Холодные и теплые предметы Кисельгоф Ирина
– Прости, – шепчу я, обжигая его лицо своим дыханием.
Он обхватывает меня руками, и я уже внизу.
– Нет, – не прощает он.
Мы снова любим друг друга так, чтобы устать от беспредельной любви.
– У человека есть древняя память, – говорит Шагающий ангел. – Мне кажется, в прошлой жизни я был ящерицей. Я помню песок, маленькие сопки, низкорослые кусты с крошечными зелеными листьями и красными ягодами. Звенящий зной и марево. Когда очертания далеких предметов дрожат и расплываются. Жара, ужасная жара. И песок обжигает.
– Как ты это видишь? – требую ответить я, мне очень важно узнать. – Вспомни! Закрой глаза и вспомни.
Он закрывает глаза и вспоминает.
– Как? – требую я.
– Сверху, – неуверенно отвечает он и добавляет: – Точно сверху.
Я улыбаюсь во весь рот. До самых ушей. Я угадала. Я хохочу во все горло. Я угадала!
– Что ты смеешься? – недоумевает он.
– Ты глупый. Самый бестолковый на свете!
– Глупый, – соглашается он. – И бестолковый.
– Знаешь почему?
Он улыбается и не отвечает. Не знает. Не знает! А я знаю, кто он!
– В прошлой жизни ты был соколом. Самым настоящим. У тебя сохранился запах соколиных крыльев. В твоей древней памяти.
Я смеюсь, он смеется вслед за мной и берет меня в свои руки-крылья, как в детскую колыбель.
– Ты ловил ящериц, обжигая когти, и лопал их за милую душу.
– Глупая ты, – говорит он.
– Ужасно глупая, – соглашаюсь я.
Всю бы жизнь прожила в его руках! Так не хочется домой, что тоска смертная на сердце ложится. Когда я снова его увижу?
Он несет меня домой на своих руках.
– Тебе тяжело? – Я боюсь за его крылья. Они так устали от жизни.
– Нет. Я тебя не чувствую. Будто тебя и нет, – говорит Шагающий ангел.
В его голосе такая тоска, как у меня на сердце. Я хочу плакать, потом умереть. Какая я счастливая!
У Димитрия сегодня вечер, свободный от тренажерного зала, потому он привез меня к себе домой сразу после работы. Я могла бы сказаться больной и увильнуть от такой чести. Но он заехал за мной на работу и увидел мою счастливую физиономию. Я даже не хромала!
Я тащилась за ним на своей машине, думая сбежать на каждом перекрестке.
Надо сказать ему «адью» и быть таковой. Что он мне сделает, в конце концов? Ну, не убьет же на самом деле. Он же не клинический идиот. Ну, прибьет, покалечит. Руку сломает. Ногу. Даст по голове. Сотрясение можно пережить. Много хуже, если ушиб мозга. Могут быть непредсказуемые, тяжелые для здоровья последствия. Я ни с того ни с сего представила себя инвалидом, как… И поехала вслед за Димитрием.
Я не хочу с ним спать. Не хочу до колик в животе. Это нечестно и подло. Как смотреть Игорю в глаза? Что делать? Я даже не могу сказать, что у меня месячные, Димитрий знает мой цикл. Он помнит его наизусть лучше меня. Такое впечатление, что он отмечает его в календаре, как это делают женщины. Что за бестактная навязчивость!
Мы ужинаем у него дома, я ем то, что приготовила его прислуга. Он не может даже яичницу поджарить, а попрекает меня тем, что я не умею готовить. Все клоны живут двойными стандартами.
Может, сказать, что я отравилась? Отравилась пищей, приготовленной прислугой, отбившейся от моих рук и ног. Господи, что за ерунда лезет мне в голову! Я действительно инфантильна? Я вдруг вспомнила, как целовала пупок по телефону. Нет, я поглупела от любви. Окончательно и бесповоротно. Мне просто повезло! Завидуйте! Всем бы стать такими глупыми, и мир повернулся бы на сто восемьдесят градусов. Мир цветов и детей цветов. Мир балетных цыплят, рождающихся у женщин.
Интересно, когда целуешь по телефону, пупку щекотно? Надо спросить. И зацеловать пупок до смерти. У него так смешно морщится лицо, когда ему щекотно, что у меня самой щекочет сердце. Даже сейчас.
– Что ты хихикаешь? – спросил Димитрий.
– Хорошее настроение в вашем кругу наказуемо?
– Каком кругу? Что ты прицепилась ко мне с каким-то кругом?
– Меня мучает классовая ненависть, – призналась я. – Пепел СССР стучит в мое сердце.
– Выходи за меня и смени ненависть на любовь.
– А как же пепел?
– Мы заведем урну, – утешил Димитрий. – На память.
Я расхохоталась. У меня прекрасное настроение, его не может испортить даже Димитрий. Тем более он сегодня так мил. Может, уступить ему? Распрощаться красиво? Все же он потратил на меня свое время. У клонов каждая секунда на счету. Они живут с секундомером. С ним они спят, едят, работают, развлекаются, занимаются любовью. У них условный рефлекс на будильник секундомера. Звонок прозвенел, слюна пошла и закапала условными единицами.
Точно. Распрощаться сегодня и поставить точку. Тряпки, цацки и ключи от машины вернуть в сумке. Точнее, в сумках. Хорошо, что я познакомилась с ним в теплое время года. Не надо тащить шубу. Прийти и оставить все дома, когда его не будет. У меня есть ключ от его квартиры. Ключ в почтовый ящик. Машину во двор. Он все поймет. Он же не клинический идиот.
Димитрий щелкнул пальцами, я подняла на него свой фирменный умственно отсталый взгляд. Типичный для меня в последнее время.
– Замуж, – сказал он.
– Чем я тебе нравлюсь?
– Ты дура, – ответил он.
– Меня дурой еще никто не называл! – разъярилась я.
Так оскорбительно еще никто не отзывался о моих умственных способностях. Не было повода!
– Не в этом смысле, – сообщил клинический идиот.
– Я не выйду за тебя замуж. Семейная жизнь строится на уважении.
– И не только.
– Для тебя главное секс!
– Я же сказал, что ты дура.
Узколобый мерзавец! Вот кто ты, Димитрий. Тебя надо поставить в угол за дуру. Из-за тебя я разучилась держать себя в руках. С этим надо покончить. И я это сделаю, не беспокойся. У меня все по плану.
Зазвенел звонок моего мобильника. Димитрий в три прыжка оказался у моей сумки. Выдернул телефон и нажал кнопку.
– Слушаю, – сказал он.
Я покрылась холодным потом. С головы до ног. Он нажал отбой и протянул телефон мне.
– Кто это был? – Я не узнала свой голос. Я не узнала свои губы. Они были чужими.
– Какая-то женщина. – У него спокойное лицо.
– Это, наверное, мама. – Меня отпустило, и я почувствовала облегчение.
Я испугалась не Димитрия. Я испугалась того, что Игорь может услышать чужой мужской голос по моему мобильному телефону. Мобильный телефон – это личная территория, чужие там не ходят. Все нормальные женщины не могут найти телефон в своей сумке. Телефон звонит, они роются в сумке часами и не могут его найти. Я презирала их за их безалаберность. Теперь я осознала свою ошибку. Это инстинкт самосохранения. Подсознательный, безусловный рефлекс. А у меня даже в сумке все разложено по полочкам. В ней идеальный порядок. Телефон лежит в специальном кармашке, где и должен лежать. Я проклинаю свою педантичность! Я слабоумная, тупиковая ветвь эволюции. Все остальные женщины – продукты идеального хода естественного отбора, их оружие – женская хитрость и интеллект высшего порядка, уровень которого недоступен для узколобых. Получается, я в числе узколобых. Мужественная женщина. Как отвратительно!
Я легла спать, отправив Димитрия в угол. На его половину кровати. Он должен быть наказан за телефон и за дуру.
– Ну, зачем же сразу ядерное оружие?
– Я не использую оружие. Это холодная война и железный занавес. – Я засунула голову под подушку.
– Завтра тоже будет холодная война и железный занавес? – спросил Димитрий, засунув голову под мою подушку.
Я сделала вид, что сплю. Димитрий отпал, как сухой лист. Он становится смирным и ручным. Есть преступление, нет наказания. Может, я ему надоем? Поскорей бы!
Все клоны – одноклеточные. Им только одно подавай, не надо даже особо стараться.
Я вспомнила, как одна моя знакомая купила индийский эротический набор со съедобными кремами, которые можно было слизывать, с какой-то особой пудрой и даже со страусовым пером. А зачем, собственно? Другая моя знакомая всякий раз надевала красивое белье, ее муж злился и вопрошал: к чему одеваться, если все равно все снимать? Он все время путался в застежках ее бюстгальтеров, застежки постоянно меняли географию от одного бюстгальтера к другому.
Женщины конкурируют друг с другом не ради мужчин, а ради женщин. Хорошо одетая, с высокой самооценкой женщина вселяет неуверенность в соперниц и мимоходом привлекает одноклеточных.
Я сравнила отношения полов с бильярдом. Женщина – кий, мужчина – шар. Чем больше игроков, тем больше киев. Шары-мужчины выстраиваются «свиньей», женщина выбирает наиболее уязвимое место и бьет по заветному шару. Если повезет, то заветный шар попадает в лузу, если нет, то в лузу попадает ненужный шар от рикошета. Иногда приходится брать и такой. Совсем плохо, если женщина не умеет играть в бильярд, тогда в лузе не оказывается никаких шаров, даже случайных. Умение играть в бильярд может прийти с годами, но кий уже не тот, рука неверна, сил не осталось, острота зрения ухудшилась. Результат может оказаться совсем неожиданным.
– Всему свое время, – тихо вздохнула я.
Утром Димитрий, пока я спросонок не успела опомниться, добился своего.
Узколобый мерзавец! Как я его ненавижу! Убила бы!
Я снова пария. Я грязная. Грязнее клошара. Я заехала домой перед работой и выскребла, вычистила, ликвидировала из себя все следы его биожидкостей. Я опоздала на работу впервые, но это было важнее больных. Я перестала бы себя уважать.
Я только вошла в кабинет, как зазвонил мобильник.
– Будешь рыпаться, – спокойно сказал Димитрий, – я оторву твою башку от туловища. И закопаю.
Мой мобильник стал влажным и липким от моего холодного пота. Я испугалась не за себя. Я испугалась за Игоря. Плевала я на себя! Я не знаю, на что способен Димитрий, но я знаю, на что способны деньги. Они могут пройтись паровым катком по чужой жизни. Изгадить, истоптать, изломать, опозорить. Даже без насилия и убийства. Деньги – это инструмент власти. Самый совершенный в мире. Им трудно противостоять. Они унизят так, что потом никогда не разогнешься. Они испачкают так, что не отмоешься никогда.
Я посмотрела на небо и попросила:
– Освободи меня от Димитрия. Любым способом. Каким угодно. Тебе лучше знать.
Глава 11
Ко мне в кабинет явились Месхиев, Капустин и Ломова. Капустин и Ломова – мои однокурсники. Оказалось, что Капустин и Месхиев в дружбе. Они проходили вместе повышение квалификации. Оказалось также, что Ломова до сих пор не замужем, но планы у нее вполне определенные. Планы Ломовой – Капустин. Не нужны очки, чтобы это заметить. Капустин надежно осел в ее цепких руках.
– Откуда часики? – спросила меня Ломова. – Сколько брюликов на циферблате?
У меня скромные внешне, но дорогие часы. С бриллиантами на циферблате. Без всякой помпезности. Терпеть не могу помпезность. Но Ломовой очки никогда не были нужны. Она видит под водой и над землей. Она – нежный циклоп. У нежных циклопов острое зрение, острый нюх, острый слух и вкрадчивый голос. Поищите глазами вокруг себя, нежных циклопов полным-полно и становится все больше и больше.
– Да. Откуда часики, Зарубина? – повторил говорящий попугай Капустин.
– Откуда? От любви, – улыбнулся углом рта Месхиев. – Передаются половым путем.
Я чуть не заплакала. Честное слово. Что со мной творится? Но когда меня припирают к стенке, я сжимаю зубы и улыбаюсь. Знаете, как это называется? Выкуси! Никогда не показывайте вида, что вас задели. Даже очень умные люди могут попасть в глупое положение, если застать их врасплох.
– Тебе этот вымпел, Месхиев, никогда не перейдет, – сказала я, покачав ногой.
– Мне и не надо.
– Ну, и иди работать!
Месхиев остался торчать в моем кабинете.
Мерзкий ублюдок! Даже шутки без акушерки родить не может. Импо! Что я так разъярилась? Я совершенно перестаю себя контролировать. Надо взять себя в руки. Срочно!
– Зарубина у нас всегда была железной кнопкой. Будь осторожнее, Месхиев, – посоветовала Ломова. – Твое мокрое место на стенке даже не найдут.
Это кто говорит? Нежный циклоп! Страшный, как смертный грех, и вязкий, как суперклей. Акула-меч и черная вдова в одном лице. Нет слов! Мне стало смешно. И беседа потекла по куртуазному руслу.
Я еле выпроводила Капустина и Ломову, сказав, что надо работать. Месхиев остался торчать в моем кабинете.
– Что надо? – спросила я.
– Ничего. – Месхиев покачал ногой.
– Слушай, Месхиев, чему ты завидуешь? Дорогим вещам?
– Не-а, – Месхиев встал. – Я вымпел хочу.
– Чао! – Я помахала ему ручкой.
Месхиев отправился калечить хирургических больных. Хотя, если честно, он хороший врач. Дай бог больному попасть в такие руки.
Слава богу! В боевой обстановке я стала самой собой. До конца рабочего дня еще далеко.
Через полчаса явился Седельцов. Он обшарил глазами мой кабинет. В который раз.
– На чьи деньги обустроила? – без обиняков поинтересовался он. Наконец-то!
– Костолома, – без обиняков ответила я.
Пусть знает, рыпаться или нет. Седельцов прекрасно понял, что я имею в виду. Его лицо перекосилось от злобы.
– Скромнее надо одеваться на работу, Зарубина. Здесь больница, а не подиум, – неумело поддел он меня.
Смешно! На работу я одеваюсь скромно, без вызывающих украшений. Просто одежда дорогая. Для тех, кто понимает. Седельцов понимал. У него водились деньги, неплохие для его ступеньки иерархической лестницы.
Его губы щитомордника кривились от ненависти. Он бы меня ужалил, если бы это была не больница, а серпентарий. Бриллианты на его запонках блестели на солнце. Подарок его жены, заработанный половым путем. Или на откатах. Средний класс живет откатами и взятками. Это его потребительский кредит. Самое нелепое в общественной цепочке – средний класс. На внешние признаки статусности он тратит больше, чем может себе позволить. Средний класс живет в кредит, даже те из него, кто потомки интеллигенции в седьмом колене. Я не беру кредитов и другим не советую. Хотя на самом деле мой кредитор Димитрий; в нашем контракте оговорен залог, а проценты – нет. Вполне возможно, что одним визитом судебного пристава не обойтись. Может быть и хуже. Ну и черт с ним!
О чем я? Ах, да. О среднем классе и корнях. Я знаю своих предков до пятого колена. Отец моего деда преподавал в университете науку созидания зданий и ансамблей зданий больших и малых форм. Другими словами, движение тяжестей, сложение и вычитание метафизических по красоте своей архитектурных тел. Его брат был художником, не очень хорошим, но у нас сохранились его картины, и я их люблю согласно зову крови. Отец моей бабки учился в Гейдельберге и был успешным частнопрактикующим врачом, а бабка слыла неплохой пианисткой. Я помню рояль с бронзовыми амурами, держащими в объятиях оплывшие свечи. Куда он делся? Отец моего отца проектировал мосты, он рассказывал мне такие вещи о сталинских лагерях, в которые я никогда бы не поверила, если бы не прочитала Ажаева. А моя хорошо образованная бабушка была двоюродной сестрой жены известного писателя. Дедов по папиной линии я помню плохо. Они очень рано умерли. Среди моих предков не было дворян, но в наше время и этого довольно, чтобы смеяться над теми, кто покупает титулы. Зачем я так подробно об этом рассказываю? Затем, что лучше гордиться реальностью, а не виртуальностью. Кто знает, может, наши предки – и интеллигенты, и рабочие с колхозницами – смотрят на нас из параллельного мира? И никто не знает, что будет в параллельном мире с людьми, не помнящими родства.
– Что вас привело к нам, Роман Борисович? – любезно спросила я.
– Больной Веденеев. Высокопоставленный сотрудник городского муниципалитета. Вы его уже осмотрели?
– Нет. Я занимаюсь только тяжелыми больными. Больной Веденеев жил, жив и будет жить.
Скажу вам, что заведующий на то и заведующий, чтобы концентрироваться на главном. Это известное всем правило, в том числе и главному врачу.
– Я прошу вас вести Веденеева лично.
Я сделала лицо стервы, холод, высокомерие и черствость. Лицо Седельцова неожиданно стало плаксивым.
– Я вас прошу, Анечка, – просительно залепетал он.
Анечка! Что за фамильярность? Меня только родители так называют и Игорь. Даже Димитрий не рыпается.
Седельцов смотрел на меня глазами побитой собаки. Я махнула рукой, бросив ему кость.
– Я его осмотрю.
– Я с вами! – обрадовался маленький человек.
Веденеева курирует Рябченко. Щенок побледнел, увидев Седельцова. Тот бросил на него быстрый взгляд.
– Не слишком ли молод? – громко, без стеснения, спросил меня он.
Рябченко покраснел с головы до ног. У него даже кисти стали красными. Его унизили прилюдно.
– Нет, – кратко ответила я.
Маленький щенок благодарно лизнул мне руки.
Я выслушала невразумительные жалобы муниципального больного. Я изучила его историю болезни и результаты исследований. Осмотрела Веденеева с головы до ног, оставив узким специалистам только урологию и проктологию. Им тоже нужен свой хлеб. На первый взгляд Веденеев здоров как бык. Что его к нам занесло? Вздумал отдохнуть за государственный счет? Или наехали СМИ и правоохранительные органы? Третьего не дано.
– Полежите, полечитесь, – рекомендовал главный врач.
Без заискивания. Он тоже держит мину. Или знает больше, чем я. Но не третье, которого не дано. Это точно.
– С радостью, – Веденеев захихикал мелким, рассыпчатым смехом. – С такой красивой девушкой я бы здесь и состарился.
– Среди персонала нет девушек и юношей! – ответила я муниципальной амебе. – Они медработники, что значит средний пол. И для медработника больные – тоже пол. Средний!
Не позволю лапать моих медсестер и щипать их за задницы. Мне надоели их жалобы. Есть бедные дурочки, которые идут на это в туманном облаке мечты о лучшей жизни. Когда туман рассеивается, они рыдают все ночное дежурство, мешая лечебному процессу. Опытные медсестры сразу обращаются ко мне, и мне приходится ставить на место зарвавшуюся мелочь. Мелочь – это фурункул с гонором вместо гноя. Таких надо своевременно выдавливать, чтобы фурункул не превратился в абсцесс, флегмону и дальше по нарастающей. Хотя как врач я не советую выдавливать фурункулы самостоятельно, можно заработать сепсис. Идите к профессионалам. В жизни, а не в медицине профессионал – это ваш собственный мозг. Если мозга нет, придется жить с сепсисом и умереть от него.
Трое мужчин проводили меня голодными взглядами, даже Рябченко, хотя у щенка на губах еще молоко не обсохло. Что они ко мне все привязались? Я что, медом намазана? Я знаю красивых женщин, у которых нет ни одного мужчины. Одинокие красивые женщины не могут элементарно познакомиться. Как-то я шла по улице и не глядя подняла руку, чтобы поймать частника; возле меня остановился Димитрий. Просто так. Я до сих пор с ним. И не могу отвязаться. Господи! Ну что они ко мне пристали?
Я оглядела себя в зеркало. Две руки, две ноги, голова – одна штука. Все как у всех. Повертела головой из стороны в сторону. Умная голова, между прочим. Может быть, все дело в розе ветров?
Как я соскучилась по Игорю! Сил никаких нет! Как дожить до встречи? Кто мне поможет?
Боженька! Помоги мне, пожалуйста! Я что хочешь для тебя сделаю! Пожалуйста! Пожалуйста! Пожалуйста! Что тебе стоит? Ну, что?!
– Возьмите платок.
Я подняла голову, возле моего стола стоял Рябченко.
– У вас дверь была приоткрыта.
Я молча взяла его платок и вытерла лицо. Я выла как собака. Вслух!
– У вас все в порядке?
– Все. Идите.
Рябченко стоял у моего стола, как преданный пес.
– Ноги в руки! И идите! – заорала я. – И не лезьте не в свое дело! В следующий раз закрывайте дверь с другой стороны!
Я уронила лицо в ладони. Как работать? Я совершенно расклеилась.
Я в постели Димитрия. Мне страшно снова стать грязной парией. Страшно так, что мое тело в холодном поту с головы до ног.
– Убери руку. Пожалуйста, – попросила я как нормальный человек.
Он убрал руку, меня отпустило.
Что со мной не так, спрашиваю я себя все время. Может, я действительно инфантил? Единственный ребенок из хорошей, полной семьи, где родители любят друг друга и любят собственного ребенка. Любят чересчур. Сдувают пылинки, решают за него все вопросы. Мне пришлось сбежать от их опеки в отдельную квартиру.
Точно. Чрезмерная родительская опека – корень инфантилизма и предсказуемых трудностей в будущем. Я умею постоять за себя. Я научилась защищаться от людей, но защитить себя от собственной безалаберности в голове не в состоянии. У меня кособокий мозг. С одной стороны – острый, профессиональный ум, с другой – полная каша в голове. Родительская опека отбила мне одно полушарие мозга тяжелым прикладом – так же, как условные единицы отбили одно полушарие у клонов. Если объединить два уцелевших полушария, мое и Димитрия, может получиться нормально функционирующий организм. А вдруг жизнь отбила у нас одно и то же полушарие? Получается гомункул. Господи! Что за ерунда лезет мне в голову?
Соседний гомункул тяжко вздохнул. Не спит. Надо узнать мнение со стороны. Всегда требуется мнение внешнего эксперта. Собрать консилиум, как говорится.
– Я правда дура?
– Круглая, – подтвердил гомункул по имени Димитрий.
Всех клонов буду теперь звать гомункулами! Для людей с одним действующим полушарием мозга это самая подходящая дефиниция.
Я закрыла глаза и велела себе спать. Мое уцелевшее полушарие спать не желало. Ему мешал внешний раздражитель по имени Димитрий. А вдруг Димитрий прав? Может, я действительно инфантил? Ерунда! Просто выбилась из привычной колеи. Свернула на другую дорогу, где нет ни одного знакомого дорожного знака, и заплутала. Что из этого следует? То, что я бедная дурочка! Неумение жить без дорожной карты есть типичный симптом инфантилизма. Как же мне быть? Блуждать между трех сосен? Кричать «ау», или «караул», или «спасите мою душу»? Получается, это у меня три капли мозга. Черт-те что!
– У меня в голове сплошная ахинея, – ни с того ни с сего пожаловалась я.
– Может, это мне в тебе и нравится.
– Ты что? Хороший человек?
– Не очень. У меня есть пистолет. Будешь изменять, я тебя убью.
– Не сможешь!
– Тебя смогу, – спокойно сказал он.
Узколобый мерзавец! Может, капнуть органам правопорядка, что у него пистолет? А вдруг у него есть разрешение? Или на пистолеты не дают разрешения? Надо залезть в Инет и порыться в Уголовном кодексе. Все же хорошо, что есть Инет.
И вообще. Что за детский сад? Хороший человек! Детский лепет! Сю-сю-сю! Ня-ня-ня! Пузыри слюны изо рта и погремушка… Я точно инфантил! Инфантил на четвертом десятке лет. Как отвратительно!
– Угомонилась?
– Нет! – Я скукожилась, как эмбрион.
– Я завтра уезжаю на пару дней.
– Не навсегда же.
Димитрий выматерился и вышел из спальни.
Боже! Спасибо! Как я тебе благодарна! Ты даже представить не можешь! Два дня нам с Игорем хватит, а вскоре у меня месячные. Как повезло!
Я проследила за Димитрием. На всякий случай. Он лег спать в комнате для гостей.
Спасибо, господи! Он ничего не узнает! Я хочу услышать голос Игоря, чтобы спокойно спать, иначе меня будет мучить бессонница. Мучить мой страх, что я потеряю своего сокола, если он забудет мой голос, мой запах, мою розу ветров. Я смеюсь над собой оттого, что я глупая. Зачем я несу этот бред об инфантилизме, если на свете есть вещи намного важнее?..
– Устал?
– Нет.
– Я хочу поцеловать твои руки, чтобы они стали сильнее. Приложи к ним телефон.
– Сейчас, – смеется он. – В сторону отойду.
Он на своей ночной работе. Носит мешки тяжелой жизни. Потому никто не должен видеть нашей любви, чтобы не запятнать ее своими глазами. Я целую его руки, и мне этого мало.
– Приложи к пупку, – требую я, – и обведи по кругу.
Мои поцелуи нанизаны на радиоволны, как бисер в бессчетном количестве. Они ложатся вокруг пупка, как лучи радиосолнца.
– У тебя морщится лицо?
– Да! – смеется он.
– Значит, щекотно! – хохочу я. Я и это угадала!
Мы смеемся как ненормальные, блаженные, юродивые. Как балетные цыплята на детском утреннике.
Знаете, что он мне наговорил? Нет, не скажу. Это очень личное. У меня бессонница от счастья. Когда я его увижу? Как я скучаю по его розе ветров! Провалиться, упасть, как в пропасть, в его небо, в его радужку цвета грозы. И падать бесконечно до звезды у его зрачка.
Скучаю. Скучаю. Скучаю. Кто меня поймет?
Мы с Игорем смотрим репродукции моих любимых картин. Я привела его в галерею моих любимых художников.
– Ты похожа на нее. – Он показывает «Девочку с мышкой» Ермолаева.
Это мой человек до последней косточки, до краешка нерва, до спирали ДНК. У нас общая лимфа и кровеносная система. У нас одно сердце и одни легкие на двоих. Мы сиамские близнецы. Мы лучше умрем, чем нас разделят.
Он сразу нашел то, что я люблю больше всего. «Девочку с мышкой»! Знаете, что написано об этой картине? Образ молодости, гармонии и света. Вот! Завидуйте!
– А ты – на него. – Я показываю ему «Шагающего ангела». – Я давно так тебя зову. У него твои крылья. Видишь? Знаешь почему? Он – это ты.
– Сумасшедшая, – говорит он.
Я сумасшедшая, он тоже. Мы сворачиваемся в кокон так сильно, что нас невозможно отличить. Мы окукливаемся светом Аматэрасу. Мы как споры, безучастные к космической радиации, вечной мерзлоте, тысячеградусной температуре магмы, Всемирному потопу, Армагеддону. Ко всему земному шару. Ко всем галактикам. Ко всей Вселенной. Нас ни для кого нет. Мы есть только друг для друга.
После любви мы пьем воду и не можем напиться. Нас мучает жажда, сильнее которой нет ничего на свете. Любовь приводит к обезвоживанию организма. Она вытягивает все соки. Ее тоже мучает жажда. И еще очень хочется есть. Странные метаморфозы физиологии и души. Голод любви сменяется зверским аппетитом.
– Я бы съел всю еду мира, – говорит Игорь.
– Еды нет, – огорчаюсь я.
Мне нечем накормить моего мужчину. Какая я глупая! Надо срочно учиться готовить у мамы.
– Тогда я съем тебя! – рычит он и кусает мой палец.
– А я тебя! Я тоже голодная!
Мы снова смеемся, как балетные цыплята на детском утреннике. Неужели до самой старости все влюбленные такие балбесы? Или мы одни такие ненормальные?
Сегодня Игорь готовит сам. Он заранее принес баранину и трехлитровую банку пюре из айвы. Чтобы не умереть от голода. Он сам так сказал. Бессовестный и любимый нахал!
– Зачем айва? – спрашиваю я.
– Узнаешь, – загадочно говорит алхимик кулинарии. Знаток Великого делания божественной еды.
Мне доверена подсобная работа. Я кухрабочая.
Читать бесплатно другие книги:
