку?
Вдруг она куда-то ушла… поставила латиноамериканскую музыку?
Я осознала, что была совершенно раздета.
Мое тело и раздвинутые ноги были беззащитны и обнажены; руки чуть затекли, но вместе с неожиданным приливом энергии и возбуждения в уши вдруг вошло аргентинское танго… Да, вошло… Она наконец что-то достала… Бережно свернула и положила на место пакетик… что-то, очевидно, надела… снова приблизилась ко мне… наклонилась… ушла… и вошла…
Купчиха за чаем и ее воздыхатели (рассказ Владлены Черкесской)
На следующий день я все же собралась с силами прочитать полностью ее письмо.
Начиналось оно издалека, экивоками, в основном описыванием того, что видит она за окном, когда сидит «прямо в комнате в кожаных сапогах, которые лень снимать, а подходящего лесника рядом нет».
Так вот откуда взялись привидевшиеся мне сапоги!
А продолжалось описанием ее интересов, как она любит все холодное и сумеречное, «небытие, луну и ледяной отблеск на простыне», в то время как я, родившись летом, наверняка обожаю «траву, свет, солнце, живые цветы, горячую кровь» – в отличие от нее, замороженной, зуб на зуб не попадающей, зябкой, зимней.
«Если хотите мне сделать приятное, – писала Владлена, – пошлите на день рождения меховое манто! Я буду Вашей Венерой с мраморным телом в роскошных собольих мехах. Кому-то же надо меня утеплить!
Кстати, мой первый рассказ, – продолжала она, – так и назывался «Чаепитие по случаю дня рождения», и описана там была моя полная антонимка: я порывистая и нетерпеливая, а героиня – плавная и неторопливая, в свободной марлевой малахайке, летом на даче, недалеко от станции Пери (а это в персидской мифологии значит «прекрасная фея»), потчует таких же дебелых и неторопливых соседей-мужчин. Они сидят вокруг накрытого скатеркой стола в своих белых полотняных костюмах-панамах (слышен запах только что убранного в снопы свежего сена, стрекотанье кобылок и а капелла каких-то маленьких птичек), а она, как купчиха за чаем, раздает им калачи, удивительно похожие на ее сдобные руки.
И все вокруг такое сдобное и округлое, что они, сочась сладостью, не отрывают глаз от нее, а она все продолжает их потчевать густым, но на свет прозрачным вареньем, плюшками, сушками, пирогами, которые сама испекла… И такое благоприятство вокруг разлилось: и осы жужжат, и сено так пряно и усыпляюще пахнет, будто напоминая о том, что им летом набивают подушки, и воздух так приятно перед глазами рябит, что мужчины вконец разленились и им лень друг с другом тягаться, дескать, кто это нашей Сдобушке больше всех люб и милей…
Они просто все вместе, в три пары глаз, на нее смотрят и в паточном воздухе уже как бы откушали самого ее сладкого и пленительного, и попробовали ее осиного, как жало, дрожащего язычка, перебрали один за другим все калачи на печи, повыщипывали аккуратненько из всех мест изюминки, слизали сахарную пудру с раскрасневшихся щечек, прошлись по всем розовеющим и разговеющим, готовым к вкушению частям тела… и все это в прекрасном мареве дачи!
А чтобы Вы вспомнили такое сочное лето, я Вам посылаю стишок: прочтите внимательно, а потом мне напишите, что чувствовали, пока читали, – мне это важно:
- Магнолии и туберозы,
- Аспарагусы, березы,
- Рожь, глициния и розы,
- Глориозы и мимозы…
- Амариллис, гладиолус,
- Розмарин, Венерин волос,
- Ирис, лен, пшеничный колос…
- Тамариск и ноготок,
- Астры, остролист, вьюнок!..
Это считалка. На кого выбор падет, тот первый начнет… а уж что начнет, каждый думает в меру своей испорченности (а мы ведь с Вами в меру испорчены, единственный не вставленный в присланный букет цветок маргаритка, не правда ли?). Так, в общем, и надо писать – обиняками, а не с синяками, то есть как Вы, прямо в глаз. Не раздевать и выставлять на посмешище с похабными «частями тела», а наоборот, вуалировать вульву, покрывать перси и пенисы пелериной, убирать вздымающиеся части тела под отглаженные чесучовые брюки и пиджаки.
Но если Вам уж так хочется меня всю охватить, прикрепляю свою старую, специально обновленную для Вас дневниковую запись. Да не про ледащие ляжки, а про то, как везде и всегда бегают за мной «лесники».
Меня как ушатом холодной воды окатило, но я покорно начала читать про «лесника», верного ленинца.
Или, может, владленинца?
Похотливый парторг
«После мединститута распределили меня работать в больницу, а там парторгом был один женатый жирноватый хирург, который ко мне воспылал. Пока ходили мимо друг друга по коридорам в белых халатах, ничего у него ко мне не колыхалось, но только я пришла к нему на обследование нескромного толка (такие сложились у меня тогда обстоятельства), он сразу же загорелся.
Не знаю, приходилось ли Вам сидеть враскоряку на этом допотопном, лоснящемся от чужого пота пыточном кресле? Парторг пытался деловой вид сохранить, когда во мне копался, но все инструменты ронял, зеркала, какие-то щипчики, а потом перчатки снял и долго мыл-стерилизовал руки, задумчиво поглядывая на меня, пока я без трусов и юбки его дожидалась. Затем попытался туда залезть уже голой рукой, но я ему напомнила, чему нас в мединституте учили, и он снова надел и снова полез. И смех и грех вспоминать!
Не могу сказать, что его копания меня отвращали; встреть я его где-нибудь на студенческой вечеринке, я бы даже на него обратила внимание, потому что, несмотря на полноватость, ростом он был под потолок, взгляд имел пристальный, а хватку стальную, что хирургу, кстати, очень пристало. С одной стороны, даже излишне брутальный и, чуть что, с нерадивыми подчиненными сразу переходит на рык, а не крик, а с другой стороны, видно, что жизнь очень любит, да и она отвечает все тем же. Покушать умел, и поласкать, и обнять, когда тучи на небе, и правильным вниманием одарить: когда кажется, что он все-все про тебя знает и вот-вот начнет жалеть. Приплюсуй сюда губы чувственные, волос курчавый и немного блатные манеры (мама у него хоть и была учительницей русского языка, но от одесского шика и блатоты, доставшихся от отца-торгаша, так и не смогла отучить). В общем, ему бы Беню Крика играть и девок на Привозе щупать с такою фактурой, как у младшего Виторгана! Но одно дело – встретить такого незнакомца где-нибудь в баре, с этой его вальяжностью и влажным выпуклым взглядом, а другое – на гинекологическом кресле, со всеми моими интимными складками, раскрытыми ему прямо в лицо.
Я попыталась встать, чтобы одеться, а он с поднятыми бровями и без какой-либо там похотливой улыбочки или подмигивания строго мне говорит: «Я разве уже сказал вам, что закончил? Мне надо проверить, что в вашей карточке все записано правильно, подождите, сидите» – и дотрагивается до моей коленки рукой. Я сначала так и замерла, как будто меня пригвоздили. То есть он меня как бы не силой, а словом держал. Я будто попала под какой-то его магнетизм, и, если бы он хотел что-то со мной сотворить, как бы прикрываясь своими обязанностями и каким-нибудь «проктологическим протоколом», я наверняка сразу бы не поняла, что он совсем не в ту сторону гнет. Мне повезло, что именно этот момент моей слабости и непонимания он пропустил.
Я наконец пришла в себя и спросила: «Что, мне с раздвинутыми ногами сидеть? Да и холодно тут. Мне надо одеться». А он опять так официально, как на таможне: «Адрес у вас тут в карточке верный? Что-то циферка расплылась». Тут-то в мою недотяпистую голову и закралось подозрение, на какую таможню-межножью он собирался. И я ему: «Ну так я пошла, до свиданья!» А он склоняется, вглядывается прямо туда и говорит: «Подождите, я еще не поставил диагноз. И адрес мне нужен ваш правильный. Когда вы дома бываете? Половую жизнь не ведете? Живете одна?» И неожиданно переходит на ты, шепчет: «Я к тебе скоро в гости приду!»
Я его отталкиваю и дрожащей рукой выворачиваю скомкавшиеся трусики на лицевую сторону, чтобы надеть. А он выпрямляется во весь рост, внимательно меня всю рассматривает этим своим затуманенным взглядом из-под потолка и спрашивает: «Так ты на каком этаже?» А я, босая, натягивая колготки, ему отвечаю: «На самом высоком, половой жизнью живу, да не про тебя! Иди ты, дорогой, к такой-то там матери! Поучи с ней вместе русский язык, чтобы знать, что к коллегам надо обращаться на «вы»!» Вышла из его кабинета, дверью хлопнула и понадеялась, что на том все закончилось. Но, конечно, ошиблась.
Парторг не остановился на этом, и мне даже казалось, что теперь, когда он проходил мимо меня, халат его колыхался как-то совсем по-иному, как будто под ним скрывался указующий перст. Перст этот указывал на меня, а депеши в это время шли прямо к начальству, и в этих анонимных подметных письмах указывалось, что меня несколько раз видели в церкви: то я подпевала церковному хору, то подходила близко к иконам, как будто молилась, то у батюшки что-то спросила: не иначе, на исповеди выложила ему все грехи.
А в те времена, Маргарита, Вы помните, креститься на людях не рекомендовалось – могли выкинуть из комсомола и санкции наложить. Да что говорить, никто не решался взять в руки Новый Завет или Пятикнижие хотя бы для изучения арамейского алфавита или чтоб подготовиться к экзамену по древней истории – какое уж тут «в церковь пойти»! Тогда на молебны да на крестные ходы ходили лишь бабки какие-нибудь сморщенно-сумасшедшие да те, кто, по мнению наших партийцев, хотел свергнуть Советскую власть.
Так вот, он, видимо, вбил себе в голову, что одних походов в церковь моих недостаточно, и в партийную организацию поползли доносы о том, что меня видели в хоральной синагоге на Лермонтовском, что я там покупала мацу, а потом, хрустя и зазывно смеясь, сидела на самом верхнем ряду в мини-юбке и ищущим взглядом вперялась в сидящих внизу мужчин, а потом, по окончании службы, поджидала их у самого выхода и раздавала какие-то приглашения. Это какое же воображение надо иметь, чтобы так написать, но паршивец парторг-полукровка не прекращал строчить эти дрянные депеши, и мое дело разрослось как снежный ком.
Читать бесплатно другие книги:
