Сикстинский заговор Ванденберг Филипп

Сретение Марии[86]

Вечером в тот же день кардинал Йозеф Еллинек посетил палаццо Киджи. Швейцарская Аннибале, которая находилась у двери, была пуста, что случалось часто, и кардинал млел от приятного ожидания. В его голове проносились грешные мысли. Усиленно топая, он постарался предупредить о своем появлении. Наконец в высоком холле показалась она. Синьора Джованна медленно переносила свой вес с одной ноги на другую, и бедра ее при этом еще больше округлялись.

– Виопа sera, Eminenza! – громко сказала она издалека, и кардинал, едва взглянув на дешевую тонкую ткань ее черного, застегнутого на все пуговицы халата, почувствовал себя Моисеем на горе Небо, которому Господь показал благословенную страну. Но возвестил при этом, что тому на нее не ступить.

– Добрый вечер, синьора Джованна! – вежливо ответил на ее приветствие кардинал, стараясь придать голосу мягкость. Ему это не удалось вовсе, отчего он смущенно закашлял.

– Простудились? – спросила ключница уважительно. – Весна заставляет себя ждать в этом году, Ваше Высокопреосвященство. – Она стояла на ступеньку выше Еллинека, и кардинал обошел ее по широкой дуге. Это препятствие смущало его ум. Еще раз закашлявшись, он ответил:

– Еще бы, синьора Джованна, при такой-то зиме. То тепло, то холодно! – И не глядя больше на Джованну (хотя ничего больше он так не желал), Еллинек проследовал далее.

Вдохновившись и в то же время разочаровавшись от явленного ему греха, кардинал хлопнул дверью. Он сразу почувствовал, что в квартире кто-то есть. В гостиной горел свет.

– Сестра? – позвал Еллинек, но ответа не дождался. Странно было бы встретить здесь в эту пору францисканскую монахиню. Удивительно, но дверь в гостиную была открыта. Войдя в комнату, Еллинек остолбенел. В его кресле сидел священник, одетый в черное.

Кто вы? Чего вы хотите? Как вы здесь оказались? Еллинек стоял молча, словно потерял дар речи, хотя жаждал узнать ответы на эти вопросы.

Человек в черном (кардинал утратил уверенность в том, что это священник, и решил, что к нему явился сам дьявол) произнес:

– Вы получили мою посылку, Ваше Высокопреосвященство?

– То есть эти вещи прислали вы?

– Это не просто вещи – это предупреждение!

Кардинал ничего не понимал.

– Предупреждение? Кто вы? Чего вы от меня хотите? Как вы вообще здесь оказались?

Гость сделал произвольное движение рукой:

– То есть вы не знаете, что именно находится в посылке? Джанпаоло…

– Иисус, Мария… – Еллинек похолодел. Как только он услышал имя Джанпаоло, он понял, что же это за таинственная посылка, и кровь застыла у кардинала в жилах. Очки и тапочки человека, который был папой всего тридцать четыре дня! Теперь он припомнил то, чему никогда не придавал значения. Тогда, в сентябре, прошел слух, что обокрали мертвого святого отца. Говорили, что похитили всего несколько домашних мелочей. Все это всплыло в памяти кардинала, пока неизвестный бесстрастно продолжал говорить.

– Теперь вы понимаете?

– Понимаю? – Страх, непонятный, смешной, жалкий страх вдруг поразил Еллинека. Он испугался негодования человека в черном, словно Илия гнева Иезавели.

– Нет, – прошептал он беззвучно, – я ничего не понимаю. Скажите, чего вы хотите от меня и кто вас послал?

Гость отвратительно ухмыльнулся – так знающий насмехается над ничего не ведающим:

– Вы задаете слишком много вопросов, господин кардинал. Любопытство было первым в мире грехом.

– Скажите, наконец, чего вы хотите! – упрямо повторил кардинал и отметил, что его руки дрожат.

– Я? – насмешливо переспросил человек в черном. – Ничего. Я прибыл по высшему повелению: там выразили желание, чтобы вы прекратили исследования надписи на своде Сикстинской капеллы.

Кардинал Еллинек молчал. Он был готов ко всему, но это застало его врасплох. Ему потребовалось некоторое время, чтобы собраться с мыслями.

– Послушайте, в Сикстинской капелле обнаружили восемь загадочных букв, о них нельзя молчать. Ведь они имеют некое губительное значение. Мне поручено ex officio найти им толкование, которое может уберечь Церковь от тяжелых последствий. Я, как председатель священного собрания, созвал консилиум, который будет заседать до тех пор, пока не найдет решения. Почему же вы хотите стереть буквы или закрасить их, ведь это глупо, это послужит толчком к распространению всяческих слухов и сплетен.

– В основном вы совершенно правы, – сказал незнакомец. – Вы ошибаетесь только в одном. Прекращение расследования – это не желание, это приказ!

– Но я назначен ex officio.…

– Вам пришлось бы остановить поиски, даже если бы вам это поручил сам Иисус Христос, Ваше Высокопреосвященство. Найдите быстро любой предлог, дайте денег экспертам, опубликуйте результаты «исследований», но остановите проведение консилиума.

– А если я против?

– Не знаю, кого предпочтет курия, живого кардинала или мертвого. Пакет был выслан для того, чтобы вы осознали, насколько серьезно ваше положение. Если уж нам Нетрудно убрать папу, не оставив после себя следов, можете быть уверены, что от кардинала избавиться намного проще. Ваша смерть не будет сенсацией, в "L'Ossevatore Romano"[87] появится лишь маленький некролог: кардинал Еллинек умер в результате несчастного случая» или: «Кардинал Еллинек покончил с собой». Не более того.

– Замолчите!

– Замолчать? Курия, частью которой вы являетесь, Ваше Высокопреосвященство, из-за молчания допустила больше ошибок, чем из-за многословия. Мне будет очень жаль, если мы не достигнем взаимопонимания. Но я почему-то уверен: вы не настолько глупы, господин кардинал. Впрочем, я повторяюсь.

Еллинек приблизился к незнакомцу. Он находился в том состоянии, когда ярость обращается в мужество:

– Послушайте, вы… вы прямо сейчас покинете мою квартиру, или… – Он схватил гостя за ворот.

– Или? – переспросил священник требовательно. Кардинал понял смехотворность своей угрозы и в бессилии отпустил незнакомца, лицо которого вновь искривила ухмылка.

– Ну, хорошо, – сказал он и как бы смахнул «следы» Еллинека со своей одежды. – Это, вообще-то, не мое дело. Я лишь посланец, моя задача выполнена. Laudetur Jesus Christus.

Приветствие прозвучало странно. Насмешка и высокомерие звучали в словах священника.

– Не утруждайте себя, – прибавил он. – Я сюда попал самостоятельно, сам и выход найду.

Это случилось на Сретение Марии. Кардинал так и не смог понять, кто был его таинственным гостем и откуда у того вещи папы. Его требование показалось Еллинеку невыполнимым, и даже более того: сейчас, когда дело осложнилось, стало еще запутаннее и таинственнее, кардинал решил использовать для разгадки тайны все подвластные ему средства. А то, что угрозы теперь направлены лично на него, только укрепило его в этом решении. Кто же, если не он, облаченный в пурпурную мантию, был обязан защитить веру и Церковь? Пусть и ценой своей жизни – ad majorem Deigloriam.[88] О загадочной встрече с незнакомцем кардинал решил пока никому не говорить: мало кто мог в это поверить, да и на следующий день после встречи он уже не вполне был уверен в том, что повстречался не с самим сатаной.

Понедельник после Сретения

Вышеназванные члены консилиума, к которым присоединился профессор по семиотике из атенеума в Латеранском дворце Габриель Маннинг, собрались в понедельник на Страстной на второе заседание под руководством кардинала Йозефа Еллинека, который, призвав в помощь Святой Дух, спросил, разгадал ли кто-либо из присутствующих содержание шифра. Ответ был отрицательным. Еллинек объяснил, что принято решение обратиться за советом к профессору Маннингу, который в настоящее время является наиболее авторитетным специалистом по семиотике. Маннинг уже ex officio ознакомился с делом и хочет в первую очередь сделать вступление о перспективах расшифровки и возможном содержании надписи.

Маннинг предупредил, что не стоит надеяться на разгадку секрета в ближайшее время. Все сведения и предположения, касающиеся таинственной надписи, говорят о том, что решение загадки следует искать за леонийскими стенами. Одним из указаний на это можно считать даже восьмизначность кода: AIFA – LUВА. В христианской символике предпочтение отдавалось цифре «7». Маннинг видит подтверждение этому в тематике, на которую создавались росписи свода. Микеланджело разбил символическое для христианства число «12», чтобы изобразить две группы сивилл и пророков. Его сотворение мира позволяет предполагать в нем иррациональную веру в символичность всего сущего. Все, что видит человек, является кодом, шифром, знаком, отображением, аллегорией. Все находится в скрытой взаимосвязи, к которой нужно найти ключ. Астрологи, пифагорейцы, гностики и каббалисты именно в момент создания Сикстинских фресок пережили свой расцвет. Многие образованные люди подпали под влияние мистических представлений того времени. К ним относилась и алхимия языка, мистики и маги которой занимались звучанием слов и букв, а также их значением.

Древние греки использовали буквы вместо музыкальных знаков: двадцать четыре тона авлоса были обозначены двадцатью четырьмя буквами алфавита. Пифагор и его современники были в восторге от открытия того, что высота тона пропорциональна длине струны, то есть слышимое может быть видимым. Так музыкальные звуки оказались воплощением цифр. Маннинг задал вопрос: почему бы буквам и здесь не соответствовать мелодии, текст которой мог дать хотя бы одно толкование или, как минимум, облегчить решение загадки?

Будет сложнее, если окажется, что в надписи зашифрованы имена, так как буквы-имена древнее, чем греческая культура. Историк Церкви Евсевий Кесарийский доказал в Praeparatio evangelica,[89] что греки взяли алфавит у иудеев. Только гораздо позже Отцы Церкви смогли растолковать алфавитно-акростические обозначения в псалмах и Плаче Иеремии.

По требованию государственного секретаря Джулиано Касконе Маннинг подтвердил свои слова примерами для того, чтобы присутствующие яснее поняли их суть: например, буква «А», начальная буква алфавита, – это звук, который во всех языках произносится с наиболее широко открытым ртом. Поэтому эта буква удостоена чести быть помощником Господа. Он использует ее для того, чтобы открыть человеку рот для произнесения слов. Буква «I», вторая буква шифра, говорит об отсутствии различий между истиной и справедливостью, потому что простую черту могут провести и дети, и молодые, и старики одинаково быстро и хорошо. «F», напротив, несет в себе некую антитезу, потому что представляет собой только одну половинку весов, которые уже при Пифагоре считались символом справедливости. При помощи этих значений уже возможно произвести приблизительное, хотя и смутное толкование первой части послания. Необходимо помнить о том, что значение слова может воплотиться в любой части речи: существительном, прилагательном или глаголе… Маннинг нарисовал в блокноте первые четыре буквы одну под другой, рядом с ними он написал интерпретацию:

А – Господь говорит

I – правду,

F – неправда же

А – лежит на устах…

Все присутствующие, особенно монахи, стали настойчиво требовать от профессора раскрыть смысл остальных букв; но Маннинг сказал, что насколько легким оказалось толкование первой части надписи, настолько сложнее зашифрована символика второй, совершенно не вписывающейся в данную систему интерпретации. «L» – это логос, то есть разум, «U» и «В» многозначны и туманны: «U» в латинице похожа на «V» – шумовой звук, подобный вою. Это воздушный и полый символ, соответствующий цифре «5». Треугольник, стоящий на своей вершине, женский срамной треугольник (при этих словах брат Дезидерио Скалья, епископ Сан-Карло, осенил себя крестом), противопоставляется мужскому символу – ромбу. Значение буквы «В» неодинаково в разных языках. В латинице, на которой сделана надпись, эта буква обозначает угрозу. На основании вышесказанного Сикстинскую надпись не удается истолковать осмысленно, а это значит, что применяется не та система.

Посыпались вопросы о том, какие еще возможности толкования может предложить профессор Маннинг. Он стал рассказывать о значении классов букв, различии согласных и гласных, которое особенно явно заметно в исследуемой надписи. Гласных она содержит больше. Пифагорейцы и грамматисты видели в отличиях гласных от согласных противопоставление души и тела. Семь гласных мистерий соответствовали греческим буквам (от них, безусловно, произошел и латинский алфавит), семи наделенных даром речи существам: 1 – ангел, 2 – внутренний голос, 3 – телесный голос человека, 4 – птицы, 5 – млекопитающие, 6 – рептилии, 7 – дикие звери. Пятнадцать согласных (столько их в греческом алфавите), наоборот, обозначают безгласные предметы: 1 – райское небо, 2 – небосвод, 3 – нижний пласт земли, 4 – верхний пласт земли, 5 – вода, 6 – воздух, 7 – мрак, 8 – свет, 9 – растения, 10 – плодоносные деревья, 11 – звезды, 12 – Солнце, 13 – Луна, 14 – рыбы в воде и 15 – морская бездна. Как считает Маннинг, это естествоведческое толкование можно осмеять, но оно показывает, что уже в древние времена существовали науки, которые занимались буквенными ребусами.

Однако Маннинг отверг и эту систему, объяснив свое решение отсутствием в надписи буквы «Y». Уже Пифагор признал букву «Y» ключом ко всем буквенным загадкам, заявляя, что три «ветви» этой буквы значат следующее: «ствол» – гласные, две «ветви» – глухие и звонкие согласные. Значит, буква «Y» – это буква, символизирующая познание. Если бы нужно было искать разгадку в соответствии с этой схемой, то можно быть уверенными, что в надписи будет и буква «Y» в качестве ключа к загадке.

Кардинал-государственный секретарь Джулиано Касконе приходил в отчаяние от перечисления бесконечных вариантов толкования. Поэтому он потребовал, чтобы Маннинг наконец рассказал о системе, при помощи которой можно было бы отыскать ответ. Какая же система подходит для расшифровки?

– Так как время поисков ограничено, я не успел в деталях исследовать вопрос, – ответил Маннинг.

Но исходя из опыта, он решил отдать предпочтение двум вариантам: с одной стороны, видно, что использовалась гематрия[90] – важная часть мистической буквенной системы, которая применялась во многих греческих, восточных, еврейских и арабских документах, кстати, и в Откровении Иоанна Богослова.

– Об этой гипотезе, – прервал его кардинал Еллинек, – консилиум уже знает от отца Августина Фельдмана. О каких вариантах толкования вы можете еще рассказать?

– С другой стороны, – продолжал профессор Габриель Маннинг, – уникальность набора букв наводит на мысль о нотариконе,[91] которым часто пользовались в древних церквях, а также в тайном учении, которое я не решаюсь назвать.

В качестве примера Маннинг привел греческое слово ICHTHYS, которое в переводе значит «рыба». Для ранних христиан оно стало символом их религии, который они обычно изображали на песке. Первоначальный смысл этого знака вскоре забылся – остался только сам символ. Позже его пришлось снова расшифровывать. За буквами слова ICHTHYS – формула Jesus Christos Theou Yios Soter, что означает Иисус Христос, Сын Божий, Спаситель мира. Схоластик Альберт Магнус в Compendium theologicae veritatis[92] толкует имя Иисус, пользуясь нотариконом, – искомое слово (оно изначально неизвестно) обозначается группой букв, значение которых заключено в совокупности начальных букв других слов. В имени Иисус Альберт Магнус заметил следующее: Jucunditas maerentium, Eternitas viventium, Sanitas languentium, Ubertas egentium, Satietas esurientum.[93]

Многие известные ученые и философы занимались семантикой букв. Составляя анаграммы в Сикстинской капелле, флорентиец мог обратиться к их опыту.

Еллинек спросил, какое же тайное учение Маннинг опасался назвать.

Профессор отвечал, что еврейская каббалистика использовала буквенные шифры для сокровенных мистических знаний, а принимая во внимание порядок и распределение Сикстинских фресок, а также своеобразие отбора букв, можно было предположить, что Микеланджело хотел указать на данное учение. Большинство участников собрания были обеспокоены. Кардиналы, монсеньоры и профессора – все говорили одновременно, а Его Высокопреосвященство кардинал Лопес, просекретарь Конгрегации доктрины веры и епископ Кесарийский, неоднократно выкрикивал, что сам дьявол запустил пятерню в тело Святой Церкви, дьявол затесался в ряды ее, horribile dictu![94]

На предположение Его Высокопреосвященства кардинала Беллини о том, что это афера и мистификация, Маннинг возразил, что ему поручено выяснить не авторитетность надписи, а ее значение. Проверка достоверности является делом высокочтимого консилиума после итогов толкования смысла. Еллинек согласился с профессором, но Беллини был непреклонен, назвал семиотиков врагами веры: они готовы открыть все или ничего. Он доказывал это, приводя в пример Шекспира и Бэкона, являвшихся, по его мнению, одним и тем же человеком, да и Гете был каббалистом.

Габриель Маннинг не стал спорить с кардиналом, но снова напомнил, что в данный момент речь шла не о содержании надписи, а о ее расшифровке. До тех пор, пока надпись не будет интерпретирована, о смысле ее говорить рано.

Бесспорно, мистика букв допускает множество факторов, которые невозможно учесть в полном объеме. Изопсефия,[95] лженаука, которая связывает цифровое воплощение всевозможных слов, часто служила врагам данного сообщества контраргументом. Изопсефия основывается на нумерации греческих букв от альфы до омеги с помощью цифр от 1 до 24, поэтому ее можно было легко использовать для интерпретации многих загадок в мире. Действительно, с ее помощью достигались поразительные результаты. Выдающиеся люди присоединялись к этому учению. Наполеон считал, что уже в молодости заметил соответствие «Наполеон – 82 – Бурбон», после чего он почувствовал себя избранным стать императором Франции. Еврейские противники изопсефии легко доказывали с помощью данной лженауки, что у Книги Бытия то же значение, что и у словосочетания «сплошной обман», а толкование слов «Бог всемогущий» совпадает со значением слов «другие боги». Но мы сегодня говорим не об этом, мы собрались, чтобы найти научное объяснение надписи, интерпретацию, которая будет включать в себя доказательство того, что она верна.

После этого кардинал Йозеф Еллинек вынул из складок сутаны лист бумаги, и все присутствующие посмотрели на председателя консилиума. Кардинал сообщил, что он тоже попытался отыскать смысл надписи, но до сих пор ему недоставало мужества сообщить о своих догадках. Только теперь, когда он увидел бесконечное количество возможных вариантов и смехотворность некоторых из них, он решится, с позволения консилиума, сообщить о своих предположениях. Еллинек написал восемь букв в столбик, затем рядом с ними нетвердым почерком – слова:

A – atramento

I – ibi

F – feci

A – argumentum

L – locum

U – ultionis

В – bibliothecam

A – aptavi

Еллинек поднял лист бумаги вверх, чтобы все увидели, и медленно прочитал: Atramento ibifeci argumentum, locum ultionis bibliothecam aptavi. «Тут я выделил черным цветом библиотеку – избрал ее местом свершения возмездия».

Воцарилось длительное молчание. Кардиналы, монсеньоры и все присутствующие взирали на листок в руке кардинала.

«Библиотека как место свершения возмездия?» Как это понимать? Все вдруг стали искать архивариуса отца Августина; но его место уже занимал преемник – отец Пио. Заметив, что на него все смотрят, он пожал плечами и беспомощно развел руками.

Кардинал-государственный секретарь Джулиано Касконе слегка улыбнулся и поинтересовался, что думает Маннинг об этом толковании.

– Ничего, – ответил семиотик не колеблясь и объяснил это отсутствием аргументов для подобной интерпретации, казавшейся очень простой. Однако в ней нет никакой логики. Почему это первая буква алфавита должна означать atramentum, a не argumentum, а может, она означает aptare? Если же толкование верно, то как мы это узнаем? Нет, не мог Микеланджело все задумать настолько просто, только не Микеланджело!

Кардинал-государственный секретарь Касконе первым взял себя в руки, казалось, его надежды были обмануты, он выглядел разочарованным и даже огорченным. Кардинал спросил Маннинга о том, почему тот так уверен в своих словах и отказывает в праве на существование версии Его Высокопреосвященства кардинала Еллинека, если сам пока никакого толкования не нашел. Профессор молчал, и Касконе обернулся к Его Высокопреосвященству кардиналу Еллинеку. Может ли он дать хоть какое-то объяснение?

Еллинек, по мнению Маннинга, не мог доказать верность своих выводов ни с точки зрения смысла, ни с точки зрения формы. Он дал волю своей фантазии, как это впрочем, сделал и Микеланджело, принявшись за создание фресок. Микеланджело не был семиотиком и, конечно же, не был ученым. Его творение пришло из глубины души, преображая чувства в изображения. Кардинал не знал, долго ли раздумывал Микеланджело прежде, чем написать ту или иную букву. Содержание же Еллинек отказался обсуждать прилюдно и предложил государственному секретарю побеседовать с глазу на глаз specialissimo modo после окончания консилиума.

Тогда монахи отец Пио от монахов-проповедников, брат Дезидерио Скалья, епископ монастыря Сан-Карло, и Пьер Луиджи Зальба от сервитов Пресвятой Девы Марии возмутились, а круглые стекла очков Адама Мельцера из Общества Иисуса грозно блистали. Он ударил кулаком по столу и выкрикнул, будто Навуходоносор пред огненной пещью, что консилиум превратится в фарс, если одни будут осведомлены больше других, а некоторые будут скрывать весомые факты. В данном случае он, Адам Мельцер, просит уволить его от этого. Прочие монахи поспешили присоединиться к этому требованию. В зале тут же раздались и другие возмущенные выкрики, среди них был голос кардинала Беллини, префекта Конгрегации богослужения и дисциплины таинств. И вскоре в зале, где собрался консилиум, уже царила неразбериха, которую не смог прекратить даже Еллинек. Еллинек не без труда снова привлек к себе внимание. Каждый участник священного собрания будет извещен о причинах, но в сложившейся ситуации необходимо учитывать специфику Ватиканского архива. В нем хранятся сведения о высших чинах курии specialissimo modo. Адам Мельцер, до конца не выслушав кардинала, предположил, что консилиум собирался для отвода глаз, что секрет давно открыт, но по непонятным причинам о результатах ничего не сообщается. Иначе как еще можно расценить заявление Его Высокопреосвященства Еллинека, принадлежащего к высшим кругам, что разгадка им найдена. Очевидно, она находится в архиве, куда простым смертным вход закрыт. По мнению Мельцера, истинный смысл надписи давно известен, но он оскорбителен для Церкви, поэтому было решено созвать данный консилиум, чтобы создать безобидную замену толкованию. Мельцер назвал это фарисейством, как вопрос, заданный священниками и левитами Иоанну по ту сторону реки Иордан.

Еллинек, вскочив, запретил Мельцеру продолжать, назвав его речь недостойной истинного христианина, к тому же непродуманной. Молчание, несомненно, было бы в данной ситуации предпочтительней. Оскорбленный и почитающий данную causa, он все-таки не будет назначать взыскания, так как осознает, что у всех нервы на пределе и иные уже завтра пожалеют о сказанном. Нет, он, Еллинек, тоже не знает смысла надписи. Своей версией он хотел лишь выказать уважение к профессору.

А Маннинг назвал происходящее нечестным и неправомерным, а также противоречащим христианской морали. Однако он не собирается исследовать то, что уже Давно известно, только лишь для того, чтобы версия обрела стройность и понравилась курии. Семиотик потребовал открыть для него доступ к секретному архиву, иначе он отказывался от продолжения исследований. Припертый к стенке, Еллинек попросил снять с него все обязанности, но был прерван кардиналом-государственным секретарем:

– Non est possibile, ex officio![96]

Он сделал попытку успокоить всех присутствующих. Таким образом, консилиум быстро и неожиданно завершил свою работу, так ни на йоту и не приблизившись к разгадке. Помимо разногласий в их ряды закралась и подозрительность. Все перестали доверять друг Другу: монахи – кардиналам, кардиналы – профессорам, профессора – кардиналам. Кардинал Беллини – кардиналу Еллинеку, кардинал Еллинек – кардиналу-государственному секретарю, кардинал-государственный секретарь – кардиналу Еллинеку, кардинал Еллинек – монсеньору Штиклеру, монсеньор Штиклер – кардиналу Еллинеку, Мельцер – кардиналу Еллинеку. По-видимому, к кардиналу Йозефу Еллинеку все члены курии испытывали теперь лишь враждебные чувства. И казалось, что гнев Всевышнего настиг Ватикан, как однажды Содом и Гоморру.

В тот же день в молельне на Авентинском холме неожиданно встретились отец Пио Сегони и аббат монастыря. Аббат не узнавал бенедиктинца из Монтекассино, но тот настаивал, что они учились в одной семинарии. Речь его становилась все громче, так что аббат, пряча руки в фалдах одежды, успокаивал его.

Пио, сверкая глазами, говорил о документах того времени:

– Они должны находиться в этом монастыре, я знаю. Если бы они были отправлены в другое место, это не удалось бы сохранить в тайне. Где же они?

Аббат хотел успокоить взволнованного священника:

– Брат во Христе, документы, о которых вы говорите существуют лишь в вашей голове. Если бы они были здесь, я бы знал об этом. Ведь я полжизни провел в этом монастыре.

– Несомненно, аббат, – говорил Пио Сегони с циничной ухмылкой, – вы спокойно пережили все благодаря своей способности держать язык за зубами.

– Легче молчать, чем думать о том, что ты сказал, брат.

– Да, знаю по себе: мне всегда вредило то, о чем я должен был сказать. Я всю жизнь винился в том, в чем повинен не был. Это больно. Меня бросали из одного аббатства в другое, из одного приората в другой. Господи милостивый, я похож на прокаженного из Библии.

– Вы живете согласно Ordo Sancti Benedicts брат, а правила ордена предписывают трудиться всюду. А теперь идите.

Так закончился разговор. Собеседники расстались, не вспомнив о словах апостола Павла: «Гневаясь, не согрешайте: солнце да не зайдет во гневе вашем».

Предположительно в Прощеное воскресенье

Несколько дней спустя, должно быть, в Прощеное воскресенье, но точно уже никто этого установить не может, как не важно это и для нашего повествования, кардинал Еллинек направился в архив. Поздним вечером (кардинал был обременен делами) раздавались привычные гогочущие звуки фагота монсеньора Ранери, наполнявшие коридоры папского дворца. Еллинек был убежден, что только он в состоянии будет помочь расшифровке надписи, если изучит секретный архив досконально. Ведь у Беллини и Лопеса не было разрешения посещать секретные комнаты, а Касконе, по мнению Еллинека, стремился скрыть правду, а не доискаться истины. Он, как всегда, вошел туда через заднюю дверь, когда в ответ на условный стук ее открыл один из Scrittori. Юноша испытывал природный стыд, вернее, благоговение, перед книгами. Кардинал не знал ни его имени, ни имен остальных. Сам Еллинек не испытывал стыда перед книгами. Они как бы бросали ему вызов, возбуждали, как плоть Джованны. Он любил гладить книги, раздевать их, вынимая из обложки, – книги были его страстью.

Как в лабиринте Минотавра, в этом – из книжных томов и черных книжных шкафов – никогда нельзя было знать наверное, есть ли в архиве кто-нибудь еще. А может быть, пришедший был единственным исследователем учений, ересей и Слова, которое, как говорится в Писании, было в начале. И тот, кто познал премудрость чтения меж строк, как «Отче наш», тот, как и сам Еллинек, чувствовал жуткую всесильную мощь слов, которые были более могучими, чем воины и войны. Они могли создавать миры – и разрушать их. Спасение – и вечное проклятие, смерть – и жизнь, небеса – и ад. Нигде эти противопоставленные понятия не сходились так близко, как здесь. Еллинек понимал это. Имея доступ к самым сокровенным тайнам, постиг это лучше, чем кто бы то ни было. Именно поэтому опасался знаков флорентийца больше всех в Ватикане. Он боялся их, потому что прочел больше остальных. Он понимал, что, несмотря на это, разумеет совсем немного. Тысячи жизней не хватило бы, чтобы раскрыть все тайны Archivio Segreto.

Еллинек взял из рук Scrittore настольную лампу и направился в Riserva. Отец Августин ни разу не преодолевал путь наверх по узкой винтовой лестнице, к той двери, за которую даже ему был закрыт доступ. Отец Пио с согласия Еллинека отменил этот обычай, поэтому Еллинек носил в кармане сутаны тяжелый ключ с двумя бородками. На лестнице стоял резкий запах. Как же он ненавидел этот убийственный запах противогрибковых химикатов, который перебивал возбуждающий запах книг! Дойдя До черной двери, он вложил ключ в замок.

Еллинек открыл дверь, и на секунду ему показалось, что среди полок кто-то потушил тусклый свет. Но этого просто не могло быть, и кардинал, заперев за собой дверь и освещая путь лампой, подошел к шкафу, в котором хранились документы флорентийца.

Еллинек, раскладывая бумаги на две стопки (прочитанные и те, которые ему еще предстояло изучить), размышлял о том, почему же великое открывается лишь художникам? Письма Микеланджело пронизаны злобой, горечью, досадой, в них сквозит подавленность. Казалось, словно Микеланджело был от рождения обречен на несчастье: taedium vitae[97] повсюду, везде ложь, интриги и враги. Флорентийцу одно время даже чудилось, что его преследуют убийцы. Мучил страх апокалипсиса. И если ужас оставлял его, на смену ему приходил другой. Он мучил себя сам, бредил метафизикой, он был вечным рабом неизбывной скорби. Служило ли все это пищей для его творчества? Неужели необходимо стать рабом, чтобы насладиться полнотой свободы? Ослепнуть, чтобы оценить способность видеть? Глухим, чтобы иметь возможность слышать?

Досье неизвестного автора о восьмидесятиоднолетнем Микеланджело, который в то время стал архитектором собора Святого Петра. «Старик брызжет слюной и впадает в детство. Пора уже прогнать флорентийца со службы, так как непонятно, в состоянии ли он воплотить то, что рисует на бумаге. М. замечал ошибки в вычислениях, которые, если и не являлись порождениями его фантазии, приписывались Нанни Биджо, молодому зодчему, который уже мечтал занять место флорентийца». Как бы то ни было, их споры мешали делу. Все указывало на то, чтобы отпустить М., назначив на его место Биджо.

Среди писем – сонеты, написанные рукой Микеланджело, но так и не дошедшие до адресата. Что-то в них было ясно, что-то загадочно, но любой документ мог привести к разгадке.

Нет, сонеты Микеланджело не были полны христианских мыслей, скорее, здесь можно было найти идеи Софокла, согласно которым умнее было бы вовсе не рождаться на свет. Какой же грех был так мил и уничтожил душу Микеланджело?

Письмо некоего Карло, инквизитора: «М. вызывает подозрения, потому что он по ночам, а не светлым днем, скрывая свои дела, посещает в пригороде дома еретиков и каббалистов, которых каждый благоверный христианин должен избегать: Confiitatis maledictis, flammis acribus addictis».[99]

Микеланджело – каббалист, приверженец секретного иудейского учения? Как ни невероятно это звучало, но кое-какие факты подтверждали это предположение. Почему незадолго до своей смерти флорентиец сжег все свои рисунки и чертежи? Почему? Запись его лекаря подтверждает это. Но что находилось в опечатанном ларце, который после смерти флорентийца открыли его друзья, Даниеле да Вольтера и Томазо Кавальери? Были ли в сундуке только восемь тысяч скудо, как они говорят? Или друзья обнаружили судьбоносный документ и спрятали его в тайнике? Почему Микеланджело не хотел, чтобы его хоронили в Риме, где он прожил последние тридцать лет и создал величайшие свои творения?

Копия письма его лекаря Жерардо Фиделиссими из Пистойи герцогу Флорентийскому: «Сегодня вечером ушел в лучший мир великолепный мастер, обладавший уникальным дарованием, Микеланджело Буонарроти, и так как я вместе с другими врачевателями заботился о нем, болеющем, то взял на себя выполнение его желания: тело его будет перевезено во Флоренцию. Кроме того, так как никто из родственников не присутствовал при кончине, а почивший в бозе не оставил завещания, я позволил себе, Ваше превосходительство, сообщить Вам, так ценившему некоторые его качества, эту новость, дабы желание усопшего было исполнено, а его прекрасная родина имела честь хранить кости великого человека, которого однажды и подарила нам. – Рим, 13 февраля 1564,[100] Жерардо, доктор медицины».

Почему, Domine Deus,[101] все эти письма, досье и копии хранились в архиве Ватикана? Зачем изымались письма, зачем составлялись досье? Если объяснение тому и существовало, то, видимо, только одно: Микеланджело, гениальный художник, прославивший Церковь своими творениями, как никто другой, подозревался в ереси. После его смерти это подозрение каким-то образом подтвердилось, потому как одного его было недостаточно для того, чтобы хранить какие-либо материалы в секретном архиве.

Погруженный в мрачные мысли, кардинал при свете лампы просматривал документ за документом, как вдруг один из листов выпорхнул из его рук и упал на пол. Еллинек наклонился, чтобы поднять его, и свет лампы, которую он держал в левой руке, упал на пустую нижнюю полку шкафа – сквозь нее можно было видеть соседний ряд полок. Deus Sabaoth,[102] этого просто не могло быть! За полкой Еллинек увидел ботинки, он решил, что ошибся, надеялся, что в душной атмосфере архива это ему показалось. Но тут хозяин ботинок отступил на цыпочках вглубь. Еллинек застыл, как жена Лота, когда Господь низверг на Содом и Гоморру огонь и серу.

– Эй, – крикнул он взволнованно, – кто там? – Он осветил темноту, обошел полку, заглянув туда, где ему привиделась фигура. Однако свет его лампы был слишком слаб для того, чтобы осветить все уголки прохода между полками. Тогда кардинал затаился и медленно, стараясь не издавать ни звука, двинулся вперед: – Кто здесь? – снова выкрикнул он, скорее чтобы придать себе смелости, чем в надежде услышать ответ. – Кто здесь? Есть здесь кто-нибудь?

Еллинека охватил страх – чувство, незнакомое ему раньше и пробудившееся теперь из-за необычности, загадочности, непредсказуемости ситуации. Кардинал резко обернулся, осветив место, где только что прошел, и то место, где видел человека. Свет весело затанцевал по папкам, которые отбрасывали длинные тени на стены и потолок. Некоторые тени казались монстрами, тянувшими к нему свои чудовищные щупальца. В этот момент, то ли под воздействием этих видений, то ли из-за духоты помещения, в котором не было окон, кардиналу послышались голоса, сначала неясные, затем один из них стал внятнее:

– Что видишь ты, Иеремия?

И Еллинек, будто так оно и должно было быть, произнес:

– Вижу жезл миндального дерева. А голос продолжил:

– Ты верно видишь; ибо Я бодрствую над словом Моим, чтоб оно скоро исполнилось.

И снова прозвучал незнакомый голос:

– Что видишь ты?

На что кардинал, покачивая головой, ответил:

– Вижу поддуваемый ветром кипящий котел, и лицо его со стороны севера.

И голос сказал:

– От севера откроется бедствие на всех обитателей сей земли. Я призову все племена царств северных, и придут они, и поставят каждый престол свой при входе в ворота Иерусалима, и вокруг всех стен его, и во всех городах Иудейских. И произнесу над ними суды Мои за все беззакония их, за то, что они оставили Меня и воскуряли фимиам чужеземным богам и поклонялись делам рук своих. И вот, Я поставил тебя ныне укрепленным городом и железным столбом и медною стеною на всей этой земле, против царей Иуды, против князей его, против священников его и против народа земли сей.[103]

Еще вслушиваясь в слова, которые звучали из темноты, кардинал заметил в дальнем уголке комнаты тусклый свет, опасливый луч, направленный в потолок. И он вновь нерешительно спросил:

– Кто здесь? Здесь кто-нибудь есть?

Но уже через мгновение Еллинек закричал от страха: ему показалось, будто тот, кто находился в комнате, дернул его за рукав.

Еллинек посветил в сторону и увидел, что зацепился за фолиант. И когда свет его лампы скользнул по книгам, перед глазами вспыхнули, будто огненное проклятие, слова: «LIBER HIEREMIAS». Книга Иеремии.

Кардинал осенил себя крестом. Вдалеке все еще брезжил свет. С минуту Еллинек размышлял, следует ли ему просто бежать, оставив тайну тайной, и может ли он что-либо изменить, действуя подобным образом. Но затем ему пришло в голову, что это внезапное появление может разрешить всякую неопределенность и причины всех бедствий. Другой человек, быть может, думал точно так же. Еллинек осторожно стал двигаться дальше и наконец приблизился к источнику света. Он притаился за полками, направив свет своей лампы назад: перед ним на полу лежала другая лампа, свет ее был устремлен в потолок. В этот момент в совершенно неожиданном месте раздался шум: дверь в секретный архив захлопнулась, ключ о двух бородках провернулся в замке. Кардинал поднял лампу и направился к двери. Та была заперта. Теперь он знал, что секретный архив намного менее секретен, чем он полагал.

Еллинек отпер дверь, кашлянул, и тут же на пороге возник впустивший его Scrittore.

– Вы кого-нибудь видели? – спросил кардинал, постаравшись задать вопрос спокойным голосом.

– Когда? – переспросил Scrittore.

– Только что.

Scrittore отрицательно покачал головой:

– Последний посетитель ушел два часа назад. Монах из Тевтонской коллегии. Его имя записано в реестре посещений.

– А в секретном архиве?

– Ваше Высокопреосвященство! – возмущенно ответил Scrittore, будто подобная мысль уже сама по себе была кощунственной.

– Вы не слышали, как хлопнула дверь в секретные комнаты?

– Конечно слышал, Ваше Высокопреосвященство, я же знал, что здесь были вы!

– Хорошо, хорошо. – Еллинек поставил лампу на место. – Да, кстати, сколько ламп у вас есть для посещения секретных комнат?

– Две, – ответил Scrittore, – по одной для каждого, кто имеет доступ туда: для Его Святейшества и для вас, Ваше Высокопреосвященство.

– Хорошо, хорошо, – повторил Еллинек. – А когда вы в последний раз видели здесь Его Святейшество или кардинала-государственного секретаря?

– Ваше Высокопреосвященство, это было очень-очень давно. Я даже и не припомню! – говоря это, он нагнулся и поднял с пола пергамент. – Вы что-то потеряли, Ваше Высокопреосвященство!

– Я? – Еллинек посмотрел на пергамент, наверняка зная, что ничего не ронял, затем взял себя в руки: – Давайте его мне, благодарю вас.

Scrittore вежливо поклонился и отошел. Еллинек сел за один из боковых столиков и, убедившись, что за ним никто не наблюдает, развернул пергамент. Это был документ, подписанный Адрианом VI. Видимо, убежавший обронил его в спешке. Кардинал Еллинек с жадностью углубился в чтение послания на латыни: «С болью и печалью мы, Божьей милостью наместник Бога на земле, папа Адриан VI, смотрим на все множащиеся болезни Церкви: как ее головы, так и рядовых членов. Священные вещи ставятся на службу преступным целям и для собственной корысти, заповеди Святой Церкви годны лишь на то, чтобы их преступать. Даже кардиналы и прелаты курии сошли с пути истинного, да, они являют священникам низшего ранга пример греховный вместо благочестивого. По этим и другим причинам, о которых уведомляю в личных посланиях, а также чтобы прекратить крамолу, я произведу церковную реформу…» На этом месте рукопись обрывалась.

Текст был похож на проект буллы, которую папа Адриан VI так никогда и не смог составить, проект, который не был воплощен в жизнь случайно или преднамеренно. Папа Адриан, последний папа-неитальянец за четыре с половиной сотни лет, умер в сентябре 1523 года всего лишь после нескольких месяцев пребывания у власти. Поговаривали, что его отравил личный врач. Еллинек задумался над тем, зачем этот пергамент нужен таинственному посетителю секретного архива. Связан ли этот документ с росписью Сикстинской капеллы, или тут творились вещи, о которых он и вовсе не имел понятия? Он спрятал пергамент в сутане и поднялся.

Кардинал прошел через Sala ai merce, чтобы посмотреть, сделал ли монсеньор следующий ход в их нескончаемом поединке. Это показалось ему наилучшей возможностью подумать, потому что в голове вертелась одна мысль: что же здесь вообще происходит? Кто и что пытается утаить?

Партия, игравшаяся на драгоценной доске, без участия кардинала превратилась в испанскую. Дебют Еллинека начинался ходом пешки е2 – е4, монсеньор Штиклер ответил е7 – е5. Еллинек пошел конем gl – f3, Штиклер также пустил в ход коня b8 – с6. На что кардинал ответил слоном fl – b5. Штиклер долго раздумывал. Конечно, монсеньору нежелательно было отвечать симметрично, то есть ходить слоном на b4, потому что на с3 еще не стоял конь, так что Еллинек мог ходом пешкой на с3 обратить его слона в бегство. Эта ситуация должна была быть тщательно продумана. Через две недели Штиклер наконец сделал ход пешкой на а6б, затем игра пошла живее. Партия уже была на двенадцатом ходу: Еллинек перенес белого коня с f3 на g5. Такая активизация позиции, очевидно, поразила Штиклера, так как монсеньор медлил уже несколько дней.

В ту ночь Еллинек не мог уснуть. Вопреки обычаю он лег поздно, но мысль о загадочном посетителе архива не оставляла его. Кто-то еще интересовался содержанием документов? На какой же след навел его пергамент папы Адриана? В полусне кардинал развивал сотни версий, припоминал множество имен членов курии и не находил ответа. Около полуночи он встал, надел алый халат и, сунув руки в карманы, принялся в волнении ходить по спальне. За окном виднелась автомобильная заправочная станция, которая в полночь закрывалась. Охранник, насвистывая мелодию, сел на свой велосипед и исчез во тьме. В телефонной будке на тротуаре мужчина с серьезным лицом с кем-то беседовал, затем рассмеялся, вышел на улицу и зашагал к входу в палаццо Киджи. Еллинек открыл окно, нагнулся и в свете фонарей проследил за тем, как мужчина скрылся в доме. Кардинал часто замечал, как мужчины звонили из телефонной будки напротив, затем входили в дом. Он подошел к входной двери квартиры и прислушался. В холле раздавался звук шагов. Они затихли у квартиры домоправителя.

На минуту он закрыл глаза и попытался представить, что Фома Аквинский, Спиноза, Августин, Амброзии, Иероним или Афанасий, известные твердостью своей веры, создают под угрозой смерти загадочную надпись, в которой теологически обосновывают учение, способное уничтожить Церковь. Ударив себя кулаком в грудь, кардинал постарался прогнать грешные мысли и прошептал:

– Libera те, Domine, de morte aeterna in die ilia tremenda, quando coeli movendi sunt et terra.[104]

Еллинек еще не прочел молитву, как на лестнице послышался смех. Джованна!

В среду на первой неделе Великого поста

На первой неделе Великого поста, в среду, стряслось неизбежное: коммунистический еженедельник «Unit» на первой полосе опубликовал заметку о загадочном открытии, связанном с Сикстинскими фресками.

В простом и одновременно изысканно обставленном офисе в Istituto per le Opre Religiose Фил Канизиус взял в руки газету, ударил ею по столу и возмущенно воскликнул:

– Как только это могло произойти! Этого нельзя было допускать! Это дело для Рота Романа!

В статье говорилось, что в Ватикане царило беспокойство с тех пор, как реставраторы обнаружили на своде Сикстинской капеллы таинственную надпись, созданную Микеланджело. Речь шла о загадочных аббревиатурах, которые уже исследуются учеными. Предприняты попытки толкования, вызывающие большие затруднения, поскольку всем известно, что Микеланджело испытывал неприязнь к институту Церкви.

– Это явное поползновение дискредитировать Церковь. – возмущался Канизиус и многократно повторял: – Это дело для Рота Романа!

Кардинал-государственный секретарь Джулиано Касконе, который, как всегда, появился в сопровождении первого секретаря монсеньора Ранери, умиротворяюще произнес:

– Еще ничего не доказано! Мы еще не знаем, кто же эта паршивая овца в стаде.

– Клянусь Господом и жизнью моей престарелой матери, – воскликнул профессор Габриель Маннинг, – я не имею к этому никакого отношения!

И генеральный директор музеев Ватикана, профессор Антонио Паванетто, также поклялся, что ничего не знал о публикации. Срочно вызвали профессора Риккардо Паренти, и он заверил, что скорее отрезал бы себе язык, чем произнес хоть словечко об этом деле прежде, чем Церковь выяснила смысл надписи.

– Скажу вам честно, – сказал Канизиус, – мне все равно, какие именно бранные слова написал Микеланджело и как он ненавидел Церковь и курию. Это ваше дело. Но что мешает мне и IOR, – это тревога и вынюхивание паленого в секретных документах. Умение хранить тайны – это капитал нашего банка.