Любовь, или Мой дом (сборник) Метлицкая Мария
На ее лице влажно блестели темные глаза, в спокойной воде Неккар плавали золотые фонари. Неустроеву казалось, что он мог бы собрать в ладони всю эту немецкую неделю с отражением Клэр в зеркальных витринах и взять с собой. Она подарила ему игрушку – стеклянный шар на подставке величиной с горсть. Внутри шара стоял нарядный домик с красной крышей и горящими окнами, к нему вела тонкая тропинка, протоптанная в синеватых вечерних сугробах. В одном крохотном окне виднелась отогнутая занавеска – кто-то кого-то ждал. Клэр объяснила – я там живу. И падал, летел, кружился в этом маленьком мире снег.
Прощаясь, Клэр говорила быстрые слова, Дмитрий Филиппович только кивал. Она махала двумя руками у стойки регистрации, когда он уходил, и прокричала гортанную фразу. Артист, знавший французский, перевел: «Мы встретимся, земля круглая».
В порту Домодедово Неустроев вспомнил о косметике, обещанной поварихе за содержание котенка.
– Мне, пожалуйста, компактную пудру и помаду, – сказал девушке в киоске.
– Такой пудры у нас нет, – ответила она. – А помаду какую?
– Э-э… Сливовый цвет.
– Может, вишневый? – улыбнулась продавщица.
– Да, вишневый, десять штук, и семь портсигаров, – Дмитрий Филиппович пожалел, что не сообразил взять подарки в Германии.
Прилетев на свой Север, он первым делом заскочил в столовую. Котенок был здесь и поправился. Дмитрий Филиппович не узнал в веселой кошечке с пышной дымчатой шерсткой заморенного малыша.
– Не кот, кошечка, – подтвердила повариха и, ахнув, вытерла руки о бока халата. – Девочки, гляньте, помада немецкая! Вишневая, как я просила! Ой, спасибо!
– Вы не сказали, какой у пудры цвет, я и не купил, – смущенно пробормотал Неустроев и отдал «девочкам» в возрасте от тридцати пяти еще четыре тюбика.
Вечером он постучал в дверь Риммы Осиповны, вручил ей «вишневый цвет» и, усевшись в кресло с прелестным котенком на коленях, почти до ночи рассказывал о Клэр. А также о маленьком подкидыше в порту, о путешествии, гостеприимстве немцев, восхитительном кофе, чудесных концертах артистов со всех концов земли… Показал фотографии. На них были он и она, смеющиеся, на фоне чужой природы и сказочных городских ландшафтов.
– Это же правда? – спрашивал Дмитрий Филиппович, оглядывая кривые стены Богемы в отслоившихся по углам обоях, и, кажется, не верил себе. – Это правда, что я был в Германии и прямо на моем выступлении выпал снег? Выпал на зеленый город, веришь?! Газеты писали, я привез, потом покажу, там все заметки со снимками…
Радуясь за соседа, Римма думала, что француженка Клэр чем-то смахивает на нее, полукровку. Такие же темные глаза, большие – не нуждаются в подводке, такие же яркие губы, ни к чему помада… надо Беляницкой подарить, или пусть продаст… У самой Риммы дела на любовном фронте складывались не ахти. Ее мужчина уже не говорил, что разведется, хотя вначале уверял, будто между ним и женой все кончено. Первое увлечение увяло, свидания сделались будничными, без той радости, что кипела в Римме и кругом шипучими пузырьками, как шампанское в праздничном бокале…
– Я бы не пил, даже когда через три года завершится действие препарата. Я бы пел ей. Мы бы с Клэр вместе пели. У нее замечательный сынишка, тоже поет. Как ты думаешь, смогу я стать отцом?
– Боже мой, Дима, какой ты романтик, – тихо сказала Римма. – Никто вам не разрешит.
Он грустно почесал котенка за ушком.
– Прекрасные у нас все-таки люди. Дождались, не бросили мое кошачье дитя.
– Но кто-то же в порту бросил, – хмыкнула Римма.
– Ну да. А я подобрал. Женя Дядько говорит мне сегодня: раз ты профундо, пусть кошка будет Фундо. Мне сначала не понравилось, потом ничего, на японское имя смахивает. Уже начинаю привыкать к имени и к ней.
Все в Богеме привыкли к Фундо и полюбили ее, не исключая Геббельса. Потом все привыкли к кошечке в театре. Римма сшила Фундо белый ошейник в виде воротника с артистической бабочкой и поводком. Неустроев таскал свое «кошачье дитя» на репетиции. Никто не удивлялся. Руководство отнеслось положительно: чем бы оригинал ни тешился, лишь бы не пил. Во время спектаклей Фундо ждала хозяина в его гримерной. А однажды шел концерт, он доверил кошку костюмерше за кулисами, но Фундо сумела вырваться, выбежала на сцену и встала столбиком у его ног. Так и простояла, пока артист пел. Несколько раз выходили на «бис»…
Одна Римма Осиповна знала о большой тоске соседа. По вечерам он часами смотрел в стеклянный шар. В домике с красной крышей горели желтые окна, тропинку заметало снегом. За отогнутой занавеской продолжала ждать Дмитрия Филипповича Клэр. Письма к ней не возвращались, но, вероятно, не доходили до нее, и от Клэр не было вестей.
– Может, ей позвонить? – мучилась за него Римма.
– Я не спросил у Клэр номера телефона…
Весна в Якутии выдалась на удивление ранней. В марте сугробы опали, всюду заголубели лужи, а в середине апреля отопление Богемы внезапно заглохло. Под половицами первого этажа захлюпало половодье, в простуженных комнатах повис плесневый запах. Благодетельница-печь без устали грела, варила, сушила рабочие валенки с калошами, распертые чурками, чтобы держали размер. В валенки артисты переобувались на выездных субботниках – в совхозных овощехранилищах началась переборка картошки к посадке.
Геббельс с приблудившейся к нему зимой рыжей дворняжкой Рыбой покинули наводненный тамбур и переселились на крышку сруба помойной ямы. Вообще-то скрипач Женя Дядько нарек собаку Риббентроповной, но кличка не прижилась из-за сложности произношения и сузилась до Рыбы.
В один не прекрасный день общежитие, по сезонному обыкновению, отправилось в каботажное плавание между мостками. Утром богемцы проснулись в Венеции. Гондолы тапочек и туфель празднично плыли по коридору, вахтерша Прокопьевна с комендантом сидели на столе, как петушок с курочкой. Дядя Равиль ругался с кем-то по телефону насчет вечно занятой аварийной машины.
– Мамма, сон танто феличе! – пропел ангельским голосом Робертино Лоретти скрипач Женя Дядько, обулся в болотные сапоги и побрел ловить аварийку на улице.
Из-за ЧП людей отпустили с воскресного овощного субботника. К обеду пойманная машина откачала дворовое озеро. Мужчины занялись мелким ремонтом, женщины выжали остатки Венеции в ведра. Дядько, неутомимый украшатель общественно-домашней территории, нашел где-то брошенный лозунг «Слава советским женщинам – активным строителям коммунизма» и прибил над входной дверью. Было решено отметить окончание внепланового субботника общим ужином.
Под стрехой носились сытые воробьи, отъевшиеся на талых помойках. Легкомысленный ковчег, где ничего не жалко раздарить и забыть, смотрелся в лужу теплого вечера, не потревоженную еще мелко кишащей жизнью. Хлипкие мостки с перильцами висели над солнечной водой, как над огненной пропастью. Набежавшие откуда-то кобели окружили рыжую Рыбу. Геббельс принюхивался к ее хвосту, пытаясь первым предъявить счет на правах хозяина. Женя Дядько принялся гонять чужаков лопатой, но добился лишь того, что неблагодарная Рыба умчалась прочь во главе свадебной своры.
– Вот сука, – с уважением выдохнул запыхавшийся Женя и потрепал нервно зевающего Геббельса по загривку. – Не горюй, придет. Бабы, они такие…
– Женщины, – поправила Беляницкая.
– Так я ж о суках.
– Где ты, Люда, увидела женщин? – засмеялась Римма. – Мы сегодня вкалывали как активные строители коммунизма…
На днях она попрощалась со своим мужчиной навсегда и временно перестала ощущать себя женщиной. По крайней мере любимой и желанной. В семье мужчины росла двойня девчонок, им исполнилось по пятнадцать – беспокойный возраст, жене было тяжело.
Кто ж не согласится, что семья главнее всяких побочных страстей? Римма согласилась. Рук не заламывала, ничего не сказала мужчине, хотя имелось одно нехорошее подозрение. После сегодняшнего обильного ужина ее сильно затошнило, и капризный в последнее время организм укрепил Римму в мысли, что она все-таки женщина. Строителям коммунизма мужского пола не грозит перспектива строительства жизни в статусе матерей-одиночек. Подсчитав примерный срок перспективы, Римма решила как можно скорее от нее избавиться. Беляницкая пообещала помочь.
За день до похода к ее докторше Римме дали отгул в счет отпуска по якобы насущной необходимости съездить в Ленск к родным. Купила пачку новокаина в ампулах и медовый торт. Людмила сказала, что докторша любит медовый.
– Очень больно? – трусила Римма.
– Не очень, – заверила опытная Беляницкая. – Как будто жилки в животе потянет, и все.
Перекрестившись, не верящая в бога Римма вышла из Богемы с сумочкой в одной руке и коробкой с тортом в другой.
На перилах мостков сиротливо сидела Фундо. Ее круглые желтые глаза неотрывно смотрели на автобусную остановку. Римма удивилась: неужели оставил? Прямо тут, на улице? На нежно привязанного к кошке Дмитрия Филипповича это было непохоже. Следовало отнести Фундо в общежитие, а лапки у нее оказались грязные. Кошка ждет хозяина и не захочет домой, начнет вырываться. Белый плащ непременно испачкается…
Пока Римма колебалась, Фундо оторвала взгляд от автобуса, приближающегося к остановке, и тревожно замяукала. Римма обернулась. К ним по воде, по луже, в тучах брызг и ошметков грязи, неслась собачья стая! Ни о чем больше не раздумывая, женщина подхватила кошку и прижала к себе.
– Помогите! Кто-нибудь, пожалуйста! Помогите!!!
Истошный крик остановил страшенную овчарку перед мостками и застопорил остальных. Псы заворчали, скаля клыки, ощетинили мокрые загривки. Может, Рыба здесь? Не видно. Грязные, наглые… волки, гиены, шакалы… что делать?! За спиной перила, бежать некуда, да и не сбежишь.
Овчарка поставила черную лапищу на доску, вскочила легко. Римма от безнадежности замахнулась коробкой. Собака зарычала так жутко, что у женщины подогнулись колени.
– На, на, жри! – швырнула торт кошмарной зверюге под ноги. Та нагнула голову, принюхалась… Свора бешено залаяла, овчарка исчезла с мостков, и в луже забарахталась куча-мала – это вихрем налетел на собак где-то пропадавший Геббельс. И – о, счастье! – с остановки, крича, летел с подобранной палкой Дмитрий Филиппович.
Оскальзываясь, Римма помчалась в дом. Позади свара, грызня, ужас, со двора с лопатой наперевес спешил дядя Равиль, кто-то еще… На переходе от мостков к площадке Римма оступилась и с размаху рухнула в лужу. Кошка успела спрыгнуть и грациозно подошла к досочному краю, словно хотела подать лапку утопающей. Ах, Фундо-профундо…
Геббельсу ободрали бок, ухо болталось на кровавой полоске сдернутой кожи. Овчарка укусила Дмитрия Филипповича за бедро.
– Перестреляю, шайтан! – грозил дядя Равиль убежавшим собакам.
– Прости, Римма, это я виноват, – сокрушался Дмитрий Филиппович. – На последнем концерте Фундо вздумала мне подпевать. Директор ругается, велел оставлять кошку дома. А на репетиции я вспомнил, что форточка открыта, и отпросился. Будто почувствовал – удерет… Спасибо тебе за Фундо. Ты не представляешь, какое огромное тебе спасибо!
Дядя Равиль на всякий случай послал Дмитрия Филипповича ставить уколы от бешенства. Римма отмыла Геббельса, и выяснилось, что рана на его боку вполне совместима с жизнью. Помазали зеленкой. Потом комендант крепко прижал пса к доскам, чтобы Римма зашила оборванное ухо. Геббельс не сопротивлялся, только мелко дрожал от злости и выкатывал яростные глаза на дядю Равиля.
Римма не верила ни в бога, ни в приметы. Но во-первых, назначенный день был пропущен, во-вторых, возможно, все-таки существует что-то вроде судьбы, от которой никуда не уйдешь.
– Я что, зря договаривалась?! – возмутилась, придя с работы, Беляницкая. – Человек ждал, готовился, а ты…
– Мой организм требует переорганизации, – вздохнула Римма. – А то совсем опоздаю.
– А-а, ну да, – пролепетала пришибленная доводом балерина. – Роды, говорят, омолаживают… Здоровье дороже…
Ночью, несмотря на дикое происшествие, Римма спала хорошо. Ей даже приснился сон, который хотелось запомнить. И он запомнился. Во сне она шла по красивому городу, держа за руки двоих детей. Город был нездешний, яркий, как летний парк со свежевыкрашенными аттракционами. Но вместо аттракционов кругом возвышались причудливые разноцветные дома с остроклювыми шпилями на черепичных крышах и множеством окон. Некоторые блестели почти под стрехами. Нездешние облака купались в каменных руслах каналов, на берегах пышно цвела кустистая зелень. Розы распускались в клумбах, разбитых на булыжной мостовой у гладких, как скатерки, нездешних дорог. «Это рай?» – спросила кого-то Римма, но ей никто не ответил. Дети, смеясь, побежали вперед, она за ними, вместе они бежали вниз по холму. «Не рай, – поняла Римма, – и не холм. Просто земля».
Они бежали долго, легко, и вдруг Римме захотелось погрызть ветки тальника. Вот сейчас сесть и погрызть, как заяц. Проснувшись, она не открыла глаза. Представила озеро в тайге, поросшее свежими тальниковыми побегами, и рот наполнился слюной. Чудный запах прохладной лозы под тонкой корой, терпкая, горчащая сладость тает на языке, так бы жевала и жевала. Как же это, должно быть, умопомрачительно вкусно!
Три месяца Римма пролежала в больнице на сохранении и в октябре родила двойню мальчишек. На выписку к роддому пришел Дмитрий Филиппович. Он стоял под окном без шапки, будто седой, потому что волосы и большой букет роз, который он обнимал обеими руками, запорошил падающий с утра снег. Дмитрий Филиппович был пьян, и казалось, что не он держит цветы, а они его держат. Римма смотрела на него из окна, он смотрел на нее и улыбался. Одна из женщин подошла к окну и, вглядевшись сквозь снежные хлопья, воскликнула:
– О, это же Неустроев! Шикарный артист, голос, как у Шаляпина!
– Это ваш муж, Римма Осиповна? – полюбопытствовала другая.
– Он мой сосед, – сказала Римма. – У него невеста во Франции.
Дмитрий Филиппович бережно принял из рук медсестры две драгоценные ноши, завернутые в байковые голубые одеяла.
– Как ты себя чувствуешь? – заботливо спросил Римму.
– Нормально. Аккуратнее шагай, ближе ко мне, сорвешься с тротуара.
– Не сорвусь.
– Не прошло и трех лет, уже сорвался.
– Ты о чем? А-а, об этом… Сперва сам пробовал выковырять, не получилось, а ребята в Мордобойке раз-два – и вытащили «спиральку».
– Бедный директор…
– Да, алмазной души человек, – вздохнул Дмитрий Филиппович.
– С Фундо все хорошо?
– Хорошо. Привыкла дома оставаться, я теперь форточки всегда наглухо закрываю. Сидит, у окна меня ждет… От Клэр так и нет писем. Как ты думаешь, я с ней когда-нибудь встречусь?
– Обязательно встретишься. Земля круглая, я видела.
– Где видела?
– Во сне, – засмеялась Римма. – Когда бежала по ней.
Кружился, летел, падал на землю нежный, совсем не холодный снег.
Мария Метлицкая
Случайные обстоятельства
Самолет, пружинисто подпрыгивая, вздрогнул и наконец мягко притормозил. В салоне экономического класса раздались аплодисменты.
Эля улыбнулась и оглядела своих попутчиков. В бизнес-классе аплодисментов не было: серьезные, хорошо одетые люди неспешно захлопывали крышки ноутбуков и собирали бумаги. Стюардессы приветливо улыбались и помогали достать вещи с верхних полок. Стройный стюард с лицом молодого Алена Делона услужливо подал Эле ее портфель и плащ.
– В Москве тепло, мэм, – с улыбкой на английском заметил он.
– Знаю, – ответила она по-русски. – Но погода в Москве так переменчива.
Потом она шла по резиновому «рукаву» и спрашивала себя: «Ну что, подруга, дрейфишь? Да ну, ерунда, – отвечала она сама себе. – С чего бы это?» Пусть сейчас дрейфят все остальные, а она… Она свое отбоялась. Теперь она победительница. Все ниц!
Она улыбнулась и прибавила шагу. Глянула на свое отражение в стекло. «Ничего себе, дамочка сорока пяти лет! – с удовольствием подумала она. – Шейка, грудка, попка, ножки – какая прелесть вы, миссис, однако!»
Она опять улыбнулась и прошла на паспортный контроль. Пограничница, молодая рыхловатая особа с обиженным на весь мир лицом, долго смотрела Элин паспорт и неприязненно разглядывала саму Элю. Потом с размаху, злобно шмякнула печать.
Эля тяжело вздохнула. «Здравствуй, Родина! Опять, видимо, мне тут не рады».
Она вышла в зал и, чуть прищурившись (годы, годы, как ни крути), стала искать в толпе, как это называлось теперь, «встречающую сторону». Этот засранец Макс, конечно же, свалил на уикенд в загородный дом, набрехав про кучу важных и неотложных дел.
Эля увидела высокого парня в светлых джинсах и голубой майке – в руках он держал табличку с ее фамилией. «Не по ранжиру встреча», – раздраженно подумала она, должен быть костюм, белая рубашка и как минимум «Мерседес». Но все-таки убрала с лица недовольную гримасу и махнула парню рукой.
Он ловко протиснулся сквозь строй встречающих и бросился к ней.
«Красавец! – подумала Эля. – Просто чудеса какие-то! Ему бы в Голливуд, а он водила у этого хитрована».
Она кивнула ему и пошла слегка впереди.
– Как долетели, миссис Броуди? – на английском спросил парень.
«Однако! – усмехнулась Эля. – Почти без акцента. Но если у Макса такие водители, какие же у него тогда секретарша и жена?»
У выхода стоял белый «Мерседес».
«Ну-ну, – подумала она. – Мадам довольна. Вполне».
Парень открыл заднюю дверь и положил в багажник чемодан.
– Кирилл, – представился он. – Как вы себя чувствуете, миссис Броуди? Полет был приятным?
– Кирилл, к черту церемонии! Вы же отлично знаете, что я русская, – раздраженно проговорила Эля.
– Простите, – виновато ответил он.
Некоторое время они ехали молча. Эля с любопытством разглядывала пейзаж за окном. Да, дороги действительно неплохие, и эти рекламные щиты, и ухоженные чистые обочины… Видимо, и впрямь у них здесь большие перемены. Впрочем, посмотрим, посмотрим.
Въехали в город – те же унылые «спальники», серая дымка за окном – день обещал быть жарким. Погода словно сошла с ума – небывалое, аномальное лето. Муж был категорически против этого путешествия. Но она, как всегда впрочем, сделала все по-своему.
Молчание слишком затянулось, и Эля обратилась к парню:
– Как вы тут в эту жару справляетесь?
Он живо откликнулся:
– Кондиционеры, миссис Броуди. Слава богу, везде кондиционеры. И в машине, и в офисе. Дома, правда, тяжелее. Но я ничего, терплю. А вот мама на даче спасается. – Он испуганно замолчал и глянул в зеркало, не сказал ли чего-то лишнего.
Эля мягко улыбнулась:
– Моя мама тоже совершенно не переносит жары. Квартира у нас на Манхэттене, при всех кондиционерах тяжеловато – на улицу не выйдешь. Город! Слава богу, есть загородный дом – она все лето тоже там спасается. Кругом лес и озеро.
Парень кивнул и, как показалось Эле, немного расслабился.
Она достала из сумочки бутылку перье и сделала пару глотков. Теперь она глядела в окно на чистые и зеленые улицы, на корзины разноцветных петуний, развешанные на фонарях, на новостройки и яркие вывески магазинов и ресторанов.
«А он и вправду изменился, этот город, – с удивлением подумала она. – Действительно Европа, не врут».
Они подъехали ко входу отеля «Мариотт».
– Миссис Броуди, – обратился к ней Кирилл, – если вы не против, мы можем провести сегодня день вместе. Я покажу вам город, магазины – все, что вы хотите. Максим Львович сказал, что я поступаю в ваше распоряжение.
– Да? – как бы удивилась Эля и с обидой спросила: – А где же сам незабвенный Максим Львович? На даче отдыхает?
Кирилл смутился.
– Не знаю, ей-богу. Мое дело – выполнять его поручения.
Эля задумалась. Конечно, проще и, наверное, разумнее всего было бы принять душ, заказать завтрак в номер и отправиться спать. Но ей почему-то захотелось сейчас, прямо сейчас (после душа и кофе, разумеется) переодеться, скинуть каблуки и костюм, смыть косметику, вытащить шпильки из волос и выйти на не остывший после душной ночи асфальт этого города. Города, который она не видела без малого два десятка лет.
Ее колотило от нетерпения. Ну посмотрим, посмотрим, что вы там наворотили.
– Ну, раз так, – проговорила она, – подождите, пожалуйста, меня в холле. Я спущусь минут через сорок. И, если не возражаете, вы будете моим гидом. Ведь у нас два дня впереди – суббота и воскресенье. А с понедельника начнется работа. Я хочу пройтись по Горького пешком.
– Тверская, – тихо напомнил он.
– Да какая разница! – рассмеялась Эля. – Пусть будет Тверская. Хочу на Старый Арбат, правда, говорят, что вы его сильно покалечили. Еще к моему институту, ну, где я училась. К общежитию, возможно. А может, и нет, – задумчиво сказала она. – И сувениры, обязательно сувениры – всякая ерунда, матрешки, шкатулки. У нас этого добра навалом, но нужно же коллегам привезти подарки. Подарки любят все. Обождете меня в лобби?
Эля зашла в номер, сняла пиджак, села в кресло и с удовольствием скинула туфли. Минут десять сидела с закрытыми глазами, потом вздохнула, встала и пошла в душ.
Минут через сорок она вышла в холл отеля. Распущенные по плечам волосы, ни грамма косметики, голубые джинсы, легкая, почти прозрачная, белая марлевая блузка, шлепанцы на ногах – Кирилл не сразу ее узнал.
Она увидела, как он удивлен и растерян.
– Ну, – рассмеялась она, – в путь?
Он ошарашенно кивнул.
– Я сяду спереди, – решительно сказала она. – Так легче общаться – вы же мой гид. Да и обзор лучше.
Он опять молча кивнул.
Город за окном был пуст и тих – замученные жарой москвичи хоронились на дачах. Она жадно глядела в окно. Город действительно был прекрасен и почти неузнаваем. Кирилл охотно рассказывал про новые постройки, театры, магазины. Было видно, что он горд за столицу.
Проехались по Тверской, по Новому Арбату, поплутали по улочкам Замоскворечья. Миновали Каменный мост, остановились у вернисажа. Прошлись по рядам, где торговали художники. Эле понравился один пейзаж – московский дворик, ранняя весна. Почти Поленов.
– Хотите купить?
Она задумалась. Кирилл стал яростно торговаться с продавцом. Эля остановила его:
– Не надо.
Достала деньги и отдала художнику. Жара постепенно набирала обороты.
– Хочу на рынок, Кирилл. Вас это не удивляет? – спросила она.
– Нисколько, – улыбнулся он. – Там тоже вполне себе пейзажи. Да еще какие.
Поехали на Дорогомиловский – и там она, искушенная, ахнула. Заморские фрукты – любые, со всего света, рыбные ряды – господи, такое нечасто увидишь в Америке. Молочные, мясные. Купили горячий лаваш, разорвали его пополам и запили гранатовым соком. Кирилл радостно косился – было видно, что ему нравилось ее удивлять.
Потом заехали в торговый центр, и Эля удивлялась и возмущалась ценам:
– Как вы тут живете? Уму непостижимо.
Из магазина ей захотелось поскорее уйти.
Потом обедали в маленьком грузинском ресторанчике – лобио, сациви, пхали, шашлык. Эля выпила бокал красного вина и почувствовала, как сильно устала. И еще ей безумно захотелось спать.
– В отель, Кирилл, – попросила она. – Что-то я совсем сломалась.
– Вы и так большой герой, миссис Броуди, – восхищенно сказал он. – После такого перелета! Поражаюсь вашему мужеству.
«А он непростой, этот парень. И красавец какой – русые волосы, синие глаза. Крупный рот, отличные зубы. А фигура? И руки! Какой прекрасной лепки руки!»
В машине она заснула. А когда открыла глаза, то увидела, что накрыта пледом, а Кирилл сидит рядом.
– Господи, простите, ради бога! Вам, наверное, к семье надо, а вы мой сон караулите, – извинилась Эля.
Он мотнул головой:
– Нет, не волнуйтесь, все в порядке. Это моя работа. К тому же я никуда не спешу.
В холле отеля они договорились, что завтра он будет ждать ее звонка. Но, понятно, когда она отоспится.
– Завтра поедем по местам боевой славы, – усмехнулась Эля. – Общага, институт…
– Дом?
– Какой дом, Кирилл, побойтесь бога! Я ведь не москвичка. Лимита, как тогда говорили. – Она протянула ему руку: – Спасибо. Все было здорово. Честное слово, здорово!
Он улыбнулся.
В номере у Эли едва хватило сил раздеться и плюхнуться в кровать. Потом она спохватилась и набрала номер мужа. Он ответил бодрым голосом:
– Как дела? Вижу, ты в порядке.
– Я в порядке, милый. Все хорошо. Как мама?
– Елена здорова, – ответил муж.
Потом раздался звонок. Макс, хитрая бестия:
– Ну, как ты, Эля? Как прошел день?
По голосу она поняла, что Макс в курсе.
– Мило, – ответила она. – Очень мило. Твой Кирилл – прекрасный гид и отличный водитель.
– Какой водитель, милая? Он мой сотрудник, юрист, между прочим. Умница, отличный парень. Золотые мозги. МГУ, юрфак, заметь. А красавец какой?
– Ну, Макс, – ответила она ему в тон, – ты, похоже, им гордишься. Что-то здесь нечисто.
Они оба рассмеялись.
– Милая, завтра отдыхай. А с понедельника пахота, дорогая!
– Мне ли привыкать? – ответила она. И положила трубку.
«Мог бы сам встретить, засранец, и покатать мог сам. Видно, не в силах оторваться от молодой красотки жены. Сколько ей, лет двадцать, кажется? Старый хитрый кот. Ну и черт с тобой! Мне и так неплохо».
В номере было прохладно, тихо журчал кондиционер, и были наглухо задернуты шторы. Эля словно провалилась в глубокий, как яма, сон.
Проснулась она, как ни странно, совсем рано, в восемь утра. Встала бодрая и готовая к новым подвигам. Заказала в номер завтрак, приняла душ и к девяти была уже вполне готова.
Кирилл приехал к десяти. Эля даже успела посмотреть по телевизору какую-то передачу, что-то там про посадки на дачном участке – мило и смешно. Они поехали к ее училищу. Она вышла из машины, посидела в сквере на лавочке – и ничего, ну абсолютно ничего не почувствовала, словно не было в ее жизни этих нескольких лет. Спокойно села обратно в машину. Потом поехали к общежитию – там как-то шумно и тревожно забухало в груди, и Эля попросила Кирилла уехать оттуда.
– Ну, а теперь за подарками! – весело сказала она.
– Тогда это Измайлово. Вернисаж. Там всего полно, на любой вкус и кошелек. Да и вообще интересно поглазеть. И старина попадается, и антиквариат.
Ехали по Садовому.
– Это мой дом, – подбородком кивнул он на крепкий, пятидесятых годов, сталинский дом.
– Ого! – сказала Эля. – Здесь, наверное, непростые люди живут, дом-то, по-моему, престижный, да и район. У вас ведь центр стоит непомерно дорого?
– Да, дом непростой, и соседи с регалиями. Правда, многие квартиры уже перепроданы, но мы с мамой пока держимся, – улыбнулся он.
– А знаете, мне кажется, я когда-то была в этом доме. По-моему, именно в этом, хотя точно не помню. Что-то похожее, очень похожее, но я могу ошибаться – двадцать пять лет прошло.
Она почти наверняка знала, что это именно тот дом. Вряд ли она ошибалась. Монстр из серого кирпича с мраморной отделкой по фронтону. С большими окнами-фонарями. С тяжелой деревянной дверью подъезда. С мерзкой старухой-консьержкой. Впрочем, где та старуха? Да и вообще, где та жизнь… Ну и черт с ней. В конце концов, приехала она не за сопливыми воспоминаниями, не сулящими ничего хорошего. Она просто приехала в этот город по делам. По важным и неотложным делам, а не на руины своей прежней жизни. Все. Точка. Хватит про это.
И куда ее понесло – училище, общага… Дура. Набитая дура. Ведь давала себе слово. Ан нет, понесло. Всё. Теперь только дела и удовольствия. Сегодня еще удовольствия. А уж завтра дела. Времени у нее всего неделя, и все надо успеть.
В Измайлове ей понравилось – веселые жуликоватые продавцы, куча ерунды, но и среди нее можно было найти что-нибудь любопытное. Накупила полно сувениров. Долго стояла возле латунного старинного пузатого самовара. Он был очень хорош, но тащить самовар в Нью-Йорк было сущей глупостью. По бешеным ценам продавали всякую чепуху, которой завалены все «блошинки» Старого и Нового Света. Она вспомнила развалы в Амстердаме и Париже, и ей стало смешно.
– Обедать? – весело спросила Эля. – Что-то я совсем валюсь с ног.
– Перемена часовых поясов, – серьезно ответил Кирилл. – Давайте поедем в какой-нибудь ресторан с русской кухней – борщ, блины, поросенок.
– Нет, ради бога! Все это стилизовано, вылизано. Да и что вы думаете, я двадцать пять лет борща не ела? Мама раз в неделю точно борщ варит. А блины я еще со студенчества ловко пеку. Час – и пятьдесят блинчиков. Это тогда было дешево и сытно. А нет ли у вас приличного китайского ресторана? – спросила Эля.
– У нас теперь есть все, – с гордостью ответил Кирилл. – На любой вкус.
Она усмехнулась: любит мальчик свой город и гордится им. Что ж, похвально. Здесь и вправду стало красиво.
Они долго сидели в маленьком китайском ресторанчике, где над столом уютно горел приглушенным светом красный бумажный фонарь.
Как часто тогда она была голодна! Что такое стипендия в пятьдесят рублей? Все проедалось за три-четыре дня. А потом – мамина картошка, грибы, сало. Но тихая девочка из деревни Боголюбово, что под Владимиром, все равно была невозможно, невообразимо счастлива. Она – в Москве. Она – студентка театрального вуза.
Поступила с первого раза. Вспоминала, как тяжело ее отпускала мама. Как долго плакала и умоляла не уезжать.
– Иди в медучилище, будешь в белом халатике ходить. Всегда подработаешь, укол на дому – рубль, а то и два. Крышу перекроем. Осенью будем огурцы закатывать, варенье варить. Выйдешь замуж – вон ребят сколько. Лешка от тебя млеет – а что, хороший парень, на «КамАЗе» работает, получает хорошо. Или Витька – тот на инженера учится. Тихий, спокойный. Квартира во Владимире. Куда тебя несет! – горько плакала мама. – Одна-одинешенька, в чужом городе. Пропадешь ведь, Элька.
– Не пропаду, мам, – смеялась она. – И известной артисткой стану. Будешь мной гордиться. Замуж за москвича выйду. Тебя заберу. Заживем! – веселилась Эля.
Мать горестно махала рукой.
– Ты выживи там сперва, не сломайся.
А Эля опять смеялась.
В Москве ее приютила, правда, всего на две недели, на время экзаменов, сестра материной подруги Оксаны.
Эля старалась глаза не мозолить. Выпивала утром чаю и шла в сквер напротив готовиться к экзаменам. Обедала у метро – пирожками и газировкой. Приходила только к вечеру. Жадно разглядывала на улице девушек – ах, какие они современные, раскованные! Волосы по плечам, джинсы, холщовые сумки. Чувствовала себя маленькой, затерянной провинциалкой. Ненавидела свои ситцевые платья, дурацкие босоножки и косу на затылке. Мечтала быть как они – свободной и современной. И твердо верила, что будет такой.
На экзамене прочла басню Михалкова, спела «Старый клен». Председатель комиссии спросил, любит ли она поэзию. Она ответила: да, Пастернака. Все удивились, и она прочла свое любимое – «Любить иных тяжелый крест». Потом еще Вознесенского, «Аве, оза».
Видела, что всем нравится, как она читает. Вышла в коридор с пылающими щеками. На улице, на крыльце увидела высокую полноватую девушку с ярким румянцем и русой косой до попы. Девушка была одета в тесноватые джинсы и малиновую распашонку из марлевки. Девушка заметила Элю и протянула ей пачку «Стюардессы».
– Покурим? – спросила она.
Эля мотнула головой:
– Не курю, спасибо.
– Приезжая? – вздохнула «джинсовая» девушка.
Эля кивнула.
Читать бесплатно другие книги:
