Инквизитор и нимфа Зонис Юлия

Глава 1

Замок святого ангела

Любовно восстановленное по старым чертежам, макетам, фотографиям и голограммам здание Замка Святого Ангела алело на закате, как бочонок с кровью. Тибр катил мимо свинцовые воды, изгибался над ними серый каменный мост. Все было таким же, как тысячу, пятьсот, двести лет назад… «Нет, вру, — подумал Марк Салливан. — Двести лет назад не было никакого Замка, одни заросшие сорняком руины в проплешинах от недавнего огня. А вот сто пятьдесят лет назад уже снова был, уже глядел на реку узкими глазками бойниц — с тем же прищуром, с каким впервые взглянул на эти воды и этот называющийся вечным Город».

Аэрокар мягко опустился на посадочную площадку на крыше. Пилот выпрыгнул из кабины и, кажется, вознамерился услужливо распахнуть перед Марком дверь, но Марк его опередил. Молодой человек уже выбрался из машины и стоял у края площадки, глядя вниз, на кольца стен, переходы, дворики и обманчиво ветхие контрфорсы. Он знал, что из толщи огнеупорного кирпича всегда готово взметнуться силовое поле, накрыть здание колпаком, легко противостоящим и прямому удару ядерной бомбы, и «стопе великана», и лазеру. Старый Замок казался, он очень умело казался архитектурной нелепостью, добродушным подслеповатым старичком. Марк подумал о десятках подземных этажей, о системе коммуникаций, охватывающих весь город — да что там, всю планету — и сходящихся здесь, под неказистым кирпичным бочонком. Генеральная ставка верховного магистра и орденская тюрьма располагались в Лиалесе, искусственном астероиде, курсирующем где-то в поясе Койпера, а Ученый совет обосновался на Марсе: горячее сердце и холодная голова викторианцев. Но длинные руки Ordo Victori росли несомненно отсюда.

Когда-то, еще коротко остриженным, легко краснеющим и нескладным подростком-лицеистом, Марк впервые ступил на эти прогретые солнцем камни. Старшеклассников вывезли на экскурсию. Отец Франческо, их ментор, говорил что-то о Бенедикте XVI и его письме к иезуитскому генералу Гансу Кольвенбаху, а Марк недоумевал. Он видел штаб-квартиры ордена в Мюнхене и в Брюсселе, монолиты из композитного стекла и керопласта — угрюмые китовьи туши, смахивающие на линкоры времен Второй Периферийной. А Замок, этот пузатый старикашка с раззявленным краснокирпичным ртом, этот толстяк, рассевшийся у всех на виду, как пожилой рыбак у реки?… Сейчас раскурит трубочку и поведает о том, как вытащил о прошлом годе во-от такую форель…

— Ты хочешь что-то спросить, Марк?

От глаз отца Франческо разбегались веселые лучики морщинок. Ментор смотрел доброжелательно, но Марк знал, что вопрос задан не зря. Ученик с готовностью поддержал игру и ответил с нарочитой глуповатостью:

— Да, наставник. Зачем вообще надо было восстанавливать Замок? Мы ведь не наследники христианской церкви или что-то в этом роде? Какой смысл?

— Отличный вопрос. — Отец Франческо улыбнулся с таким удовольствием, будто Марк с ходу оттарабанил пять уроков латыни.

— Я хочу, чтобы каждый из вас, дети, подумал об этом и написал эссе на тему: «Зачем и почему викторианцы восстановили Замок Святого Ангела и сделали его своей штаб-квартирой». Название, понятно, можно сформулировать и получше. Ожидаю ваших работ в пятницу после вечерних занятий.

Однокашники наградили Марка злобными взглядами. Похоже, в дормитории его опять будут ждать мокрая насквозь кровать и подушка, измазанная пастой. Или еще чего похуже. Над Марком оказалось так легко издеваться. Он же ни черта не умел.

Ненависть. Марк Салливан, сегодняшний, изрядно повзрослевший Марк, знал, что Замок питают не силовые кабели, не мощь подземных энергостанций и даже не протянувшиеся с орбитальных энергонакопителей лучи. Ненависть и гордыня подняли из земли эти стены, как поднимают — шептались мальчишки в темноте дормитория — мертвые кости с забытых людьми и богами кладбищ. Площадка под ногами чуть ощутимо вибрировала. Это шли под толщей камня, бетона и глины бесконечные товарняки, но Марку на мгновение показалось, что дрожит сам Замок. Так ощетинивается почуявший опасность зверь. Зачем же зверю понадобился школьный учитель из деревушки Фанор, что в графстве Клер?

Марк обернулся на звук шагов — но рядом стоял уже не пилот, а один из братьев, лысоватый, с бледным вытянутым лицом, в серой робе с капюшоном. Носить серое тряпье было вовсе не обязательно, однако многие неофиты-клерики видели в этом знак почитания традиций. Этот, лысоватый, явно был не из военных. Наверное, чей-нибудь секретарь.

— Прошу вас следовать за мной, — сказал викторианец.

В его английском слышался густой романский акцент.

— Я говорю по-итальянски, — сообщил Марк. Никак не отреагировав, викторианец развернулся и направился к лестнице. Марк пожал плечами, кинул последний взгляд на город в мутной весенней дымке и зашагал за проводником.

Коммодор ордена Антонио Висконти был военным, а военным на время кампании разрешалось ставить регенерационные импланты. Это послабление ввели лет тридцать назад, когда лемурийцы поперли вперед столь нахально, что всем стало ясно — большой войны не избежать. Вроде бы оно и правильно — проще слегка объехать по кривой устав, чем заменять командиров в разгар боевой операции. Самые истовые из братьев, однако, послаблением не воспользовались. Марку приятно было бы думать, что сделали они это не из преданности викторианскому кодексу, а просто потому, что снимать и снова ставить имплант чертовски больно. К коммодору Висконти, увы, эта мысленная гимнастика не имела ни малейшего отношения. Он действительно чтил устав.

Тяжелые, крупные кисти викторианца лежали на столешнице. Поза примерного ученика. Марк знал, что, если бы коммодору вздумалось перевернуть руки ладонями вверх, в свете люминофора блеснула бы гладкая поверхность шрамов. Еще мальчишкой Висконти угодил в 14-й десантный, и его батальон одним из первых швырнули на Терру. Надо было затыкать дыру, и четырнадцатые ее послушно заткнули, и полегли там почти все. Будущий коммодор, а тогда просто сержант Тони Висконти, выжил. Их гнездо располагалось на самой макушке водонапорной башни. Внизу и в воздухе бесновались лемурийцы. У батальонного лучемета полетела система охлаждения и автоматического наведения, и тогда сержант ухватился за раскаленные чуть ли не добела рукоятки и вел огонь, пока площадь, как колоколом, не накрыло P-излучением с подошедшего крейсера. Вырубило всех, кроме, опять же, обожженного и воющего от боли Тони. Наверное, было бы милосерднее, если бы его отрубило с остальными. В госпитале руки, конечно, вылечили, но ставить дорогущий индивидуальный имплант сержантишке никто не почесался. Остались шрамы. И вот когда Тони сидел на койке и задумчиво разглядывал свеженькие шрамы, в палату вошел… Да, в палату вошел тот, кто получил донесение о странной реакции сержанта на P-излучение. Кто-то из тех, кто упустил Тони, дал ему просочиться сквозь сито первичного и вторичного отбора и теперь, похоже, сильно сожалел о своей ошибке. У Тони оказался крайне высокий потенциал, но двадцатилетний сержант был слишком стар. В таком возрасте ученики флорентийского и прочих лицеев уже давно заканчивают подготовку и проходят квалификационный тест. Тот самый, который провалил Марк. Тот, который через каких-то жалких два года после госпиталя с блеском сдал будущий коммодор, опровергая все стройные теории.

Сейчас Антонио Висконти в неофициальном, но известном каждому лопоухому первоклашке-лицеисту ранжире ордена числился лучшим ридером и вторым по силе оператором. После ускоренного курса он вернулся в армию, правда, уже не в десант, а в разведку, где и дослужился до нынешнего звания. Участвовал в операциях на Шельфе, Либерти, Нью-Уругвае и снова на Терре. Два года назад Висконти возглавил внешнюю разведку ордена. А импланта он себе так и не поставил, поэтому ладони коммодора оставались гладкими, обтянутыми глянцевитой поверхностью шрама.

Дубовые панели стен. Красный бархат драпировок. Серенький вечерний свет за окном, мягкое свечение люминофора на потолке. Кто бы ни обустраивал этот кабинет, он постарался, чтобы внутреннее содержание соответствовало внешнему облику Замка. Если бы вместо люминофора комнату освещали свечи, легко было бы представить, что ты угодил на пятнадцать веков назад и сейчас из-за стола тебе навстречу встанет его преосвященство кардинал Висконти в отливающей багрянцем мантии. Впрочем, нет. Кардиналы не встают навстречу посетителям. Это посетители спешат к кардинальскому креслу и, почтительно склонившись, целуют кольцо с папской печатью. Марк усмехнулся. Висконти поднял выпуклые, с темным агатовым блеском глаза и сделал приглашающий жест. Марк не двинулся с места.

— Присаживайтесь, Салливан. Разговор у нас будет долгий.

Акцент в речи коммодора не прослеживался, зато породистое, с хищным крючковатым носом лицо вполне могло бы принадлежать одной из многочисленных статуй, украшающих Форум. Висконти происходили из древнего патрицианского рода. Когда-то они были хозяевами этого города. Марк подумал, что за прошедшие тысячелетия мало что изменилось. Всегда будут господа и вылезшие из болот варвары, каких бы фамилий те и другие ни носили.

— Ваших предков тоже не пальцем делали, — неожиданно хмыкнул хозяин кабинета. — Род О'Салливанов успел создать себе неплохую репутацию в старушке Ирландии.

— Вы не могли бы воздержаться?…

— А вы не могли бы присесть? Мне неудобно разговаривать с собеседником, который застыл на пороге, как оловянный солдатик. Еще немного, и я тоже вынужден буду встать. А мне трудно стоять.

Правую ногу коммодора заменял протез. Это был хороший электромеханический протез — без чипа и без грамма искусственной ткани. Коммодор не изменял принципам.

Марк пересек комнату и уселся на указанный Висконти стул.

Хозяин кабинета некоторое время разглядывал гостя, не говоря ни слова. В подобных ситуациях Салливан всегда чувствовал себя диковинной расцветки жабой под стеклом террариума. Не лягушкой, а именно жабой, с сухой и голой кожей и беспомощно раздувающимся горлом. Он знал, что его читают — и ничего не мог поделать. Он также знал, что, достанься ему хоть на грамм — на полграмма — больше способностей, в кресле мог бы сейчас сидеть он, Марк, а посетитель ерзал бы на жестком стуле. Чисто из духа противоречия Марк попробовал снять эмоциональный фон викторианца. Уж от него-то коммодор не станет закрываться, а эмпатия была единственным параметром, по которому Марк не завалил финальный тест. Потянуться вперед. Коснуться. Раскрыться. Так… Он удивленно присвистнул. Смущение. Неуверенность. Недовольство собой. И стоящая за ними, подпирающая их темная стена, которую можно было определить как решимость.

— А вы наглец, — тихо проговорил коммодор. — Похоже, Франческо насчет вас не ошибался.

И в том, как Висконти произнес «не ошибался», и, главное, в самом имени — в том, что мелькнуло за темной стеной при звуке этого имени, — Марк уловил неизбежность.

— Да, он умер. Погиб. — Коммодор сделал паузу, и в течение этой паузы черные глаза внимательно изучали лицо Марка.

А Марк… Марк знал, что должен был чувствовать сейчас стыд. Или хотя бы сожаление. Они очень плохо расстались с отцом Франческо. Настолько плохо, что, вопреки традиции, Марк ни разу не заглянул на годовщину выпуска. Единственный не написал ни строчки, когда наставник удалился в добровольное (добровольное ли?) изгнание. А ведь почти восемь лет проходил в любимчиках… Самый ярый из лицейских соперников и мучителей Марка, Лукас Вигн, не поленился заявиться в Фанор и на пороге школы обозвать Салливана предателем.

— Как он умер? — глухо спросил Марк.

— Как? — раздумчиво повторил Висконти, не сводя глаз с лица собеседника. — В том-то и вопрос — как. Наверняка мы не знаем. Собственно, для этого я вас и пригласил.

Марк вскинул голову. Висконти поморщился:

— Время милосердное, Салливан! Вы еще и параноик. Конечно, мы не считаем, что вы приложили руку к гибели Франческо Паолини. Нам просто нужен человек на Вайолет. Наш человек.

— Ваш?

— Наш. А вы не считаете себя нашим?

«Лучше бы ты меня своим протезом по башке огрел», — мрачно подумал Марк. Он тут же подавил злобу, но не раньше, чем в глазах коммодора блеснули озорные чертики.

— Вам и вправду так небезразличен орден?

— Вы сказали — «к гибели»?

Коммодор побарабанил пальцами по столу.

— К гибели. К смерти при невыясненных обстоятельствах. Так, Салливан, обычно говорят, когда не уверены, что речь идет об убийстве.

— Кому бы понадобилось убивать отца Франческо?

— Кому бы не понадобилось его убивать?

— Что?

— Не важно. Важно то, что на Вайолет он был не один.

Марк пожал плечами:

— Я слышал. Там нашли потомков колонистов, не долетевших до Новой Ямато. Говорят, они совсем одичали… Насколько я понял, отец Франческо отправился их выручать.

— Не выручать, а изучать, если уж быть совсем точным. Но его опередили.

У Марка пересохло во рту.

— Лемурийцы?

— Кабы так. Лемурийцы, скорее всего, взяли бы его в заложники — если, конечно, не предпочли бы разобрать на молекулы. Впрочем, они нами брезгуют. По их мнению, наш геном не стоит затраченных усилий. Нет. Там сидел миссионер. Геодец, из тамошних апокалиптиков. И вот именно поэтому, Салливан, нам нужны вы.

— Геодец?

В выпуклых глазах коммодора мелькнуло недовольство, но Марк уже сообразил:

— «Заглушка»? Так вот почему вы не можете отправить никого из своих…

— Салливан, мне приятна ваша щепетильность, но сейчас она не к месту. Вы выпускник флорентийского лицея. Вы сдавали экзамен. У вас подпороговые баллы по чтению и оперированию и высокая эмпатийность. Вы могли вступить в орден, и, насколько я знаю, Паолини вам это предлагал. Вы отказались сами.

«Да, я отказался, — мог бы ответить Марк. — Отказался, потому что мне не улыбалось всю жизнь просидеть секретарем у провинциального чинуши, время от времени отсылая отчеты в региональный магистрат. И чинуша бы знал, что я за ним шпионю. И я бы знал, что он знает. И все бы знали. И он брал бы меня на встречи с местной администрацией, и администрация являлась бы на переговоры с холодной головой и чистыми руками, видя, что за плечом чинуши стоит викторианец. Викторианец, который не умеет ни черта. Но этого они бы не знали. А чинуша непременно дознался бы, и вел бы за моей спиной темные делишки, обычную их торговлишку, и посмеивался бы над дураком-секретарем, и все это было бы не важно, потому что вы законопатили бы меня в такую дыру, коммодор, где и вправду не важно все».

— Неправда, — спокойно произнес коммодор.

Марк вздрогнул. Он одиннадцать лет старался держаться подальше от викторианцев с их погаными фокусами, и вот опять…

— Я знаю о вашем конфликте с университетом, Салливан. Они закрыли вашу тему — и вы ушли. Между тем в лабораториях ордена ведутся сходные исследования, и нам нужны молодые кадры. Вы могли бы обратиться к нам…

Если коммодору хотелось проехаться по больному месту, у него неплохо получилось.

Марк корпел над этим проектом полгода, в лаборатории и дома. Он даже во сне видел чертовы последовательности ДНК. Чтобы не раздражать сотрудников, аспирант Салливан подключал к комму гарнитуру, надвигал на глаза очки и крутил, крутил нуклеотидные цепочки. Он пытался обнаружить сходство в генах психиков, выявить те участки, которые отличают телепатов от остальных и, следовательно, отвечают за их способности. До сих пор ни одна программа не показала нужной закономерности. И все же закономерность была, иначе оставалось предположить, что мистические бредни викторианцев недалеки от истины. Что человек — и правда сосуд света, и лишь в сосуд беспорочный, никакой электроникой и ген-тьюнингом не испоганенный, этот свет вливается. Но Марк упрямо усмехался и снова прокручивал генные последовательности. На него уже начали коситься — совсем как раньше, в школе, когда он строил свои бесконечные стены из кубиков «Тетриса». Точно так же, как в школе, ему было плевать. Марк знал, что делает. Он твердо решил доказать, что телепатия наследуется, как и любой из признаков, а значит, никакой мистики за ней не стоит.

Кое-что ухитрился накопать еще шеф Марка, печальный еврей по имени Александр Гольдштейн. Марк подозревал, что немалой долей печали Гольдштейн обязан именно успеху былого проекта. Тридцать лет назад профессор резко переключился на другую тему. Или его переключили. Наполненные светом сосуды имели свое, довольно своеобразное представление о свободе мысли.

Наполненные светом… Именно свет ему в конце концов и помог. Свет и способность улавливать логику там, где остальным чудилась лишь невнятица. Марк раскрасил метильные островки, испестрившие ДНК, ядовито-зеленым, отрубил остальные цвета и вновь запустил программу. Сначала ничего не изменилось. Потом… Это напоминало след, светящийся зеленью след на рыхлом черно-белом снегу. Кое-где четко пропечатавшийся, кое-где — полустертый и едва заметный, но след был. В разных участках генома, на разных хромосомах, метильный след присутствовал у сорока процентов психиков. Марк видел его глазами, почти чувствовал пальцами, перебиравшими одну последовательность за другой. Теперь оставалось лишь найти алгоритм, чтобы след увидела и машина. Тогда отпечаток наверняка обнаружится и у остальных психиков…

Марк несся по следу, как резвая гончая, когда его тронули за плечо. Отключив очки, он поднял голову и обнаружил стоящего рядом профессора. Еще Марк понял, что уже поздний вечер. В лаборатории никого не осталось, кроме десятка попискивающих над препаратами роботов да их двоих.

— Марк, — сказал профессор, — бросьте вы все это. Пойдемте лучше в шашки сыграем, и по домам.

Шашки были невинной страстишкой Гольдштейна, но Марку показалось, что на сей раз профессора вовсе не тянуло к шашкам.

— Минутку, — ответил он и, надвинув очки, вновь нырнул в раскрашенный зеленью мир.

В шашки они в тот раз так и не сыграли.

«Механизм наследования телепатических способностей» — так звучала тема его диссертации.

Комиссия быстро и бесповоротно зарезала тему, и одним из проголосовавших «против» был шеф Марка.

Старый ученый поймал аспиранта в коридоре, когда тот уже готов был скатиться по широкой лестнице биологического корпуса и навсегда покинуть университет.

— Вы обиделись, — спокойно сказал Гольдштейн. — Обижаться не надо. Я ведь вас предупреждал, и не раз.

Салливан угрюмо ожидал, когда профессор закончит дозволенные речи и можно будет наконец уйти.

— Понимаете, Марк, — продолжил Гольдштейн, наставив на собеседника грустные еврейские глаза, — бороться с Богом можно и нужно. Мой народ, к примеру, этим занимается уже шесть тысячелетий. Весь вопрос в мотиве. Такая борьба требует большой веры. Можно верить в самого Бога — так было, например, с Иаковом. Можно верить в науку. Но бороться с Богом от обиды, оттого, что Всевышний тебе недодал или не угодил в чем-то, — и бесполезно, и глупо. А ведь вы неглупы. И должны бы понимать, что никто не даст вам использовать университетскую лабораторию как средство для личной вендетты против ордена.

Помолчав, ученый добавил:

— Если хотите совет, вот он: постарайтесь найти что-то, во что вы верите искренне, — и тогда все у вас получится.

Марк нашел в себе силы, чтобы поблагодарить за совет, которым не собирался воспользоваться.

— Напомните, Салливан, как вы окрестили ту штучку, которую раскопали у нас в генах? — Висконти улыбался. Улыбался с видом отеческим и покровительственным, так что вежливый ответ потребовал от Марка немалой сдержанности.

— «Эпигенетическая подпись».

— Мудрено. У нас это называется проще — «генетическая память». Научники раскопали вашу подпись уже больше ста лет назад, просто орать об этом на каждом углу не стали. Вы промахнулись в одном — к наследованию телепатии она прямого отношения не имеет. Зато имеет прямое отношение к… как там вы, ученые головы, выражаетесь? «Степени проявления признака»?

— Зачем вы мне это говорите?

— Вы себя-то в объекты исследования включили?

Марк почувствовал, как мурашки ползут по хребту.

Ладони мгновенно вспотели.

— Что вы имеете в виду?

— Что примерно пятьдесят лет назад мы научились активировать генетическую память. Простенькая процедура, что-то вроде томографии. Облучение электромагнитными волнами определенной частоты.

Коммодор продолжал улыбаться, и в улыбке этой Марку виделась издевка.

— Половина ваших соучеников, Салливан, обязаны высокими R— и О-индексами какому-нибудь средневековому козопасу. Что касается лично вас, то один из ваших пра-пра… уж и не знаю сколько раз прадедов, живший примерно пятнадцать веков назад, вполне мог бы стать королем Ирландии. Да что там Ирландии! Он мог сколотить неплохую империю, ваш прапрадедуня, если бы догадался воспользоваться своими талантами. Чертовски жаль, когда пропадает талант…

Насмешливый голос всё звучал, но Марк уже не разбирал слов. Кабинет пульсировал красным, и пульс этот отдавался в висках так сильно, что почти заглушал речь коммодора. Одиннадцать лет потрачены впустую. Одиннадцать лет он бился о стену — и вот, оказывается, нет никакой стены… Смешно. Обидно и смешно.

Оставалась еще надежда, что коммодор лжет. Марк велел себе успокоиться и прислушаться. Что-то там было: не прямая ложь, но и не чистая правда. Беспокойство, смущение, неоднозначность…

— Салливан, не борзейте. Я спускаю вашу наглость с рук только до тех пор, пока это меня развлекает.

— Почему я ничего не знал об активации?

Викторианец перегнулся через стол и ухмыльнулся в лицо Марку:

— Не должен бы я вам об этом говорить, но скажу. Решение о том, пройдет тот или иной студент лицея активацию, принимает его ментор. Франческо возражал. У вас очень высокий потенциал, и вашему наставнику настойчиво рекомендовали пересмотреть решение. Дважды он запросил дополнительное время, а уже перед самым выпуском — вам было шестнадцать — отказал окончательно. Не знаете, почему?

О, Марк отлично знал почему, но думать об этом сейчас себе не позволил. Он уже нащупал след… Ложь пряталась где-то здесь и касалась не его, а другого. Паолини, Франческо, «ваш наставник…»

Аристократический нос наморщился, а черные глаза комически округлились.

— Не тратьте на меня свои дедуктивные способности, Салливан. Они вам еще понадобятся на Вайолет. Впрочем, вы можете отказаться.

Да, и вернуться в Фанор, как возвращался после каждой неудачи — отчего приветливая и, в общем, симпатичная деревушка стала ему ненавистна.

— Знаю, Марк. — Коммодор выпрямился, и в глазах его больше не было смеха. — Знаю. Именно поэтому вы нужны мне. А я нужен вам. Ваш ментор зарвался и угодил в опалу. Он поджал хвост и убрался на Вайолет, якобы для этнографических исследований. И там вполне бесславно подох. Время ему судья. Однако его смерть может послужить и мне, и вам… многим. Если вы проведете расследование на месте и результаты меня удовлетворят, я лично, Марк, буду ходатайствовать о том, чтобы вы прошли активацию. И плевать на то, что там померещилось Франческо…

Вот. Вот оно…

— Он был вашим другом, коммодор? Не сейчас, раньше.

Висконти вздрогнул. Взгляд его сделался тяжелым и неприятно пристальным:

— Другом… вряд ли. Еще в лицее мы спорили слишком часто. Он был и моим учителем.

— Чему же он вас научил, коммодор?

— Не лгать самому себе. А чему он научил вас?

Марк улыбнулся — впервые за время их разговора.

Ответной улыбки не последовало, и тогда он сказал:

— Видимо, ничему. Какие результаты вам нужны?

Тринадцать лет назад тоже была весна. Мирты еще не зацвели, но на пиниях появились зеленые стрелки новых побегов. Клумбы усыпали ирисы. Отец Франческо и Марк шагали по саду, который располагался на верхней террасе, как раз над столовой и беговой дорожкой, опоясывающей футбольное поле. Слева виднелись желтые лицейские корпуса, а впереди, за рекой, разогретый воздух дрожал над крышами палаццо и пасхальным яйцом Дуомо. Заходящее солнце облило медью колокольню Джотто. Навязчивый запах свежей краски смешался с ароматом цветения и свежестью, поднимавшейся от реки.

Пожилой викторианец шел, опираясь на руку ученика — и это было скорее знаком доверия, чем старческой немощи. Остановившись у чугунной скамьи с узорной спинкой, отец Франческо обернулся к подростку:

— Марк, я хочу тебя кое о чем спросить.

— Да, наставник?

— Задавая свой вопрос, ты ведь прекрасно понимал, что я предложу написать эссе. Ты знал, что для тебя это кончится очередной хорошей оценкой, а для кое-кого из твоих одноклассников — взысканием. Тем не менее ты спросил. Почему?

Марк хмыкнул:

— Может быть, мне просто хотелось получить хорошую оценку. И хотелось, чтобы кое-кто заработал взыскание.

Отец Франческо уставился ему в лицо, пожевывая губами. Губы у наставника были коротковаты и не натягивались на длинные желтые зубы, как детскую простынку не натянуть на двуспальную кровать.

— Спасибо за то, что не стал выкручиваться, — сказал наконец ментор. — Многие на твоем месте просто сделали бы вид, что не поняли вопроса. Хотелось бы, чтобы ты и впредь сохранял подобную честность.

— Я постараюсь.

— Да уж постарайся. В ордене принято скрывать дурные побуждения за красивыми словами. Надеюсь, ты сможешь удержаться от лицемерия.

Настала очередь Марка закусить губу.

— Отец Франческо… Вы же знаете. Скорее всего, я не вступлю в орден.

Старый викторианец некоторое время не отвечал, увлеченный, казалось, затопившим небо закатом. А когда заговорил, сказал следующее:

— Марк, сейчас мои слова могут показаться тебе жестокими. Однако я крайне рад, что у тебя нет выдающихся способностей. И знаешь, почему? Потому что со способностями ты бы несомненно добился высокого положения в ордене. И это неудивительно. Ты — живое воплощение викторианства, Марк. В твоем характере я вижу все хорошее и все плохое, что есть в братстве. И плохое, к моему глубочайшему сожалению, перевешивает…

У скамейки рос куст спиреи. Садовник проявил недобросовестность: половина куста была покрыта пышными белыми соцветиями, а вторая засохла, и ветки ее мертво и голо торчали на фоне пламенеющего неба. Отец Франческо протянул руку и дотронулся до цветущей ветки. Та закачалась, роняя белые лепестки.

— Гордость, мальчик, может помочь слабому. Она — как древесина молодого растения, помогающая ему не сломаться под ветром. Но у взрослых и сильных гордость быстро превращается в гордыню. А гордыня — очень плохая подпора. Она делает тебя сухим и хрупким, словно мертвая ветка. Тронешь — и переломится.

Говоря это, викторианец взял в пальцы тонкий сухой прут и с треском переломил его пополам. Марк молчал, нахмурившись. Отбросив обломок, отец Франческо развернулся к ученику и как ни в чем не бывало сказал:

— А теперь, мой юный друг, пойдем-ка ужинать.

Глава 2

Лаура Медичи

Набережная Тибра цвела и пахла. Цвела мелкими ржавыми водорослями вода, а пахли окрестности. Кошачьей мочой. Гнильем. Канализационными стоками. Можно было подумать, что в воздухе разбрызгивают специальный ароматизатор — но это просто пласты, многовековые залежи ила, потревоженные цветением, источали запахи прошлого. Слежавшиеся, хорошо утрамбованные за столетия запахи. Марку оставалось лишь порадоваться, что идущая к нему по набережной девушка не почувствует всего этого великолепия — ее ноздри закрывали нанопоровые фильтры. Хотя радоваться тут, если честно, было совершенно нечему.

Пилот в аэрокаре сменился, а машина осталась та же. Проводивший Марка на крышу лысоватый брат с поклоном удалился. Пилот сообщил, что довезет пассажира до гостиницы и подберет в пять утра. Оттуда, Салливан знал, его доставят в Монтеспеккато, к ближайшей станции орбитального лифта. На лунной базе уже грузился военный транспорт, один из тех, что постоянно курсировали между Землей и Приграничьем.

Еще слегка оглушенный быстротой, с которой изменилась его жизнь, Марк занес ногу на подножку машины… и замер. На дальний конец площадки плавно опустились три аэрокара с номерами Совета Объединенных Наций. Из серебристого «Мерса-Сиагал» выбрался высокий человек в светлом костюме. Судя по жестикуляции, он спорил о чем-то со вторым пассажиром. Высокого человека звали Флореан Медичи, и он был сенатором — так по старой привычке еще титуловали представителей СОН. Во втором, приземистом и черном, Марк узнал его советника по международным вопросам. На площадку тем временем село еще полтора десятка машин. Пилот за спиной нетерпеливо кашлянул и чуть ли не силой впихнул Марка в салон.

Марк позволил отвезти себя в гостиницу, где у входа в кадке томился искусственный фикус, а с экрана улыбалась симпатичная мордашка виртуальной хостесс. Он даже поднялся в номер. Убедившись, что дверь надежно заперта, развернул комм и набрал номер Лауры.

Девушка шла, белел в сумерках ее плащик. Ореол пушистых волос окружал лицо, а рот прикрывала антисептическая маска. Марк усмехнулся. Посмотришь на них со стороны — ни дать ни взять ворон и чайка. Темноволосый, долговязый парень в черном пальто и тоненькая светлая девочка. Она выглядела намного младше своих двадцати пяти.

Марк шагнул вперед. Когда они поравнялись, Лаура приподнялась на цыпочки и обвила руками его шею. Молодой человек ощутил, как щеки на мгновение коснулась прохладная ткань маски, обдав едва различимым медицинским запахом. И все, и ничего больше…

Девушка отступила и, прищурившись, оглядела Марка:

— А ты, кажется, еще вытянулся. Похудел. Не кормят тебя там, в твоей деревне? Или ученички доконали?

Она говорила по-итальянски, с резковатым северным акцентом.

— Кормят как на убой. Ученики ходят по струнке. А ты все такая же красивая.

— А ты все так же не умеешь делать комплименты. Следует говорить: «Как ты похорошела. Да ты просто расцвела!» Откуда ты узнал, что я в Риме?

— Видел в новостях твоего отца. Я же знаю, что он тебя всегда таскает с собой, если у него намечается важная встреча. Ты же у него талисман.

— Lucky charm[1].

— Mascot[2].

Лаура улыбнулась:

— Мне казалось, отец не хочет афишировать эту свою встречу. Мы прилетели только вчера.

— Ну ты же знаешь журналюг — всюду пролезут. Он все так же уговаривает тебя сменить профессию?

— Уже нет. Поздно, знаешь ли, менять шило на мыло перед самой защитой. А ты так и не собрался вернуться в университет?

— Нет. Мне и в моем медвежьем углу неплохо. Пойдем куда-нибудь?

— Пойдем.

Лаура решительно и привычно взяла его под руку, и они пошли по набережной. Они шли, не выбирая дороги, не замечая скользящих низко над головой аэрокаров — люди возвращались домой после рабочего дня, к ужину, к семьям. В окнах загорались огни. Ажурные тени листьев путались под ногами, и чуть слышно, неизменно гудела брусчатка мостовой от подземного движения товарняков. Свернув в тесный переулок, где балконы противоположных зданий почти смыкались над головой, миновав гомонящую стайку туристов у маленькой траттории, Марк и Лаура вышли на площадь. Слева белела колоннада, то ли простоявшая тут тысячелетия, то ли недавняя подделка. Город-музей, где главным экспонатом было само Время, — недаром орден почитал Рим своей законной вотчиной.

Впереди поблескивали истертые множеством ног ступени. Наверху виднелся маленький парк. Между деревьями поблескивали гирлянды цветных фонариков. Марк с Лаурой поднялись на холм и выбрели на небольшую, усыпанную гравием площадку. Посреди площадки висел воздушный шар. Светящуюся красным надпись «Coca-Cola» и мультяшного Пиноккио кто-то заботливый поместил в верхнюю часть шара, чтобы не досаждать воздухоплавателям. Человек в клоунском наряде надрывался, зазывая публику:

— Последний полет! Спешите, спешите, пока совсем не стемнело! Ощутите себя птицей! Скидка двадцать процентов для влюбленных пар!

Марк огляделся и обнаружил автоматическую кассу.

— Ощутим себя птицами?

Лаура хмыкнула под маской:

— Ты же боишься высоты.

— Откуда ты взяла?

— Помнишь, в Баррене… Ты истошно цеплялся за мою руку и вопил, что просто не можешь глядеть вниз.

Марк расхохотался.

— Обманул?

Мокрые от брызг скалы, истошный ветер с залива, горько-соленый воздух. Девушка в красной вязаной шапочке и неизменной маске прыгает по камням и кричит: «Ну же, Марк, иди сюда! Посмотри, какой прибой… У-у! Сейчас разнесет тут все по камешку». И Марк, нарочито неловко перебирающийся по скользким валунам ближе к краю…

— Мне просто хотелось подержать тебя за руку. Когда я приезжал к деду на каникулы летом, я с этих скал только так сигал.

— Жулик. — Лаура с деланой укоризной покачала головой и провела ладонью по груди Марка. В светлых глазах промелькнула нежность… Нет, показалось. Девушка уже отвернулась и теперь внимательно разглядывала шар.

От кассы Марк крикнул:

— Мы сойдем за влюбленных?

— Опять жульничаешь? Давай раскошеливайся на полный билет, видишь — у них и так, кроме нас, никого нет.

Марк раскошелился.

Когда шар наконец поднялся, стемнело до того, что под ними различимы были лишь ближайшие крыши, черный массив парка и световая разметка посадочных площадок. Ближе к центру становилось оживленнее. С пьяцца Навона взлетал многометровый огненный фонтан, отсюда казавшийся маленькой королевской короной. От Форума катилась толпа, в которой мелькали разноцветные фонарики — очередной из здешних бесконечных фестивалей. Над угрюмым овалом Колизея вздымался керопластовый купол, отражавший бортовые огни туристических аэробусов. Колоннаду перед базиликой Святого Петра подсвечивали прожекторы, а за ее желтой подковой темнели прямоугольники лужаек и светлели недавно отстроенные дворцы Ватикана. В воде Тибра отражались цепочки фонарей. С запада поднималась густая стена туч, и время от времени ее прострачивала огненными стежками вертикаль орбитального лифта. Вечный Город — Вечный не потому, что время не могло разрушить камни. Нет, он падал и поднимался из руин вновь и вновь в прежнем обличье, ибо ничто не обладает такой цепкостью, как людская память.

Марк не смотрел вниз. Он вглядывался в узкое лицо, окруженное крупными завитками светло-русых волос. Лаура. На солнце ее волосы казались золотыми. Не о тебе ли грезил великий поэт, грезил и не мог утешиться, потому что вас разделяли не годы — века?

Да нет, то была совсем другая Лаура.

Пятнадцать лет назад зима выдалась необычно морозной, и на площади перед палаццо Веккьо залили каток. Лицеисты и ученики местных гимназий высыпали на лед. Здесь же за пару юно выдавали напрокат коньки, а в ларьках можно было раздобыть все что угодно — начиная от рождественских ангелов и кончая калеными орехами, панеттоне и разноцветными свечками.

Марк почти не умел кататься. Если честно, мальчишка-эмпат пришел на площадь, чтобы зарядиться чужой радостью, потому как со своей дела обстояли неважно. Заодно он собирался купить пару антикварных открыток для дедушкиной коллекции. Но не успел Марк даже шагнуть к ларьку, как в толпе нарисовался Лукас Вигн с приятелями. Те решительно пробивались к катку, и что самое печальное, Лукас заметил своего лицейского недруга. После этого об открытках можно было забыть.

— Эй! — заорал долговязый красавчик. — Смотри-ка, кто пожаловал! Салливан, ты никак собрался демонстрировать нам класс в танцах на льду?

Марк похолодел. Он отлично помнил мерзкое ощущение, когда руки и ноги дергаются помимо твоей воли и ты пляшешь — пляшешь, как марионетка в ярмарочном вертепе, пляшешь, чувствуя под пятками ледяной пол, и молишь о том, чтобы хотя бы боль привела тебя в чувство. Лукас был лучшим оператором в их потоке. За фокусы ему часто попадало от отца Франческо и остальных преподавателей, но наглец только усмехался — он отлично знал, что теплое местечко в Планетарном корпусе ему все равно обеспечено. Так бы и случилось, если бы не один досадный инцидент, навсегда оборвавший блестящую карьеру Вигна. Тринадцать лет спустя Вигн наведается в маленькую деревушку на западе графства Клер и сообщит Салливану, что считает его предателем… Но все это будет потом. Пока Лукас ухмылялся, его дружки откровенно скалились, а Марк со вздохом перебрал в карманах мелочь и пошел к киоску проката.

— Давай-давай! — заорал в спину Лукас. — Если надумаешь хлопнуться на задницу, я, так и быть, тебя подхвачу!

Марк смотрел на острый край конька и размышлял о том, как хорошо было бы этим коньком вспороть глумливую пасть Лукаса. Нарисовать улыбку от уха до уха. Из него получился бы неплохой Гуинплен. Он и так всегда ржет. Марк не сомневался, что Винченцо, один из корешков его недруга, уже шепчет приятелю на ухо. Винченцо, он же Хорь, был лучшим ридером, а Марк и не особо скрывал свои мысли — напротив, задержал картинку подольше. Красная мокрая улыбка. Неприятностей по-любому уже не избежать.

И неприятности не замедлили случиться — хотя и не совсем такие, как Марк ожидал. Он проехал с остальными уже десяток кругов, когда движение замедлилось. Катающиеся поворачивали головы. Марк тоже притормозил и оглянулся.

В центр круга вышла девочка. Русоволосая девчонка в коротком пальтишке. Так же, как и Марк, на неудобных прокатных коньках. Тонкое бледное личико казалось необычайно серьезным и чуть заметно светилось в сгустившихся сумерках, и вообще вся она была словно нарисована световой кистью по темному стеклу толпы. Вспыхнули фонари. Вспыхнули золотом волосы маленькой фигуристки. Из динамиков полилась мелодия из «Щелкунчика». Девочка кружилась, следил за ней узкий луч прожектора — будто она и правда выступала на большом льду… Или так казалось? Или не было никакого прожектора, просто для Марка оставались лишь световое пятно в центре круга, тени по бокам и маленькая фигуристка. Ему почудилось, что даже вырывающиеся изо рта у зрителей клубы пара замерли, складываясь белесым кружевом… и тут его ноги поехали сами собой. «Нет!» — отчаянно и беззвучно заорал Марк. Он еще успел оглянуться, заметить ухмыляющуюся — от уха до уха, почти как мечталось — физиономию Лукаса, ощутить холод в мгновенно отмерзших ступнях — и от удара его развернуло и бросило на лед.

Маленькой фигуристке пришлось хуже: все-таки Марк весил намного больше и разогнал его Лукас хорошо, просто здорово разогнал. Девочка отлетела в толпу — где, к счастью, ее подхватили чьи-то руки. Свидетели возмущенно загудели, надвигаясь на Марка. Он едва успел убрать ладонь, иначе по пальцам проехались бы коньком. Кто-то толкнул его в плечо. Марк попробовал встать, но ноги разъехались. Над толпой колыхалось багровое облако ярости — так случается всегда, когда грубо разрушается мечта. Толпа не склонна поддаваться очарованию момента, но если уж поддалась, горе тому, кто отнимет у нее игрушку. Марк снова попробовал встать, и его снова швырнули на лед. Может быть, серая лицейская шинель отпугнула бы горожан, но шинель Марк оставил на скамье у катка. Мальчик оперся на руку. Чиркнул конек, и по пальцам потекло. Все же задели. Марк уставился на аккуратный, сочившийся красным разрез, и тут же глумливый голос в ушах захихикал: «Ну и как оно, конёчком да по тепленькому?» Лукас и ридером был неплохим. «Дурак, — как можно спокойнее подумал Марк. — Меня же сейчас затопчут. Тебя из лицея выгонят». — «А я знал?» — уже неувереннее вякнуло в голове. Марк отмахнулся от ненавистного голоса и попытался поймать хоть кого-то в толпе. Не обращая внимания на мельтешение ног вокруг, он смотрел, как учили, на каток сверху. Мальчишка на льду в центре круга, толкающиеся люди — они уже и сами не прочь бы отсюда убраться, да подпирают те, что сзади. «Вот ты, высокий, жирный, в меховой шапке, стоящий справа от меня, — глазами Марк уставился на заляпанную брючину, а мысленно пытался пробиться к толстяку, — давай, протяни мне руку, ты же такой кабан, ты можешь проложить проход в этой давке». Брючина исчезла. Здоровяк и впрямь заработал локтями, но на ворочающегося внизу пацана ему было плевать. Стало еще теснее. Из носа закапала кровь. Так часто случалось, когда Марк слишком сильно старался. Рядом вскрикнули: у кого-то поехала нога, взметнулось лезвие конька, чуть не задев щеку Марка. «Попросишь — я тебя вытащу, — хихикнуло, кажется, прямо в затылке. — Давай, не выеживайся. Ботинки мне неделю будешь чистить и математику сделаешь. Мне и Хорю. И…» — «Спой себе отходную», — громко и внятно подумал Марк. И тут чья-то мощная рука ухватила его за шиворот и выволокла на свет.

Когда Марк проморгался, он понял, что упирается в стену. Стена — пальто из темной материи, над ней каменеет лицо с прозрачными стеклами очков. Марк готов был поспорить, что на внутреннюю сторону линз выводится оперативная обстановка по кварталу. Или району. Или городу. Рядом громко спорили. Марк дернулся. Телохранитель выпустил его ворот, и мальчишка сел в подтаявший снег. Высокий светловолосый человек, смутно похожий на маленькую фигуристку, что-то втолковывал ей — дочери? — и одновременно нежно стирал пятно грязи у нее со щеки. Девочка упрямо мотнула головой и оглянулась на Марка: