Счастье бывает разным Гольман Иосиф
— А ты пошла бы за импотента?
— Не знаю, — честно ответила Катя. — Может, и не пошла бы. Но мертвый муж мне тоже не нужен. Я лучше неделю-другую потерплю без отношений.
— Я лучше буду мертвым мужем, чем живым импотентом! — заржал Иван и крепко сжал ее в своих объятиях.
Потом она некоторое время реально ни о чем не думала. Но после душа неприятные мысли вернулись. На эти чудесные ночи он берет в долг у собственной жизни. Нет, Катя не против виагры и иных научных достижений. Жизнь не должна кончаться в сорок или пятьдесят лет. Но если ты любишь своего мужа, то ты не готова получать удовольствие любой ценой. По крайней мере, Катя не готова.
Воскобойникова еще дважды попыталась обсудить эту щекотливую тему.
Ведь если они когда-нибудь съедутся, он убьет себя этими безумными дозами.
Впрочем, жизнь проистекала так, что скорый съезд новоиспеченным супругам пока не грозил. Так что и проблема хоть оставалась острой — Катя в минуты близости теперь думала о его больном сердце, — однако перестала быть чрезвычайной.
Кстати, их отношения пока не были никак оформлены. Катя официально была замужем за Чистовым, благо тот никоим образом не возражал. Басаргин же был женат на Ли Джу, к которой, похоже, стал равнодушен, хотя сам рассказывал, что в свое время влюбился как мальчишка. Но это бывает с завоевателями.
Разводиться с ней, как он сказал, несвоевременно. Так и сказал — «несвоевременно». У него с ее отцом готовится какая-то крупная сделка, связанная с обменом акций, и Ли Джу-старший, хотя знал об их фактическом разрыве, соглашался на нее только в том случае, если его единственная дочь будет официальной женой Басаргина. Это сильно уязвляло Катю. Но не будет же она просить Басаргина узаконить с ней отношения. Да еще не факт, что, если даже попросит, он пойдет ей навстречу. Сказал же — несвоевременно…
Еще он сказал, что впишет в завещание Катю и Майку, которую твердо считал своей дочерью. Катя попыталась объяснить ему, что ей, Воскобойниковой, его завещание без надобности, а у Майки оно вряд ли что-нибудь вызовет, кроме негодования, потому что она искренне считает Басаргина виновником развода родителей, который она переживает почти так же тяжело, как и свой собственный.
А еще Катя скучала по Чистову. Говорят, хорошо с тем прожить жизнь, с кем не скучно. С Чистовым скучно точно не было, но все было — как бы это точнее выразить — предопределено. Чистов был абсолютно предсказуем. Это хорошо, очень хорошо. Однако должна же быть в жизни какая-то загадка.
Вот с Басаргиным загадок — полные руки.
Начиная с того, что каждый раз неизвестно, когда и где они теперь встретятся. А заканчивая — супернеопределенностью в любой области их совместного будущего.
И тоже совсем не скучно.
Но почему-то она постоянно скучает по Чистову.
Я Катюшку давно не видела, много лет уже, а тут встретились. В дверях гастронома. Он, правда, давно уж не гастроном, а супермаркет, но мне так привычнее.
Идет на каблучках, вся ладненькая, в платьице красивом и, видать, дорогом, — никак ей ее сорока пяти не дашь.
Обрадовалась мне, остановилась — точно не из вежливости. Мы всегда друг к другу хорошо относились — может, потому, что все вокруг ею восхищались, а я — жалела.
До сих пор не забуду, как нашла ее, зареванную, в уголке спортзала, за сложенными стопкой матами. Классе в пятом она была. Точно в пятом: первый год после начальной школы. Другая девочка, из нашего же класса, шепнула: «А Воскобойникова в спортзале спряталась и ревет!»
Это была полная неожиданность. Плачущая Воскобойникова — картина представлялась невероятной. Я испугалась очень, подумала — у нее в семье что-то ужасное произошло. Прибежала. Она такая жалкая была.
Всегда причесанная, умытая, как с плаката «Будь готов!». А тут — даже ростом уменьшилась. Потом я уже сообразила, что она всегда пряменькая ходит, как на сцене. Здесь же горе переживалось без зрителей.
