Сон № 9 Митчелл Дэвид

– Мистер Бентам, – прерывает его доктор Полонски. – А в чем же правда-матка?

– Правда в том, – начальник тюрьмы подается вперед, – что у нас проблемы с Воорманом.

Полонски ерзает на крошечном стульчике, боясь последовать за бутылкой.

– Воорман – ваш заключенный?

– Именно так, доктор. Воорман – заключенный, который утверждает, что он Бог.

– Бог.

– Ну, как говорится, каждому свое, но он убедил все население тюрьмы в своей бредовой идее. Мы его изолировали, а что толку? Слышали пение? Это псалом Воормана. Я боюсь беспорядков, доктор. А то и бунта.

– Я понимаю, вы в трудном положении, но как…

– Я прошу вас обследовать Воормана. Выяснить, симулирует он сумасшествие или у него действительно съехала крыша. Если вы решите, что он клинически ненормален, я отошлю его в психушку, и мы разойдемся по домам пить чай с пирожными.

– За какое преступление осудили Воормана?

Начальник Бентам пожимает плечами:

– Прошлой зимой все личные дела заключенных пошли на растопку.

– Как же вы определяете, когда кого освобождать?

Начальник тюрьмы в недоумении:

– Освобождать? Заключенных?

Акико Като оглядывается. Я приседаю – надеюсь, успел. В конце ряда, в серебристой лужице экранных отсветов, крыса встает на задние лапки, смотрит на меня и шмыгает под обивку кресла.

– Надеюсь, – вполголоса говорит спутник Акико Като, – что это действительно срочно.

– Вчера в Токио появился призрак.

– Вы вызвали меня из Министерства обороны, чтобы поведать историю о призраках?

– Конгрессмен, этот призрак – ваш сын.

Отец ошеломлен не меньше, чем я.

Акико Като отводит прядку волос.

– Уверяю вас, он очень бойкий призрак. Вполне себе живой. Он в Токио и ищет вас.

Очень долго отец ничего не говорит.

– Он хочет денег?

– Крови. – Я выжидаю, а Акико Като продолжает затягивать петлю на своей же шее. – И позвольте мне сказать без прикрас: ваш сын – героиновый наркоман. Он заявил мне, что убьет вас, потому что вы украли у него детство. Мне встречалось немало юных извращенцев, но ваш сын – полный психопат с пеной у рта. И ему нужны не только вы. Он сказал, что сначала разрушит вашу семью, чтобы наказать вас за то, что случилось с его сестрой.

Камера Воормана – царство отбросов.

– Итак, мистер Воорман… – Доктор Полонски расхаживает среди фекалий и мух. – Как давно вы полагаете себя Богом?

Воорман в смирительной рубашке.

– Позвольте задать вам тот же вопрос.

– Я не полагаю себя Богом.

Под ботинком доктора что-то хрустит.

– Но вы полагаете себя психиатром.

– Верно. Я – психиатр с тех самых пор, как с отличием окончил медицинский институт и начал практиковать.

Доктор поднимает ногу – к подошве прилип дергающийся таракан. Доктор соскребает насекомое об обломок каменной кладки.

Воорман кивает:

– А я – Бог с тех самых пор, как начал практиковать в своей области.

– Понятно. – Доктор отрывается от своих записей. – Из чего же состоит ваша деятельность?

– В основном из поддержания вселенной в надлежащем состоянии.

– Так это вы создали нашу вселенную?

– Именно. Девять дней назад.

Полонски осмысливает это заявление.

– Однако существует масса веских доказательств, что вселенная несколько старше.

– Знаю. Эти доказательства тоже создал я.

Доктор сидит на откидной койке напротив.

– Мне сорок пять лет, мистер Воорман. Как вы объясните мои воспоминания о прошлой весне или о детстве?

– Я создал ваши воспоминания вместе с вами.

– Значит, все в этой вселенной – плод вашего воображения?

– Совершенно верно. Вы, эта тюрьма, крыжовник, туманность Конская Голова.

Полонски дописывает предложение.

