Волшебные сказки (сборник) Толкин Джон

Предисловие

[1]

Летом 1925 года Дж. P. P. Толкин, его жена Эдит и их сыновья, восьмилетний Джон, пятилетний Майкл и Кристофер, которому еще не было и года, выехали на отдых в Файли, городок на Йоркширском побережье, и по сей день пользующийся популярностью у туристов. Это было что-то вроде незапланированных каникул. Толкин только что получил назначение на должность профессора англосаксонской филологии в Оксфорде (он намеревался приступить к обязанностям 1 октября), однако одновременно ему предстояло еще целых два триместра преподавать в университете г. Лидса, и можно предположить, что поездку эту он предпринял, чтобы поднабраться сил.

Итак, в течение то ли трех, то ли четырех (точно неизвестно) недель Толкины снимали в Файли особняк в эдвардианском стиле, расположенный на самом высоком обрыве во всей округе. Окна дома выходили на песчаный берег и открытое море, и ничто не заслоняло вида на восток. Благодаря этому в течение двух или трех дивных вечеров подряд Джон Толкин-старший мог наблюдать изумительную картину, которая произвела на него неизгладимое впечатление: из моря вставала полная луна и протягивала по воде свою сверкающую серебряную дорожку.

В то время у маленького Майкла была игрушка, которую он обожал, – крошечная черно-белая оловянная собачка. С ней он ел, спал и носил ее с собой повсюду, не расставаясь даже тогда, когда надо было вымыть руки. Однажды во время тех самых каникул в Файли малыш с отцом и старшим братом отправился на пляж. Увлекшись пусканием камешков вдоль поверхности воды, он положил игрушку на белую береговую гальку, и… та слилась с ней, стала невидимой!

Собачку искали весь тот день и весь следующий. Она так и не нашлась.

Сердце Майкла было разбито.

Толкин прекрасно понимал, что значит для ребенка потеря обожаемой игрушки. Видимо, именно поэтому ему пришло в голову придумать происшедшему «объяснение» – рассказ, в котором злой волшебник превращает живого пса по кличке Ровер в игрушку, потерянную затем на берегу маленьким мальчиком, очень похожим на Майкла. Далее по ходу повествования потерянный пес встречает забавного «песчаного колдуна» и не без участия того переживает удивительные приключения на Луне и на дне морском.

Именно таков сюжет «Роверандома», каким он окончательно запечатлелся на бумаге.

«“Роверандом”, написанный, чтобы доставить удовольствие Джону (и мне самому – по мере написания), завершен», – фиксирует Толкин в краткой дневниковой заметке, относящейся к 1926 году. Если сопоставить размеры сказки с ее фрагментарным характером, становится очевидно, что возникла она не сразу, а рассказывалась постепенно, частями. При этом Толкин явно все больше вдохновлялся повествованием: чем дальше, тем история становится все более увлекательной и изощренной. Однако, к сожалению, мы так никогда и не узнаем, присутствовали ли уже в том, первоначальном рассказе все «хитрые» обороты речи и многочисленные отсылки к мифам и легендам, которые свойственны сказке теперь, – или же они добавлялись, когда «Роверандом» стал обретать окончательное оформление на бумаге.

Поскольку память Толкина живо запечатлела сияющую над морем полную луну (чей вид совершенно очевидно положил основание путешествию Ровера вдоль лунной дорожки уже в самой ранней из версий «Роверандома»), семейство должно было находиться в Файли 2 сентября 1925 года, во время полнолуния. Определенно были они там и 5 сентября, когда на северо-восточное побережье Англии обрушился чудовищный шторм.

Снова в памяти писателя отпечатывается картина, подтверждаемая сообщениями из газет того времени{1}. Уровень моря на много часов превысил предельную отметку, волны перехлестнули через волнорез и обрушились на прогулочную набережную, опустошив береговые постройки, перевернув вверх дном весь пляж и разрушив всякую надежду – если она еще оставалась – отыскать игрушку Майкла. Порывы ветра сотрясали особняк Толкинов столь свирепо, что семья не спала всю ночь. Родители даже опасались, что сорвет крышу.

Чтобы дети не испугались, отец всю ночь рассказывал им сказку. Именно тогда и начались похождения пса Ровера, который стал заколдованной игрушкой и получил кличку Роверандом. Шторм же, не исключено, лег в основу того эпизода сказки, где древний Морской Змей начинает пробуждаться, причиняя тем самым великие возмущения в погоде («…когда он разворачивал одно-два из своих колец, воды взбаламучивались, и сокрушали человеческие дома, и нарушали покой людей на сотни и сотни миль вокруг…»).

Возможно, в Файли был сделан и один из пяти толкиновских рисунков{2} (в книге помещены два черно-белых рисунка, еще три выполнены акварелью), иллюстрирующих рассказ, – лунный пейзаж. Что касается еще трех иллюстраций к «Роверандому» – «Белый Дракон преследует Роверандома и лунного пса», «Дом, где начались приключения Ровера в виде игрушки» и великолепной акварели «Дворцовые сады морского царя», – то они совершенно точно относятся к сентябрю 1927 года, когда Толкины отдыхали на южном побережье Англии в Лайм-Регисе. Вероятно, то, что они снова очутились на море, вызвало в памяти события двухлетней давности… Наконец, еще один рисунок, где изображен Ровер, прибывающий на Луну на спине чайки Мью, датирован «1927–8».

Можно предположить, хотя датированных рукописей или иных точных свидетельств у нас нет, что Толкин занимался изложением рассказа на бумаге в 1927 году. Именно в декабре этого года в одном из писем к своим детям от имени Рождественского Деда (из замечательной серии выходивших из-под его пера между 1920 и 1943 годами «Писем Рождественского Деда»{3}) он описывает посещение Северного полюса Человеком-на-Луне. Там этот великий волшебник, присутствующий и в «Рове ран доме», выпивает, закусывая сливовым пудингом[2] и играя в «snapdragon»[3], затем, «перебрав лишнего», сваливается под диван и спит там весь следующий день. В это время на Луне разгулявшиеся драконы вылезают из своих нор, и испускаемый ими дым обволакивает ее столь густо, что возникает лунное затмение. Чтобы восстановить порядок вещей, Человеку-на-Луне приходится поспешить домой и прибегнуть к помощи устрашающего заклинания. Сходство этого эпизода и эпизода с Великим Белым Драконом из «Роверандома», где утверждается, что лунные затмения проистекают от затягивания Луны дымом, производимым зловредным драконом, слишком велико, чтобы быть случайным.

И еще одна деталь указывает на данное время как на время записи текста «Роверандома»: упоминание в нем несостоявшегося затмения. В тексте говорится: «Следующее затмение сорвалось». И оно действительно «сорвалось», как сообщила лондонская «Таймс» по поводу лунного затмения, которое пришлось на 8 декабря 1927 года и оказалось полностью скрытым от наблюдателей на территории Англии плотной облачностью…

Существует четыре варианта текста «Роверандома». Наиболее ранний представляет собой двадцать четыре разрозненных тетрадных листа, исписанных размашистым, временами трудно поддающимся расшифровке почерком, с огромным количеством правки. За этим текстом последовали три машинописных варианта, так же как и первый, недатированных. В них Толкин постепенно удлиняет историю и вводит в нее множество новых выражений и деталей, не меняя, однако, сюжета по сути.