— Что случилось, солнышко? — спросила я.
— Ничего, — ответила она, тщетно пытаясь кулачками вытереть слезы.
Я взяла ее, как маленькую, на руки — при моей комплекции это было несложно, да и молодая была. Прижала к груди.
— Успокойся, Катюшка, — сказала я. — Сейчас во всем разберемся. — Мне уже было ясно, что проблема скорее духовная, чем материальная.
Она сначала попыталась вырваться из моих рук, а потом вдруг уткнулась мне в грудь и выплакалась с облегчением.
Я не стала тащить ее из зала. Устроились здесь же, на скамейке.
— Ну, рассказывай.
И она после короткого раздумья рассказала, что ожидала стать первой на районной олимпиаде, а стала второй.
— Не страшно, — сказала я. — На городскую едут все три призера.
Впрочем, мы обе понимали, что дело отнюдь не в олимпиаде. Это просто повод, спусковой крючок. Причина гораздо глубже и неприятнее.
— Со мной никто не дружит, — проговорила она тихо.
— Ну, ты скажешь, — не согласилась я. — Да за тобой полкласса табуном бегает. И плюс еще — из параллельных.
— Мальчишки — да, — шмыгнув носом, согласилась Катюха. — А девочки меня не любят.
— И при этом все хотят с тобой дружить.
— Вроде хотят, но мне кажется, они рады любой моей неприятности.
— Все не так страшно, — вздохнула я. Похоже, мне предстояло обсудить пусть с умным, но еще ребенком совершенно недетскую тему. — И потом, разве не ты заводила во всех классных делах?
— Они меня не любят, — повторила Катя, снова всхлипнув. — Они не настоящие подруги. Подруги должны радоваться, если у меня что-то получается.
— А ты всегда рада успехам соперниц? — осторожно спросила я. — Ну, на своих легкоатлетических соревнованиях, например. Или на танцевальных.
— Но там же спорт, — возразила девочка. — Сами говорите — соревнования.
— Катенька, милая, — улыбнулась я. — Вся наша жизнь — это соревнование.
— И папа мне так же говорит, — еще больше расстроилась она.
— Боюсь, что мы с твоим папой вкладываем в это понятие немножко разный смысл, — мягко сказала я, не отпуская от себя притихшую девочку.
— В чем — разный?
— Папа ведь всегда хочет, чтоб ты была первой?
Это стандартная болезнь всех пап, родивших вместо мальчика девочку. Но об этом я не стала говорить.
— Конечно, — не поняла Катюха. — А разве можно иначе?
— Можно, — ответила я. — Главное — быть не первой, а счастливой. Это не всегда взаимосвязано.
— То есть можно быть последней и счастливой? — не поверила она.
— А почему нет? — Я попыталась вывести девочку за грань привычных стереотипов. — Представь себе, что ты не добежала марафон, сошла с дистанции. Ужас, правда?
— Правда, — согласилась она. — Я никогда не схожу с дистанции. Папа говорит, надо бежать до второго дыхания.
— Твой папа мудрый, — теперь согласилась я, но продолжила свою линию: — Так вот, сошла ты с дистанции. Сидишь, плачешь. Как сейчас. А тут на велосипеде едет принц. Поразился твоей красоте, а ты — его, влюбились вы разом и все такое. Но если б ты по-прежнему бежала в толпе марафонцев, вы бы с ним просто не встретились, разминулись. Понимаешь, к чему я?
— А если я сошла с дистанции, а принц не пришел?
— Такое тоже бывает, — вынуждена была признать я. — Я просто хочу сказать, что жизнь сложнее любой модели. Даже построенной таким мудрым человеком, как твой папа. И еще хочу сказать, что ты, в своей гонке, много чего пропускаешь.
— Что я пропускаю? — спросила Катюха, но, по-моему, она уже сама дошла до ответа. И это очень меня обрадовало.
— Тебе не хватает настоящих друзей, но ты же не идешь им навстречу.
— Вы Вовика имеете в виду? Так я с ним дружу.
— Когда есть время, правда?
— Правда, — потупила она глазки.
— А он — настоящий друг. И на настоящего друга всегда должно находиться время. Машеньку Карамышеву ты тоже не замечаешь?
— Да я вижу, как она за мной ходит. Но, Вера Дмитриевна, она такая чуня! Чулки перевернуты, в очках, ни побегать, ни попрыгать. Мальчишки заденут — сразу реветь.
— А ты заступись. Я же вот за тебя заступаюсь, когда ты ревешь. Даже если вовсе не из-за мальчишек.
Катюха задумалась.
— Машка умная, — наконец задумчиво проговорила она.
— Главное не в этом, — возразила я. — Главное — что она в тебе души не чает. И уж точно не будет радоваться твоим неприятностям. В общем, друг мой, смотри по сторонам внимательнее — обнаружишь много интересного. И постарайся понять, что любая победа сама по себе счастья не принесет.
Катя уже успокоилась, мы вскоре вышли из спортзала — я отправилась проверять тетрадки с домашним заданием, она пошла домой. Я выглянула в окно — могла и не выглядывать: ее верный Санчо Панса, Вовик Чистов, уже тащил ее школьный ранец.
Да, так с чего я начала? Вот ведь, старость — не радость! Ну, конечно — я встретила Катюшку у гастронома. Она тут же отпустила водителя на огромной черной машине, схватила меня за руку и потащила в кофейню.
Мне было неловко, я знала, что платить будет Катя — там чашка чая стоит, как пять моих обедов. Но отказаться сил не хватило — так хотелось поговорить с девочкой.
Катюша заказала для себя большую чашку крепчайшего кофе, а мне, как я ни упиралась, — мое любимое какао с шарлоткой. Оказывается, помнит с наших школьных застолий. Мне было очень приятно.
— Как жизнь? Как детки? — спросила я.
— Все, в общем-то, неплохо, — ответила она. Но глаза были какие-то невеселые.
Я не стала лезть ей в душу, спросила только про Вовку Чистова — такой же он сумасшедший папашка, как раньше, или подуспокоился.
— А мы с Вовой расстались, — огорошила меня Катерина. И по ее заблестевшим глазам я поняла, что эту тему сейчас лучше не трогать.
Катенька сидела за столиком прямая, красивая, молодая.
А мне хотелось, как тогда, в полутемном пустом спортзале, обнять мою маленькую глупую Катюху, прижать ее к груди и дать выплакаться, а потом еще раз попросить внимательнее смотреть по сторонам и не гоняться за верхней ступенькой пьедестала почета.
Через полчаса мы расстались.
Я долго смотрела ей вслед и просила Бога, чтоб он открыл ей глаза и послал удачу.
12
Майка шла к месту встречи, как к месту казни.
Вроде все уже решено, все сказано. Но как вспомнит недоумевающие Сашкины глаза — и половины решимости как не бывало. Он ведь хороший, ее Сашка. Добрый. И любит ее по-настоящему — настолько, что уже третий день не ходит вечером в клуб. Правда, на лекции пока тоже не ходит, говорит — начнет с понедельника. Прямо этими словами.
Папик когда-то — еще в детстве — назвал их формулой неудачника. И надо сказать, чертовски неприятно слышать формулу неудачника от собственного мужа.
Вот почему Майка пока осталась жить на новой «старой» квартире. И вот почему на сегодняшней встрече — оценив, видать, ее судьбоносность — будет присутствовать Сашкин отец, Николай Андреевич. Майке даже слегка неудобно — она представляет его загрузку. Но вот счел нужным, выбрался из Москвы, хотя и всего на один вечер. Двадцать часов полета на два часа в ресторане. Приличное обременение для любых переговоров. Впрочем, сынок у него единственный. Однако Майка все равно испытывает уважение к поступку Николая Андреевича. Хотя, может, лучше бы он больше времени уделял Сашке раньше, тогда бы и такие перелеты не понадобились.
Сама же Майка пока живет по ею же выработанному жесткому плану.
Для начала съехала из роскошной квартиры, которую Сашка получил от отца к началу учебы и адрес которой уже известен всей русскоговорящей золотой молодежи Нью-Йорка. Вот почему заниматься там было просто невозможно — тусовка шла круглосуточно, лишь на время мажоры выкатывались на своих «мерсах» и «БМВ» в какие-то пафосные, но от этого не менее злачные места.
