Холодные и теплые предметы Кисельгоф Ирина

Глава 3

Сегодня у друга Димитрия намечалась вечеринка. Настроение у меня было похоронное. Такое настроение я скрываю от посторонних. Это трудно, но возможно. Можно сбежать от людей. Но мой собственный побег мной самой не поощрялся. Я тренировала свои динамические стереотипы в присутствии посторонних, скрывая улыбкой зубовный скрежет. Я научилась этому еще в школе. Это был наилучший путь. Пройдет время, и моя кожа станет как у носорога. Меня и сейчас трудно задеть; меня можно задеть, только застав врасплох.

Димитрий заехал за мной на машине.

– Объявил сухой закон? – удивилась я.

– Сначала заедем ко мне, – загадочно сказал он и покровительственно похлопал меня ниже спины.

Это означало, что меня ожидает очередной подарок. Дорогой подарок. Такие подарки требуют незамедлительной оплаты. Оплаты натурой.

В первый раз я устроила показательный скандал, моя гордыня страдала громко, по-бабски.

– Ты – мне, я – тебе? – кричала я. – Товар – деньги – товар?

– Ну и что? – классически красивое, обрюзгшее лицо Димитрия искренне недоумевало. – Ты же даешь мне просто так.

– Это не одно и то же! – крикнула я и швырнула в него коробочкой.

– Дура, – удивленно протянул Димитрий. – Вот дура!

Я вышла из его квартиры с гордо поднятой головой, громко хлопнув дверью.

Через неделю Димитрий позвонил мне как ни в чем не бывало. Мы как ни в чем не бывало встретились. Моя гордыня уже не страдала. Я провела ревизию, отделив душу от тела. Мое тело Димитрий устраивал и с подарками, и без. Душе оставалось время, свободное от Димитрия. В тот день я ушла от него с тем же подарком.

– Угомонилась? – спросил он.

– А ты? – сварливо ответила я.

Он рассмеялся и похлопал меня ниже спины.

– Еще бы!

У себя дома Димитрий поднес мне коробочку и открыл. В ней переливались и сверкали бриллианты в оправе из белого золота и жемчуга. Подарок оказался неплохим. Колье и серьги. Я рассматривала бриллианты, а Димитрий уже расстегивал брюки. Он вытащил из моих рук коробочку и бросил ее на прикроватную тумбочку.

– Мы опоздаем, – сказала я и подняла платье, снимая его через голову. Это красное платье для коктейлей мне купил Димитрий.

Вместо ответа он дернул трусики. Я упала на кровать с красным платьем на лице. Димитрию не терпелось, я могла и подождать. Димитрий делал свое дело качественно, я не жалела о связи с ним. Она меня ни к чему не обязывала. Только того возбуждения, как в первый раз, я не испытывала.

Я дождалась, пока Димитрий упадет на меня всем телом. Это означало конец. Можно в ванную и одеваться.

– Что ты наделал? Как я пойду? – возмутилась я.

Он обернулся. Я держала в руках свои разорванные трусы.

– Без трусов. И не мойся. Пусть от тебя пахнет сексом, – сказал Димитрий и рассмеялся дробным, рассыпчатым смехом.

От неожиданности я вздрогнула и вскинула голову. Я смотрела на него во все глаза. Смуглая от загара кожа, налипшие на потный лоб черные кольца волос, нос горбинкой, пухлые губы, квадратный подбородок с ямочкой, лопаты ладоней с толстыми, мясистыми пальцами. Все, как у Толика. Даже то, что Димитрий старше меня на пятнадцать лет, усиливало сходство.

Я слышала, как взвизгнула «молния» брюк, как трещат пуговицы рубашки, продеваемые в петли, как змеей тихо шуршит брючный ремень, проскальзывая в металлическую пряжку. Я видела, как кожаная змея прокусывает сама себя металлическим жалом, как тряпичная змея послушно сворачивается вокруг шеи хозяина. Мое сердце колотилось как бешеное, я дрожала всем телом и сжимала руками колени. Димитрий подошел ко мне сзади и откинул назад мою голову. Мое сердце трепыхнулось и остановилось. Он надел мне на шею колье, поднял с кровати и поставил перед зеркалом. Как безвольную куклу. Совершенно нагая, с колье на шее, я стояла перед огромным, во всю стену зеркалом и тряслась в лихорадке.

– Красота! – присвистнул он. – Лучше вообще без одежды.

Он склонил голову, и я услышала его тяжелое дыхание. Дыхание загнанного зверя, похожее на дробный, рассыпчатый смех. Его горячая ладонь скользнула между моих бедер. Моя голова сама запрокинулась ему на плечо, мое тело выгнулось дугой, ломая кости. Я ничего уже не помнила, я только чувствовала, как в меня вползают горячие, толстые, скользкие гусеницы; у них был запах мятой малины и садовых клопов. Они расползались внизу моего живота и, лопаясь, проливались наружу теплым малиновым соком, похожим на кровь. Со стороны я услышала долгий, протяжный стон женщины и удивилась. Разве в малиновом лесу бывают женщины?

Мы никуда не пошли и остались у Димитрия. На всю ночь.

– У меня было много женщин. Но такого не было. Никогда, – сказал он.

«У меня тоже», – подумала я.

Меня мучил стыд. Я ненавидела себя.

Димитрия трудно затолкать в особый сундук моей памяти. Для этого нужно сначала перевести его в виртуальные персонажи. Смахнуть его запах, выключить звук его голоса, отскрести его прикосновения, смыть с себя его слюну, вычистить из себя все следы его биожидкостей. Устранить из своей жизни навечно, навсегда ликвидировать фактические напоминания о нем. Подарок брать не стоит. Стоит немедленно вернуть все подарки и сказать адью. Выйти голой из его квартиры, оставив красное вечернее платье, и вернуться домой, когда там не останется никаких напоминаний. Иначе влажные, скользкие гусеницы выжрут меня изнутри.

– Ты дорогая женщина.

Димитрий словно читал мои мысли.

– Не в этом смысле, – вяло ответила я.

– И в этом тоже.

У Димитрия были толстые кости черепа и сверхтонкая кора головного мозга. Он мыслил прямолинейно, как прожорливая гусеница. Условными единицами.

Димитрий оказался реинкарнацией Толика. Сегодня я узнала точно. Толик умер в тюрьме, и его место занял Димитрий. Он похож на Толика, как однояйцовый близнец. Как я могла не заметить этого раньше? Как я могла не помнить эти толстые пальцы, эти мясистые ладони? Как я могла не заметить того, что их голоса и даже интонации схожи? Даже смех, который я ненавижу! Я всегда такая осторожная, такая подозрительная, у меня все под контролем. Как я не среагировала на глаза? Эти бешеные глаза! Они уже тогда кричали мне стоп! Как я могла всего этого не заметить, не понять, не оценить? Спасти себя от самой себя? Он бы так и остался виртуальным персонажем. И все-все забылось бы. Навсегда. До самой смерти.

Я ушла от Димитрия без трусов, в красном коротком платье для коктейлей. Я выходила из его машины, он протянул коробку с бриллиантами. Я молча ее забрала. Я исчерпала силы в молчаливой борьбе с собой. У меня не было мотивации бороться за себя. У меня была другая мотивация – малиновые гусеницы с запахом садовых клопов. На прощание Димитрий просунул руку мне под юбку, я отдернула ногу. Он рассмеялся. Я посмотрела на него исподлобья. Я посмотрела на него так, что он отшатнулся.

С тех пор Димитрий стал меня ревновать. Бешено, яростно, неудержимо. Я одержала маленькую победу над садовыми клопами и получила лишнюю головную боль. Я уже не ненавидела себя – я себя презирала. На толстые, мясистые пальцы Димитрия у меня рефлекс – ноги на ширине плеч. Это безусловный рефлекс. Моя гордыня очень страдала и сопротивлялась. Димитрий тоже страдал, но недолго. Он быстро научился определять: когда девушка говорит «нет», она подразумевает «да». Надо только потрогать ее трусики. Это его средство от ревности.

Я все еще презираю себя. Но ничего, и это скоро пройдет. Надо только тренировать динамический стереотип. И кожа станет как у носорога.

Мне позвонила Ленка Хорошевская и пригласила на ужин.

– Не хочу вас обременять. – Мне не хотелось к ним идти.

Я уже о них забыла, но неприятный осадок остался. Тот самый, который долго отскребают.

Ленка настаивала, мне пришлось согласиться.

Они жили в квартире Ленкиной мамы. Я сразу ее нашла, школьниками мы часто у нее бывали. В ней было так же бедно и так же чисто. Старая обшарпанная мебель, ободранный диван, стыдливо прикрытый потертым клетчатым пледом, расшатанные стулья. Старый черно-белый телевизор, такой же огромный, как и современные телевизоры с плоским экраном. Даже люстра была та же самая, с отбитым краем. Мы так отплясывали рок-н-ролл, что с ноги Чурова слетел ботинок и врезался в тарелку под потолком. Мы плясали, а Ленка подбирала осколки.

Ленка неудачно вышла замуж. Ее муж мало зарабатывал. Он не умел делать деньги. Такие мужчины не в моем вкусе.

Ленкин муж встретил меня у порога квартиры.

– Привет, – сказала я и обошла его взглядом.

Наверное, он мне ответил. Не помню. Я сразу прошла в гостиную на звук телевизора. В туфлях. У них были старые тапочки, такие неприятно надевать.

На тарелке лежал огромный капустный лист. На нем дымились кусочки мяса, треугольные копья красного болгарского перца, пики маленьких молодых морковок, приготовленных целиком. Толстые, похожие на золотые щиты, куски картофеля. Колеса баклажанов, цуккини, томатов. И круглые ломти капусты, закрученные к центру, как закручиваются галактики вокруг черной дыры антивещества. Овощная вселенная пахла божественно. Так пахнут восточные базарные ряды – кинзой, укропом, петрушкой, сельдереем, базиликом. И многими другими пряными травами, которых нет на свете.

Я не была голодной, но съела все, что было на тарелке. И ела бы еще.

– Вкусно, – искренне похвалила я. – Очень. Как ты это готовишь?

– Это не я, – виновато сказала Ленка. – Сейчас еду готовит Игорь.

– Это узбекское блюдо. Называется дамлама, – кажется, так он его назвал. – Хотите еще?

– Спасибо, – ответила я. Это означало отказ.

Он принес мне еще одну тарелку. Я ела, мне было совестно, что я объедаю бедных людей. И все равно ела. Я сама почти не готовлю. Меня кормит Димитрий, или я разогреваю полуфабрикаты в микроволновке. Вкусно я ем только дома. Точнее, у родителей. Странно, что даже новую квартиру родителей я считаю домом, а мою – пристанищем. В моей квартире чего-то не хватает, чтобы стать настоящим домом. Сама не знаю чего.

Ленкино лицо за едой раскраснелось. Она даже показалась мне хорошенькой. Она смеялась счастливым смехом и кокетничала с мужем. Это было глупо, но мило. Мне было ее жаль. Игорь выбирал ей из тарелки ломти картофеля и перекладывал в свою тарелку, тяжелым диабетикам они противопоказаны.

– Давай я положу тебе сама, – сказала Ленка мужу. – Открой рот.

Игорь бросил на меня быстрый взгляд. От неловкости я опустила глаза. Это было слишком интимно. Так же интимно, как общение с богом. Я не хожу в церковь, не смотрю богослужений по телевизору, даже по самым большим православным праздникам, хотя я крещеная. Моя приятельница перед едой шепчет молитву и осеняет стол крестом, трехкратно. Я отвожу глаза. Меня бесит, что люди бестактно открывают посторонним свои тайны, обнажают душу, исповедуются. Больные мне тоже исповедуются, но я отношу это к издержкам своей профессии и научилась с этим мириться. Но инвалид, кокетничающий с мужем и вовлекающий в игру посторонних зрителей, – это чересчур даже для матери Терезы.

Игорь сделал не то, что я ожидала. Он упрямо сомкнул губы и отвернулся.

– Давай, – просто сказал он.

Ленкино лицо стало напряженным, как перед решением важной задачи. Он нашел ломтик картофеля, подцепил его ее вилкой и вложил вилку в ее руку. Он держал ее руку в своей. Он направлял ее вилку. Он вложил ломоть картофеля в свой собственный рот.

– Все? – спросила она.

– Все, – ответил он.

Ленкино лицо просветлело, и она улыбнулась. Игорь пережевывал картофель. Его лицо было сосредоточенным и строгим. Она внимательными, неподвижными, слепыми глазами смотрела в его лицо и улыбалась. Так улыбаются только святые.

Он проглотил картофель и посмотрел на меня. Спокойно и строго. Я отвернулась. В моих глазах были слезы. Не люблю, когда люди лезут в душу.

Игорь пошел меня провожать. Мы остановились на безлюдной автобусной остановке. Я глядела себе под ноги.

– Вы не могли бы нам помочь? – спросил Игорь. – Назарьянц сказал, что приезжают москвичи. Это последняя надежда. Но к ним огромная очередь. Нам не попасть.

– Да, – прохрипела я и запнулась.

В моем горле все еще был комок чужой, подсмотренной жизни. Не такой, как у меня. И не такой, как у всех.

Я откашлялась и четко, артикулированно произнесла:

– Да.

Я помогла им. Москвичи осмотрели Ленку.

– Тяжелый случай, – констатировал Назарьянц.

– Сделайте все, что можно, – попросила я. Мне почему-то это было важно.

– Сделаем, – пообещал Назарьянц.

У меня отлегло от сердца. Не знаю, почему это стало таким важным для меня. Может, потому, что к такому я еще не привыкла. И не знаю, нужна ли в таких случаях кожа, как у носорога.

Глава 4

У нас освободилась вакансия заведующего моего отделения. На место претендовали двое – Рыбина из поликлиники и Сафонова из нашего же отделения. Не лучший выбор. В их активе была только выслуга лет. Рыбина лечила больных дедовскими методами и удивлялась, почему ее больные не могут найти адельфан. У Сафоновой была своя фишка – она назначала пациентам большие объемы внутривенных инфузий. Больные любят внутривенные вливания, это значит, что врач им попался вдумчивый, его лечение качественное, выздоровление обеспечено. Я тоже не всегда назначаю внутривенные вливания оправданно. Иду на поводу у больных, иначе они меня не поймут. Но в отличие от меня Сафонова назначает до трех литров в день ежедневно. Как ее больные с сердечной или почечной патологией выживают? Науке неясно.

Чтобы не выпасть из обоймы, я читаю медицинские журналы, статьи в Инете, являюсь представителем одной из фармкомпаний. По зарубежным грантам дважды была на конференциях за рубежом. Личные связи с хорошими специалистами – короткий путь к современной медицинской науке, можно обмениваться нужной информацией по Сети. Другими словами, чтобы быть востребованным, нужно быть на гребне.

Сафонова и Рыбина беспощадно сражались за место. Вся больница следила за женским боксом в грязи. Я решила быть над схваткой. Для того чтобы быть над схваткой, надо играть свою игру. Потому я просто пошла к Седельцову.

– В нашей больнице все мужики хотят бросить тебе палку, – сказал он мне как-то.

– Больницу вижу, мужиков нет, – отшутилась я.

– Купи очки, – посоветовал он.

– Микроскоп, – не согласилась я.

Я вошла в приемную Седельцова.

– Что надо? – спросила меня секретарша, бедная дурочка.

– То надо, – ответила я и посмотрела на нее.

Я умею смотреть так, что другим становится страшно. Она отвела глаза от моих и опустила голову. Я беспрепятственно открыла дверь к Седельцову. Без стука. Аккуратно закрыла дверь предбанника и кабинета за собой. Седельцов поднял голову от бумаг.

– Я разглядела мужика, который может бросить мне палку, – сказала я.

– Догадываюсь, что тебе нужно. Не рановато ли?

– Давайте проверим эмпирическим путем, – предложила я.

Я получила место заведующей на двухтумбовом столе Седельцова. За несколько минут, даже получаса не прошло с раздеванием и одеванием.

– Одним разом не обойтись, – сообщил Седельцов, застегивая брюки.

– Я не замужем, – откликнулась я.

Седельцов задумался и протрезвел. Он был женат. Пока он думал, я открыла дверь его кабинета и прошла мимо бедной дурочки, любовницы Седельцова. Она тоже была не замужем, но она – не я. Она – бедная дурочка, а я – наилучший вариант для заведования моим отделением.

Через неделю приказ о моем назначении был обнародован. Бедная же дурочка обнародовала свои комментарии.

– Поздравляю, – сказал Месхиев. – Я думал, мне надо платить. А оказывается, тебе.

– Переориентируй мозг с Y-хромосомы на X, – усмехнулась я.

Через пару дней Седельцов вызвал меня к себе. Требовалось сокращение ставки врача в нашем отделении. Сокращение не есть хорошо. Заведующему прибавляется работы – при том, что заведующий отвечает за всех больных в отделении. За все в отделении.

– Надо, – сказал Седельцов.

Я предложила Сафонову, чтобы не путалась под ногами. Она не могла простить мне поражения. Ее комментарии по своей красочности превзошли комментарии бедной дурочки. Я на них плевала с высокой башни, остальные – нет. Чтобы оздоровить обстановку в коллективе, требовалось ампутировать отживший, гангренозный орган. И мне хорошо, и другим наука.

– Плати оброк, – согласился Седельцов.

– Как часто это надо? – спросила я.

– Как вызову, так и надо.

– Ваша жена в курсе?

– Я тебя породил, я тебя и убью! – обозлился Седельцов.

– Чувства близких надо беречь, – посоветовала я. – Обойдемся минимальными потерями. Я сама вас вызову.

– Сука! – выругался Седельцов. Это означало его поражение.

Я вышла из его кабинета такой же целомудренной, как и пришла. Если повести себя умно, можно обойтись и без оброка Седельцову.

Димитрий изводит меня своей ревностью. На кого смотрела, сколько смотрела, почему смотрела. Господи, как мне это надоело! Он звонит мне на городские телефоны, домой и на работу. Проверяет, на месте ли я. Где мне еще быть? У меня, кроме него, никого нет. Разве у меня есть время? Наверное, это к несчастью. Моя несчастливая примета – это Димитрий. Точнее, две приметы – Димитрий и его ревность. Они ходят парой, как Пат и Паташон.

Как-то раз Димитрий притащился ко мне на работу. Что его туда понесло, не знаю. Он явился без предупреждения и ткнулся в закрытые двери моего отделения.

На посту у отделения всегда наготове баба Катя, злющая как сатана, рядом с ней отдыхает мифический Цербер. Я усилила требования к санэпидрежиму, потому поощряю ее рабочее рвение. Нечего бродить по моему отделению кому попало. Есть время для посещений, ходите на здоровье. В бахилах и халатах, выданных в нашем приемном покое. Матчасть скоро мне кланяться начнет за увеличение выручки от аренды халатов и продажи бахил. В остальное время, господа посетители, будьте любезны, пойдите вон. Не мешайте лечебному процессу.

Баба Катя не переваривает всех – врачей, медсестер, санитарок, пациентов, их родственников. У нее тяжелая жизнь. Она втихую пьет медицинский спирт, а потом достает всех вопросом, почему она всю жизнь моет чужие жопы. Да простят меня воспитанные люди за правду ее жизни. Я бы ее уволила, но санитарок не хватает; и работает она хорошо, если не пьет. Спирт теперь держат в металлических шкафах для сильнодействующих средств. Даже готовый, разведенный спирт для работы.

– У-у, мухоморица, – шепчет она мне вслед, а мне наплевать, лишь бы не пила.

Но баба Катя все равно поддает. Она сосет ватные шарики со спиртом, шутят медсестры.

– Мне к Зарубиной, – высокомерно заявил Димитрий.

– Всем к Зарубиной, – обрезала его баба Катя.

– Я по личному делу, – Димитрий смерил бабу Катю взглядом сверху вниз.

– Всем по личному, – непробиваемо ответила баба Катя.

– Я друг Анны Петровны.

Баба Катя насмешливо протянула:

– Видали мы таких друзей, – и внезапно рявкнула: – Бля!

Димитрий отшатнулся назад, спасая костюм от слюны бабы Кати. В это время подоспел Месхиев в гражданских одеждах. Он мне это и рассказал. Баба Катя Месхиева не переваривает, но пускает. Завотделением все-таки.

– Че приперся? – поздоровалась с Месхиевым баба Катя.

– К Зарубиной, – холодно отрезал Месхиев.

– Во кобеля! – восхитилась баба Катя и покачнулась. – У вас че, течка?

– Пить надо меньше, – терпеливо объяснил Месхиев. – Мне Зарубину видеть надо.

– Здесь че? Кино? – возмутилась баба Катя. – Че ее видеть?

– Дверь открывай! – потерял терпение Месхиев.

– Щас! Вали за халатом и бахилами! Херург! У нас сан епид твою мать режим!

Я хохотала, когда мне рассказывал об этом Месхиев. Да что там. Не только я, вся больница хохотала. Это стало крылатым выражением. Надо выбить бабе Кате премию или матпомощь за «служу отечеству».

Умудренный опытом Месхиев понял, что делать нечего, и пошел к себе. За ним – Димитрий. А за ними следом несся голос бабы Кати. Сленг. Ядреный. Приводить не буду.

– Что надо? – холодно спросил Месхиев.

– Халат и бахилы, – холодно ответил Димитрий.

– Я похож на человека, у которого есть халат и бахилы?

Димитрий промолчал.

– Нам не по пути, паренек, – пояснил Месхиев. – Смотайся в Милан и купи себе бахилы от-кутюр.

Вы представляете очень богатого человека в очень старой, среднестатистической городской больнице? И я – нет. У нас такие не водятся. Им наш лечебно-охранительный режим не показан. Богатых людей может занести в нашу больницу только по неотложным причинам, требующим незамедлительного медицинского вмешательства. Но до сих пор нашу больницу такая честь миновала. Очень богатые люди теперь лечатся у частных врачей, в частных клиниках за рубежом или в НИИ, где бабы Кати поддают ликером и ведут себя куртуазно. Или бабы Кати там уже не водятся. Вымерли, как динозавры.

Димитрий все же оказался в моем отделении. В час икс, когда разрешены посещения. Он был в халате и бахилах от кутюрье из приемного отделения. Он искал меня и нашел в процедурном кабинете.

Я отлично делаю венепункции – нахожу вены где угодно с закрытыми глазами, как наркоман. Но не в этот день. У моей больной был ДВС-синдром, игла тромбируется сразу же, и ее приходится вводить с гепарином. А тут еще ожирение третьей степени. Я бы сама сделала подключичку. Я умею, но в нашей больнице это не разрешено. Подключичку делал Месхиев. В собственном халате и бахилах. Я помогала Месхиеву, умирая от смеха. Он докладывал мне о визите Димитрия. Я сразу поняла, о ком он байки рассказывает. Услышав шум, я обернулась к двери процедурной, трясясь от смеха, и увидела Димитрия. Точнее, его бешеную физиономию над халатом прет-а-порте.

– Возьми ключ в кармане и подожди меня в кабинете, – подставив бок, невинно попросила я. – Я быстренько. Уже совсем чуть-чуть осталось.

Месхиев одарил Димитрия тяжелым взглядом, тот вернулся к нему бумерангом.

Я только обняла Димитрия, как дверь моего кабинета распахнулась и в него ввалилась баба Катя.

– Совсем охренели? Содом и Гоморра!

– Уйдите, Катерина Владимировна, – со слезами в голосе попросила я.

– Твою мать! Ой! Анна Петровна, это вы?!

– Премии лишу! – рявкнула я.

Баба Катя бросилась из кабинета закрывать за собой дверь с другой стороны.

– Сейчас, Анечка Петровна! Ой-ёй-ёюшки! Сию минуточку, лебедочка моя.

Я рухнула на Димитрия всем телом, у меня был неконтролируемый припадок патологического смеха.

– Лебедочка! – визжала я от смеха. – Лебедочка!

Дверь тут же открылась, в кабинет ввалился Месхиев в халате и бахилах.

– А чайку, рыбка моя?..

– Ты не в состоянии руководить людьми, – холодно пояснил Димитрий, сидя со мной в своей машине. – У тебя распущенный персонал. Я бы пьяниц выгнал в два счета. У меня такие не работают.

– А кто моим больным будет зад подтирать? – так же холодно ответила я. – Ты?

– Кто этот любитель чая? Который зовет тебя рыбкой и ходит к тебе по десять раз на дню?

А я надеялась, что Димитрий Месхиева не узнает под маской, шапочкой и в пресловутых бахилах и халате. Значит, точно слышал, как мы над ним хихикали. Я решила, что убью Месхиева. Ведь нарочно пришел ко мне в кабинет. Убью! Точно.

– Мой коллега. Хирург. Делал подключичку. У него жена и семеро детей.

– При чем здесь дети? – заорал Димитрий, сатанея все больше. – Зачем мне об этом знать? Какая, твою мать, жена? Зачем говорить о детях, если вы просто коллеги?

Димитрий бросил руль и вцепился мне в плечи.

– Зачем? – орал он. – Отвечай!

Он тряс меня, как яблоню, и орал. Слава богу, со всех сторон засигналили машины, и мы наконец тронулись с места. Я думала, что дома Димитрий меня убьет. Он бы и убил, если бы все не потекло по накатанной дорожке. Ссора, постель, секс. Как и все мужчины, Димитрий – большой ребенок; он не любит, когда отбирают его игрушки. И, что немаловажно, Димитрий хороший любовник. Когда он в бешенстве, в постели он властный и жесткий, а мне это нравится.

К счастью, Димитрий перестал навещать меня в больнице. Ему хватило одного раза. За это спасибо бабе Кате. После описанных событий я выбила ей премию и объяснила, что уволю ее при малейшем поводе. Я запретила своим сотрудникам входить в мой кабинет без стука. Я запретила пускать в мой кабинет посторонних, включая главного врача, без моего на то разрешения. Я запретила вторгаться в мою личную жизнь. Мои врачуги и медсестры меня ненавидят, а мне все равно.

Димитрий заезжает за мной, если я задерживаюсь на работе. Звонит по городскому телефону и ждет у больницы. Внимательно следит, на кого смотрела, сколько смотрела, почему смотрела. Потом изводит меня допросами, доводя нас обоих до белого каления. Вот так. Господи, как мне это надоело! Слов нет. Надо сказать ему адью. Да. Так будет лучше. Точно.

Я надела любимое платье Димитрия. Ему так хотелось. Он купил мне вечернее черное платье. У него высокий боковой разрез на длинной юбке; когда я сажусь, мое бедро открывается почти до самой талии. К такому платью подходят особые трусики. С тех пор как я стала женщиной Димитрия, он покупает мне нижнее белье. Дорогое белье в коробках с лейблами ведущих дизайнеров. Я могла бы покупать и сама, но ему это нравится. Мне тоже. Связь с мужчиной-опекуном – крепкая нить в мое темное малиновое прошлое, и это меня возбуждает. Наверное, поэтому я до сих пор с ним.

Мы ехали на светский раут. Я назвала бы его так. Там бродят клоны Димитрия. Они знают английский и обучились пользоваться вилками для десерта и рыбы, но при этом запросто говорят «жалюзи» с ударением на первом слоге, или «я приехал из аэропорта» с ударением на последнем слоге в названии небесного вокзала. Торты из той же серии. Еще они говорят «переспектива». Кто не понял, прошу не беспокоиться. Но переспектива – их любимое слово. Это сейчас я говорю с иронией. А тогда мне было не до нее.

Меня подтрясывало от страха, ладони были влажными и холодными. Там ожидалось много людей. Много незнакомых мне людей. Я думала, что же мне делать и что говорить, чтобы не показаться круглой дурой.

– Выглядишь отпадно, – сказал Димитрий, сопя мне в ухо.

Его влажные, горячие гусеницы соскользнули с моего уха на шею. Его горячая рука полезла в боковой вырез платья и подцепила трусы.

– Отстань!

Димитрий повернулся спиной к шоферу, откинул подол платья и обеими руками силой раздвинул мне бедра. Через секунду я сдалась. Он стащил с меня трусы через туфли. Прямо в машине. При свете дня. В присутствии своего шофера. Я видела его глаза в зеркале заднего вида. Он смотрел не на дорогу, а на нас. Во все глаза. Хотя машина не спальня, много не увидишь. Только прелюдию. Но все же шоферу немного повезло: в центре была пробка.

Я вошла в скопище людей в состоянии, близком к панике. На мне были только платье и туфли. Черное вечернее платье с огромным боковым вырезом почти до самой талии. Разорванные трусики остались в подарок шоферу.

Я цеплялась за Димитрия, как за спасательный круг, как за отца, как за брата, как за верного мужа. Меня бросало то в холод, то в жар. Я дрожала от лихорадки. Я вся была в лихорадочном поту. Я хотела, чтобы меня никто не видел, и пряталась за Димитрием. Но на меня смотрели все – и мужчины, и женщины. Наверное, у меня был странный вид. Димитрий положил мне руку на голое бедро, просунув пальцы под вырез. Пометил меня, как пес, на всякий случай.

С нами заговаривали чужие люди; я молчала, чувствуя, как горят мои щеки. Я даже не слышала, что отвечал им Димитрий. Я не боялась, что скажу что-то не то. Я об этом забыла. Я боялась остаться без платья. Я видела себя нагой перед зеркалом в спальне Димитрия. Я видела себя нагой посреди огромного зала в центре скопища чужих, злобных людей. Дрожащую, жалкую, беспомощную и опозоренную. Я боялась снова стать парией.

Моя лихорадка заразна. Она передалась и Димитрию.

– Пойдем, – сказал он.

Его лицо стало красным, губы кривились. Я пошла за ним как сомнамбула. Он трахнул меня на грязном подоконнике мужского туалета. Мне была нужна разрядка, ему тоже. Мы ее получили и почувствовали облегчение. Я вытирала себя носовым платком Димитрия, когда в туалет зашел мужчина. Я швырнула платок на пол и вышла. Когда я закрывала дверь туалета, чужой извращенец поднял с пола мой платок и понюхал. Совсем как Толик.

К нам подошел знакомый Димитрия. С ним была нимфетка с взрослыми глазами, развратная любительница малиновых лесов.

– Вы красавица, Анна, – галантно сказал новый знакомец.

Его глаза обшаривали мою голую до самой талии ногу.

– Да, – хихикнула я.

Новый знакомец рассмеялся в ответ дробным, рассыпчатым смехом. И я поняла, что значит это смех. Похоть. Всего лишь навсего.

– Где ты нашел такую красавицу?

– Там таких уже нет. – Наманикюренные когти Димитрия вгрызлись мне в запястье. – Такие не про тебя.

Я рассмеялась вместе с чужим мужчиной. Димитрий дернул меня за руку.

– Пошли!