Не исключено, что второй из машинописных вариантов (тоже неоконченный) относится к 1936 году и что, судя по аккуратному внешнему виду, Толкин собирался представить его в занимавшуюся в то время публикацией «Хоббита» издательскую фирму Аллена и Ануина. («Хоббит» был принят издателями с восторгом и только-только запущен в производство; успех еще не был очевиден, однако Толкину сразу же предложили представить на предмет издания еще какие-нибудь истории для детей. Он обязался прислать книгу в картинках «Мистер Блажь», шутливую средневековую историю «Фермер Джайлз из Хэма» и «Роверандома».) Однако впоследствии по каким-то причинам этот вариант был писателем отвергнут.

И наконец третий, практически готовый к изданию машинописный вариант и есть тот самый текст, который Толкин представил Аллену и Ануину.

Известно, что глава фирмы Стенли Ануин для проверки читательской реакции дал прочесть повесть своему сыну. Но хотя тот и нашел ее «хорошо написанной и забавной», к публикации она не была принята. Полагают, так произошло оттого, что вышедший к тому времени «Хоббит» имел столь бешеный успех, что Аллен и Ануин желали непременно развития темы хоббитов.

Отныне Толкин был полностью поглощен работой над произведением, ставшим впоследствии его шедевром, – «Властелином Колец». «Роверандом» же не рассматривался издателями вплоть до 1998 года…

Можно без всякого преувеличения утверждать, что не будь на свете «Роверандома», не появился бы и «Властелин Колец» – ведь именно тот энтузиазм, с которым подобные «истории для домашнего пользования» принимали дети писателя, в конце концов и привел к работе над «Хоббитом» и его продолжением. Большинство таких историй оказывалось «однодневками». Некоторые записывались, однако до конца доводились немногие. Толкин начал вживаться в роль рассказчика к 1920 году, когда написал свое первое «Письмо Рождественского Деда». Потом были еще истории про злодея Билла Стикерса, про крошечного человечка Тимоти Титуса и про огненно-рыжего Тома Бомбадила, чьим прототипом послужила детская кукла Майкла. Ни одна из этих историй не получила развития. Один только Том Бомбадил обрел позже новую жизнь – в поэмах и во «Властелине Колец».

В отличие от всех этих историй «Роверандом» завершен, мастерски отточен и обладает наибольшим среди всех «домашних» выдумок того времени своеобразием. Текст сказки насыщен безудержной словесной игрой.

Здесь и звукоподражания, и аллитерации, и стилизация под детскую устную речь («фью-у-у», «плюханье», «пузико»), равно как юмористически-длинные описания («…параферналии, инсигниции, меморандумы… символы, своды рецептов, магические напитки, приборы, а также мешки и бутылки самых разнообразных заклинаний…»), и парадоксальные повороты текста («…и он мгновенно растворился в разреженном воздухе. А ведь только тот, кто никогда на Луне не бывал, и сможет рассказать вам, какой разреженный там воздух»)…

Правда, кое-кому язык сказки при всей своей свежести может показаться чересчур сложным для маленьких детей. Однако сам Толкин с такой точкой зрения не согласился бы. «Богатый язык, – писал он, – возникает не от чтения книг, написанных в соответствии с чьими-то понятиями о языке определенной возрастной группы. Он возникает из чтения вневозрастных книг» (Письма Дж. Р. Р. Толкина/Letters of J. R. R. Tolkien, 1981).

«Роверандом» примечателен еще и тем, что в произведении задействовано множество самых разнообразных автобиографических и литературных реминисценций. Прежде всего герои сказки – это, конечно, семья Толкинов и сам автор. Мы видим коттедж и песчаный пляж, сияющую над морем луну, шторм и чувствуем настроение, царившее в семье после пропажи собачки. Кроме того, в сюжет то здесь, то там вкраплены сентенции автора по поводу весьма заботившего его загрязнения окружающей среды. К этому Толкин добавляет целую россыпь отсылок к мифам и волшебным историям разных народов: тут Красный и Белый Драконы из британской легенды о короле Артуре и Мерлине; и всевозможные мифические обитатели моря – русалки, Нйорд, Старик-из-моря; и Великий Змей Мидгарда из скандинавских саг… Заметны и отзвуки широко известных в то время английских детских книг – «Псаммед» Э. Несбит, «Алисы в Зазеркалье» и «Сильвии и Бруно» Льюиса Кэрролла, «Сказок просто так» Р. Киплинга… И как ни удивительно, весь этот разношерстный материал великолепно уживается. С некоторой долей несовместимости, конечно, но зато и с массой удовольствия – для тех, кто способен узнавать намеки.

В лекции 1939 года «О волшебных историях» Толкин критикует многочисленные описания фей и эльфов в виде «цветочных малюток с крылышками, как у бабочек». Однако во времена «Роверандома» он и сам еще не чурался эксцентричных идей наподобие лунных гномов, скачущих верхом на кроликах и готовящих блины из снежных хлопьев, или морских фей, путешествующих в запряженных крошечными рыбками колесницах из ракушек. Позже писатель признавался, что в 20–30-е годы он все еще «пребывал под влиянием обычая считать «волшебные истории» адресованными детям». В соответствии с этим в сочинениях того времени он иногда прибегает к переработке образов и методов, типичных для традиционных «волшебных историй». Таковы традиционно шаловливые эльфы Ривендела в «Хоббите», «закадровый» голос автора-рассказчика в «Хоббите» и еще более – в «Роверандоме».

Позже Толкин даже сожалел, что записывал свои ранние истории, и выражал пожелание, чтобы некоторые из них – особенно знаменитые ныне «Шаги гоблинов» – были похоронены и забыты. Потому что в обладающих высоким ростом и благородным обликом могущественных волшебных существах (позднее – Эльфах) мифологии «Сильмариллион» ничего не осталось от «цветочных малюток».

«Роверандом» не может не вызывать ассоциаций с толкиновским сводом легенд, занимавшим писателя всю жизнь. Сад темной стороны Луны впрямую связан с Домом утраченной игры из ранней «Книги утраченных сказаний». Там дети «… танцевали и играли… собирая цветы или гоняясь за золотыми пчелами и бабочками с расписными крыльями…» (часть I, опубликована на англ. яз. в 1983 году). В «Роверандоме» дети «…танцевали, словно в полудреме… блуждали, как лунатики, разговаривая сами с собой. Некоторые пробуждались от глубокого сна, иные уже совсем проснулись и бегали, смеясь; они толкались, собирали букеты, строили беседки, ловили бабочек, перекидывались мячами, карабкались на деревья… И все они пели». Но самая интригующая связь между «Роверандомом» и сводом легенд возникает, когда «старейший кит» Юин показывает Роверандому «великую Бухту Волшебной Страны (это мы, люди, так зовем ее) позади Островов Магии, и… на самом краю Запада горы Прародины Эльфов и разлитый над волнами свет Самого Волшебства», и «эльфийский город на зеленом холме пониже линии гор». Это же совершенно точная география Запада мира из «Сильмариллион»! «Горы Прародины Эльфов» – горы Валинора в Амане, а «эльфийский город» – Тун (это название присутствует и в самом первом тексте «Роверандома»). Сам Юин как будто срисован из «Книги утраченных сказаний». И хотя он не совсем аналог «величайшего и древнейшего из китов» из первой части «Книги», тем не менее он также наделен сверхъ естественными способностями и может доставить Роверандома туда, откуда взгляд достигает Земель за Западным Пределом, – и это несмотря на то, что и прежде[4], и после эти Земли сокрыты от глаз смертных за гранью тьмы и опасных вод. Недаром Юин говорит, что ему бы не поздоровилось, заметь кто-нибудь из живущих в Валиноре (надо полагать, Валары – Боги), что он показал Аман кому-то из Лежащих Вовне Земель (то есть из мира смертных, Среднеземья), – пусть даже только собаке.

В «Роверандоме» Лежащие Вовне Земли – это в некотором отношении наш с вами мир, со многими реально существующими в нем местностями. Да и сам Роверандом «все-таки был английской собакой»… Но с другой стороны, ведь очевидно, что это не наша Земля: у нее есть края, через которые переливаются водопады, «обрушиваясь прямиком в пространство», и Луна там, когда не висит высоко в небе, проходит под миром.

Когда за прошедшие со дня смерти Толкина двадцать пять лет было опубликовано большинство его произведений, стало очевидно, что так или иначе почти все они взаимосвязаны и что каждое проливает дополнительный свет на остальные. «Роверандом» не исключение – он позволяет увидеть, как уже владевший к тому времени воображением писателя свод легенд влияет на склад, казалось бы, никакого отношения к нему не имеющего рассказа. Кто из читавших «Хоббита» не обратит внимание на аналогии между устрашающим полетом Ровера на спине чайки Мью и полетом Бильбо к гнездовью орлов, между пауками Луны и пауками Мирквуда или на то, что и Великий Белый Дракон Луны, и дракон Смог из Эребора обладают нежным подбрюшьем? И еще: как не заметить, что три слегка желчных волшебника из «Роверандома» – Артаксеркс, Псаматос и Человек-на-Луне – каждый по-своему являются предтечами Гэндальфа?

Нам остается сказать только несколько слов о рисунках Толкина. Сам автор не предполагал, что это будут иллюстрации к книжному изданию. Они не едины по стилю или техническим средствам исполнения: два (помещенные в этой книге) выполнены карандашом и чернилами, два – акварелью, а один – главным образом цветными карандашами (эти иллюстрации, к сожалению, не вошли в предлагаемое издание). Четыре рисунка полностью закончены, в то время как пятый – «Ровер, прибывающий на Луну…» – гораздо меньшего размера, и фигурки персонажей здесь едва различимы. Возможно, Толкина больше интересовали башня и безжизненный ландшафт – ни в малейшей мере не позволяющий предполагать наличие описанных в «Роверандоме» лунных лесов. Более ранний «Лунный ландшафт» соответствует тексту точнее: вероятно, он изображает тот момент, когда Роверандом и Человек-на-Луне, возвращаясь после посещения темной стороны, видят «наш мир, восходящий над плечом лунных гор, – огромную, круглую зелено-золотую луну». Однако мир (наш мир) здесь не плоский: видны только Северная и Южная Америки, следовательно, Англия и другие упоминаемые в истории места должны находиться на противоположной стороне земного шара. Название «Лунный ландшафт» написано на работе ранним толкиновским эльфийским шрифтом тенгвар.

Рисунок «Белый Дракон преследует Роверандома и лунного пса» также отражает текст. Помимо дракона и двух крылатых собак здесь есть несколько любопытных деталей: вверху над подписью заметен один из лунных пауков и, возможно, дракономотылек; в небе опять нарисована Земля в виде глобуса. Начав иллюстрировать «Хоббита», Толкин использовал там такого же дракона – на карте Дикой Страны и такого же паука – на рисунке Мирквуда.

Особняком стоит изумительная акварель «Дворцовые сады морского царя». Толкин изображает дворец и его сады во всем их великолепии, а не Роверандома, боязливо пробирающегося по тропе в глухих подводных зарослях, – как это рассказывается в книге. Возможно, подразумевается, что мы смотрим как бы его глазами. В верхнем левом углу виден кит Юин, очень похожий на кита из киплинговской сказки «Откуда у кита такая глотка» (из «Сказок просто так»).

Рисунок «Дом, где начались приключения Ровера в виде игрушки» – не менее законченная акварель. Однако он заставляет поломать голову. Название позволяет предположить, что здесь изображен дом, где Ровер впервые встретил Артаксеркса. Но в тексте нет никаких указаний на то, что это происходило на ферме или около нее. И проступающее на заднем плане море, и летящая над головами чайка противоречат утверждению в книге, что Ровер «никогда не видел моря и не знал его запаха», пока не был взят на пляж мальчиком, и что «деревушку, где он родился, отделяли от шума и запаха моря сотни и сотни миль». Не может это быть и дом отца мальчиков, описанный как белый дом, стоящий на обрыве, с садом, сбегающим к морю…

…А собственно, был ли рисунок вообще изначально связан с этим произведением? Может быть, чайка, вроде бы «привязывающая» его к тексту, была пририсована позже? Черно-белая собака внизу слева, возможно, изображает Ровера, а черное, схожее с Ровером животное впереди него (частично скрытое за фигурой свиньи) – кот Тинкер? Ни то, ни другое нельзя утверждать точно…

Публикуемый здесь текст основан на самой поздней из версий «Роверандома». Толкин так никогда и не подготовил рукопись к изданию окончательно. Можно не сомневаться: будь сказка принята Алленом и Ануином, автор сделал бы в ней множество поправок. Однако рукопись была оставлена с большим количеством опечаток и несоответствий. Когда Толкин писал второпях, он временами был непоследователен в пунктуации и унификации прописных букв. Издатели упорядочили и то и другое там, где это казалось необходимым. Ими исправлено также очень незначительное число неловко построенных фраз. Но большая часть текста приводится в том виде, в каком оставил ее автор.

Кристина СкаллУэйн Д. Хэммонд

Роверандом

Жил некогда маленький песик по кличке Ровер. Был он совсем юным и ни-и-ичегошеньки не знал! И он был так счастлив, играя своим желтым мячиком в залитом солнечным светом саду…

А иначе никогда не сделал бы он того, что он сделал. Не всякий старик в потертых штанах непременно злой. Их носят дворники{4}, что подбирают на улицах бутылки и кости (валяющиеся где попало), – они сами могут быть владельцами маленьких собак. Иногда их надевают садовники. А еще иногда – правда, совсем уж редко – в них ходят волшебники, слоняющиеся в выходной день и раздумывающие, что бы им такое сотворить.

Это был как раз волшебник. Он только что вошел в наш рассказ и задумчиво приближался к Роверу по садовой дорожке. На плечах его болтался старый лоснящийся пиджак, изо рта свисала старая трубка, а на голове топорщилась старая зеленая шляпа. И не будь Ровер столь занят облаиванием мячика, вероятно, заметил бы он торчавшее позади из шляпы синее перо{5}; и тогда, возможно, заподозрил бы он, что перед ним волшебник, – как заподозрила бы это любая другая тонко чувствующая маленькая собака. Но он перьев вообще никогда не видел.

Когда старик наклонился и поднял мяч (он в тот момент подумал: а не превратить ли его в апельсин? или в косточку? или в кусочек мяса?), пес заворчал и сказал:

– Положи на место! (без «пожалуйста»).

Разумеется, волшебник, будучи волшебником, прекрасно его понял и ответил в том же духе:

– Ну-ка, тихо, дурень! (тоже без «пожалуйста»).

И затем он положил мячик в карман – просто чтобы слегка подразнить пса – и отвернулся.

Мне ужасно неловко, но я вынужден сказать, что Ровер немедленно вцепился ему в брюки и выдрал из них приличный клок. Не исключаю, что он мог выдрать клок и из волшебника. Потому что тот внезапно снова обернулся, очень рассерженный, и крикнул:

– Идиот! Убирайся! И стань игрушкой!

Странные вещи начали происходить вслед за тем. Ровер был собачкой очень маленькой, но тут он вдруг почувствовал, что стал еще гораздо меньше. Трава чудовищно выросла и колыхалась где-то в вышине над его головой. И там, далеко-далеко, словно сквозь верхушки деревьев, увидел он гигантский, подобный солнцу, желтый шар, падающий на землю.

Он слышал, как защелкнулись ворота за уходящим, но увидеть его не смог. Попытался залаять, но издал лишь едва слышный писк, чересчур слабый, чтобы люди обратили внимание. Я думаю, на него не обратила бы внимания даже собака.

Он стал таким крошечным, что я уверен, если бы в тот момент мимо проходила кошка, она приняла бы Ровера за мышь и съела бы его. Тинкер бы съел. (Тинкером звали большущего черного кота, жившего в том же доме.)

При мысли о Тинкере Ровер перепугался не на шутку. Однако кошки тут же улетучились у него из головы, потому что сад, окружавший его, внезапно исчез, и он почувствовал, что его подхватывает порывом ветра и уносит куда-то. Когда же вихрь наконец стих, пес обнаружил, что лежит в темноте, зажатый среди каких-то тяжелых предметов. Так он и лежал – судя по его ощущениям, в душной коробке – очень долго и неудобно. Ему ужасно хотелось есть и пить, но это было еще не самое худшее: он понял, что не может двигаться.

Вначале песик подумал, что не в состоянии двигаться, потому что плотно запакован, однако позже он сделал жуткое открытие: он вообще не мог шевелиться в дневное время. Вернее, мог, но с неимоверным усилием, и только когда никто этого не видел. И лишь после полуночи на короткое время получал он возможность передвигаться{6} и слегка вилять одеревенелым хвостом.

Он стал игрушкой. И из-за того, что вовремя не сказал «пожалуйста», теперь все время должен был сидеть на задних лапах и «служить», словно выпрашивая подачку.

Такую позу придал ему волшебник.

По прошествии времени, показавшегося ему очень долгим и мрачным, Ровер вновь попытался залаять – громко, чтобы услышали люди. Затем он попробовал укусить какую-нибудь из вещей в коробке – а там были глупые маленькие игрушечные зверушки; действительно игрушечные, из дерева и олова, а вовсе не такие заколдованные живые собачки, как Ровер… Тщетно: он не мог ни лаять, ни кусаться.

Но вот кто-то подошел и снял с коробки крышку, впустив в нее свет.

– Нам бы стоило утром выставить кое-каких зверей в витрину, Гарри, – произнес голос, и в коробку просунулась рука.

– А это что?.. – Рука ухватила Ровера. – Не помню, чтобы видел ее прежде. Откуда она в трехпенсовой коробке?.. Нет, ты когда-нибудь видел столь правдоподобную игрушку? Посмотри-ка на шерсть и глаза!

– Проставь на ней шесть пенсов, – сказал Гарри, – и помести на самом видном месте в витрине.

И вот там, в витрине, на самом солнцепеке бедный маленький Ровер должен был находиться все утро, весь день, почти до самого ужина; и все это время он был вынужден сидеть на задних лапах и делать вид, что заискивающе просит, хотя в действительности был очень зол.

– Я убегу от первых же людей, которые меня купят, – сообщил он другим игрушкам. – Я не игрушка и ни за что игрушкой не буду. Я – настоящий. Скорей бы уж меня купили… Ненавижу этот магазин – не торчать же мне всю жизнь в витрине!

– Зачем тебе двигаться? – удивились другие игрушки. – Мы же не двигаемся! Гораздо спокойней стоять просто так, не думая ни о чем. Дольше отдыхаешь – дольше живешь. Так что помолчи, твоя болтовня мешает нам спать, а ведь впереди у некоторых из нас далеко не радужная перспектива…

Больше они разговаривать не хотели, и бедному Роверу сделалось совсем одиноко. И был он очень несчастен и очень раскаивался в том, что порвал брюки волшебнику.

Не могу сказать, имел ли к этому отношение волшебник, но женщина вошла в магазин именно в тот момент, когда Ровер чувствовал себя таким несчастным. Она увидела его в витрине и подумала, что эта прелестная маленькая собачка ужасно понравилась бы ее мальчику. У нее было трое сыновей{7}, и один из них, средний, чрезвычайно увлекался коллекционированием собачек; особенно ему нравились маленькие черно-белые. Итак, она купила Ровера, и тот был завернут в бумагу и положен в корзину для покупок среди прочих вещей, купленных ею к чаю.

Вскоре Роверу удалось высвободить из бумаги голову. Пес чувствовал, что один из бумажных пакетов пахнет кексом, но обнаружил, что не может до него дотянуться, и от досады зарычал еле слышным игрушечным рыком. Одни лишь креветки услышали его и спросили, в чем дело. Он рассказал им все, ожидая, что они будут очень ему сочувствовать, но они сказали только:

– А как бы тебе понравилось, если бы тебя сварили? Тебя варили когда-нибудь?

– Нет, насколько я помню, меня никогда не варили, – отвечал Ровер, – хотя меня время от времени купали, и это не очень приятно. Но я полагаю, что быть сваренным и вполовину не так ужасно, как быть заколдованным.

– Тогда тебя точно никогда не варили, – сказали они. – Это самое худшее, что только может случиться с кем бы то ни было. Мы краснеем от ужаса при одной лишь мысли об этом.

Ровер почувствовал себя уязвленным и потому заявил:

– Ну и ладно, все равно вас скоро съедят, а я буду сидеть и смотреть.

После этого креветкам нечего было сказать ему, и, предоставленный сам себе, он мог сколько угодно лежать и строить предположения, что за люди купили его.

Он вскоре узнал это. Его принесли в дом; корзину поставили на стол и вынули из нее все пакеты. Креветок сразу унесли в кладовку, Ровера же прямиком передали маленькому мальчику, для которого он был куплен. Тот понес его в детскую и стал с ним разговаривать.

Если бы пес не был так сердит и слушал, что говорит ему мальчик, тот бы ему непременно понравился. Ведь мальчик лаял на самом лучшем собачьем языке, какой только ему был доступен{8}, и знал он этот язык совсем не так плохо. Однако Ровер даже не пытался ответить. Он все думал о своей клятве убежать от первых же людей, которые его купят, и о том, как бы ему это сделать. И все время, пока мальчик поглаживал его и двигал по столу и по полу, он был вынужден сидеть на задних лапах и «служить».

Но вот наконец настала ночь, и мальчика отправили спать. Ровера, вынужденного все так же «служить», покуда тьма не сгустилась полностью, поставили на стул около кровати{9}. Занавески плотно задвинули. А снаружи луна поднялась из моря{10} и положила на воду свою серебряную дорожку, по которой можно дойти до края мира и дальше – разумеется, тому, кто умеет по ней ходить.

Отец, мать и трое сыновей жили у самого берега моря в белом доме, глядящем окнами поверх волн прямиком в никуда.

Когда мальчики затихли, Ровер распрямил свои усталые негнущиеся лапы и подал голос – столь тихо, что не услышал никто, кроме старого безобразного паука в углу на потолке. Затем он спрыгнул со стула на кровать, а с кровати скатился на ковер и бросился вон из комнаты, вниз по ступеням, через весь дом…

Поскольку прежде он был живым, то умел бегать и прыгать намного лучше, нежели большинство игрушек ночью. Тем не менее путешествовать в таком виде оказалось ужасающе сложно и опасно: при его нынешнем росте спускаться по лестнице было равносильно тому, чтобы прыгать со стен, а уж забираться обратно…

И все напрасно. Разумеется, обе двери были заперты. И не было ни щели, ни дыры, в которую он мог бы пролезть.

Так бедный Ровер и не сумел убежать в ту ночь. Утро застало нашего усталого маленького песика сидящим на задних лапках и делающим вид, что «просит», на том самом месте около кровати, откуда он начал свой побег.

Обычно, когда выдавалось ясное утро, два старших мальчика любили, встав спозаранок, носиться до завтрака вдоль берега по песку. В тот раз, проснувшись и раздвинув занавески, они увидели солнце, выпрыгивающее из моря: все огненно-красное, с облаками на макушке, оно как будто приняло холодную ванну и теперь вытиралось полотенцем. Мальчики быстренько вскочили, оделись и стремглав помчались гулять – вниз, с обрыва, на пляж, – и Ровер был с ними.

Когда мальчик, которому принадлежал Ровер, уже выбегал из спальни, взгляд его упал на комод, куда он, умываясь, поставил песика.

– Он просится гулять! – сказал мальчик и положил Ровера в карман брюк.

Но Ровер вовсе не просился «гулять», и уж определенно не в кармане брюк. Он хотел отдохнуть и набраться сил, чтобы подготовиться к следующей ночи, думая, что уж в этот-то раз он непременно найдет выход и убежит, и будет бежать все дальше и дальше, пока не придет к своему дому, и саду, и желтому мячику на лужайке. У него было странное убеждение, что, если бы он только смог вернуться обратно на лужайку, все встало бы на свои места, чары развеялись – или, возможно, он бы проснулся и обнаружил, что все это было сном.

Итак, в то время как мальчики скатывались по каменистой тропе и носились по песку, пес пытался лаять и бороться, извиваясь в кармане. Можете себе представить, каково ему было – ведь он едва мог пошевелиться!

И все же он делал что мог, и удача улыбнулась ему. В кармане лежал носовой платок, смятый и скомканный, и, карабкаясь по нему, Ровер умудрился высунуть наружу нос и принюхаться.

То, что он учуял и увидел, чрезвычайно удивило его. Он никогда прежде не видел моря и не знал его запаха, ведь деревушку, где он родился, отделяли от шума и запаха моря сотни и сотни миль…

И тут внезапно – именно в тот момент, когда он высунулся, – над самыми головами мальчиков пронеслась гигантская серо-белая птица, издающая звуки, которые могла бы издавать огромная крылатая кошка. Ровер так перепугался, что вывалился из кармана на мягкий песок.

И никто этого не услышал. Гигантская птица улетела, не обратив на его жалкий лай никакого внимания, а мальчики все бежали дальше и дальше по песку, совершенно не думая о нем…

Поначалу Ровер был чрезвычайно доволен собой.

– Я убежал! Я убежал! – лаял он своим игрушечным лаем, который могли бы услышать разве что другие игрушки, а их там не было.

Потом он перекатился на бок и растянулся на чистом сухом песке, все еще отдающем прохладой звездной ночи.

Однако когда мальчики исчезли вдали, спеша домой, и никто его так и не заметил, и он остался совсем-совсем один на пустынном берегу, он уже не чувствовал себя таким довольным. Берег был абсолютно пуст, если не считать чаек. Единственными отпечатками на песке, за исключением следов их когтей, были дорожки, прочерченные подошвами мальчиков: в то утро они выбрали для прогулки чрезвычайно отдаленную часть пляжа, куда заходили редко.

Да и вообще туда нечасто кто-либо заходил. Потому что, хотя песок там был чистый и желтый, а галька белая, а море синее-пресинее, с серебряной пеной в маленькой бухточке под серыми скалами, какое-то странное чувство возникало у всех, кому доводилось оказаться там, – за исключением тех моментов раннего утра, когда нарождалось солнце. Люди говорили, что в этом месте случаются странные вещи, иногда прямо средь бела дня. В вечернее же время в бухту во множестве заплывали русалки и русалы, а также крохотные морские гоблины, разгонявшие своих малюсеньких морских коньков по гребням волн и на всем скаку спрыгивавшие с них кто дальше в пену у кромки воды, к самому подножию скал.

А причина такой странности была проста: в этой бухте жил старейший из всех песчаных колдунов – псаматистов{11}, как зовет их морской народ на своем плещущем, брызгучем языке.

Псаматос Псаматидес{12} было его имя. Во всяком случае, так он говорил и чрезвычайно ревниво относился к тому, чтобы оно произносилось должным образом…

При всем том был он стар и мудр, и странный народец всякого сорта приходил к нему, ибо он был превосходным магом и в придачу существом чрезвычайно добродушным (по отношению к тем, кто, по его мнению, этого заслуживал), хотя с виду и слегка желчным. Морской народ обычно неделями хохотал до упаду над его шутками на какой-нибудь из вечеринок при луне.

Однако днем найти его было непросто. Он любил закопаться, пока сияет солнце, поглубже в теплый песок, так, чтобы лишь кончик одного из его длинных ушей торчал наружу{13}. Впрочем, будь даже оба его уха высунуты, большинство людей, подобных вам или мне, все равно приняли бы их просто за щепки.

Вполне вероятно, что старый Псаматос все знал о Ровере. И уж определенно он был знаком с волшебником, заколдовавшим нашего пса, – ведь магов и волшебников на свете не так уж много, и они прекрасно знают друг о друге и следят за действиями друг друга, поскольку в частной жизни далеко не всегда являются друзьями.

Итак, Ровер одиноко лежал на мягком песке, чувствуя себя все более и более странно, а Псаматос – хотя Ровер и не видел его – подглядывал за ним из кучи песка, специально насыпанной для него предыдущей ночью русалками.

Однако песчаный колдун не говорил ничего. И Ровер не говорил ничего. И уже прошло время завтрака, солнце поднялось и раскалилось.

Ровер смотрел на море, спокойно шумевшее рядом, и вдруг его обуял чудовищный страх. Вначале он подумал, что это песок запорошил ему глаза, но потом понял, что не ошибся: море придвигалось все ближе и ближе, поглощая все больше и больше песка, волны становились все выше и пенистей…

Прилив наступал. Ровер лежал как раз чуть ниже линии наивысшей его отметки – но ведь бедный пес совсем ничего об этом не знал! Он все больше приходил в ужас от происходящего и уже представлял себе, как бурлящие волны вплотную придвигаются к скалам и смывают его в покрытое пеной море (что гораздо хуже, чем любое купание в мыльной пене).

И все это время он продолжал жалко «просить»…

Такое на самом деле могло произойти – но не произошло. Смею предположить, что Псаматос имел ко всему этому некоторое отношение: как мне представляется, заклятье, тяготевшее над Ровером, не так сильно действовало в той странной бухте, в непосредственной близости от резиденции другого мага.

Как бы там ни было, когда море подошло уже почти вплотную и Ровер уже почти обезумел от ужаса, мучительно пытаясь откатиться хоть немного повыше, он внезапно обнаружил, что может двигаться.

Нет, его величина не изменилась, но он больше не был игрушкой – он мог двигать всеми лапами быстро-быстро, как надо, хотя на дворе и стоял день! Он больше не должен был «служить», и у него была возможность бежать туда, где песок был более твердым! И еще: он мог лаять – не игрушечным, а настоящим, хотя и соответствовавшим его волшебной величине лаем!

Пес был в таком восторге и лаял так громко, что, если бы вы находились поблизости, вы бы ясно услышали его голос – будто дальнее эхо, донесенное ветром холмов.

И тут внезапно песчаный колдун высунул из песка голову. Ростом он был с очень большую собаку и чрезвычайно уродлив. Роверу же при его нынешней величине он показался просто чудовищным. Пес даже на задние лапы присел и мгновенно прекратил лаять.

– По какому поводу такой шум, малыш? – сказал Псаматос Псаматидес. – В это время дня я сплю.

На самом деле он мог спать в любое время суток, если не происходило ничего, что могло бы доставить ему удовольствие – танец русалок в бухте, например (разумеется, с его личного разрешения). В таком случае он полностью вылезал из песка и сидел на самом краю скалы, откуда было лучше видно. В воде русалки очень грациозны, но когда они пытаются танцевать на берегу, стоя на хвосте… Псаматосу это представлялось очень забавным.

– В это время я сплю, – повторил он, поскольку Ровер не ответил. Но тот все молчал и лишь вилял хвостом, будто извиняясь таким образом.

– Ты знаешь, кто я такой? – спросил колдун. – Я – Псаматос Псаматидес, глава всех псаматистов!{14} – Он произнес это еще несколько раз, очень гордо и отчетливо, выговаривая каждую букву, и с каждым «Пс» из его носа выдувалось целое облако песку.

Ровер оказался почти погребенным под ним. Пес сидел такой перепуганный и такой несчастный, что песчаному колдуну стало его жалко. Он внезапно перестал смотреть свирепо и рассмеялся:

– Ты очень смешной, малыш! Нет, правда, песик, я не помню, чтобы когда-нибудь видел такую крохотную собачку.

И он снова засмеялся, а затем вдруг посерьезнел.

– Не поругался ли ты в последнее время с кем-нибудь из волшебников? – прищурив один глаз, спросил он почти шепотом. И выглядел он при этом таким дружелюбным и таким знающим, о ком идет речь, что Ровер рассказал ему все. Возможно, в этом и не было необходимости, потому что, как я уже говорил вам, Псаматос, вероятно, и так все знал. Тем не менее Ровер почувствовал себя гораздо лучше, рассказывая свою историю кому-то, кто казался таким понимающим и кто, вне всякого сомнения, обладал большим чувством смысла, чем обыкновенные игрушки.

– Это был волшебник что надо, – сказал колдун, когда Ровер завершил свой рассказ. – Старина Артаксеркс{15}, судя по твоему описанию. Он родом из Персии. Но как это бывает иногда даже с самыми лучшими из волшебников, если они покидают свой дом – в отличие от меня, не делающего этого никогда, в один прекрасный день, возвращаясь к себе, он сбился с пути. Первый, кто ему попался, вместо Персии направил его в Першор[5]{16}. С тех пор он так и живет в тех краях, лишь изредка устраивая себе каникулы, чтобы проветриться. Говорят, для старика он чрезмерно падок на сладкое. И обожает сливы: может съесть до двух тысяч в день. И чрезвычайно увлекается сидром{17}. Гм… но это я так, к слову…

Тем самым Псаматос дал понять, что отклонился от основной темы.

– Вопрос в том, чем же я сумею тебе помочь?

– Я не знаю, – сказал Ровер.

– Ты, вероятно, хочешь домой? Боюсь, я не могу вернуть тебе твою прежнюю величину – во всяком случае, не испросив сначала разрешения у Артаксеркса. У меня нет сейчас охоты с ним ругаться. Хотя, думаю, отправить тебя домой я бы мог. В конце концов, Артаксеркс ведь всегда может услать тебя куда-нибудь снова, если ему так уж этого захочется. Впрочем, если он действительно сильно раздражен, то в следующий раз может заслать тебя в какое-нибудь гораздо худшее место, нежели магазин игрушек…

Роверу услышанное совсем не пришлось по вкусу, и пес рискнул сказать, что, если он вернется домой таким маленьким, его, наверное, не признает никто, кроме кота Тинкера, а ему вовсе не хотелось бы, чтобы Тинкер признал его в нынешнем виде.

– Что ж, прекрасно, – сказал Псаматос. – Тогда подумаем о чем-нибудь еще. А кстати, поскольку в данный момент ты опять настоящий, не хочешь ли ты что-нибудь съесть?

Прежде чем Ровер успел сказать: «Да, пожалуйста! ДА!! ПОЖАЛУЙСТА!!!» – на песке прямо перед ним возникли крошечная тарелочка с хлебом и мясной похлебкой и две крошечные косточки – именно того размера, который ему был нужен, и маленькая, доверху полная воды миска, на которой маленькими синими буквами было написано: «Пей, песик, пей». Он съел и выпил все и только потом спросил: «Как вы это сделали?.. Спасибо».

Мысль добавить «спасибо» осенила его внезапно, так как он вспомнил, что волшебники и существа подобного рода, похоже, весьма неравнодушны к таким вещам.

Псаматос только улыбнулся. Ровер же улегся на горячий песок и сразу уснул. И снились ему кости и кошки, которых он загонял на сливовые деревья и которые оборачивались волшебниками в зеленых шляпах, швырявшими в него гигантскими, похожими на мозговые кости сливами. А ветер дул ровно и мягко и наносил песок, засыпая Ровера чуть не выше головы…

Вот почему мальчики так и не нашли пса, хотя они еще раз специально спустились в бухту, когда малыш обнаружил свою пропажу. На этот раз с ними был их отец. И они искали и искали до тех пор, пока солнце не начало снижаться и не настало время ужина. Тогда отец забрал детей домой, ибо он слышал об этом месте слишком много странного и не мог позволить детям дольше там оставаться.

Спустя некоторое время мальчику купили обычную трехпенсовую собачку (в том же самом магазине). Но он так и не мог забыть свою маленькую «просящую» собаку, хотя и обладал ею совсем недолго.

Однако это было потом.

А сейчас вы можете представить его сидящим за чаем, очень печального, вообще безо всякой собаки…

…тогда как в это же время далеко-далеко оттуда некая старая дама – хозяйка Ровера, так дурно воспитавшая нашего пса в бытность его обыкновенной собакой нормального размера, – пишет объявление о пропаже щенка: «…белый, с черными ушами, откликается на кличку Ровер…»

…а сам Ровер спит себе на песке…

…в то время как Псаматос мало-помалу придвигается все ближе и ближе к нему, сложив свои коротенькие ручки на пухленьком животике…

Когда Ровер проснулся, солнце стояло очень низко. Тень от скал пролегла по песку. Псаматоса нигде не было видно.

Совсем близко от пса, поглядывая на него искоса, стояла большая морская чайка, и на какой-то миг Ровер испугался, что она собирается его съесть.

Но чайка произнесла:

– Добрый вечер! Я давно жду, когда ты проснешься. Псаматос сказал, что ты должен проснуться к ужину, но сейчас уже гораздо позже.

– Скажите, пожалуйста, а что я должен делать, мистер Птица? – спросил Ровер очень вежливо.

– Меня зовут Мью{18}, – сказала чайка, – и я заберу тебя отсюда, как только взойдет луна и появится лунная дорожка. Но перед этим нам надо еще кое-что сделать. Влезай-ка мне на спину – посмотрим, как тебе понравится летать.

Поначалу Роверу совсем не понравилось летать.

Это было еще терпимо, пока Мью держался близко к земле, скользя ровно и спокойно на недвижных, широко раскинутых крыльях. Но когда он пулей выстреливал вверх или мгновенно бросался из стороны в сторону, каждый раз под разным углом, или падал вниз внезапно и круто, будто собираясь нырнуть в море, маленький пес, у которого в ушах завывало от ветра, больше всего на свете мечтал очутиться опять в безопасности на твердой земле.

Он несколько раз сказал об этом, но в ответ услышал лишь: «Держись крепче! Мы еще и не начинали!»

Так они полетали недолго, и Ровер только-только начал привыкать – и немного уставать, как вдруг… «Стартуем!» – вскричал Мью, и пес чуть не «стартовал» со спины. Потому что Мью, как ракета, взмыл ввысь и с огромным ускорением взял курс прямо по ветру.

Вскоре они были уже так высоко, что Ровер смог увидеть, как далеко-далеко за темными холмами солнце заходит прямо за край земли. Они устремили свой полет к гигантским черным скалам, так круто обрывавшимся в море{19}, что нечего было и думать по ним карабкаться. Ничего не росло на их гладкой поверхности, покрытой каким-то белесым, тускло светившимся в сумерках налетом. У подножия гулко плескалось и хлюпало море. Сотни морских птиц ютились на узких скальных уступах. Одни перекликались скорбными голосами, другие сидели безмолвно, нахохлившись. Время от времени какая-нибудь из них вдруг срывалась со своего насеста, чтобы выписать в воздухе кривую перед тем, как нырнуть в море – такое далекое, что его волны казались сверху всего лишь морщинками.

Это было жилище Мью, и ему перед отлетом нужно было повидаться кое с кем из своего народа, и самое главное – со старейшими, самыми уважаемыми Черноспинными чайками: он должен был взять у них кое-какие послания. Итак, он оставил Ровера на одном из уступов, гораздо более узком, нежели дверная приступка, и велел ему ждать и не сваливаться.

Можете быть уверены, что Ровер приложил все усилия к тому, чтобы не свалиться, с трудом удерживаясь под сильными боковыми порывами ветра, и что все это ему совершенно не нравилось. Он жался к самой поверхности скалы и поскуливал. Словом, это было ужасно неприятное место, никак не предназначенное для пребывания там заколдованных и одолеваемых заботами маленьких собачек.

Наконец отсветы солнца полностью растаяли в небе. С моря поднялся туман, и в сгущающейся тьме начали загораться первые звезды. И вот, оставив море далеко внизу, круглая и желтая, над туманом всплыла луна и проложила по воде сверкающую дорожку.

Вскоре возвратился Мью и подхватил Ровера, который уже начал было дрожать от страха. После холодной скалы перья птицы показались ему такими теплыми и уютными, что пес зарылся в них как можно глубже.

И вот Мью подпрыгнул высоко в воздух над морем, и все чайки сорвались со своих уступов и издали, прощаясь, пронзительный крик, в то время как Мью с Ровером уже устремились прочь от берега вдоль лунной дорожки, протянувшейся теперь прямиком к темному краю мира.

Ровер ни в малейшей степени не представлял себе, куда ведет лунная дорожка, и был в тот момент слишком перепуган и возбужден, чтобы задавать вопросы. Однако он начал уже немного привыкать к тому, что с ним происходят необычные вещи.

По мере того как они летели над мерцавшим серебряным морем, луна поднималась все выше и выше и делалась все белее и ярче, до тех пор, покуда уже ни одна звезда не осмеливалась светить рядом с ней. И вот уже она одна-единственная сияла на востоке небосклона.

Было очевидно, что Мью летит по велению Псаматоса и туда, куда пожелал Псаматос; и, очевидно, Псаматос помогал Мью своей магией – ибо тот летел гораздо быстрее и ровнее, чем могут летать самые огромные чайки, даже когда они мчатся наравне с ветром. И тем не менее прошли целые столетия, прежде чем Ровер увидел что-либо еще, кроме лунного сияния и моря далеко внизу. И все это время луна становилась все больше и больше, а воздух все холодней и холодней.

Внезапно взгляд песика уловил нечто темное на краю моря. Пятно росло, пока, наконец, Ровер не понял, что это остров. Его ушей достиг разносящийся далеко над водой отзвук чудовищного лая, в котором смешались все его возможные оттенки: визг и вой, ворчанье и рычанье, огрызанье и хныканье, тявканье и скулеж, издевка и злоба, лицемерие и мольба… И среди всех голосов выделялся один, самый ужасающий – такой лай могла бы издавать гигантская голодная кровожадная ищейка во дворе дома людоеда. Шерсть у Ровера на загривке внезапно встала дыбом, и он подумал, что вот было бы здорово спуститься туда и полаять со всеми этими собаками, вместе взятыми… Но вовремя вспомнил, какой он маленький.

– Это Остров собак{20}, – сказал Мью. – Или, иначе, Остров бездомных собак. Сюда попадают все бездомные собаки, которые того заслужили, и еще некоторые, которым просто повезло. Я слышал, для них это совсем недурное место. Они могут шуметь тут, сколько душе угодно: никто не закричит на них, не швырнет тяжелым предметом. Им очень нравится лаять вместе, и они наслаждаются этим замечательным концертом каждый раз, как взойдет луна. Мне говорили, на острове есть костные деревья, плоды которых подобны мозговой кости с сочной сердцевиной. Когда плод созревает, он падает с дерева.

Но нет, мы летим не туда! Ты ведь понимаешь, что не можешь в полной мере называться собакой, хотя ты уже и не совсем игрушка. Честно говоря, полагаю, Псаматос хорошенько поломал голову, прежде чем решил, что с тобой делать, когда ты сказал, что не хочешь домой.

– Куда же мы летим? – спросил Ровер. Он огорчился, что не сможет поближе познакомиться с Островом собак, особенно когда услышал о костных деревьях.

– Прямо вверх по лунной дорожке – к краю мира, а затем через край и на Луну. Так сказал старый Псаматос.

Роверу совсем не понравилась идея лететь за грань мира. К тому же Луна выглядела такой холодной…

– Но почему на Луну? – спросил он. – В мире полным-полно мест, где я никогда не был. Я ни от кого не слышал, чтобы на Луне были кости или хотя бы собаки.

– Ну, по крайней мере, одна собака там точно есть – у Человека-на-Луне{21}. И так как он – человек весьма достойный и, кроме того, величайший из всех магов, у него наверняка должны быть кости для его собаки, а значит, и для гостей, очевидно, найдутся.

Что же касается того, почему тебя послали именно туда, беру на себя смелость утверждать, что ты узнаешь это, когда придет время, – если не будешь неудачно шутить и все время ворчать.

Вообще не понимаю, почему Псаматос столь великодушно о тебе заботится. Совершенно не похоже на него делать что-либо без значительной на то причины; ты же ни с какой стороны не выглядишь значительным.

– Спасибо, – сказал Ровер, чувствуя себя совсем подавленным. – Несомненно, очень мило со стороны всяких волшебников так беспокоиться обо мне, хотя иногда это и несколько утомительно. Никогда не знаешь, что произойдет дальше, стоит лишь раз столкнуться с волшебниками и их друзьями…

– На самом деле это гораздо большая удача, чем того заслуживает какой-то тявкающий щенок, – промолвила чайка, после чего они долго не разговаривали.

Луна становилась все больше и ярче, а мир под ними – все темнее и отдаленнее. Наконец – и все-таки внезапно – мир кончился, и Ровер увидел звезды, сияющие из черноты у них под ногами. Далеко-далеко внизу ему была видна белая, искрящаяся в лунном свете водяная пыль – там, где водопады переливались через край мира и обрушивались прямиком в пространство. Это заставило песика почувствовать себя еще неувереннее. У него закружилась голова, и он предпочел поглубже закопаться в перья Мью и надолго зажмуриться.

Когда же он снова открыл глаза, под ними вся, целиком лежала Луна: новый белый мир, сверкающий, как снег, с далеко открытыми просторами, на которых раскинули свои длинные голубые и зеленые тени остроконечные горы.

На вершине самой высокой из гор, такой высоченной, что казалось, она сейчас проткнет их – именно в этот момент Мью ринулся вниз, – Ровер увидел белую башню{22}. Расчерченная розовыми и бледно-голубыми узорами, она поблескивала так, словно была сложена из миллионов влажных, мерцающих морских ракушек. Башня стояла на самом краю белой пропасти – белой, словно меловые скалы, и при этом сверкавшей ослепительнее, чем, бывает, сверкнет блик лунного света в далеком окне безоблачной ночью.

Насколько пес мог видеть, на скале не было и следа какой-либо тропы. Впрочем, это было неважно, потому что Мью уже планировал вниз и буквально через секунду совершил посадку на крыше башни, на такой головокружительной высоте над лунным миром, что его родные черные скалы в сравнении с ней показались бы совсем низкими и безопасными.

К величайшему изумлению Ровера, в тот же миг сбоку в крыше открылась маленькая дверца, и наружу высунулась голова с длинной серебристой бородой.

– Неплохо летели, неплохо! – закричал старичок. – Я засек время с момента, как вы пересекли край мира: тысяча миль в минуту, я думаю. Хорошо, что не врезались в мою собаку. Где ее черти носят по всей Луне, хотел бы я знать?..

И он вытянул наружу необъятный телескоп и приложил к нему один глаз.

– Вот он! Вот он! – завопил старик куда-то вверх. – Опять пристает к лунным зайчикам[6], пропади он пропадом… А ну, спускайся! Спускайся немедленно! – И вслед за тем он засвистел на одной долгой, ясной, звонко-серебряной ноте.

Ровер поглядел вверх, думая, что этот смешной старичок, должно быть, сумасшедший, если свистит своей собаке в небо, но, к своему вящему изумлению, увидел высоко-высоко над башней маленькую белую собаку с белыми крыльями, гоняющуюся за чем-то похожим на прозрачных бабочек.

– Ровер! Ровер! – звал старичок; и в тот самый миг, когда наш Ровер вскочил на ноги на спине Мью, чтобы ответить: «Я здесь!» – не успев удивиться, откуда старичок знает его имя, – он увидел, что летающая собака правит прямиком вниз и «прилуняется» старичку на плечо.

Тут наш пес понял, что собаку Человека-на-Луне тоже зовут Ровером. Это ему совсем не понравилось. Но так как никто не обратил на него внимания, он снова сел и начал рычать сам с собой.

У пса Человека-на-Луне были чуткие уши. Он мгновенно спрыгнул на крышу башни и принялся лаять как сумасшедший, а затем сел и зарычал:

– Кто привез сюда другую собаку?!

– Какую другую собаку? – спросил Человек.

– Этого дурацкого щенка на спине у чайки, – ответил лунный пес.

Тут уж, разумеется, Ровер снова вскочил и залаял так громко, как только мог:

– Сам ты дурацкий щенок! Кто только позволил тебе зваться Ровером? Да ты больше смахиваешь на кошку или летучую мышь, чем на собаку!

Из этого вы можете понять, что псы сразу собрались подружиться. Просто таким образом у собак принято обращаться к подобным себе чужакам.

– Эй, вы, оба, а ну-ка, летите прочь! И прекратите этот шум! Мне надо побеседовать с почтальоном, – произнес Человек.

– Пошли, крохотулька, – пролаял лунный пес, и тут Ровер вспомнил, что он действительно всего-навсего крохотулька – даже по сравнению с лунным псом, просто маленьким. И вместо того чтобы пролаять в ответ что-нибудь невоспитанное, он сказал только: