Инквизитор и нимфа Зонис Юлия
— Кто я такой, чтобы отпускать ваши грехи?
Марк развернулся и уставился на геодца. Тень чернее самой ночи, светящиеся во мраке глаза. Не человек. Чужак.
— Вот именно, святой отец. Мне очень интересно — кто вы такой?
Священник ничуть не смутился:
— Это ваша исповедь, Салливан, или моя?
— А вам не в чем исповедоваться? Хорошо. Тогда объясните мне, какое отношение ваша сказка про Стражей и Звезды имеет к богу Освободителю.
Выражения лица геодца Марк разглядеть не мог, но в голосе Ван Драавена прозвучала насмешка:
— Ну как же, бог Освободитель и есть последняя Звезда. Та Хеспер, Звезда Заката.
— И от чего же он освобождает? От жизни?
Тон геодца сделался вкрадчивым:
— Вы невнимательно слушали мою историю, Салливан. Вам не показалось, что пресловутого Творца тоже стоит кое от чего освободить? В первую очередь от страха?
— Нет, — после краткого раздумья ответил Марк. — Не показалось.
— И очень жаль. Я был лучшего мнения о вашей сообразительности.
Миссионер поднялся с камня и двинулся прочь — туда, где угадывались горбатые домишки поселка. Еще секунда, и он растворился в прибрежном кустарнике.
Марк вновь уставился на реку. Темная, уже растерявшая все краски заката вода катилась к горизонту и там валилась за край. Щетина леса на противоположном берегу слилась с чернильным небом. Над головой плыла огромная, подсвеченная Ригелем туманность, и звезды гасли в ее торжествующем сиянии. Неожиданно Марк ощутил такое одиночество, которого не чувствовал еще нигде, никогда. Вздрогнув, он вытащил ноги из воды, растер онемевшие ступни и встал. Бросив короткий взгляд в том направлении, куда удалился священник, землянин подобрал ботинки и зашагал к палатке.
В следующие дни жара все усиливалась. Каждый вечер горизонт вспухал зарницами. Наиру озабоченно поглядывали на высохший, как солома, сосняк на другом берегу. Желтая хвоя осыпалась с веток. Достаточно одной искры, чтобы полыхнуло. Преодолевая неприязнь, Марк подошел к геодцу и спросил, нормальна ли такая жара для первых месяцев осени. Ван Драавен, который время проводил в основном на крыльце, занимаясь резьбой по дереву, скривился:
— Нет, не нормальна. Сейчас уже должны начинаться дожди.
Одним прекрасным утром Марка разбудил запах гари. Наверное, где-то в подкорке давно засела мысль о пожаре, потому что он, не успев толком продрать глаза, пулей вылетел из палатки. Округу затопили дымные облака. В горле першило от копоти. Землянин уже готов был схватить рюкзак и помчаться к реке, когда с востока подуло. Дым слегка рассеялся, и Марку предстало странное зрелище. Туземцы под предводительством Ван Драавена жгли кустарник. Полоса огня отделила хижины от леса и шла рыжим полукругом. В дыму суетились наиру — кое-где затаптывая горящие ветки, а кое-где подкармливая огонь сушняком.
— Какого черта? — пробормотал Марк и побежал туда, где мелькала черная ряса священника.
Тот, невозмутимый, как брандмейстер на учениях, руководил пожоговыми работами. Он не обернулся на звук торопливых шагов и задыхающийся кашель землянина. Марк схватил геодца за плечо, резко развернул к себе и чуть не свалился в тлеющий куст. Физиономия Ван Драавена была черной, как у негра, только белые глаза сверкали. Лишь спустя мгновение Марк сообразил, что это копоть и сам он сейчас выглядит не лучше.
— Что вам надо, Салливан?
— Вы что, спятили? Вам зарниц мало, так вы сами решили тут все спалить?
Геодец легко стряхнул с плеча руку Марка и постучал согнутым пальцем по лбу:
— Вы голову хоть изредка включаете? Надо убрать кустарник. Если лес загорится и огонь перекинется на кусты, деревня обречена. Куда вы мне тогда предлагаете народ гнать — в воду? Или на скалы, под камни вашего малолетнего дружка? Мы создаем защитную полосу. Отойдите и не мешайтесь под ногами.
Сколь бы ни был геодец противен Марку, но определенный смысл в его словах имелся. Туземцы уже почти затушили пламя, и между лесом и деревней пролегла голая черная полоса. Гореть тут было нечему. Салливан развернулся и зашагал к палатке. Всю дорогу ему казалось, что спину между лопатками сверлит насмешливый взгляд.
Кроме конфуза с пожогом, Салливана преследовали и другие неудачи. Мальчишка послушно являлся к Красному Лбу и брал лекарство, но разговорить его, как в первый день, не удавалось.
Марк вернулся к записям с флэшки. Половина файлов по-прежнему не открывалась. Он только сообразил, что файлы содержат какую-то закодированную аудиозапись, но программа для прослушивания этого формата осталась на комме старого викторианца. Однако кое-что Марку сделать удалось. Он задумался, что объединяет перечисленные в базе данных планеты, и горько сожалел, что не может подключиться к земной сети — через ИНКу проходили только короткие импульсные пакеты сигналов. И все же совсем безоружным в этот бой Марку вступать не пришлось. Под рукой имелся предусмотрительно загруженный на комм планетарный каталог Хейфеца, четвертое исправленное издание. Марк написал коротенькую и простую программу, сортирующую миры Приграничья по нескольким параметрам: масса, наклон оси, удаленность от звезды, эллипсоидность орбиты, расстояние от Земли и прочее. По всему выходило, что, кроме галактического адреса — относительной близости к бете Ориона, Ригелю, — планеты объединяет лишь одно. А именно, намного более мощная по сравнению с земной магнитосфера. Тут Салливан вспомнил пиктограмму и радостно присвистнул. Если у этой кривой и был пик, то как раз там, на пике, лежали Геод и Новая Ямато. Обе планеты выходили из рамок нормального распределения. Их магнитосфера отличалась такой интенсивностью, что больше подошла бы небольшой звезде — скажем, белому карлику. Ученые долго бились над загадкой и в конце концов списали все на деятельность Предтеч.
Эту завиральную теорию Марк слышал еще в школьные годы, и что неудивительно, от Лауры. В детстве она готова была поверить в любую чушь, лишь бы чушь казалась таинственной и красивой. Отсюда, может, и ее временное увлечение апокалиптиками. Когда они с Марком познакомились, девчонка как раз носилась с модной в те годы теорией происхождения Ориона. Мол, созвездие возникло в результате миниатюрной копии Большого Взрыва, и его молодые звезды все еще разлетаются. Когда Марк поинтересовался, откуда в их старушке-галактике взялось сверхплотное вещество, Лаури, не моргнув глазом, заявила, что оно прорвалось из параллельной вселенной. Юный Салливан не сдержал обидного смеха, о чем тут же и пожалел — подружка надулась и не разговаривала с ним больше недели.
Предтечи были не лучше сверхплотного вещества, хотя, конечно, с Геодом и Ямато оставалось много непонятного. Откуда у совсем молодых по галактическим меркам Ригеля и Бетельгейзе взяться планетам, да еще планетам с органической жизнью? Опять же не поддающаяся объяснению мощь магнитосферы, без которой близость огненных гигантов превратила бы поверхность планет в кипящий ад. Все это подкармливало защитников теории искусственного происхождения двух странных небесных тел. Как раз когда Марк сражался за свою диссертацию, по физическому факультету Королевского колледжа поползли слухи об отличной от земной природе времени на Ямато. Сейчас оба мира были закрыты для землян. Если верить щедрым на домыслы любителям сенсаций, на Ямато развилась странная, чуть ли не феодальная цивилизация. О Геоде не знали вообще ничего — кроме, понятно, эсхатологических настроений его обитателей. Впрочем, где еще и ждать апокалипсиса, как не под мерцающим оком Бетельгейзе?
Салливан отвлекся от бесполезных рассуждений и вновь уставился на результат своих трудов. Диаграмма мерцала над панелью комма. Крутящиеся шарики — планеты, рядом с каждой светящимися буквами выведено название. Ямато и Геод высоко вверху. Намного ниже и все же третьей в распределении по интенсивности магнитосферы кружилась бело-синяя малышка Вайолет. Теперь, по крайней мере, понятно, отчего именно ее выбрал старый викторианец. Этнография тут, кажется, действительно была ни при чем.
Ямато, Вайолет. Терра, крутившаяся вокруг желтого карлика Гелиос-5 — практически двойника земного Солнца. И всего в десяти световых годах от Вайолет… Марк пораскинул мозгами и внес в диаграмму еще один параметр — близость к Ригелю. И присвистнул. Все планеты, за исключением Геода, улеглись на аккуратную прямую. Чем ближе к голубому гиганту, тем сильнее магнитосфера с максимумом, приходящимся на Новую Ямато. Что-то в этом есть… Перед глазами мелькнула пиктограмма. Распустившийся белый тюльпан… При чем здесь цветок?
В те дни, прячась от жары в относительной прохладе палатки и корпя над схемами, Марк не раз спрашивал себя — чего он бьется? Не легче ли просто отловить любого туземца, да хоть давешнего рыболова Синкту, болтливого тестя сварливой невестки, и попробовать наложить «узы»? Ничего сложного, минутное дело. Если теория Франческо верна и способности Салливана многократно усилились, Синкту у него будет ловить рыбу прямо посреди деревенской площади. Или отвести его подальше, чтобы не вмешался Ван Драавен…
Ван Драавен. Вот уж кому не стоило знать об опытах старого викторианца.
Останавливали Салливана три вещи.
Первое. Он не слишком доверял записям Паолини. Под конец жизни старик определенно спятил. Марк уже давно не считал, что геодец напрямую расправился с отцом Франческо. Нет, не тот тип. Не стал бы он спихивать викторианца со скалы. Если и сделал что-то, то тишком. Марк так пока и не улучил возможности проверить гербарий миссионера — между тем безумие и галлюцинации идут бок о бок с навязчивыми идеями. Правда, отец Франческо начал свою работу задолго до прибытия на Вайолет, но почему бы не поспособствовать шизофрении природными средствами? Натуропатия — мать наук.
Второе. Сам геодец. Как бы они с Марком ни старались держаться друг от друга подальше, а сталкиваться все же приходилось. Попыток прочесть Ван Драавена землянин больше не делал, но и без этого, если бы Марк заделался оператором, эффект «заглушки» был бы ему обеспечен. Между тем ни тошноты, ни головокружения в присутствии миссионера он не ощущал.
И третье… Третье, в чем Марк боялся признаться себе самому. Сны. Сны, от которых он пробуждался в холодном поту, наполовину вывалившись из спального мешка, скребя скрюченными пальцами днище палатки. Сны о личинке. О тонких ниточках, живых и беспокойных волосках, прорастающих сквозь плоть. О жвалах, жальцах, мандибулах, впивающихся в живое и мягкое. О липком коконе, из которого на свет пробивается… Марк стонал и переворачивался на другой бок, и в лицо ему светила рассеченная пополам луна, и дьявол на пороге церквушки требовал своего… Задохнувшись, викторианец просыпался в уютном чреве палатки и долго еще сидел, обнимая колени, не решался уснуть. Порой он так мучился до рассвета.
Дневная одуряющая жара и отсутствие сна начали сказываться. Реальность плыла. В раскаленные полдневные часы Марк уже не был уверен — то ли это горячий воздух дрожит над скалами, то ли рябит у него в глазах. «Вот так и сходят с ума, — думал он, — сходят с ума и бросаются башкой вниз на камни».
Пытка кончилась неожиданно. И опять все началось с запаха гари.
В эту ночь Марк прометался до утра и заснул только на рассвете. Его не разбудили ни красные солнечные лучи, ни птичий гомон от реки. Он проснулся от криков.
С тяжелой головой выбравшись из палатки, Марк обнаружил, что все наиру столпились на берегу. От леса на противоположной стороне поднимались дымные столбы. Наконец случилось то, что грозило округе уже больше месяца. Пожар. Сосняк занялся от одной из беззвучных вечерних молний. Из черных облаков вырывались птичьи стаи. Марк и не подозревал, что в лесу столько птиц. Треск огня был еще не слышен, но все бежало прочь — землянин видел, как какая-то игольчатая и гребенчатая тварь ростом с теленка бросилась в воду. Трое наиру сорвались с места. Они помчались к хижинам и вынырнули оттуда с длинными копьями. Кажется, тыквенная каша на сегодня отменяется. Марк поморщился. Ему отчего-то противна была мысль об убийстве спасающихся от общего бедствия животных. Однако и у туземцев жизнь несладкая. Мясо есть мясо.
Натянув рубашку, он подошел к берегу. Священник уже торчал там и смотрел в окутанный дымом лес. Выражение лица у него было кислое. Марк встал рядом.
— Огонь не перекинется сюда?
Ван Драавен оглянулся:
— Вряд ли. Река обмелела, но все же не настолько. Разве что ветер переменится и нанесет горящие ветки.
Ветер сильно и ровно дул с севера вдоль речного течения, относя пожар к югу. Там огонь шел полосой, уничтожая все на своем пути.
Оставшиеся туземцы быстро разобрали ведра и принялись — видимо, по распоряжению Ван Драавена — заливать водой тростниковые кровли своих хатенок. Теперь если и упадет на крышу горящий сучок, вспыхнет не сразу.
— Вижу, вы обо всем позаботились, — с мрачным одобрением буркнул Салливан.
Священник скривился еще больше:
— Обо всем позаботиться я, увы, не могу. Я не господь бог и не мать Тереза. Вашему дружку крышка.
Марк замер.
— В смысле?
— В смысле, Нарайя на рассвете отправился в лес проверять силки. Надо же ему кормить матушку, которую вы так чудесно излечили. Ну и… — Замолчав, священник кивнул на лес.
Дым к этому времени повалил гуще. Пожар приближался к реке. Птиц больше не было — все, кто мог, убрались, а оставшиеся сгорели. Ниже по течению туземцы ловили теленка-дикобраза. У скал поток пересекала еще тройка его собратьев. Салливан поднял глаза и увидел на утесе уже привычную черточку. Женщина стояла, вытянув руки к реке. Если она и кричала, то беззвучно.
Марк молча потянул с плеч рубашку.
— Вы куда, Салливан?
Землянин скинул ботинки и шагнул к реке. Его запястье обхватили железные пальцы.
— Вам жизнь надоела?
Марк стряхнул руку священника и ступил в воду.
— Рубашку возьмите, — процедил за спиной Ван Драавен. — Смочите водой и дышите через ткань. Хотя бы не так быстро задохнетесь.
Марк обернулся, и в лицо ему полетел серый комок рубашки.
Река обмелела от засухи настолько, что хоть вброд ее переходи. Марк брел, пока мог, а потом поплыл, рукой придерживая рубаху у лица. Надеть ее он так и не успел. В голове металась нелепая мысль: «Зачем? Из-за бабы на утесе? Из-за собственной растревоженной совести, из-за черной, как гарь, несправедливости? Мальчика лишили веры, отца, матери… а теперь неведомо кто, неведомо кто с зеркальным взглядом геодца и насмешливой улыбкой бога собирается лишить его и жизни. Неужели из-за этого?» Хотелось думать, что нет. Хотелось думать, что мальчишка нужен ему живым, чтобы дать наконец показания против Ван Драавена. Очень хотелось бы так думать…
Выбравшись из тепловатой воды, Марк сразу нацепил рубашку. Сделав пару шагов, он наступил на шишку, пожалел об оставленных на том берегу ботинках и стал осторожнее выбирать дорогу. Дым пока не ел глаза. Почти прозрачными облаками дым стоял между красными стволами прибрежных сосен. Его просвечивали косые солнечные лучи. Это было почти красиво. Красиво и смертельно.
Итак, он на другом берегу. Что дальше? Мальчишка либо уже задохнулся, либо сгорел, либо жив, но выбраться к реке не может. Понадеемся на последнее. Марк присел на корточки, набрал полную горсть желтой и колкой хвои. Он не был ни лесовиком, ни следопытом. Он и в настоящем лесу-то был всего три раза: в канадском Алгонкине, еще с отцом, потом с Лаури и Флореаном в душных бразильских тропиках и с университетскими друзьями, когда они ходили на байдарках в Бафе. Марк прислушался. Вдалеке, но все приближаясь, слышались треск и низкий зловещий гул. Землянин закрыл глаза и вслушался не слухом. Гибнущие жизни деревьев, мечущиеся маленькие жизни… не то, не то. Смотри на сцену сверху. Да, но как? Это вам не каток на знакомой до каждого булыжника площади. Как спроецировать абсолютно незнакомый лес? Будь у него хотя бы карта… Марк потянулся к запястью и сообразил, что оставил комм в палатке. Кретин! Он и сам теперь не выберется, если придется заходить вглубь. Подняв глаза в подернутое черной дымкой небо, Марк увидел парящий крестообразный силуэт, полукруг крыльев… Ястреб. Откуда здесь взяться ястребу? Марк не замечал до этого крупных хищников. На юге обитали летучие ящеры наподобие птеродактилей, а в здешнем небе самые опасные летуны были не больше земной пустельги, самые крупные — белые болотные цапли. Должно быть, пожар выгнал ястреба из самого сердца леса. Должно быть, огонь сожрал его гнездо, и осиротевшая птица кружила над разоренным домом… Что ж. Ястреб не смог спасти собственных птенцов, пусть спасет хотя бы человеческого детеныша. Марк лег на спину и, поймав взглядом летящий силуэт, потянулся вверх…
Он совершенно не был уверен, что из этого что-то выйдет — а потому контакт чуть не порвался, когда лес прыгнул вниз и река разлеглась горящей на солнце лентой.
Он видел как человек и как ястреб: желтизна тянущихся к небу, будто стремящихся оторваться от полыхающей земли сосновых верхушек — и стремительный бег мелких зверьков у их корней. Рыжие плети огня и мерцание расслоившегося воздуха. Горячие вертикальные потоки, распирающие его крылья, заставляющие взмывать выше, еще выше, туда, откуда лес в петле реки кажется блюдом… Марк сложил крылья и ринулся вниз, пропахал дымное облако, едва не задев ветки на макушках деревьев, и, снова расправив крылья, поплыл вверх… И тут он наконец увидел. Там, где огонь карабкался по стволам, и тлела хвоя, и пламя перескакивало с куста на куст, с ветки на ветку, бежал мальчик. Огненная полоса отсекла его от реки, и он что было сил мчался к югу. Над головой его со ствола на ствол парили летяги, прыгали мелкие белкоподобные твари, а в стороне щетинились иглами спины ящеров-дикобразов. Звери спешили, но пламя бежало быстрее. Вот объятый огнем ствол затрещал и рухнул, отсекая дорогу дикобразам. Выбил из себя новые искры, рассыпал тлеющие сучки… Ветер усиливался. Ветер мерно дул к югу, раздувая пожар, снося Марка-ястреба с курса.
— Нарайя! — заорал Марк, и ястреб, раскрыв клюв, крикнул резко и недовольно.
Бегущий замер. Он завертел головой, оглядываясь по сторонам, но по сторонам были лишь горящая хвоя, дым, треск, запах гари… Да что же ты застыл, недоумок! Беги!
Марк отпустил ястреба и ринулся вниз, упал камнем в клубящееся огненное месиво. И пламя распахнулось, пропуская его…
Он слышал от сильных ридеров, как это бывает. Все было совсем не так.
За порогом пещеры бушевала гроза. От ударов грома тряслись скалы, ветер завывал в расщелинах камня. Сквозняк задувал скудное пламя очага, прижимал к чихающим пеплом углям. Дым стлался под сводом пещеры. В дыму шевелилось что-то страшное, что-то каталось за порогом, стучало, просилось войти. Ливень рушился там сплошной стеной, и в ливне шагал страх. Утабе ушел на охоту, утабе не вернется. Его съела гроза. Скуля, мальчик ткнулся головой в мягкое, но жесткие руки перехватили его, подняли. Закопченный потолок приблизился. На лицо упала прядь волос, волосы пахли домом.
Жесткие руки пронесли его через пещеру и выставили на дождь. Ледяные капли ужалили кожу. Мальчик задрожал. Тьма и ливень, и холод, и руки не пускают. Он забарахтался, и тогда голос утаме сказал в его сердце:
— Смотри.
Он не хотел смотреть. Он уткнулся в пахнущее дымом и домом плечо. Тогда жесткие руки взяли его за подбородок, развернули лицом к бушующей ночи.
— Смотри и не бойся.
Небесный огонь падал белыми зигзагами, бичуя вздрагивающую от страха землю.
— Смотри. Это говорит секен. Ты вырастешь и станешь понимать его слова.
От уверенности в этом голосе страх пропал. Сжался и уполз в норку. Засмеявшись от радости, мальчик потянулся вперед, и его рука сомкнулась на белом полотнище молнии. Голос в сердце тоже рассмеялся и ликующе сказал:
— Твое имя будет Нарайя — Небесный Свет, что приходит в грозу.
Мальчик хохотал, сжимая в кулачке белую молнию, и молния говорила на его языке.
Они неслись сквозь огонь. Марк швырнул мальчишку прямо в полосу горящего леса, туда, куда не сунулась бы ни одна разумная тварь. В этом была гибель, и было спасение. Легкие разрывались, глаза промывались слезами — и вновь все заволакивал дым. Под ногами и вокруг что-то трещало — или это трещала лопающаяся кожа на пятках и скрутившиеся от жара волосы. Кругом гудело, хохотало, завывало, по рукам, закрывшим лицо, стегали ветки. Р-раз — рвануло бок, распороло сучком. Два — нога провалилась в яму, выдернуть ногу, бежать, бежать, не останавливаться. Три — грудью вперед, на ощерившиеся зубья бурелома, пробиться, бежать дальше. Сердце колотилось в глотке, колоколом гудела голова, и воздуха не оставалось — только нестерпимый жар.
Бежать.
Не останавливаться. Бежать.
Марк не оглядывался, но знал, что там, за спиной, оплывает от жара прозрачный короб супермаркета. Превращается в липкую черную лужу все то, что было жизнью Марка. Следовало развернуться и спасти, следовало кого-то спасти там, за крутящейся дверью. Марк вырывался, но жестокая рука тянула прочь. Мальчик глядел вверх, чтобы узнать, кто уводит его все дальше от Миррен и папы, и видел лишь дымное небо и пляшущий по веткам огонь.
Он не сразу сообразил, что его трясут за плечи. Он бы долго еще всматривался в собственные лихорадочно расширенные глаза, где зрачки затопили всю радужку — но небо нехотя перевернулось, и все встало на свое место.
Марк лежал на спине. Над ним распростерлась голубизна, испятнанная черными клубами. Кто-то тормошил его, не желая оставить в покое. Марк оторвал взгляд от неба и равнодушно уставился на закопченную физиономию туземного мальчишки. Абориген ощерился и потянул землянина по скользкой хвое. Шишка впилась в бок. Надо было вставать и бежать к реке, пока на прибрежные заросли не накинулось пламя. Но Марку было все равно. Ему все было безразлично, и хотелось только лежать, уставившись в сине-черное пространство над головой. Мальчишка шевелил губами и даже, кажется, кричал. Еще вечность под тревожащим небом, и Марк наконец услышал, что выкрикивает маленький туземец. Тот повторял одно слово: «Утабе».
Глава 7
Кривизна
Марк Салливан был крайне недоволен собой. А если бы завиральная теория отца Франческо оказалась неправильной? Или пусть бы даже старый викторианец оказался прав — что произошло бы, если бы мальчишка погиб? Марк так и остался бы валяться на берегу бесчувственной болванкой и наверняка сгорел бы или задохнулся. Уж геодец точно не полез бы его выручать. Первое погружение всегда следует делать в присутствии мастера. А у него кто был вместо мастера? Правильно, дурацкий ястреб.
С животными вообще следует работать осторожно. Это узкая и крайне сложная специализация, в ордене зоопсихиков считаные единицы, и те в основном подбирались к контролю биомашин лемуров, а отнюдь не диких и вольных ястребов. В итоге все, конечно, обернулось как нельзя лучше, но Салливан клятвенно обещал себе больше в такие авантюры не ввязываться.
Вчерашний пожар как будто сломал жару. Дым от все еще тлеющего на другом берегу черного и страшного леса сливался с низкими тучами. Резко похолодало. Подножие Красного Лба окутал туман. На гранит осела смешанная с пеплом влага, и камень словно оброс жирной свечной копотью. Грязь, повсюду грязь. И себя Марк чувствовал прокопченным и грязным. Надо бы хоть рубашку сменить, а то после вчерашнего ее хоть выброси. К сожалению, кроме миссионерских обносков, оставались лишь вещи отца Франческо, а к ним Марк притрагиваться почему-то не решался.
Он передернул плечами и взглянул на стоящего перед валуном Нарайю. Тот накануне здорово обжег пятки, пробиваясь сквозь горящий подлесок, и обвязал ноги широкими листьями местного лопуха. Сейчас повязка запачкалась и растрепалась, мальчик напоминал карлика в стоптанных травяных башмачках.
Странно. После вчерашнего Нарайя ничуть не стал ближе Марку. Напротив, его чуждость ощущалась еще острее. Маленький, остро пахнущий потом и сорной травой зверек. Нет, Марк ничего не забыл — ни грохота секущего скалы дождя, ни жестких рук на подбородке. Ни белого электрического зигзага, бьющегося под пальцами, как готовая укусить змея. Он знал, что имя пацана означает «молния», знал его любовь к матери и отцу, его гордость и его страх. Только это ничего не меняло. Парнишка вызывал брезгливость пополам с раздражением — Марк слышал, что так случается иногда после глубокого погружения. В лицее другие, более успешные ридеры делились впечатлениями, а опытный не по годам Хорек с улыбочкой добавлял: «Как после траха». Несмотря на всю неаппетитность сравнения, точнее не скажешь. Еще секунду назад ты жил с человеком одним дыханием и вот уже отваливаешься от чужого и неприятно обмякшего тела. И чувствуешь, что обманул и сам обманут. У Марка так было всегда, почти всегда, со всеми, кроме Лаури… Гадко. А гаже всего, когда партнерша или партнер не замечают обмана и тянутся к тебе в ожидании ласки. Вот примерно как сейчас.
— Ты говорил в моем сердце, — упрямо повторил парнишка. — Ты говорил в моем сердце голосом секена. Голосом утабе.
«Хорошо хоть не голосом утаме», — мрачно подумал Салливан.
— Ты говорил, и огонь пропустил меня.
Последнее сомнений не вызывало: пацану явно было больно стоять, он поджимался, переминался с ноги на ногу.
Марк хлопнул по мокрому камню рядом с собой:
— Давай садись. Поговорим. От сердца к сердцу.
Нарайя то ли не понял насмешки, то ли не пожелал понять. Сопя, он залез на камень и устроился рядом с землянином.
План Марка был до неприличия прост. Все, что ему нужно, — это одно свидетельство. Одно-единственное доказательство, а дальше завертятся маховики судебной машины ордена. И не таких, как геодец, в них перемалывали.
Поначалу Марка смущало то, что показания туземного мальчишки трибунал может и не принять. Слово одного чужака против слова другого — получалось слабовато. Явно недостаточно, чтобы раскрутить громкий процесс. И лишь через полночи лихорадочных раздумий он сообразил, где зарыта удача. Потерпевшие крушение три века назад эмигранты не успели получить иного гражданства — значит, с юридической точки зрения они до сих пор считаются подданными Земли. А слово земного гражданина против слова геодца… Это уже что-то. С этим можно работать.
Остальное не имело значения. Если удастся уговорить мальчишку дать ложное свидетельство — хорошо. Если нет, придется использовать «узы». Файлы отца Франческо он сотрет, и никто никогда не узнает, каким способом Марк добился сотрудничества. А потом… Конечно, маленького дикаря не потащат в суд. Хрупкая психика ребенка, никогда не видевшего не то что космического корабля — обычной телеги. Вполне хватит и записи. А даже если и потащат, Нарайя будет помнить лишь то, что захочет Марк.
Пока он обдумывал свой план, все было просто замечательно. В теории. На практике эта затея ему абсолютно не нравилась.
«Грязь, — говаривал светлой памяти дедуня, — бывает разная. Одна неплохо смывается обычным мылом, другую и керосином не ототрешь. Третью приходится смывать кровью, но бывает и такая грязь, которую не смоешь ничем. И вот в эту-то грязь лучше не вляпываться». Не вляпываться, конечно, — оно завсегда лучше. За деда вляпывались другие. Дядя Шеймас, например, до сих пор прячется от властей неведомо где, отбывает срок их семейного изгнанничества. Отец и Миррен навеки вросли в эту грязь, в черное липкое месиво расплавившегося супермаркета. Застыли в ней, как комарики в янтаре. И сам он, Марк… Почему фамильная гордость в их роду всегда оборачивалась каталажкой, смертью, изгнанием? Или, вот как сейчас, обыкновенной подлостью? Неужели всему виной проклятый Донал О'Салливан, который в своем двенадцатом веке пошел служить не тому королю?
Единственное, что слегка утешало Марка: если все случится так, как он задумал, утан признают гражданами Земной конфедерации. Должны признать для успешного хода процесса. А это означает, что им окажут гуманитарную помощь. Спасение двух сотен человек чего-нибудь да стоит, даже если купить его придется ценой небольшого предательства.
Хмурый и дерганый после бессонной ночи, Марк завернул в лист одуванчика очередную порцию лекарства («Грязь, Салливан, опять грязь!») и, запечатав за собой клапан палатки, направился к Красному Лбу. И Красный Лоб тоже, как нарочно, оказался грязным.
Будущий генеральный свидетель по делу Ван Драавена болтал обожженными ногами. С веток сыпалась серая хмарь, мелкие занудные капли. Река внизу налилась свинцом. Кроме основного вопроса, предстояло еще кое-что выяснить.
— Секен, значит, говорит в сердце. А Сеску как говорил, тоже у тебя в сердце?
Кивок. Опаленные волосы мальчишки взметнулись и упали на тощие плечи.
— Нет. Сеску говорил, как говорят утан. В голове. — Для пущей наглядности Нарайя приложил ко лбу чумазую пятерню.
— А утаме?
Мальчишка вздохнул, поражаясь чужой тупости:
— Утаме говорит в голове. Утан говорят в голове. Секен говорит в сердце голосом утабе.
Рука ко лбу. Рука к груди. Сердце у него, как и у Салливана, было слева. А чего еще ожидать? За триста лет люди прыгнули от паровых котлов к звездам, но остались людьми. Здесь история покатилась вспять, но биология по-прежнему отставала. За одним исключением. Марк догадывался уже давно, но лишь сейчас получил окончательное подтверждение. Перед ним, босоногая и лохматая, сидела золотая жила, его собственный Эльдорадо. Кажется, все утан были телепатами. Странными, необычными телепатами, непохожими на земных собратьев.
На Земле лишь один из ста тысяч демонстрировал хотя бы подпороговую эмпатию. Орден насчитывал около тридцати тысяч братьев, из них больше половины — эмпаты самого низкого уровня. Притом среди викторианцев не было женщин. Единственная мутация, стабильно обнаруживаемая у психиков, находилась в Х-хромосоме и наследовалась сцепленно с полом. Шеф Марка не без ехидства сравнивал телепатию с гемофилией. Сравнение пользовалось бы успехом, если бы найденный профессором ген на самом деле отвечал за передачу способностей психиков. Вместо этого находка лишь дразнила. Мутация была маркером, да и то не самым верным. Она неизменно метила психиков, но встречалась и у обычных людей, а при подсадке мутантного гена подопытные телепатами не становились. И все же…
— Кроме утаме, остальные женщины утан… они тоже говорят? Не квакают?
Нарайя мотнул головой. Да.
Целый рассадник ридеров, половина из которых женщины! Абсолютно новый, альтернативный механизм наследования телепатии. Замечательная тема для докторской. Просто сенсационная, готовьте моргановскую медаль. А если приплести еще исследования отца Франческо, магнитосферу, Приграничье, то и вообще на Нобелевку потянет. Это ведь не просто еще один новый ген, это возможность превратить всех земных телепатов в мощнейших операторов и ридеров…
Марк даже хмыкнул, настолько мысль о Нобелевке показалась дикой здесь и сейчас. Вот грязь, пепел, ползущая из лесу хмарь — это да, это реально. Першащее от вчерашнего дыма горло, дергающая боль в виске… Избавиться. Как можно скорее убраться отсюда, скинуть с плеч ненавистное задание и забыть о чертовой Вайолет. И может быть, через год или два воспоминания станут достаточно призрачными, чтобы вернуться сюда и завершить начатое отцом Франческо.
— Нарайя, скажи что-нибудь. Не квакай — скажи.
Парнишка оттопырил нижнюю губу. Обезьянья вышла гримаска.
— Пожалуйста, Нарайя.
«Кодду — грязный вонючка».
Салливан едва не съехал с камня от неожиданности, а затем расхохотался.
— Кодду и впрямь не сахар, — пробормотал он по-английски, отсмеявшись.
— Что?
— Полностью с тобой согласен.
Парнишка заморгал, как совенок на свету.
— Те, кто меня послал, думают, что Кодду убил Сеску, — добавил Салливан.
Снова кивок:
— Кодду не убивал. Сеску пришел на утес. Он говорил с утабе. Утабе не хотел, чтобы Сеску прыгнул, но Сеску все равно убил себя.
— Почему утабе его не удержал?
— Сеску хотел смерти. Его разум был помрачен. Он говорил, что в нем поселилось злое. Как акана…
Ящер-людоед? Неслабо же скрутило спятившего отца Франческо.
— В Сеску жил ящер? Мальчик снова оттопырил губу:
— Не ящер. Он говорил, это как вторая жизнь бабочки.
— В смысле?
Нарайя вздохнул:
— Мне тяжело квакать. Давай я скажу. Салливан кивнул, потом, вспомнив о местном языке жестов, мотнул головой из стороны в сторону.
Мальчик закрыл глаза. На лице его появилось сосредоточенное выражение. «Готовит мыслеобраз», — понял Салливан и тоже для верности зажмурился.
Тьма под веками. В темноте белое, продолговатое, округлое… яйцо. Яйцо трескается, из него выползает гусеница. Гусеница ползет по сочному листу, проедая дорожку… Образ мигнул и погас.
— Нет, — квакнул Нарайя. — Неправильно. Слушай так.
Он, Марк, лежит в траве. Трава высокая-высокая.
Перед ним, под самым носом, жирная белая личинка жука. Низкое гудение. С неба опускается черная оса. Оса обнимает личинку задними лапками. Яйцеклад осы задирается, удар… личинка дергается, а потом замирает. Оса откладывает в нее яйца.
Затем, как в убыстренном кино, из несчастной личинки начинают лезть полупрозрачные муравьеподобные твари с огромными жвалами.
Бр-р. Все же земной наездник выглядит не столь отвратительно.
Марк стер картинку под веками, но ее тут же сменила другая. Пиктограмма. Яйцо, личинка, знак вопроса… цветок. Личинка с пиктограммы Франческо, личинка из собственных кошмаров Марка… Что же все это значит? Ладно, обдумаем после, пока надо решать вопросы более насущные.
— Значит, Сеску сошел с ума, так?
Паренек ковырнул ногтем мох, покрывающий камень.
— Утабе и утаме спорили. Утаме говорила, что виноват Кодду. Он юма, он съел ум Сеску, как съел ум наиру. Утабе говорил, что Сеску не потерял ума. Они спорили и спорили, сначала в голове, так что у меня даже в макушке затрещало…
Да уж, если они тут постоянно настроены на волну друг друга, сладко им живется. Семейные склоки, которыми наслаждается все племя. Двадцатичетырехчасовое реалити-шоу.
— Потом даже квакали, потому что утаме не хотела, чтобы другие слышали. Она сказала, что утабе трус и ему давно следует прогнать Кодду. Утабе послушался и пошел…
Губы мальчишки скривились. Только плача еще не хватало. Однако Нарайя, шмыгнув носом, пересилил себя и продолжил:
— Утабе пошел в поселок, и его убил Злой Огонь Риберата. — Он сжал кулаки.
— А я убью Риберата.
Так, это мы уже слышали. Злой Огонь, значит?
— Была гроза? С неба лилось много воды?
Нарайя мотнул головой, снова разметав по плечам вороные патлы.
— В тот день, и после, и после, и после. Утаме говорила, что это плачет секен.
Кто же постарался убрать непокорного утабе — природа или все же человеческий умысел? Если геодец предполагал, что нагрянет следователь — а он достаточно не дурак, чтобы это сообразить, — лучшей маскировки и не придумаешь. Не для того ли он и врыл в могилу железный крест? Бушует гроза, посередь чиста поля торчит металлическая болванка — натуральный громоотвод. Наверное, что-то он сказал утабе про крест, недаром тот бросился его выворачивать. Нажать на кнопочку — и пожалуйста, не подкопаешься. Молния ударила. Аккуратно так, в нужную минуту взяла и ударила. Только зачем убивать злосчастного утабе? Чем он геодцу мешал? Пытался вернуть заблудших овец в материнское лоно секена? Грозился открутить миссионеру голову или еще кое-чего? Салливан подозревал, что ответа на последний вопрос никогда не узнает.
Рядом раздался прерывистый вздох. Нет, мальчишка не плакал. Он зло кусал и без того искусанные губы. И не открываясь, Марк чувствовал тяжелую, взрослую ненависть, исходившую от Нарайи. «Что ж, апокалиптик, если ты этого добивался, то преуспел. Возрадуйся. Тебя ненавидит очень сильный психик, а добром это обычно не кончается». Вызовет мальчишка на бой Ван Драавена или нет, в любом случае ионнанита вполне может пришибить один из наиру, если случайно попадет под «узы» маленького мстителя. Или так, или камера Лиалеса и электрический стул, но геодец наверняка доиграется.
— Нарайя, я хочу тебя кое о чем попросить…
— Я знаю, — тихо проговорил мальчик.
— Знаешь?
— Ты уже сказал это в моем сердце, и я услышал. Ты хочешь, чтобы я произнес кривду. Чтобы я сказал перед твоей черной штучкой, которая показывает образы, что Кодду убил Сеску. И тогда придут похожие на тебя и заберут Кодду.
Марк нахмурился. Ему совсем не понравилось, что мальчишка его читает. Или нет? Или он и правда успел это сказать… в сердце? Хорошенькое же у него сердце.
— И что ты об этом думаешь?
Мальчик прямо встретил взгляд Салливана и ответил без секунды колебания:
— Я думал много. Кодду плохой человек. Но если утабе-секен говорит кривду, искривляется мир. Стоит ли искривлять целый мир ради одного плохого человека?
«Хороший вопрос», — внутренне признал Марк, но вслух произнес лишь:
— Мне очень жаль.
Нарайя недоуменно моргнул — и замер.
Салливан ожидал, что набросить «узы» на мальчика будет сложно. Все же сильный ридер, не меньше сотки. Оказалось — легко. То ли магнитосфера Вайолет на самом деле творила чудеса, то ли Нарайя слишком ему доверял. И зря. Салливан, опутывая мальчика, почувствовал разницу: телепатию викторианцев можно было сравнить с летящим в цель копьем, а здешняя напоминала молодое гибкое деревце — в чем-то более слабая, в чем-то неизмеримо более сильная.
Марк включил комм, поставил на запись и внятно произнес:
— Нарайя, расскажи мне, как Клод Ван Драавен убил Франческо Паолини и твоего отца.
По крайней мере, хоть дурацкими кличками теперь можно было не пользоваться. Нарайя заговорил.
Когда запись была закончена, Марк положил руку на растрепанную шевелюру мальчишки и приказал:
— Спи.
Паренек послушно улегся щекой на камень. Продрыхнет пару часов и побежит домой, к утаме, поить ее чудодейственным лекарством. Уверенный, что просто задремал в лесу. Уверенный, что Кодду убил Сеску. Нет, точно искривится секен. Покажет геодцу козью морду.
Козью морду, однако, секен показал Марку Салливану.
Входной клапан, который он, уходя, запечатал, был распахнут настежь — так что Марк не особо удивился, когда, заглянув в палатку, обнаружил рассевшегося на спальнике геодца. Не удивился, но и не обрадовался. Уставив на землянина светлые глаза, геодец осклабился и издевательски спародировал ломающийся голос Нарайи:
— «Кодду плохой человек. Но если утабе-секен говорит кривду, искривляется мир. Стоит ли искривлять целый мир ради одного плохого человека?» — Ухмылка исчезла, хрустальные зенки сверкнули ярче, и миссионер продолжил уже собственным голосом:
— Как вы думаете, Салливан, стоит? Или все же не стоит?
Салливан думал отнюдь не об этом. Он внимательно разглядывал тускло блестящую полоску на пальцах правой руки Ван Драавена. Кастет. Такой был у Шеймаса, и таким однажды Шеймасу чуть не проломили череп… Марк попятился, но Ван Драавен одним неуловимым кошачьим движением оказался рядом и заехал ему кастетом в висок.
Очухался Марк в хижине. Голова раскалывалась, руки ломило в плечах. Вывернув шею, он обнаружил, что геодец привязал его к одному из столбов. Запястья уже успели онеметь. Еще Марк наконец-то рассмотрел резьбу. Цепочки крылатых коней по спирали взмывают к темному потолку. Неужели тех самых, геодских?
— С добрым утречком.
Марк вздрогнул и обернулся.
Ван Драавен восседал на лежанке и крутил в пальцах черный браслет — не что иное, как комм Марка. Кастет куда-то подевался. Хижину освещала лампа, как землянин понял минуту спустя, позаимствованная из палатки. Черная сутана священника казалась тенью от мягкого крыла ночной птицы. В опровержение слов Ван Драавена, утро еще не наступило. В отверстие дымохода пялилась рыжая луна. Чуть слышно потрескивали крылья слетевшихся на свет мотыльков.
— А я думал, что вы уломаете мальчишку. — Голос чужака был суше мотылькового треска.
— Особенно мне полюбился заключительный штрих. «Ты говорил в моем сердце голосом утабе». У вас, Салливан, абсолютно нет совести.
— Кто бы говорил, — огрызнулся Марк. Почему-то хотелось оправдаться. Хотелось сказать:
«Я не специально». Нет уж, обойдемся без оправданий. Все ведь, в сущности, просто. Все как с дядюшкой Шеймасом. Не попадайся. А попался — не плачь.
— Как вы узнали? — вместо этого спросил Марк. — На мой комм прослушку поставили?
Геодец хмыкнул:
— Я там на ветке сидел и подслушивал. Включите голову, Салливан. Я зашил микрофон в воротник вашей рубашки, еще когда вы валялись тут у меня без сознания. Что касается комма, можете с ним попрощаться.
То-то он так озаботился, когда Марк, переплывая реку, решил скинуть рубашку…
Между тем геодец сжал кулак, и комм треснул, осыпался пластиковой крошкой. Комм. По которому может проехать тяжелый танк и оставить разве что пару царапин. Марк поневоле вылупил глаза, но быстро с собой справился. Прощайте, фальшивые показания. Наверное, следовало бы огорчиться, но ни малейшего огорчения он не почувствовал. Почувствовал оторопь.
Ван Драавен задумчиво разглядывал землянина. Удовлетворившись осмотром и произведенным эффектом, он снова заговорил:
— Объясните мне одну вещь, Салливан. Зачем вам это было надо? Силу хотелось получить? Получили, вон как мальчишка у вас запел. В орден вас тоже уже приняли. Ну не принесли бы вы им меня в клювике — по-другому бы выслужились. Нет. Вам так упорно хотелось меня подставить, что вон даже секен не постеснялись искривить.
Читать бесплатно другие книги:
