И весь ее джаз… Гольман Иосиф

10. Москва, Краснопресненская набережная, т/х «Васисуалий»

Ефим Аркадьевич это местечко Москвы любил. В бытность свою практикующим рекламистом приезжал на фестивали, которые сначала проводились в Центре международной торговли и на выставке в Экспоцентре.

Конечно, теперь все здесь здорово изменилось.

Метро прокопали прямо до выставочного центра, павильоны внутри объединили переходами, в общем, стало гораздо более цивилизованно, хотя еще и близко не подошли к, как теперь принято выражаться, европейским стандартам — дюссельдорфскому или франкфуртскому выставочным центрам.

Впрочем, и в Москве появились жесткие конкуренты: «замкадный» «Крокус» не только обзавелся огромными павильонами, но и сделал отдельный заезд с МКАД и протянул до центра метро. Да чего там говорить, у «Крокуса» теперь даже своя пристань имеется. А у Экспоцентра, рожденного на берегу Москвы-реки, такой роскоши так и не появилось.

И все же Береславский выставки в Экспо-центре любил, а в «Крокусе» — не очень. Репутация — дело стойкое. Медленно нарабатывается, долго живет. Но те, кто помоложе, со временем все равно выберут «Крокус».

Мысли были в конечном счете невеселые, и Ефим Аркадьевич решил сменить тему раздумий. Самый легкий вариант не расстраиваться, если раздумья идут не по желаемому руслу.

Он ехал по набережной от Центра международной торговли к небоскребам Сити. Не доезжая до пешеходного моста, развернулся в разрыве сплошной и метров через двести начал искать парковку, благо тротуары вдоль гранитных парапетов шли широченные, достаточные для двух рядов машин. Часть места оттяпал ресторан-поплавок «Генацвале», но и оставшегося хватало, чтобы без труда найти местечко для пятиметрового профессорского «Ягуара XF».

Легко припарковав машину — задняя камера и парктроники сильно упрощали задачу, — Береславский подошел к каменному парапету, взглянул на воду. Река в этом месте была широкой, но вода казалась темной и холодной. А может, и была холодной — лето в этом году жарким не получилось, да и свой экватор уже давно пересекло.

И все равно профессор воду любил. Всякую: озерную и речную, бирюзовую ласковую средиземноморскую и черную пугающую байкальскую. С восторгом вспоминал он свои утренние пробуждения на борту собственного корабля. Если бы еще этот бизнес не требовал жестокости, он бы его никогда не бросил.

Наверное, именно тяга к воде предопределила его стремительный вход в, мягко говоря, не гарантированный бизнес Маши Ежковой.

Впрочем, Ефим Аркадьевич никогда не жалел о своих скоропостижно принятых бизнес-решениях. Возможно, потому что иных в его карьере — и с его характером — просто не наблюдалось.

А вот и Машка. Подъехала на желтенькой «Астре», поставила ее рядом с «Ягуаром». Да, разница заметна, удовлетворенно улыбнулся профессор. Хотя и в этом многие ученики его уже давно обогнали. Впрочем, такие «поражения» не огорчают, а, наоборот, искренне радуют его преподскую душу. Это ведь тоже символ его профессионального великолепия.

— Добрый день, Ефим Аркадьевич! — приветствовала его девушка.

— Привет, Маш, — отозвался профессор, с удовольствием посматривая на ладную фигурку бывшей студентки. — Нам куда?

— Вниз, по сходу.

Внизу, у пристани, стояли чалом две группы судов. В первой — три кораблика, тут еще недавно стоял не по правилам четвертым и их «Москвич», ушедший сейчас на переделку в банкетоход. Во второй — два. И не типовые, класса «Москва», а побольше и понеобычнее.

Им было — в первую.

Их владелец — веселый и радушный Василий Васильевич Соколов — в свое время помог со стоянкой. Теперь, разобравшись с налоговыми проблемами, собирался поговорить о совместной работе.

Такой подход Береславский ценил и практиковал сам. Помогать хорошим людям и делать из конкурентов партнеров — что может быть правильнее в экономическом смысле? Разве что разорять конкурентов и не иметь друзей. Но подобное мировоззрение запрещала Береславскому его личная религия.

Вообще — она стоила отдельного разговора, так как была весьма удобна в применении, в принципе не сильно отходя от канонических норм. Ну, максимум процентов на сорок, если считать по десяти заповедям. Кроме того, именно Береславскому принадлежала модификация известной фразы «Если нельзя, но очень хочется — то можно». В его исполнении слово «можно» менялось на «нужно» или даже «необходимо».

Ефим с Машей прошли мимо матросика, драившего пристань с тряпкой и шлангом. Пригнулись, минуя натянутые швартовые канаты, и по деревянным сходням-мосткам попали внутрь первого теплохода. Здесь не остановились, Маша уверенно повела дальше. Так же прошли и через вторую «Москву». Их вытянутые пустые носовые холлы вызывали в памяти слово «ангар». Третьим был не «Москва», а переделанный проект 544, «Васисуалий». Здесь их и ждал Соколов, по имени кота которого был назван теплоход.

Широкая улыбка, крепкое рукопожатие — этот человек сразу вызывал симпатию.

Устроились втроем в крошечной каюте на корме суденышка. Оказывается, и такая имелась. Очень удобно — одежду сложить, ценные вещи. Или уединиться с кем-нибудь, максимально привлекательным. «Привлекательной» — сам себя поправил Ефим Аркадьевич, будучи природным латентным гомофобом.

Нет, он никогда не наезжал на меньшинства, в человеческом смысле жалея их и сочувствуя. А уж когда за несчастных бралось государство или крепкие ряженые мужики родом из Средневековья, то тем более не пинал преследуемых. Но так и не смог понять, как можно мужику в здравом уме променять красивую девчонку на… мужика! Ему и подумать об этом страшно было. В Таиланде весь отпуск держал себя в руках именно потому, что боялся нарваться на трансвестита.

Вась Васич угощал их крепким чаем, пока к делу не приступая. Ефим с Машей тоже не торопились. Вообще программа была такая: пароходик на три часа снимала корпоративная компашка, а они тем временем могли спокойно пообщаться.

Правда, у Вась Васича были попутные дела в связи с круизом. Но все равно времени должно было хватить. В том числе и на то, чтобы Маша с Ефимом Аркадьевичем смогли яснее представлять себе будущую работу их однотипного суденышка.

Пока отдыхающие не прибыли на борт, Соколов показал им, как выглядит после переделки проект 544.

Начали с кормовой палубы.

Теоретически она была открыта, но навес и боковые занавески делали пребывание здесь комфортным даже в пасмурную и ветреную погоду. По крайней мере, кальяны не задувало. Ну а открывающиеся по бокам виды компенсировали любые неудобства.

Ибо были прекрасны.

Ефим родился в этом городе и обожал его. Он любил всякую Москву: весеннюю и осеннюю. Надо бы добавить «летнюю и зимнюю», что было правдой. Но слово «всякую» допускает сокращение описания.

Вообще, вкусы профессора Береславского были крайне эклектичны. Он, например, любовался нетронутой частью архитектуры Кремля, однако был бы против того, чтоб снести Кремлевский дворец съездов. Построили — значит, пусть стоит. Ведь для кого-то именно этот архитектурный ужас остался в сердце, как память о Москве.

Ему было жаль гостиницу «Россия», не сгоревшую в нескольких пожарах, но убитую инвестпланом. И даже дурацкую черную коробку отеля на Тверской было жаль. Береславский был бы против нового строительства чего-то подобного. Но считал, что раз построено — ломать не надо. Это как с ребенком — что родилось, то родилось. Никто ж не советует отправлять не оправдавшее родительских надежд дитя обратно, на перестройку.

В общем, родной город доставлял Ефиму Аркадьевичу тысячу причин для неосознанной радости узнавания и любования.

Что, разумеется, не мешало ему проклинать Москву, ее мэра и даже лично В. В. Путина в чудовищных пробках или в душном метро. Впрочем, про метро — это скорее аллюзия, чем реальная претензия: метро профессор не посещал уже давненько.

Еще из интересного на корме был здоровенный бортовой мангал. Вся еда для банкета готовилась внутри, на камбузе, и здесь — если был заказан гриль.

Ефим с удовольствием потянул воздух своим большим носом. Там было несколько вкусных составляющих сразу.

Пахло шашлычным дымком — повар разжигал угли. Чуточку — дизельным выхлопом, но не так, как в автобусном парке, а как в порту, когда предвкушаешь дальний круиз. И еще пахло рекой.

Странно, но здесь, в центре огромного мегаполиса, господствовал аромат речной свежести. А над водой даже летали чайки, время от времени оглашая окрестности не городским криком.

Потом Соколов повел гостей к машинному отделению. В нем довольно громко пыхтел шестицилиндровый дизель внушительного рабочего объема и крохотной по нынешним меркам мощности — сто пятьдесят лошадиных сил. Такое сочетание давало сразу два противоположных качества. Слабая энергонагруженность конструкции делала ее — при заботливом уходе — практически вечной. С другой стороны, движок был немеряно прожорлив, и если б круизы были не двух-четырехчасовыми, разорил бы своих хозяев.

Еще один минус живой древности — вибрации при работе дизеля были довольно ощутимыми. Даже сейчас, когда он работал в четверть силы, крутя лишь электрогенератор.

А в моторный отсек тем временем заглянул седовласый Михалыч, друг Машиной семьи и капитан будущего банкетохода. Пока их кораблик стоял на переделке, он работал у Соколова, чем все были довольны.

Затем, пройдя по «протоптышам» — круговым тропинкам вдоль борта, — по трапу спустились вниз, в главную кают-компанию. Здесь вполне могли культурно отдохнуть человек тридцать — тридцать пять.

И наконец, последнее помещение располагалось в носу. Оба сужающихся борта до носа закрывали диваны из кожзама. Низ образовавшегося треугольника занимала барная стойка, над которой висела большая плазма, и звуковое оборудование.

— Здесь мы поем, — объяснил Соколов, вызвав повышенное внимание вокалистки Ежковой.

Был на кораблике и свой секретик. В носовом отделении можно было отодвинуть средний диванчик, открыть то ли дверь, то ли окошко и выйти наружу, на самый нос суденышка.

А между диваном и барной стойкой от пола до потолка тянулся отполированный металлический стержень.

— Для стриптиза? — уточнил профессор.

— Нет, это конструкционный силовой элемент, — разочаровал его Соколов. Но не до конца: разве нельзя красиво раздеться около конструкционного силового элемента?

В общем, осмотр Береславского вдохновил.

Начиная с наличия отдельной каюты и кончая стриптиз-шестом, на котором, как оказалось, держался весь кораблик.

Тем временем на борт начали прибывать отдыхающие — все из одного небольшого банка. Человек двадцать, в основном девушки.

Вась Васич ушел их встречать, а Ефим Аркадьевич направился уже знакомым маршрутом с Ежковой в каюту обсудить текущие вопросы.

Первым делом сдвинули занавески и приоткрыли окна. Сразу пошел свежий вкусный воздух. Кораблик уже успел отойти от причала и, преодолевая течение, начал разворачиваться, чтобы идти к Лужникам.

Маша сидела на диванчике рядом с Береславским и как-то напряженно молчала.

— Колись уже, — просто сказал Береславский. — Что стряслось?

— А что, заметно? — встрепенулась девушка.

— У тебя на лбу написано — случился ужасный ужас, — неуместно заржал Ефим Аркадьевич.

— Случился, — еле сдержав всхлип, сказала Маша.

— Кто-то заболел? — Профессор сразу стал серьезным. — Сестренка?

— Нет, с этим, слава богу, все нормально, — ответила Ежкова. Ответила, и почувствовала, что в самом деле стало легче: если б к Женьке вернулась та беда, было бы несравнимо хуже. А так — всего лишь потеряла бизнес. И, возможно, однушку в Кунцево, купленную неимоверным напряжением сил.

— То есть все живы-здоровы? — переспросил Береславский.

— Да, — твердо ответила Маша.

— Тогда переводим проблему из разряда «беда» в разряд «неприятности», — подытожил профессор.

— А может, есть и угрозы здоровью, — сказала Машка и вот теперь заплакала.

Отревевшись — профессор в это время выпил свою чашку чая, а потом и ее, — Ежкова коротко рассказала о проблеме.

— Реально страшный мужчинка? — спросил Береславский, уже без юмора.

— Очень, — поежилась Машка. — Он сказал, что даже в тот день уже убил человека.

— И съел трех младенцев, — добавил Ефим Аркадьевич. Впрочем, веселья поубавилось и у него.

Нормальные люди вообще неохотно подставляют свои головы под что-то неприятное. Но если они нормальные, то и не бегут от опасности, не исследовав ее причину и глубину.

— Итак, какие у тебя варианты?

— Отдам ему все, — сказала Ежкова. — На крайняк, продам квартиру. За нее шесть миллионов дадут, если не торопиться.

— И жить будешь на катере? — задумался профессор. — А икру он точно не хочет забрать?

— Ему деньги нужны.

— Всем деньги нужны, — заметил Береславский. — Но ты-то у него икру сперла, а не деньги. И то случайно. Так что, по любым понятиям, он не вполне прав.

— Я его боюсь, — закончила дискуссию Машка. — Не собираюсь подставлять родственников.

— И не надо, — сказал Ефим Аркадьевич. — Сколько мы в итоге продали икры?

— Я — восемь кило, включая ваши пять. И вы около двадцати.

— Итого — двадцать восемь, — подытожил профессор. — Это все, что мы ему должны. По четвертаку за кило будет семьсот тысяч. Даже по сорок тысяч за килограмм — и то будет немногим больше миллиона. А вовсе не шесть.

— Я же сказала, он не согласен брать икру.

— А я не согласен платить деньги, которые не должен, — сказал Береславский.

— Вы вообще не при делах, — не приняла аргумент Машка. — Даже с двадцати кило вы получили только свои проценты. Значит, это мой долг. Я его и отдам. Кстати, мысль про катер хорошая. В этой каютке можно жить.

— Особенно зимой, — согласился профессор. Он уже прикинул, что в январе в этом помещении его и четыре дамы бы не согрели. Машинально додумал мысль: теперь как бы с одной справиться. Возраст, к сожалению, тек исключительно в одну сторону, и хотя пока удавалось обходиться без виагры, но Береславский не льстил себе: рано или поздно замечательный период его жизни, связанный с никогда не надоедающими прелестницами, окончательно завершится.

— Все равно лучше, чем подставлять родственников, — убежденно сказала Ежкова.

— Я тебе не родственник, — задумчиво проговорил профессор.

— Вы о чем? — не поняла Машка.

— Смотри, мы должны были вложить еще по «лимону», так? В музыку, мебель и т. д.

— Примерно, — расстроилась девушка. Ей теперь долго будет не до инвестиций.

— Давай поступим следующим образом. Я выкупаю у тебя икру. И сам вложу эти деньги.

— А у вас они есть? — недипломатично поинтересовалась Ежкова. Она вовсе не хотела обидеть своего замечательного препода. Просто наблюдательная девушка быстро заметила, что после первоначальных энергичных трат профессор, как бы поделикатнее выразиться, более не производил впечатление финансово состоятельного мужчины.

— Могла бы как-нибудь и помягче! — радостно заржал Береславский.

И подтвердил: деньги у него закончились. Обнаружил он это почти случайно. Потому что после антипиратского — или пиратского? — периода они все время были. А потом полез на счет в очередной раз — а привет, уже кончились. Такое вот свойство наблюдается у денег, если их зарабатывать непериодически, то бишь нелинейными проектами.

— Извините за бестактность. — Машка точно не хотела обижать этого человека. Впрочем, она уже поняла, что обидеть его обвинением в безденежье довольно проблематично.

— Ничего страшного. Если денег нет, значит, их надо заработать.

— Очень логично, — без особой радости согласилась Ежкова. — Еще бы знать как.

— Спроси меня, я знаю, — предложил Ефим Аркадьевич.

— Ну и как же? — В голосе Маши появилась надежда. Разговор был, конечно, странноватый. Но и нынешний ее собеседник тоже не представлялся ей типичным гражданином. А бандит-убийца? А икра в потайной комнате? Где здесь хоть что-нибудь банальное? Может, и впрямь профессор что-то придумает?

— Значит, первое: я выкупил у тебя икру. За два «лимона», то есть — будущие инвестиции в пароход. Ты больше ничего вносить не должна. Второе: ты переводишь стрелки на меня. Икра моя, и разговаривать с твоим убийцей теперь буду я.

— А мой убийца, как вы говорите, захочет с вами общаться?

— Захочет денег — захочет и общаться, — безапелляционно заверил Береславский.

— А если он вас убьет? — ужаснулась Машка.

— А если в моей правой ноге сейчас оторвется тромб и поплывет в легочную артерию? — вопросом ответил профессор. — Заметь, при этом я ничего не выигрываю в денежном плане.

Логика была странная, но — какая-то — была, несомненно.

— А у вас в правой ноге есть тромб? — опасливо спросила Ежкова.

— Есть, — гордо ответил Береславский. — Мой друг, доктор Балтер, вчера нашел. На допплеровском УЗИ сосудов.

— Но это же опасно!

— Нет. Он в поверхностной вене. Никуда не уплывет. Это я для красного словца. Но на жену очень действует. Резко расширяются границы прощаемого.

— Господи, какой ужас, — оценила тактику профессора Машка. — Даже замуж не хочется.

— А я и не приглашаю, — теперь уже неделикатен был он. — Жена у нормального мужика должна быть одна-единственная.

— А любовниц сколько? — не удержалась обиженная за весь женский род Ежкова.

— Без комментариев, — спокойно закончил диспут Береславский.

Вообще-то Машка сомневалась в правильности принятых решений. Если препода убьют, она себе этого не простит. Но профессор просто не оставил ей вариантов. Мужчина решил — женщина должна подчиниться.

«В Европу бы тебя, — сердито подумала Машка. — С такими подходами. Или в Америку. Северную». А еще она неожиданно для себя подумала, что «такие подходы» порой сильно упрощают жизнь. Причем — именно женщинам.

Только что она до дрожи боялась вчерашнего бандита. И до слез жалела свою выстраданную однушку в Кунцево. А теперь она, конечно, тоже переживает — за Береславского. Но это действительно легче, чем переживать за себя или за свою младшую сестренку. В конце концов, он — тертый мужчина.

А тертый мужчина перед завершением разговора нашел арифметическую ошибку.

— Смотри, Маш, — сказал он. — Мы же должны были внести по миллиону. Если я вношу два, то за тебя получается только один.

Ежкова хотела ему возразить, что и так по гроб жизни благодарна профессору: и за прошлое, и за настоящее. Но не успела.

— Получается, что я тебе еще миллион должен, — подвел итог Береславский. — Но его у меня нету. Поэтому я тебе его прощаю. Ты не против?

— Не против, — ответила она. Ей вдруг стало весело. И из-за забавной формулировки сторнирования долга. И из-за того, что в хмурых тучах, окруживших ее со вчерашнего дня, вдруг появился просвет.

О делах больше не говорили.

Разве что Вась Васич, когда освободился, предложил работать вместе. Четыре кораблика гораздо проще содержать и грузить работой, чем один или даже три. А траффик, столь нужный Береславскому и Ежковой, нужен не менее и Соколову, который малые деньги зарабатывает на собственно катании граждан и гораздо большие — на их кормлении и поении.

Мужчины ударили по рукам, женщина присоединилась без рукоприкладства.

Потом пошли в носовую кают-компанию, где банковская молодежь уже вовсю веселилась с караоке.

Крепкий молодец лет тридцати, подбоченясь и гордо неся еле умещавшееся в просторные брюки тело, взял в руки микрофон и истошно проорал про «зеленую траву на космодроме». Машка зажмурилась, но выдержала. Ефим бы, конечно, сбежал, однако Соколов, наслышанный о талантах девушки, передал микрофон ей.

Сложного джаза в минусовках не нашлось.

А может, и к лучшему.

В итоге Машка спела «Бесаме мучо», и сладкая щемящая музыка, эмоционально окрашенная Машкиными обертонами и сердцем, успокоила и расслабила всех собравшихся.

Оставшееся до возвращения время Береславский релаксировал на корме, наблюдая за любимым городом с непривычного ракурса, Вась Васич ушел с Михалычем к дизелю, банковские ребята ревели что-то ужасающее в караочные микрофоны.

А Машка вылезла через окошко-дверцу на самый нос, прикрыла ее, чтоб не слышать козлячий вокал, и наслаждалась ветерком, водой, танцующими латино набережными — теперь и в Москве имеется такое.

Примерно через полчаса катер развернулся и неспешно почапал к родному причалу. Ежкова с сожалением подумала, что скоро придется возвращаться к обычным делам. Но скоро — не значит немедленно.

Она села поудобнее, зажмурилась и подставила лицо солнышку и свежему ветерку.

11. Москва. Измайлово. Краснов, Наргиз и профессор Береславский

Первым делом я ее накормил.

В кабаках светиться лишний раз не хотелось, поэтому купил жрачку в магазине.

Она ела не спеша. Но меня-то не обманешь, я знаю, какой он — голод.

У этой девочки была недюжинная выдержка. И, похоже, очень печальный жизненный опыт. Может, потому она меня и зацепила? С моим печальным жизненным опытом.

Я сидел напротив нее в маленькой кухне снятой хрущобы и смотрел, как она ела.

Она старалась смотреть в тарелку, но время от времени я ловил быстрые взгляды, брошенные на меня.

Интересно, каким я ей кажусь?

Мужик за пятьдесят, с дурными глазами и руками в синих наколках. Хотя, наверное, лучше, чем тот «синяк» на «Курской-Товарной». Подумал о нем и захотелось убить снова. Прикрыл глаза, вспомнил, как пуля вошла ему в лоб, а забор за его головой окрасился коричнево-красным.