– Вероятно, у вас работы невпроворот.

– Больше, чем может представить ваш хилый гиппокамп – не в обиду будь сказано. Приходится воображать каждый атом, иначе – фьють! «Солипсист» пишется с одним «л», доктор.

Полонски морщится и перекладывает блокнот.

Воорман вздыхает:

– Я знаю, что вы скептик, доктор. Я вас таким создал. Позвольте предложить вам объективный эксперимент, чтобы подтвердить мои притязания.

– Что именно?

– Бельгию.

– Бельгию?

– По-моему, даже бельгийцы не заметят ее отсутствия. А вы как считаете?

Отец не отвечает. Он сидит склонив голову. У него густая шевелюра – можно не бояться, что к старости я облысею. События разворачиваются таинственным, захватывающим и непредсказуемым образом. Я могу в любой момент заявить о своем присутствии и выставить Акико Като лживой гадиной, но лучше подождать, воспользоваться недолгим преимуществом, вооружиться перед предстоящей схваткой. У Акико Като звонит мобильник. Она достает его из сумочки, бросает: «Перезвоню позже, я занята» – и снова прячет.

– Конгрессмен, выборы через четыре недели. Ваш портрет будет расклеен по всему Токио. Вы будете каждый день выступать по телевизору. Вам никуда не скрыться.

– Если бы я мог встретиться с сыном…

– Если он узнает, кто вы, вы обречены.

– У каждого есть хоть капля благоразумия.

– Преступлений – тяжкие телесные повреждения, кража со взломом, наркотики – за ним числится не меньше, чем мехов в гардеробе вашей жены. Жуткая кокаиновая зависимость. Представьте реакцию оппозиции. «Побочный сын министра встал на стезю преступности и готов убить отца!»

Отец вздыхает в мерцающей темноте:

– Что вы предлагаете?

– Ликвидировать эту проблему, пока она не стала причиной вашей политической смерти.

Отец чуть поворачивается к ней.

– Надеюсь, вы не имеете в виду насильственные меры?

Акико Като осторожно подбирает слова:

– Я предвидела, что такой день настанет. Все подготовлено. В этом городе несчастные случаи не редкость, а я знаю людей, которые знают людей, которые помогают несчастным случаям произойти раньше, а не позже.

Жду, что ответит отец.

Чета Полонски обитает в квартире на четвертом этаже старого дома с двориком и воротами. Вот уже несколько месяцев они живут впроголодь и почти без сна. В полумраке подрагивает бледный огонь. За окном грохочет танковая колонна. Госпожа Полонски нарезает черствый хлеб тупым ножом и разливает по тарелкам пустой суп.

– Тебя беспокоит этот, как его, Бурмен?

– Воорман? Да.

– На тебя возложили обязанности судьи. Это несправедливо.

– Это меня совсем не беспокоит. В этом городе тюрьма мало чем отличается от сумасшедшего дома.

Ложкой он вылавливает из супа хвостик морковки.

– Тогда в чем же дело?

– Раб он или хозяин своего воображения? Он заявил, что к ужину Бельгия исчезнет с лица земли.

– Бельгия – это тоже заключенный?

Полонски жует.

– Бельгия.

– Новый сорт сыра?

– Бельгия. Страна. Между Францией и Голландией. Бельгия.

Госпожа Полонски недоверчиво качает головой.

В улыбке мужа сквозит раздражение.

– Бель-ги-я.

– Ты шутишь, дорогой?

– Ты же знаешь, я никогда не шучу, когда говорю о пациентах.

– Бельгия… Может, это графство или деревня в Люксембурге?

– Принеси атлас!

Доктор открывает карту Европы и каменеет лицом. Между Францией и Голландией находится нечто под названием Валлонская лагуна. Как громом пораженный, Полонски вглядывается в карту:

– Не может быть. Не может быть. Не может быть.

– Я отказываюсь верить, – настаивает отец, – что мой отпрыск способен на убийство. Возможно, разговаривая с вами, он потерял самообладание, а вы превратно истолковали его слова, потому что у вас разыгралось воображение.

– Я адвокат, – отвечает Акико Като, – мне платят не за воображение.

– Если бы я мог встретиться с ним и объяснить…

– Сколько раз вам повторять, господин министр? Он вас убьет.

– Значит, я должен санкционировать его смерть?

– Вы любите свою настоящую семью?

– Что за вопрос?

– Тогда вам должны быть очевидны шаги, которые нужно предпринять для ее защиты.

Отец качает головой:

– Это форменное безумие! – Он приглаживает прическу. – Позвольте спросить вас начистоту…

– Вы же здесь главный, – отвечает Акико Като далеко не тоном подчиненной.

– Как именно наш с вами договор о сохранении секретности влияет на ваши дальнейшие действия?

Акико Като дает жесткий отпор:

– Я возмущена подобным предположением.

– Но признайте…

– Я так возмущена подобным предположением, что удваиваю цену молчания.

Отец сдавленно выкрикивает:

– Не забывайте, кто я, госпожа Като!

– Я помню, кто вы, господин министр. Вы тот, кто может все потерять.

Время пришло. Я встаю во весь рост в двух рядах от отца и этой гадюки, которая им манипулирует.

– Прошу прощения.

Они оборачиваются – виновато, удивленно, встревоженно.

– В чем дело? – шипит Акико Като.

Я перевожу взгляд с нее на отца и обратно. Ни один из них меня не узнает.

– Что за фигня?

Я сглатываю:

– Тут дело простое. Мне известно ваше имя, а некогда вам было известно мое: Эйдзи Миякэ. Да, тот самый Эйдзи Миякэ. Правда. Прошло много лет…

За окном камеры Воормана торчат клыки сосулек. Веки Воормана очень-очень медленно поднимаются. В небе гудят бомбардировщики.

– Доброе утро, доктор. Фигурирует ли Бельгия в ваших сегодняшних заметках?

Надзиратель с электрошокером в руке захлопывает дверь. Полонски притворяется, что не замечает. Под припухшими глазами у него темные круги.

– Плохо спали, доктор?

Полонски с напускным спокойствием открывает саквояж.

– Дурные мысли! – Воорман облизывает губы. – И это ваше медицинское заключение, доктор? Значит, я не сумасшедший, не симулянт, а дьявол? Будете изгонять дьявола?

Полонски пристально смотрит на заключенного:

– Вы полагаете, поможет?

Воорман пожимает плечами:

– Демоны – это всего лишь люди с демоническим воображением.

Доктор садится. Скрипит стул.

– Предположим, вы действительно обладаете… властью…

Воорман улыбается:

– Говорите, доктор, говорите.

– Почему же тогда Бог – в тюрьме, в смирительной рубашке?

Воорман сыто зевает.

– А что делали бы вы, если бы были Богом? Целыми днями играли бы в гольф на Гавайях? Вряд ли. Гольф – это так скучно, особенно если знаешь наверняка, что первым же ударом отправишь мяч прямиком в лунку. Существование тянется так… несущественно.

Полонски уже ничего не записывает.

– Так как же вы проводите время?

– Я ищу развлечение в вас. Вот, к примеру, эта война. Дешевый фарс.

– Я не религиозен, мистер Воорман…

– Поэтому я вас и выбрал.

– …но что же это за бог, который считает войну развлечением?

– Бог, которому скучно. Да. Вам, людям, даровано воображение, чтобы вы придумывали новые способы меня развлечь.

– А вы будете развлекаться в роскоши своей камеры?

Из соседнего квартала слышен треск перестрелки.

– Роскошь, нищета – какая разница, если ты бессмертен? Мне нравятся тюрьмы. Для меня они как шахты, где добывают иронию. К тому же узники забавнее, чем сытая паства. Вы тоже меня развлекаете, добрый доктор. Вам приказано доказать, что я либо мошенник, либо безумец, а вы доказываете мое божественное могущество.

– Ничего подобного я не доказываю.

– Верно, доктор Крепкий Орешек, верно. Но не бойтесь, я несу вам благую весть. Мы с вами поменяемся местами. Пожонглируете временем, силой земного притяжения, волнами и частицами. Просеете шлак человеческих устремлений в поисках крупиц незаурядности. Полюбуетесь, как падают на землю птицы малые[26] и как во имя вас разграбляют континенты. Вот. А я верну вашей жене способность невольно улыбаться и отведаю бренди начальника тюрьмы.

– Вы больной человек, мистер Воорман. Да, фокус с Бельгией меня озадачил, но…

Доктор Полонски цепенеет.

Воорман насвистывает французский гимн.

Смена кадра.

– Как время пролетело, – говорит доктор. – Мне пора.

– Что… – У заключенного перехватывает горло.

Доктор разминает новообретенные мускулы.

– Что вы со мной сделали? – пронзительно кричит заключенный.

– Если вы не способны поддерживать разумную беседу, я ее прекращу.

– Верните меня обратно, чудовище!

– Ничего страшного, вы быстро всему научитесь. – Доктор защелкивает саквояж. – Следите за Балканами. Горячая точка.

Заключенный вопит:

– Охрана! Охрана!

Дверь со скрипом отворяется, и доктор сокрушенно качает головой. Узник бьется в истерике. К нему подступают надзиратели с жужжащими электрошокерами.

– Арестуйте этого самозванца! Я настоящий доктор Полонски! Это исчадье ада, вчера он стер Бельгию с лица земли!

Охранники пропускают через его тело пять тысяч вольт. Заключенный визжит и корчится:

– Остановите этого аспида! Он намерен надругаться над моей женой!

Ноги в кандалах колотят по полу. Тук, тук, тук.

Лучше бы я не трогал угри – теперь физиономия как у жертвы нападения летучего краба. Снаружи стучат и дергают ручку. Я зачесываю назад смазанные гелем волосы и открываю дверь. Это Лао-цзы.

– Вы не торопитесь, Капитан.

Я извиняюсь и решаю, что почти настало время штурмовать «Паноптикум». Вот только выкурю последнюю. Рабочие устанавливают гигантский телеэкран на стену здания по соседству с «Паноптикумом». Официантка с прекрасной шеей закончила работу – на часах без шести минут три – и сменила униформу на лиловый свитер и белые джинсы. Выглядит она круто. Вдова отчитывает ее у автомата с сигаретами, но тут Ослица взывает о помощи. Вдова бросает мою официантку на полуслове и идет разбираться с внезапным наплывом посетителей. Девушка с прекрасной шеей беспокойно поглядывает на часы. Ее мобильник вибрирует. Она, повернувшись в мою сторону, отвечает на звонок и прикрывает рот ладонью, чтобы никто не слышал разговора. Ее лицо светлеет. Я чувствую укол ревности и вот уже стою у автомата рядом с ней – выбираю сигареты. Подслушивать нехорошо, но кто обвинит меня, если я случайно услышу, о чем она говорит?

– Да-да. Позовите Нао, пожалуйста.

Наоки – парень или Наоко – девушка?

– Я немного задержусь, начинайте без меня.

Начинайте – что?

– Фантастический ливень, правда? – Она делает движения свободной рукой, как будто играет на пианино. – Да, я помню, как добраться.

Куда?

– Комната сто шестьдесят два. Я знаю, что осталось две недели.

До чего? Тут она смотрит на меня и замечает, что я смотрю на нее. Вспоминаю, что должен выбрать сигареты, и начинаю изучать ассортимент. На рекламной картинке женщина, напоминающая юриста, курит «Салем».

– У тебя разыгралось воображение. Увидимся через двадцать минут. Пока.

Она кладет телефон в карман и, кашлянув, спрашивает:

– Вы все услышали или мне повторить то, что вы пропустили?

О ужас – она обращается ко мне. Я вспыхиваю так жарко, что почти дымлюсь. Смотрю на нее снизу – потому что стою согнувшись, чтобы забрать из автомата свой «Салем». Она не так уж и рассердилась, но напором может поспорить с буровой установкой. Подбираю слова, чтобы растопить лед ее презрения и сохранить лицо.

– Э-э-э… – Это все, что мне приходит в голову.

Ее взгляд безжалостен.

– Э-э? – повторяет она.

Я с трудом сглатываю и касаюсь листьев фикуса в кадке.

– Я все думал, – с запинкой начинаю я, – настоящие они или искусственные. Растения. В смысле.

Ее взгляд – луч смерти.

– Некоторые – настоящие. Некоторые – подделка. Некоторые – просто дерьмо.

Вдова возвращается, чтобы закончить прерванную речь. Я, как таракан, отползаю к своему кофе. Хочется выбежать на улицу и попасть под самосвал, а еще выкурить сигарету, чтобы успокоиться, прежде чем идти узнавать у отцовского адвоката имя и адрес ее клиента. Возвращается Лао-цзы, хлопает себя по заду:

– Ешь больше, сри больше, мечтай меньше, живи дольше. Эй, Капитан, не найдется сигаретки?

Прикуриваю две от одной спички. Девушка с прекрасной шеей наконец-то выбирается из кафе «Юпитер» и газелью перескакивает через лужи, переходя Омэ-кайдо. Зря я честно не признался. Вот так солжешь разок – и доверия к тебе уже не будет. Забудь о ней. Не твоего поля ягода. Она – музыкантша, учится в Токийском университете, а ее бойфренд – дирижер по имени Наоки. Я – безработный и окончил среднюю школу только потому, что учителя прониклись сочувствием к моему бедственному положению. Она из хорошей семьи, в ее спальне – настоящие картины маслом и энциклопедии на компакт-дисках. Ее отец, кинорежиссер, позволяет Наоки оставаться на ночь, поскольку у того есть деньги, талант и безукоризненные зубы. У меня нет семьи, сплю я в капсуле размером с упаковочный ящик в Кита-Сэндзю[27] вместе со своей гитарой, зубы у меня не шатаются, но и ровными их не назовешь.

– Прелестное создание, – вздыхает Лао-цзы. – Мне бы ваши годы, Капитан…

Сам себе удивляюсь: я все-таки не струсил и не отправился прямиком на вокзал Синдзюку, хотя, переходя Кита-дори, чудом избежал смерти под колесами «скорой помощи». Редкие светофоры на Якусиме стоят просто для красоты, а здесь они – жизнь и смерть. Вчера я вышел из автобуса и сразу заметил, что воздух в Токио пахнет изнанкой кармана. Сегодня я этого больше не замечаю. Наверное, теперь я тоже пахну изнанкой кармана. Поднимаюсь по ступеням «Паноптикума». Здание подпирает небеса. За последние семь лет я так часто представлял себе этот момент, что сейчас просто не верю, что он настал. Но он настал. Вращающаяся дверь медленно ползет по кругу. От охлажденного воздуха волоски на руках встают дыбом – зимой при такой температуре включают отопление. Мраморный пол цвета выбеленной кости. Пальмы в бронзовых вазонах. По отполированному полу идет на костылях одноногий человек. Пищит резина, клацает металл. Цветы жадно разевают огромные трубчатые венчики, будто готовятся проглотить младенца. Моя левая кроссовка по-дурацки чавкает. Девять соискателей сидят в одинаковых кожаных креслах, ждут своей очереди на собеседование. Все они моего возраста, одинаковые, как клоны. Трутни-клоны. «Что за дурацкое чавканье?» – дружно думают они. Подхожу к лифтам и начинаю разглядывать указатели в поисках таблички «Осуги и Босуги. Юридическая фирма». Сосредоточься на награде. Возможно, уже вечером я позвоню в отцовскую дверь.

– Куда это ты, малец?

Оборачиваюсь.

Из-за стойки на меня уставился охранник. Трутни-клоны устремляют в мою сторону восемнадцать глаз.

– Тебя не научили читать? – Он стучит костяшками пальцев по табличке с надписью: «ПОСЕТИТЕЛИ ОБЯЗАНЫ УВЕДОМИТЬ АДМИНИСТРАТОРА О ПРИХОДЕ».