Однажды Майка не выдержала и предложила тусовщикам немедленно убираться восвояси, со всеми своими бутылками, сигарами и понтами. Так ее демарша сначала даже не заметили, а заметив, все внимание сконцентрировали на Сашке. Он же хозяин. А она — всего лишь его жена. Сашка, попав в неловкую ситуацию, как всегда, начал глупо улыбаться и пытался пустить дело на самотек. И лишь когда Майка сказала, что в противном случае квартиру покинет она, народ потихоньку разошелся. А любимый стал ныть и нести всякую хрень, что, мол, так себя в обществе не ведут, что это плохой пиар и что все должны жить дружно, особенно вдали от Родины. Это еще сильнее взбесило Майку, потому что настоящая Родина большинства Сашкиных друзей — в заднице. Ибо они — паразиты по определению, то есть родственники глистов.
Новое ее жилье было на порядок менее комфортным. Хотя — грех жаловаться. В стандартном двухэтажном бруклинском домике из темно-красного кирпича ей выделили комнату. Даже скорее квартиру, потому что вход в нее отдельный, со двора. Теоретически это хозяйственное помещение. Но все восемь деток Дворы-Леи уже давно выросли. У двух из них — дома по соседству. Так что площадь освободилась.
Майке там кажется очень уютно. Семь ступенечек вниз — счастливое число. Окна тоже есть, просто начинаются прямо от земли и выходят в крошечный задний дворик. Метров двадцать квадратных, не больше. Но восемь сортов замечательных роз Майка там насчитала, при том что садовника, как и любой другой прислуги, в этой весьма состоятельной семье не было.
Встретили ее замечательно.
Двора-Лея и ее муж, Исаак, очень обрадовались. Дети — тоже. Двое, которые живут рядом, уже забегали поздороваться. Двора-Лея приняла живейшее участие в ее положении, так что телефончики русскоговорящих акушеров и гинекологов, привезенные папиком, не понадобились: у Дворы были свои связи, основанные на личном богатом опыте.
Забавно, что оба врача, которым она показала Майку, были с русскими фамилиями — точнее, белорусской и украинской: Борткевич и Данько. Оба оказались евреями, Майка теперь четко разбирается в этом вопросе. В еврейских домах на косяке входной двери висит мезуза — такой цилиндрический пенал с вложенным в нее текстом из Торы: она, по мнению хозяев, оберегает дом от всех напастей.
Врачи не знали по-русски ни слова. Но когда Майка у гинеколога в его пыточном кресле вдруг слегка запаниковала, тот улыбнулся ей и чистенько пропел несколько слов из знакомой с детства колыбельной. Точнее, мотив был от колыбельной. А слова, повторяемые четырьмя — или более? — поколениями теперь уже нью-йоркских матерей, давно утратили свой украинский смысл.
Все у нее и у малыша оказалось хорошо. Майка настояла на УЗИ, хотя Двора-Лея не советовала. Но когда Майка все-таки сделала исследование, то на следующий день получила подарок от хозяев. Оказалось, что Двора, везде сопровождавшая Майку, взяла копию картинки у Данько, а Исаак оформил ее в красивую рамочку с надписью на английском «Мое первое фото».
Было смешно и приятно.
А еще ее пригласили на субботнюю трапезу.
Она уже бывала на подобных встречах в этой семье. Все будет очень долго, немножечко скучно и необыкновенно, просто фантастически вкусно.
Когда Майка посетовала, что с такими обедами наберет много лишних килограммов, Двора-Лея только посмеялась и предположила, что Всевышний не допустит никаких проблем. Это было ее повседневное предположение, она раз двадцать в день уверяла в этом себя и окружающих.
«Все-таки хорошо им живется, — подумала Майка, — с такой непоколебимой уверенностью в свои особые отношения с Богом».
Размышления ее на этом прервались, потому что она уже почти дошла до цели.
Вон и Сашкин «Феррари» стоит, ярко-красный кабриолет. Это ж надо, такую дурь — и за такие деньги. В городе вонь, шум. Крышу опускали, наверное, раза три, и то ненадолго. Но у мужа на подобные штуки есть веское обоснование, которое тоже бесит Майку — возможно, именно потому, что исходит от Сашки.
Он, покупая за бешеные деньги очередную фигню, делает умный вид и важно произносит: «Положение обязывает». И смех, и грех. Положение глиста.
Судя по тому, что рядом стоял еще один, черный, дорогой и при этом прокатный «Мерседес», Николай Андреевич тоже присутствовал в ресторане.
Место было не из тех, куда требуется ходить, раз положение обязывает. Так что случайные «мерсы» сюда не подъезжали. Кабак выбрала Майка — она его нашла еще в прежний приезд, недорогой, со среднеамериканской кухней. Ничего особенного, кроме того, что располагался он, как и многие нью-йоркские рестораны, прямо на причале, а его панорамные окна смотрели в океан, точнее, на Гудзон, недалеко от того места, где недавно один умелый и чертовски везучий пилот посадил свой «Боинг», в котором птицы, как террористы-смертники, ценой собственной жизни заглушили оба двигателя. Пилот прославился на всю Америку и даже на весь мир: ни один человек при этом знаменитом приводнении не погиб.
Майка вошла в самораскрывающиеся стеклянные двери и двинулась по длинному широкому коридору. В стороны от него отходили залы и кабинеты, но она четко и осознанно шла к океану.
Вот сюда она привела Сашку, когда они, уже вдвоем, приехали в Нью-Йорк.
Здесь он признавался ей в любви и говорил, как бескрайне счастлив.
Самое обидное, что не врал.
Эх, кто бы мог подумать, что все так кончится.
Впрочем, раз она сюда пришла, значит, шансы еще есть. Или ей просто страшно признаться даже самой себе, что ее семейная жизнь закончена навсегда?
Вот они. За столиком.
Трое.
Так, первые новости. Третий — явно американец. Они, если пообвыкнуть, сразу отличимы от наших. Странно.
Майке казалось — и сейчас кажется, — что третий здесь лишний. Она и насчет Николая Андреевича сомневается. Но с ним уже был договор, так что — пусть будет.
— А почему нас четверо? — поздоровавшись, спросила Майка.
— Адвокат, — угрюмо буркнул Сашка.
Так, похоже, все упрощается.
— Боюсь, вы неправильно поняли, Майя, — это уже Сашкин папа. Он всегда обращался к невестке на «вы». — Сэм нам понадобится, но чуть позже. А для чего — я сейчас хочу объяснить.
Американец по просьбе Николая Андреевича пересел за соседний столик, куда ему принесли обильную и дорогую еду.
Николай Андреевич взял на себя ответственную функцию модератора.
— Я полагаю, — начал он, — положение серьезное.
— Я тоже так полагаю, — согласилась Майка.
Сашка фыркнул недовольно, но ничего не сказал. Впрочем, собеседники поняли его позицию: что может быть серьезного, если все здоровы и молоды, денег — куча, а Америка — прекрасная страна?
— Если в двух словах, Майя, вы считаете, что Александр — патентованный бездельник и у него нет будущего.
— Если в двух словах — да, — подтвердила Майка.
— Ну, вы даете, — не выдержал Александр.
— Помолчи, — перебил его отец.
— А по-моему, пусть лучше говорит, — сказала Майя. — У него же есть право голоса.
И Сашка заговорил.
— У меня такое ощущение, что все вокруг спятили, — взял он быка за рога. — Нам только по двадцать три года. Мы молоды и сильны. Мы любим друг друга. У нас скоро будет ребенок. У нас нет никаких материальных проблем. Что плохого в нашем будущем?
— Ты не защитился в Москве. Ты не учишься здесь, — сказала Майка. — Я уж не говорю про работу.
Сама Майка, кроме того, что получала МВА, подрабатывала постоянно, а последние два месяца ее взяла на стажировку крупная интернациональная компания, конечно, пока в лице маленького местного отделения. Но ей уже сказали, что возьмут в штат, несмотря на очевидность ее положения.
— Ты же помнишь московскую историю, — загорячился Сашка. — У меня вымогали деньги. Ты сама запретила мне платить за диплом.
— Я платить запретила, а не писать и защищать, — отрезала Майка.
Сашка попытался еще повыступать — он так и не понял, что именно напрягает жену, — как в разговор вступил Николай Андреевич.
— Мне давно все ясно, — устало сказал он. — Я все как-то надеялся, что само собой образуется. Но, наверное, уже не образуется.
— Да что ж вы меня все хороните, — не выдержал Сашка. — Можно подумать, я законченный наркоман или алкоголик.
Майка вздрогнула. На воре, что ли, шапка горит?
Она дважды находила в туалете их квартиры шприцы. А уж про кокс его гости в открытую говорили.
— А что, и это возможно? — как-то разом посерев, спросил у Майки Николай Андреевич.
— Надеюсь, нет, — сказала она, похоже, возвращая его к жизни. — Но одно из моих условий — чтобы Сашка прошел тест на наркоту. Мне ребенка рожать и воспитывать. И я не собираюсь ничего упускать.
— Ты не забыла, что ты на седьмом месяце? — усмехнулся Сашка. — Даже если б я был наркоман, проходить тесты поздно. Уже ничего не изменишь.
— Изменишь, — недобро усмехнулась Майка. — Если окажется, что ты употребляешь, я пойду на пренатальную программу реабилитации. Есть такие. А ты лишишься родительских прав.
— Да не употребляю я! — чуть не заплакал Сашка, не ожидавший такой жесткости. — Ну, может, курнул два раза.
— Или три, — сказала Майка.
— А это преступление? Мы с тобой были в Амстердаме. Помнишь, сколько там таких кафе?
— Я не собираюсь жить в Амстердаме, — устало сказала Майка.
К столу подошел официант.
— Что вы будете, Майя? — спросил Николай Андреевич.
— Воду без газа.
Сашка, хоть и был весь в переживаниях, заказал салат с морепродуктами и стейк средней прожарки.
Его отец, как и Майка, ограничился водой, которой сразу запил какую-то таблетку.
— Еще что-то скажешь? — спросил он сына, вернувшись к роли модератора.
— На лекции начинаю ходить с понедельника. В клубы вообще не хожу. Ложусь спать в одиннадцать часов вечера, один. Что еще нужно, чтобы ты вернулась? — спросил он у жены.
— Чтоб понедельника не ждал. Чтобы завтра начал. «Начать с понедельника» — формула неудачника. Мой папа крепко вбил нам с Вадькой в головы.
— Знаешь что, Майка, — перешел в наступление Саша. — Для тебя твой папа — главный авторитет. Он и мне симпатичен, не спорю. Но почему ты меня считаешь неудачником, а его ставишь в пример и цитируешь?
— Только цитирую, — сухо поправила молодая жена. — В пример не ставлю. У каждого — своя жизнь.
— Но он после института чего-нибудь грандиозное создал? — бил в точку Сашка.
— Если меня рассматривать как нечто грандиозное — то да, — улыбнулась Майка. — Я ему обязана всем, что имею и умею. Вадька — тоже.
— Но ты ж еще не родила, — не сдавался муж. — Может, и я возьму на себя все пеленки.
— Не возьмешь, — спокойно отозвалась она. — Пеленок уже нет. Подгузники одноразовые. Да и не будет мой описанный сын ждать понедельника. И я не буду.
Официант принес заказ. Саша, несмотря на неприятный разговор, с аппетитом принялся за еду. Майя и Николай Андреевич молчали. Когда Сашка доел, Николай Андреевич подвел итог.
— Значит, так, — сказал он. — Мой сын, безусловно, идиот.
Сашка обиженно вздрогнул.
— Претензии его жены — то есть вас, Майя, — безусловно, оправданны.
Сашка только рукой махнул, мол, говорите, что хотите. Но следующие слова отца заставили его сильно напрячься.
— Я все это понимал и раньше. И хотя виноват не меньше Саши, исправить сейчас вряд ли что смогу. Вот почему я позвал сюда Сэма, — тот, услышав свое имя, взглянул на Николая Андреевича, но, повинуясь его жесту, остался сидеть на месте. — Я хочу сделать следующее. Официально лишить сына права распоряжаться любыми денежными средствами, кроме карманных. Ну и, конечно, заработанных им лично.
Сашка подавленно поник на стуле. Даже принесенный десерт отодвинул. Видно, аппетит пропал.
Майя молчала.
Николай Андреевич продолжил:
— Деньги я, как и прежде, буду перечислять вашей семье. Но распоряжаться ими сможет только Майя Владимировна. — Он впервые назвал невестку по имени-отчеству. — Что скажете, Майя? У вас в руках будут все аргументы.
— Не нравится мне это, Николай Андреевич, — честно сказала Майя. — Все эти аргументы были и у вас в руках. А результаты мы видим. Теперь еще плюс наркота.
— Какая наркота? — взвыл уже по-настоящему расстроенный и обиженный Сашка. — Вы еще меня в психушку упрячьте.
— Майя, я прошу вас подумать над моим предложением, — попросил свекр.
Майке было жалко этого человека, она ему очень симпатизировала, но ответила отрицательно, объяснив, что, на ее взгляд, лучше вообще не давать денег в их семью — может, хоть тогда Сашка задумается об окружающем материальном мире.
— Но вы дадите ему шанс? — спросил Николай Андреевич. — Или все уже решили?
— Ты совсем меня разлюбила? — вдруг жалобно проговорил Сашка. На глазах у него блестели слезы.
— Боюсь, что нет, — ответила Майка. — Не разлюбила. И шанс дам. Но либо ты становишься моим мужчиной — во всех смыслах, либо будешь мужчиной-плацебо без меня.
— Что еще за мужчина-плацебо? — спросил Сашка.
— Я тебе потом объясню, — сказал Николай Андреевич. И не удержался, объяснил сразу: — Пока ты — пустышка, Майи тебе не видать.
В Сашку наконец вселилась хоть какая-то способность к сопротивлению:
— Я не пустышка. Я не хочу, чтобы Майка уходила. Но если уйдет, и без нее не пропаду.
— Ты — идиот, — второй раз за вечер оскорбил сына отец. — С твоими — вернее, моими — деньгами на тебя завтра же десяток девок кинется. За счастье почтут. Но только у тебя с ними счастья не будет. И еще, сынок. Я не вечен. А большие деньги имеют свойство стремительно исчезать. Так что лучше попробуй сделать все, чтобы Майя осталась с тобой.
— Я попробую, — вдруг покорно согласился Сашка. Его нежная психика сегодня претерпела слишком большие нагрузки.
Уже когда Майя подъезжала к дому, ей позвонил из аэропорта Николай Андреевич:
— Майя, хочу два слова сказать на прощание.
— Николай Андреевич, я с вами рада в любой день говорить, — искренне сказала Майка. Ей было очень жаль Сашкиного отца. Даже больше, чем Сашку.
— Майя, я вас очень прошу, подумайте, пожалуйста, еще об одной вещи.
— Какой?
— Вы ведь любите Сашу. Я же видел, как вы друг к другу относились в Москве.
Майя промолчала. Да и что тут скажешь?
— Но ведь Саша — не игрушка, купленная в дорогом магазине. Его нельзя сдать по гарантии или обменять на аналогичный товар, — продолжил свекр.
— Аналогичный — точно, — усмехнулась Майка и прикусила язык.
— Если вы его любите, Майя, попытайтесь ему помочь. Без вас он пропадет. Вы ведь понимаете, о чем я говорю.
— Понимаю, — вздохнула Майка.
На том и расстались.
Майка зашла в свой крошечный дворик, когда уже начало темнеть.
Подошла к ближайшему розовому кусту, резковато нагнулась, чтобы понюхать пышный бутон. Мальчишке, похоже, не понравилось: он ощутимо толкнулся у нее внутри. Кстати, Данько и Борткевич, не сговариваясь, в два голоса советовали ей избегать физических и нервных напряжений.
А как их тут избежишь.
Особенно нервных.
Правда, Двора-Лея, как всегда, потом утешила:
— Ешь, детка, что хочешь. Пей, что хочешь, и делай, что хочешь. Плохого все равно ничего не сделаешь. А даже если что не так, не сомневайся — он поможет. — И показала пальцем куда-то в космос.
Читать бесплатно другие книги:
