Пять капель смерти Чиж Антон

– Когда же мистер дипломат умер?

– Если судить по температуре тела – часа два назад.

– То есть когда его пристав обнаружил, он был еще жив?

– В том-то и дело, что нет.

– Аполлон Григорьевич, что за загадки, – вижу, Ванзаров сердится.

– Пока не могу сказать. Одно наверняка: у погибшего была ненормально высокая температура тела. Что, как подозреваю, помогло ему продержаться до утра.

– Это все?

Лебедев мне подмигивает:

– Ну как, коллега, расскажем этому наглому господину, что мы нашли?

Мне-то что, я вежливо молчу. Лебедев продолжает:

– Начнем с того, что вас должно больше всего интересовать: причина смерти…

– Безусловно, – говорит Ванзаров.

– Таковой не обнаружено.

– Я не очень расположен к шуткам.

– Факты таковы: на теле нет следов от ударов или порезов. Внутренние органы не подвергались воздействию. Кровоизлияния нет ни в брюшной полости, ни в легких, ни в черепе. Никаких признаков удушья. Позвоночник не поврежден. Явных следов отравления или употребления алкоголя нет. Нет даже признаков обморожения. Такое впечатление, что здоровый организм выключили. Будто фокусник приказал: «Умри!» – и кролик послушно сдох.

– В таком случае обрадуйте, что удалось установить.

– В желудке найдены следы жидкости, поступившей туда незадолго до смерти.

– Яд?

– В том-то и дело, что нет. Перед самой смертью он пережил нервное возбуждение, которое привело к резкому увеличению физических сил.

– Это вы про застывшую улыбку?

– Это я про то, что перед кончиной он скакал, как горная козочка, и парил в небесах от радости…

Лебедев помахал руками, изображая птичку. Прямо сказать: довольно массивная птичка, точно не взлетит. Улыбнуться я не посмел.

– А потом его выключили и оставили умирать на льду? – спрашивает Ванзаров.

– Именно так.

Совсем помрачнел господин Ванзаров. Не обрадовали его новости. Выходит, что дипломат вел себя крайне странно. И зачем на невский лед поперся? Вот пусть и мучается над загадкой.

Господин Лебедев заметил смущение его и говорит:

– Поверьте, это беспокоит и меня. Если появилась жертва, которая умерла непонятным образом, я могу сделать вывод, что… – Тут он ко мне обращается: – Помогите-ка мне, коллега…

– Кто-то нашел способ убийства, при котором не остается улик, – говорю.

– Вы представляете, что это значит? – закончил он.

Ванзаров даже поклонился, чего от него не ожидал, и говорит:

– Благодарю, Аполлон Григорьевич, сделали подарок под Новый год.

– Мы с доктором Борном всегда рады вам услуживать, – отвечает криминалист. – Это только начало чудесных сюрпризов. Взгляните-ка сюда…

Поначалу Жбачинский едва слушал. Потом решил, что Совка сошла с ума или нагло врет. Но чем больше она рассказывала, тем мрачнее становилось на душе штабс-ротмистра. Он понял, что поймал не просто удачу, это дело может стать фантастическим успехом. Даже если в рассказе барышни, хлюпающей носом, половина правды, Особому отделу удастся не только утереть нос охранке, но и предотвратить такую беду для государства, по сравнению с которой все революционные террористы – шаловливые детки. Под конец рассказа Жбачинский забыл о приеме в «Дононе».

Совка взирала на него со страхом и надеждой:

– Вы мне верите, Юрий Тимофеевич?

– Не знаю, что и сказать. Слишком фантастично.

– Значит, нет?

– Поверит ли начальство, вот в чем вопрос. Что еще можно предъявить, кроме ваших показаний?

Совка поставила на стол флакончик темного стекла, какой продается в любой аптеке. Внутри плескалось что-то мутное. Разглядывая, Жбачинский спросил:

– Это оно?

– Да…

– Выглядит безобидно… Есть еще?

– Кажется, да…

– Где хранится?

Совка беспомощно развела руками.

– Велись записи?

– Не знаю. Кажется, секрет смеси доступен каждому, потому что зашифрован в древнем гимне. Его надо только правильно понять.

Жбачинский задумался: если один человек смог расшифровать состав, значит, сможет и другой. Нужны срочные меры, чтобы все осталось в строжайшей тайне.

Но что делать с Совкой? Барышня стала тайным агентом случайно. Год назад приехала в Петербург учиться в Женском медицинском институте, чтобы получить диплом провизора. И вот как-то раз на Литейном проспекте она видела, как хулиган напал на пожилую даму, вырвал сумочку и скрылся в проходном дворе. Городовой побежал за вором, утомился и махнул на это рукой.

Совка зашла в полицейский участок, сообщила о возмутительном происшествии и заявила, что хочет поступить в отделение охраны порядка. Дежурный чиновник чуть чернильницу не проглотил, но в участке как раз оказался Жбачинский.

Обычно в Особый отдел не брали тех, кто предлагал свои услуги. Со времен легендарного Леонида Ратаева[10] в агенты по личной инициативе не был принят никто. Этого порядка мы придерживались свято. Одними отдел интересовался и приглашал. Другим делалось предложение, от которого нельзя было отказаться. К примеру, подследственному прямо в камере предлагались свобода и заработок. Но решительная девушка чем-то приглянулась Жбачинскому, и Юрий Тимофеевич решил вылепить из нее агента. При этом агента «слепого», который не должен догадываться, кому помогает. Штабс-ротмистр отвел Совку в кафе и предложил, прежде чем поступить в отделение охраны, выполнить несколько поручений. Девица с жаром согласилась.

Жбачинский придумал барышне забавный псевдоним и прочитал краткий курс начинающего агента. Как полагается, штабс-ротмистр доложил о новом агенте только мне. Именно я предложил доверить ей для начала слежку за профессором Окунёвым. Без жалованья, естественно.

И тут мелкий агент приносит такие сведения!

– Хуже всего, Юрий Тимофеевич, – сказала Совка тихим голосом, – что профессор планирует в ближайшее время устроить публичное испытание.

Аполлон Григорьевич тычет указательным пальцем в грудную клетку, как раз туда, где имеется особая деталька. А деталька эта довольно хитрого свойства: черная звездочка, криво, но точно изображенная. Вроде как простейшая татуировка.

Ванзаров спрашивает:

– Это что значит?

Лебедев опять ко мне поворачивается и говорит:

– Насколько понимаю, пентаграмма. Верно, коллега? Помните «Фауста»?

Как не помнить. Гимназии все кончали. Как сейчас перед глазами сцена, когда Фауст призвал Мефистофеля. Мефистофель предложил Фаусту познание всех тайн в обмен на его душу. Но бес не смог выйти из кабинета ученого, потому что над дверью висела пентаграмма. Перехитрил ученый совратителя рода человеческого.

– Что ж, мило, – говорит Ванзаров. – Секретарь американского посольства делает татуировку, защищающую от дьявольских сил. Нашему Министерству иностранных дел сей факт особо будет приятен. Осталось узнать, чего же он боялся. Не это ли привело его на лед…

– Пятиконечную звезду использовали и тайные общества, – говорит Аполлон Григорьевич и мне с хитринкой подмигивает. Ну, я все понял, молчу со знанием дела.

Ванзаров ему отвечает:

– Тайные общества – по ведомству охранки и господина Герасимова.

– Хотите спихнуть дельце?

– С какой стати?

– Ну, раз так, порадую еще одной, я бы сказал, забавной мелочью…

И Лебедев простыню до самых пяток скинул.

Что сказать? Служба в сыскной полиции закаляет характер. Ванзаров и бровью не повел. Другой бы на его месте на охи и ахи изошел. Чего доброго схлопотал бы неизгладимое впечатление, вплоть до полного лишения чувств и способности деторождения. А этот – будто ничего не случилось. Скала спокойствия. Просто изучал редкое зрелище, и все.

Зрелище и впрямь редкое, даже для врачей.

Лебедев, конечно, ожидал большего, загрустил и говорит:

– Между прочим, распространенное в природе явление: двунастие, или гермафродитизм. Греки считали его божественным. Что же касается данного экземпляра, очень редкий случай так называемого полного ложного двунастия. Hermaphroditismus verus bilateris, как говорим мы, истинные знатоки латыни, не то что чиновники сыскной полиции.

– Могу ли надеяться на более доступное изложение? – говорит Ванзаров.

– Сколько угодно. Существо перед вами – полноценная женщина со слаборазвитыми молочными железами. Только с дополнительными мужскими половыми органами. Могла жить как нормальная девушка до тех пор, пока не решила выйти замуж. Даже если учесть, что нашелся бы любитель редкостей, такие случаи в литературе описаны, бедняжка физически не могла стать матерью. Впрочем, как и отцом.

Господин Ванзаров строго так посмотрел и говорит:

– Господа, прошу дать слово, что эта информация останется тайной до окончания следствия. Все-таки секретарь американской миссии. Международные осложнения нам ни к чему. Надеюсь, понимаете?

Лебедев эдак комично в струнку вытянулся и как гаркнет:

– Не извольте беспокоиться, господин начальник!

Не зря чаек пили.

Гостю нашему в характере не откажешь. Словно ничего не заметил. Лезет за пазуху, вытаскивает какой-то клочок бумаги и Лебедеву показывает:

– Что думаете об этой надписи?

Аполлон Григорьевич присмотрелся и спрашивает:

– Где раздобыли?

– Лежал в паспорте мистера секретаря. Так что вы думаете об этом?

Я присмотрелся: на обратной стороне выведено слово «soma», только чернила расплылись под самый край обрывка. Странное слово, вроде знакомое, но что означает, не могу вспомнить.

– То же самое, что и вы, – Лебедев ему отвечает. – Надеюсь, греческий не забыли?

– Не забыл. Только смысла в этом научном термине не вижу.

– А на той стороне, что от нас с доктором прячете?

Ванзаров клочок поворачивает. Вижу: господин какой-то и барышня за ним руки за голову закинула. Странная какая-то картинка.

– Это кто же таков весь симпатичный из себя?

– Надеюсь, мой старинный знакомый, – говорит Ванзаров. – Постарайтесь узнать, чем его или ее, не знаю, как правильно, напоили…

И не попрощавшись, выходит вон. Чрезвычайно странный господин. Как его Аполлон Григорьевич терпел? До сих пор понять не могу. Он, конечно, гений, но совесть тоже надо иметь. Ай, да кому я это говорю… Так я еще рюмашку… Не желаете?.. Ну как хотите…

Жбачинский любил повторять, что страх – клеймо слабых людей. Юрий Тимофеевич считал себя сильным человеком, который никогда не растеряется. Уж поверьте мне. Но сейчас он испугался. Если те, кто будоражит рабочих на петербургских заводах, узнают об открытии профессора, то… В результате начнется не просто хаос, а катастрофа. Не о наградах думать, о спасении Отечества.

Но что делать с Совкой?

Штабс-ротмистр принимал решения мгновенно. Он нащупал в кармане брюк шелковый шнурок, не переставая нахваливать ее, обошел и начал поглаживать плечи девушки, как бы успокаивая и утешая. Дальше все должно быть просто.

Совка не поняла, что случилось. Она хватала пальцами воздух, но достать душителя не могла. Шнур сдавливал горло. И тогда на последнем дыхании она потянулась к спицам, забытым на столе, сжала кулачком и с размаху воткнула позади себя.

Раздался хрип, под тяжестью оседающего тела удавка вонзилась в горло и резко ослабла. Хватая ртом воздух, как рыба на льду, Совка сорвала петлю.

Штабс-ротмистр бился в конвульсиях, цепляясь за жизнь, пытаясь вырвать спицы из гортани. Я думаю, в этом последнем бою он сражался не за себя, а за империю, над которой нависла беда. Жаль, что в тот раз судьба поставила на другого. Жбачинский дернулся и затих окончательно. И проиграл.

Все еще тяжело дыша, барышня выскользнула из квартиры. Тело штабс-ротмистра осталось на полу. Он лежал один в темноте.

Просмотрев заметки, я с грустью понял, что нынешний читатель не поймет, отчего это Ванзарова вызвали с утра пораньше на невский лед. Придется исправить эту ошибку.

К 1905 году Родион Георгиевич имел чин коллежского советника, хотя по-прежнему числился чиновником для особых поручений. Формально он состоял в штате сыскной полиции[11]. Но на самом деле распоряжения ему отдавал лично начальник Департамента полиции, а порой и министр МВД. Такое особое положение устраивало всех. Ванзарова не смели дергать на мелкие и незначительные преступления, а если начальству требовался дельный чиновник для особых случаев, он всегда был под рукой.

Кого-то эти тонкости, быть может, оставят равнодушным, но для меня это мед воспоминаний, в который так сладостно погружаться. Чины, звания, подчиненность, иерархия, сама полицейская служба из нынешнего далека кажутся бесполезной шелухой. Но что делать, если эта шелуха была всей моей жизнью. Вернее, лучшей ее частью. Ну, и довольно об этом.

Кабинет Ванзарова располагался на этаже сыскной полиции. Надо сказать, что сыскная полиция Петербурга была крайне незначительна. Весь управленческий аппарат, как бы сказали теперь, состоял из десятка чиновников. Плюс по чиновнику и полицейскому надзирателю в каждом участке. Вот и все. Эксперты и филеры привлекались по мере необходимости. Поэтому начальник сыскной полиции Владимир Гаврилович Филиппов был рад иметь под рукой такого нужного человека. И не поскупился на целый кабинет. Замечу, что, кроме сыскной полиции, в большом полицейском доме на Офицерской улице, 28, располагался 3-й участок Казанской части и сам полицеймейстер 2-го отделения[12] подполковник Григорьев. Все жили компактно и не жаловались на тесноту. Вот так-то.

Вернувшись из 2-го Васильевского участка, Ванзаров нашел на столе утренние сводки, отдельно донесение о происшествии, с которого прибыл, и записку от Филиппова со слезной просьбой разобраться с этим «мерзким» делом непременно сегодня, несмотря на новогодний праздник.

Позволю себе еще одно дорогое моей душе воспоминание. Кабинет Родиона Григорьевича я помню так подробно, будто только вчера был у него. От всех прочих он отличался скромностью и спартанской неприхотливостью. Правда, кроме обязательных портретов государя-императора, министра внутренних дел и градоначальника, там еще висела копия «Сикстинской мадонны» Рафаэля.

Письменный стол с приставленным столиком для совещаний, несколько венских стульев, рабочее кресло, шкаф для хранения деловых бумаг, этажерка с необходимыми справочниками и сводом законов, настенные часы. На стене – ящик телефонного аппарата. В темном углу пряталась узкая консоль с гипсовой копией бюста Сократа, на которую господин Лебедев любил закидывать шляпу, демонстрируя меткость и презрение к порядкам. Ну, не будем отвлекаться.

Просмотрев сводки ночных происшествий, Ванзаров собирался с духом, чтобы доложить директору Департамента полиции Алексею Александровичу Лопухину, какая радость на них свалилась. Но его прервали. Решительно постучав, в кабинет вошел Джуранский, печатая шаг, встал по стойке «смирно» и попросил разрешения доложить. Армейские привычки в нем были неистребимы. Судя по чрезвычайной строгости обращения, ротмистр был чем-то глубоко взволнован.

Ванзаров предложил сесть. Джуранский послушно опустился на краешек стула и сразу же заявил:

– Ничего не понимаю!

– Не поняли, что вам сказали по-американски? – предположил Ванзаров.

– Нет… То есть, конечно, понял. Они же по-французски все говорят. Дипломаты, одним словом. Тут другое.

– К фактам, ротмистр.

– Прихожу в миссию, представляюсь, требую дежурного чиновника. Выходит приятный господин. Докладываю ему о гибели сотрудника. На меня смотрят, как на идиота, простите. Говорят, что это какая-то ошибка. Поясняю: никакой ошибки нет, тело во 2-м Васильевском. Тогда меня просят подождать. Через четверть часа, не меньше, выходит мужчина крепкого сложения, среднего роста, волосы черные, вьющиеся, глаза карие, весом четыре пуда. Представляется мистером Санже. Выражает полное непонимание, спрашивает: нельзя ли расценивать мой визит как полицейскую провокацию, направленную на подрыв российско-американских связей?

– Успокоили дипломата?

– Так точно. Спросил у него паспорт.

– Он показал документ?

– Официально заявил, что я нахожусь на территории Северо-Американских Соединенных Штатов и власть российской полиции здесь не распространяется.

– Резонно. Как вы повели себя на земле чужого государства?

– Предложил съездить в участок, чтобы дать показания.

– На что вам предложили отправить запрос через Министерство иностранных дел, а пока выметаться с территории США.

Джуранский сердито хмыкнул:

– Так точно… Я еще спросил, не был ли потерян паспорт мистера Санже…

– Но эта информация оказалась строго конфиденциальной, – закончил Ванзаров. – Очень хорошо. Одним дипломатическим скандалом меньше.

– Думаете, паспорт Санже потерял?

– Мог и в карты проиграть. Или на бильярде. Дипломаты такие затейники.

– Нет, Санже в карты играть не будет, – сказал ротмистр. – Он спортс-мэн. Боксирует в полулегком весе под именем Слай, часто выступает на открытых турнирах боксерского клуба. Под своей фамилией статус дипломата, наверно, не позволяет. Да вы его наверняка видели на ринге.

– Ах, это он… Да, Слай ловкий и быстрый соперник. Как интересно получается… Спасибо, Мечислав Николаевич, за бесценные сведения. Сделайте запрос в 4-е Делопроизводство МВД[13], не было ли заявления о потере паспорта иностранным дипломатом.

Ротмистр уточнил, есть ли какие-то еще поручения, и отправился исполнять без лишних вопросов.

Ванзаров открыл сырой паспорт. Чернила уже поплыли, но документ выглядел исключительно подлинным. Если подделка, то очень высокого класса. Таких мастеров в столице давно не бывало. Быть может, гости с Юга. В Одессе обитают выдающиеся фальшивомонетчики. Купюры подделывают так, что эксперты приходят в замешательство. Таким паспорт подделать – легкая разминка. Только что им делать в столице в неспокойное время? Скорее всего, они тут ни при чем.

Паспорт и обрывок фотографии были заперты на ключ в ящике стола. Ванзаров взял справочник «Весь Петербург за 1904 год» и проверил адрес. Его знакомый, как и прежде, проживал на Васильевском острове на 3-й линии, как раз под сенью 2-го участка. По странному совпадению дом его располагался не так уж далеко от Тучковой набережной и Биржевого моста.

Наверное, Ванзаров подбирал слова, чтобы напомнить, кто он такой. Но старания пропали зря. Ему торжественно распахнули объятия:

– Кого я вижу! Какая встреча! Кто к нам пожаловал! Сатрап и палач, жандарм и душитель свободы!

– И я рад вас видеть, Ирис Аристархович, – ответил Ванзаров. – Спасибо, что не забыли. Только я не жандарм. Служу при сыскной полиции. Если угодно – сыщик. Но не палач.

– Да знаю, знаю! – закричал профессор Окунёв на всю лестницу. – Обидеться вздумали, студиоз мой непутевый? Так это зря! Искренно рад вас видеть. Жандарм или сыщик – какая разница. Душить свободы – и точка. Вообще говоря, я вас и на порог пускать не должен за то, что вы с собой сделали.

– Как видите, цел и даже несколько упитан.

– Ах, это глупости! Кого волнует телесная оболочка. Но что вы натворили с вашей научной карьерой! Кому сказать: лучший студент вместо того, чтобы заниматься наукой, отправляется служить в полицию! Это чудовищно! Неслыханно! Позор! За это вас стоило прогнать немедленно… Но, так и быть, заходите!

В квартире профессора было не топлено. Хозяин на домашний халат накинул теплый плед. Гость должен был снять пальто из вежливости. Ванзаров давно не бывал здесь. В кабинете с прежних времен мало что изменилось. Полутьма, глухие шторы, шеренги книжных шкафов с золотыми корешками, письменный стол под зеленой лампой. Над ним репродукция с гравюры Рембрандта: доктор Фауст вызывает светящийся шар с магическими письменами. К запаху пыли примешивался тонкий аромат чего-то изысканно неприятного.

Ванзарову указали на шаткий стульчик. Профессор уселся в скрипящее кресло и пристально посмотрел на бывшего студента.

– Как вижу, служба преступному режиму идет вам на пользу, – сказал он с брезгливой миной.

– А вы чем теперь занимаетесь? – Ванзаров попробовал наладить светский разговор.

– Все тем же, коллега: беспощадно борюсь с глупостью религии. И поверьте мне, пройдет не так уж много времени, когда мы разоблачим ложь, которой потчуют народ все эти попы, муллы, раввины и прочие. Надо освободить сознание человека от рабского преклонения перед несуществующим призраком и дать ему свободу. Только отказавшись от религии, человек может ощутить всю красоту этого мира и наполнить свою жизнь весельем. Пора уже растоптать эту гадину, которая принесла столько бед. И еще принесет, поверьте мне. Но ничего, близится час расплаты. За все воздадим: за костры инквизиции, за все эти языческие камлания, называемые литургией, за 365 запретов, за вопли муэдзинов, за вертящиеся барабаны. Человеку ничего этого не нужно. Чем скорее он это осознает, тем быстрее вступит в эпоху счастья. Все эти опиумные, по выражению Маркса, грезы разлетятся дымом. И тогда человек увидит правду: небеса пусты.

– Что же человек увидит без бога? – спросил Ванзаров.

– Он увидит глубины свободы!

– Вы полагаете?

– Это вопрос решенный!

– Как скажете, профессор.

– В вас говорит полицейский! – закричал Окунёв. – В человеке есть все, что нужно. И только в нем. И нигде более. Не надо выдумывать миражи… Постойте, а зачем это вы пожаловали? Не вести же со мной богословский диспут.

Ванзаров согласился, что пришел не за этим. И спросил, может ли он рассчитывать на помощь. От профессора не потребуется служить преступному режиму, нужно всего лишь узнать одного человека. Окунёв немного покапризничал и согласился, не уставая повторять, что такое одолжение делает исключительно бывшему студенту. А полицейскому – никогда.

Поблагодарив со смирением, Ванзаров извлек фотографию жертвы, показал профессору и спросил, известен ли ему этот господин. Окунёв презрительно фыркнул:

– Ради этого навестили меня после десяти лет забвения? Вы стали мелочным, Ванзаров… Что ж, раз это вам так нужно… Да, я знаю этого человека. Это мой хороший и давний друг.

– Как его зовут?

– Наливайный Иван Иванович. Вам достаточно?

– Где он проживает?

– Понятия не имею! Кажется, в Нарвской части… Позвольте, а что за снимок такой странный… Глаза закрыты, волосы в беспорядке. Где вы это взяли?

– Обычный снимок полицейского фотографа.

– Иван арестован?! Он в тюрьме?!

– К сожалению, нет. Сегодня утром его нашли мертвым на льду Невы.

В петербургском окружном суде произошел вчера крайне редкий инцидент. В 3-м уголовном отделении под председательством г-на Карчевского должно было слушаться дело о запасном фельдшере М. Иванове, обвиняемом по 2-й ч. 1612-й ст. и 3-го п. 1610-й ст. уложения о наказаниях (поджог). На судебное заседание были вызваны присяжные заседатели и многочисленные свидетели. Явился и сам подсудимый, находившийся до этого на свободе. Приступая к рассмотрению дела, председательствующий объявил заседание открытым, но тут оказалось, что Иванов мертвецки пьян. Рассматривать дело при полной невменяемости обвиняемого представлялось решительно невозможным.

После заявления об этом товарища прокурора окружной суд постановил дело запасного фельдшера М. Иванова ввиду его безобразно-пьяного состояния отложить слушанием, а самого обвиняемого-пьяницу заключить под стражу. Присяжные заседатели и свидетели распущены.

Окунёв схватился за виски и зарыдал в голос. Слезы катились крупными градинами. Лицо пошло красными пятнами, с носа свесилась мутная капля. Ванзаров предложил воды, но его оборвали жестом. Профессор глубоко всхлипнул, охнул и отер слезы рукавом, словно артельщик.

– О боже, какая трагедия, – проговорил он. – Как это случилось?

– Именно это необходимо выяснить, – ответил Ванзаров. – Могу рассчитывать на вашу помощь?

– Помощь?.. Какая тут помощь… Чем теперь поможешь… Его нет… И все… Что же теперь делать-то?

– Вы были близкими друзьями?

– Да-да, вроде того…

Профессор перестал замечать гостя, о чем-то размышляя. Глаза его суетливо бегали, словно он попал в западню и старался найти выход из неразрешимой ситуации. Наконец, будто очнувшись, он спросил:

– «Нашли мертвым» – это что значит на вашем полицейском жаргоне?

– Тело обнаружил городовой при утреннем обходе, – ответил Ванзаров.

– Что же это получается: Иван замерз ночью?

– Не совсем так: господин Наливайный был, скорее всего, убит.

– Ванзаров, объясняйтесь яснее. Я не понимаю вашей белиберды «скорее всего»! Или забыли, что такое речь культурного человека?

– Если это так интересует, ради вас нарушу тайну следствия. Вашего друга напоили довольно необычным веществом. Очевидно, после этого он шел куда-то поздней ночью, ошибся дорогой, вышел на лед, упал и замерз. Как отпетый пьяница. Если ему не помогли и в этом.

– Какая трагедия… Но что же теперь делать?

– Что вас беспокоит?

– Беспокоит? – закричал Окунёв. – У меня погиб бесценный друг, а вы еще спрашиваете о беспокойстве!

– Спрошу о другом: господин Наливайный был у вас в гостях?

– Нет-нет, его не было, – быстро ответил профессор. – И меня не было.

– А где вы были?

– Пригласили на новогодний бал Бестужевских курсов почетным гостем.

– Бестужевские… Это поблизости, на Васильевском?

– Да, на 10-й линии. Меня видели сотни людей. Коллеги поднимали в мою честь тост. Я не возвращался ночью в маске, чтобы отравить Ивана.

– Я вас не подозреваю.

Профессор печально усмехнулся:

– О, я вижу вас насквозь! Вас уже интересует, есть ли у меня алиби. И это ваша благодарность за помощь?

Ванзаров заверил, что очень благодарен профессору.

– Могу ли задать непростой вопрос, Ирис Аристархович? – спросил он.

Профессор махнул рукой: мол, теперь уже все равно, делайте что хотите.

– Вы знали, что Иван Иванович был… не в полном смысле мужчиной?

– Уже и в это нос сунули, – сказал Окунёв презрительно. – Да, я знал его тайну. И что с того? Он нес свое бремя мужественно. Ему было нелегко. Он много страдал и мучился, искал утешения в религии, но нет религии, что утешила бы гермафродита. Понимаете это?! Что ему оставалось? Он мог бы покончить все разом, но выбрал жизнь. Каждый день он шел на невидимый подвиг. И каждый день побеждал. Это заслуживает уважения.

– Господин Наливайный где-то служил?

– Это было свыше его сил. Да и кто бы принял… такого.

– Чем же он добывал средства к существованию?

– «Существованию»! – передразнил Окунёв. – Это вы точно сказали, господин полицейский. По-иному его жизнь не назвать… Иван в деньгах не нуждался.

– Богатые родители?

– Да поймите, Ванзаров, что приличные люди не спрашивают даже своих близких друзей, откуда у них деньги! Это неприлично!

– Давно с ним знакомы?

– Не меньше, чем с вами…

– Тоже был студентом нашего университета?

– Нет, он не учился… Кажется, сам получал образование.

– Вы видели у него на груди пентакль?