Долина Ужаса. Совет юстиции (сборник) Дойл Артур

Глава I

Красная сотня

Не вам и не мне судить Манфреда и его поступки. Я говорю «Манфреда», хотя мог бы сказать «Гонзалеса» или «Пуаккара», потому что они в равной степени виновны или велики в зависимости от того, в каком свете вы видите то, чем они занимаются. Те, кто не в ладах с законом, не защищают их, но человек более гуманный вряд ли станет их осуждать.

Нам же, простым людям, тем, кто живет по закону и, не задавая вопросов, идет направо или налево по указке полиции, их методы кажутся ужасными, не имеющими оправдания, возмутительными.

И не так уж важно, что, не имея более подходящего слова, мы называем их преступниками. В любой стране мира для них не нашлось бы другого определения, но я думаю, даже уверен, что их совершенно не интересовало мнение людей. И я сильно сомневаюсь, что они рассчитывали на признание будущих поколений.

Начать с того, что они убили сэра Филипа Рамона – министра, члена кабинета. Но, принимая во внимание связанные с этим делом большие общечеловеческие вопросы, кто скажет, что этот поступок имел пагубные последствия?

Если честно, то эти три человека, которые убили сэра Филипа и во имя правосудия безо всякой жалости истребили еще множество людей, у меня вызывают сочувствие и понимание. Существуют такие преступления, для которых нет равноценного наказания, такие правонарушения, для которых не найдется статьи в писаных законах. Именно с такими и имеют дело «Четверо благочестивых», или «Совет юстиции», как они теперь сами себя называют. Совет великих и холодных умов.

Вскоре после смерти сэра Филипа, в то время, пока Англия еще гудела, как растревоженный улей, пытаясь сознать истинное значение этого деяния и его последствия, они совершили очередной поступок, вернее, серию поступков, которые получили своего рода негласное одобрение правительств не только Англии, но и всей Европы, и радости Фалмута не было предела, когда он понял, что они объявили войну величайшим в мире преступникам – объединили свои силы, свою сноровку и свои недюжинные умы в борьбе против самой сильной организации преступного мира, против непревзойденных мастеров злодеяний против умов, столь же живых и изворотливых, как и их собственные.

Для Красной сотни это был знаменательный день. В этот день в Лондоне проходил первый настоящий интернациональный конгресс анархистов. На этот раз им не нужно было, как когда-то, прятаться по явкам или торопливо перешептываться в закоулках, нервно поглядывая по сторонам. Это было открытое официальное мероприятие, проходившее в большом зале, с тремя специально присланными для слежения за порядком полицейскими у входа, билетером в фойе и близоруким секретарем, владеющим французским и идиш, в обязанности которого входило записывать пламенные выступления участников съезда.

Удивительный конгресс состоялся. Когда было объявлено о его проведении, нашлись и те, кто поднял на смех саму идею подобного мероприятия. Например, Нилов из Витебска счел попросту невозможной такую открытость. Но некто Петр (репортер никчемной русской газетенки «Русское знамя» с невообразимой фамилией Коноплянников), тот самый маленький и неприметный Петр, придумавший все это, кому принадлежала идея собрать конференцию Красной сотни в Лондоне, кто взял в аренду зал и выпустил листовки (на которых в верхнем левом углу красовался перевернутый треугольник – символ сотни) с обращением к проживающим в Лондоне русским, заинтересованным в строительстве Дома российских моряков, покупать билеты, этот самый Петр был счастлив. О да, друзья мои, для Петра это был поистине великий день.

– Полицию обмануть – проще пареной репы! – возбужденно говорил Петр. – Достаточно сказать, что проводишь благотворительное собрание, и вуаля!

Из письма инспектора Фалмута помощнику комиссара полиции: «Собрание, запланированное на сегодняшний вечер в Фениксхолле, Мидлсекс-стрит, Восточный Лондон, с целью сбора средств на постройку Дома российских моряков, в действительности является не чем иным, как первым конгрессом Красной сотни. Провести сво его человека в зал не смогу, но, думаю, это не так уж важно, поскольку на самом собрании наверняка не будет сказано ничего важного. Значимые вопросы будут решаться после, в узком кругу Внутреннего комитета. Прикладываю к письму поименный список уже прибывших в Лондон людей и прошу выслать мне фотографии оных».

Из Бадена на конгресс прибыли трое делегатов: герр Шмидт из Фрейбурга, герр Блюмо из Карлсруэ и герр фон Даноп из Мангейма. Эти люди не считались значительными фигурами даже в среде самих анархистов, никакого ответственного задания они не получили, поэтому тем более удивительно то, что произошло с ними в тот вечер, когда проходило собрание.

Герр Шмидт вышел из своего пансиона в Блумзбери и торопливо направился на восток. Была поздняя осень, моросил дождь, на улице было промозгло и зябко, и герр Шмидт раздумывал, как ему лучше поступить: пойти ли в то место, где была назначена встреча с двумя его соотечественниками, либо же взять такси и отправиться прямиком в Феникс-холл, когда кто-то схватил его за руку.

Он резко развернулся, его свободная рука потянулась к заднему карману. У него за спиной стояли двое мужчин, и кроме них на площади, через которую он шел, не было ни души. Прежде чем он успел выхватить свой браунинг, его вторая рука была перехвачена, после чего заговорил более высокий из мужчин.

– Вы Август Шмидт? – спросил он.

– Да, это мое имя.

– Вы анархист?

– Не ваше дело.

– Сейчас вы направляетесь на собрание Красной сотни?

Герр Шмидт неподдельно удивился.

– Как вы узнали об этом? – спросил он.

– Моя фамилия Симпсон, я из Скотленд-Ярда. Вы арестованы.

– В чем меня обвиняют?! – воскликнул немец.

– Это я вам объясню позже.

Человек из Бадена пожал плечами.

– Как видно, в Англии считается преступлением иметь собственные взгляды.

На площадь выехал закрытый автомобиль. Второй мужчина, тот, что пониже, свистнул, машина подъехала к ним и остановилась.

Анархист повернулся к тому, кто его арестовал, и сердитым голосом пригрозил:

– Предупреждаю, вы за это ответите. У меня важная встреча, которую я пропущу по вашей милости, и…

– Садитесь! – коротко приказал высокий мужчина.

Шмидт забрался в машину, дверца захлопнулась.

Внутри было темно, и сидел он один. Как только машина тронулась, Шмидт понял, что в ней нет окон. Через минуту в голову ему пришла дикая мысль, что можно попытаться выбраться, и он попробовал открыть дверь, но та не поддалась. Тогда он осторожно постучал по ней – оказалось, что изнутри дверь обшита тонкими стальными листами.

– Тюрьма на колесах, – выругавшись, пробормотал он, откинулся на спинку сиденья и стал ждать.

Лондона он не знал, поэтому не имел ни малейшего представления о том, куда его везут. Машина ехала вот уже десять минут. Арестованный был озадачен. Эти полицейские ничего у него не забрали, пистолет все еще лежал у него в кармане. Его даже не стали обыскивать, искать какие-нибудь запрещенные документы. Не то чтобы у него при себе было что-нибудь подобное, разве что пропуск на собрание и… внутренний код!

Господи, как же он не подумал об этом сразу! Его нужно немедленно уничтожить. Он полез во внутренний карман пальто, но оказалось, что тот пуст. Тонкий кожаный футляр исчез! Лицо немца посерело. Красная сотня – не какое-нибудь романтическое тайное общество, а серьезная организация, к своим халатным членам не менее беспощадная, чем к заклятым врагам. В темноте он стал лихорадочно ощупывать дрожащими пальцами все карманы. Сомнений не осталось – бумаги исчезли.

В это время машина остановилась. Он выхватил из кармана плоский браунинг. Положение было отчаянным, но Шмидт не относился к тем, кто боится риска.

Однажды один из братьев Красной сотни за деньги продал тайной полиции пароль, после чего сбежал из России. В деле была замешана женщина, и вообще эта история довольно скверная, и вряд ли ее стоило бы пересказывать, да только сбежали они в Баден, где Шмидт их опознал по фотографиям, присланным из штаба, и как-то ночью… Вы и сами понимаете, что остальное было делом нехитрым. Английские газеты назвали это «отвратительным убийством», потому что некоторые подробности преступления действительно были жуткими. А Шмидт удостоился особой отметки в обществе за то, что убийство осталось нераскрытым.

Когда автомобиль остановился, анархисту вспомнился этот случай… Может быть, полиция наконец докопалась до истины? Откуда-то из темных закоулков памяти снова всплыла страшная картинка, послышался голос: «Не надо!.. Не надо!.. О Боже, не надо!.. Нет…» Шмидт покрылся холодным потом.

Дверца открылась, и он передернул затвор пистолета.

– Не стреляйте, – раздался из темноты голос. – Здесь ваши друзья.

Он опустил пистолет, потому что его настороженный слух уловил свистящий кашель.

– Фон Даноп! – изумленно воскликнул он.

– И герр Блюмо, – добавил тот же голос. – Вы оба, садитесь в машину.

Двое мужчин забрались в машину, один был явно чем-то ошарашен, не произносил ни слова и только покашливал, второй – напротив, не переставая ругался.

– Ну погоди, друг мой! – зычным голосом, под стать массивному телу, ревел Блюмо. – Ты еще об этом ох как пожалеешь!

Дверца захлопнулась, и машина снова тронулась с места.

Двое мужчин, оставшихся у дороги, провели взглядом увозящую несчастных пассажиров машину, пока она не скрылась за поворотом, после чего развернулись и медленно пошли по улице.

– Очень необычные люди, – заметил тот, что был выше ростом.

– В высшей степени, – согласился второй и добавил: – Фон Даноп… Это не тот, кто?..

– Бросил бомбу в швейцарского президента? Да, это он.

Мужчина ниже ростом улыбнулся.

– У него есть совесть, это может продлить ему жизнь.

Дальше мужчины шли молча. Они свернули на Оксфорд-стрит, когда часы на церкви пробили восемь.

Высокий мужчина поднял трость, и к бордюру свернуло медленно проезжавшее мимо такси.

– Олдгейт, – сказал он таксисту, и мужчины заняли места.

Лишь когда машина выехала на Ньюгейт-стрит, разговор возобновился. Первым заговорил тот мужчина, что был ниже. Он спросил:

– Вы думаете о женщине?

Второй кивнул. Помолчав, первый заговорил снова:

– Она усложняет дело… К тому же для нас она представляет наибольшую опасность. И самое интересное, что, не будь она молодой и красивой, все было бы намного проще. Мы с вами очень гуманные люди, Джордж. Бог создал нас лишенными логики для того, чтобы несущественное не мешало великому замыслу. А великий замысел состоит в том, что мужчины-животные для продолжения рода выбирают женщин-животных.

– Venerium in auro bibitur [4], – процитировал его спутник, и это говорит о том, что он был необычным сыщиком, – а что касается меня, то мне безразлично, кто убийца – прекрасная женщина или какой-нибудь уродливый негр.

У «Олдгейт-стейшн» [5] они вышли из такси и свернули на Мидлсекс-стрит.

Собрание конгресса проходило в здании, воздвигнутом неким набожным джентльменом, увлеченным идеей приобщения евреев к новой пресвитерианской церкви. Открытие дворца прошло с большой помпой, под пение гимнов и вдохновенное выступление нового миссионера, продлившееся ровно два часа и сорок минут. Однако через год усердных и достойных всяческой похвалы трудов сей набожный господин понял, что преимущества христианства показались привлекательными только очень богатым евреям (Коэнам, которые стали Коуэнами, Исаакам, которые стали Грэмами) и тем опустившимся евреям, которые к братьям своим имеют такое же отношение, как белые кафиры к европейцам.

После этого здание стало переходить из рук в руки, пока его новые хозяева, так и не сумев получить лицензию на проведение здесь музыкальных или танцевальных мероприятий, попросту утратили к нему интерес, и оно постепенно запустело.

Несколько последующих поколений мальчишек лишили здание стекол и штукатурки, а наслоения рекламных листовок и афиш придали цвет его пустому серому фасаду. Сегодня ничто не указывало на то, что в его стенах происходило нечто действительно важное. Собрание русских или евреев, как, впрочем, и любое другое собрание, для Мидлсекс-стрит – не бог весть какое событие. Если бы даже маленький Петр прокричал на всю улицу, что здесь проходит съезд Красной сотни, это не вызвало бы никакого интереса у местных обитателей, хотя, если говорить откровенно, он все равно не отказался бы от услуг трех охраняющих вход полицейских и билетера в фойе. Двое вновь прибывших вручили половинки отрывных талонов этому важному опрятному господину в аккуратной форме с медалями за участие в Читральской и Суданской кампаниях и прошли через вестибюль в небольшую комнату. В другом ее конце у двери стоял худой мужчина с всклокоченной бородой и воспаленными глазами, на ногах у которого мерцала лакированная кожа длинных узких туфель на пуговицах. У него была странная привычка дергать головой вперед и в стороны, как любопытная курица. Подслеповато прищурившись, бородач произнес:

– Назовите пароль, братья. – Говорил он по-немецки, но так, словно это был не его родной язык.

Мужчина повыше быстро смерил взглядом стража от потрескавшихся кожаных туфель до сверкающей часовой цепочки, после чего сказал по-итальянски:

– Ничто!

При звуках родного языка охранник просиял.

– Проходите, братья. До чего приятно слышать этот язык!

Из переполненного зала в лицо мужчинам ударило горячим воздухом, как из мусоросжигательной печи. Воздух был спертый, нездоровый – как в ночлежке поутру. В зале народу собралось столько, что яблоку негде было упасть. На закрытых окнах висели шторы, к тому же в целях предосторожности маленький Петр еще и вентиляторы перекрыл тяжелыми занавесками.

В конце зала на возвышении, своего рода платформе вокруг стола, накрытого красной скатертью, полукругом были расставлены стулья, а за ними на стене висел огромный красный флаг с большой белой буквой «С» посередине. Флаг был приколочен к стене, но один его угол отвалился и свисал, приоткрывая часть девиза миссионеров, начертанного краской прямо на стене: «…смиренные духом, ибо им предстоит унаследовать этот мир».

Двое вновь прибывших протиснулись через толпу стоящих у дверей и увидели три ряда сидений, тянущихся через весь зал. Когда они заняли свои места у самой сцены, выступал один из братьев. Он был хорошим, трудолюбивым рабочим, но никудышным оратором. Говорил по-немецки и хриплым голосом провозглашал избитые истины, уже не раз сказанные до него и оттого не задерживающиеся в памяти. «Настало время действовать!» – его самое примечательное высказывание, и то только потому, что после этих слов в зале раздались вялые аплодисменты.

Слушатели уже нетерпеливо ерзали на своих местах, так как Бентвич говорил больше отведенного времени, а он сегодня был не последним оратором, и речи всех, кто выступал до него, были такими же скучными. Женщина из Граца должна была подняться на трибуну в десять.

Нужно сказать, что наибольшее оживление в ту минуту царило в углу зала, где маленький Петр, задыхаясь от волнения и тараща глаза, обращался к собственной аудитории.

– Это невозможно, это немыслимо, это просто глупо! – Его тонкий голос почти срывался на крик. – Смех, да и только… У всех нас это должно вызывать только смех, но – вы поверите? – Грачанка восприняла это серьезно. И она испугалась!

– Испугалась?

– Бред!

– Петр, ты в своем уме?

Тут все разом загалдели, поднялся шум, все принялись наперебой высказываться. Лицо Петра страдальчески перекосилось, но не от того, что он услышал в свой адрес. Он был ошеломлен, сражен, раздавлен той непостижимой новостью, которую принес. От мысли об этом ему хотелось кричать, на глаза наворачивались слезы. Женщина из Граца испугалась! Женщина из Граца, которая… Это было невообразимо!

Он посмотрел на сцену, но женщины там еще не было.

– Расскажи, что случилось, Петр! – взмолился десяток голосов, но маленький человечек, у которого на белесых ресницах уже поблескивали слезы, лишь отмахнулся.

Пока что из его невразумительных слов было понятно лишь одно: женщина из Граца испугалась.

Но и этого было достаточно.

Ибо то была та самая женщина (вернее, девушка, еще недавно совсем ребенок, которой только предстояло окончить обучение где-то в Германии), которая однажды всколыхнула весь мир.

Началось все с обычного собрания в одном небольшом венгерском городке, на котором обсуждались насущные вопросы общества и планы на будущее. После того как мужчины закончили поносить Австрию, поднялась она. Девчушка в короткой юбочке, с двумя длинными косами и тоненькими ногами, нескладная, плоскогрудая, с узкими бедрами, – вот что в ту минуту увидели мужчины, которые, скрывая улыбки, думали, зачем понадобилось отцу девочки приводить ее на собрание.

Но ее слова… Два часа она говорила, и два часа никто из мужчин не шелохнулся. Маленькая угловатая девочка, полная громких фраз, услышанных в основном дома на кухне старого Йозефа. Но она вложила в эти трафаретные фразы огромную силу, сплела их в единую нить, чудесным образом вдохнула в них жизнь.

Говоря откровенно, все это было набором старых, очень старых прописных истин. Но когда-то нашелся такой человек, гений, давно уже покоящийся в могиле, который поставил эти истины на службу революции, и переплавленные в пламенном горне его души, они стали вдохновлять людей на великие и страшные поступки.

Так появилась женщина из Граца, Грачанка. О ней стали говорить, ее речи перевели на множество языков. И она росла. Тонкое лицо щуплой девочки налилось, плоская грудь округлилась, ломаные линии фигуры приобрели мягкость и плавность, и никто не заметил, как она превратилась в красавицу.

Слава ее росла вместе с ней, потом ее отец умер и она уехала в Россию.

После этого произошло несколько эксцессов, как-то:

1. В главном московском полицейском управлении в личном кабинете неизвестной женщиной застрелен генерал Малов.

2. В Петрограде на улице неизвестной женщиной застрелен князь Хазаларков.

3. Полковник Кавердавсков погиб от руки неизвестной, метнувшей ему под ноги бомбу. Женщина сбежала.

Слава Грачанки сделалась еще громче. Несколько раз ее арестовывали, дважды она подвергалась порке, но это ничего не дало: признаний полиция так и не услышала, а доказательств ее вины не было… и она была очень красива.

И вот, под бурю оваций и приветственные крики делегатов, она наконец ступила на сцену и заняла место предыдущего оратора рядом с красным столом.

Женщина подняла руку, и в зале стало тихо. Тишина была до того полная, что первые ее слова прозвучали резко и пронзительно, но это объяснялось тем, что, подымаясь на платформу, она настроилась перекрикивать гомон. Впрочем, она быстро перешла на обычный тон. Держалась она спокойно, соединив руки за спиной, совсем не жестикулировала и чувства свои передавала переменой интонаций красивого голоса. Можно сказать, что сила ее выступления заключалась не в том, что сказано, а в том, как сказано, поскольку, говоря о праве угнетенного на свержение угнетателя, о божественной природе насилия, о святости жертвоприношения и мученичества во имя просвещения, она лишь несколько раз отклонилась в сторону от неписаной библии анархизма. Лишь одна фраза особо выделилась из ее речи. Заговорив о теоретиках, которые проповедовали реформы и осуждали насилие, она пренебрежительно сравнила их с «Иисусом, прикрывающимся своим крестом». После этого зал взорвался восторженными криками, выражая восхищение подобной образностью.

Однако этот неуемный восторг привел ее в замешательство. Один из двух мужчин, наблюдавших за ней из передних рядов (тот, что выше ростом), заметил это. Дело в том, что, когда крики смолкли и женщина из Граца стала продолжать, речь ее уже не была такой гладкой, она стала запинаться, теряться, а потом и вовсе замолчала. Но вдруг, с неожиданной горячностью, она заговорила снова, только сменила направление речи и заговорила о другом, о том, что в эту минуту было ей намного ближе всего остального. Бледные щеки ее загорелись, глаза лихорадочно заблестели:

– …и теперь, когда мы прекрасно организованы, когда весь мир почти в наших руках, кто-то говорит нам: «Стоп!» Мы, вселявшие своими акциями страх в королей и управлявшие советами империй, мы сами слышим угрозу в свой адрес!

Зал притих. Аудитория замирала и раньше, но теперь тишина была напряженной, проникнутой смешанным чувством страха и гнева.

Двое наблюдавших за ней мужчин слегка поежились, как от неприятного звука. И в самом деле, оттенок бахвальства в ее словах о могуществе Красной сотни прозвучал фальшивой нотой в выступлении.

Девушка продолжила, говоря торопливо и сбивчиво:

– Мы слышали… вы слышали… мы все знаем об этих людях, которые написали нам. Они говорят, – ее голос сделался резче, – что мы не должны делать то, что мы делаем. Они угрожают нам… угрожают мне… Говорят, что мы должны отказаться от наших методов, иначе они покарают нас так же, как мы… караем, убьют, как убиваем мы. Они грозят убить…

Зал взволнованно загудел, люди стали изумленно переглядываться, потому что ужас, неподдельный и очевидный, был написан на ее лице, светился в ее чудесных глазах.

– Но мы не станет идти на поводу…

Громкие голоса и звуки борьбы, донесшиеся в этот миг из небольшого вестибюля, заставили ее замолчать. Кто-то крикнул: «Полиция!» – и почти все, кто был в зале, вскочили со своих мест.

Сотня рук потянулась к потайным карманам, но тут кто-то у двери вскочил на скамью и властным жестом поднял руку.

– Господа, прошу не волноваться! Я – суперинтендант полиции Фалмут из Скотленд-Ярда, и против Красной сотни ничего не имею.

Услышав это, маленький Петр сначала оторопел, но потом протиснулся к сыщику.

– Если так, то, что вам нужно? Что вам нужно от нас? – спросил он.

Сыщик, спрыгнув со скамьи, встал спиной к двери и сказал:

– Мне нужны двое мужчин, которые вошли в это помещение. Двое мужчин не из Красной сотни, а из другой организации. Они…

– Да! – все еще стоявшая на платформе женщина чуть подалась вперед, глаза ее ярко сверкнули. – Я знаю… Знаю! – вскричала она. – Это они угрожают нам… угрожают мне… Это «Четверо благочестивых»!

Глава II

Четвертый

Когда заговорил сыщик, рука того мужчины, что был выше ростом, опустилась в карман.

Еще входя в зал, он окинул помещение быстрым, внимательным взглядом. Отметил про себя и длинную некрашеную, поблескивающую шляпками гвоздей доску, защищавшую кабели электрического освещения. Слева от платформы находился фарфоровый щиток с полудюжиной переключателей. Когда Петр принялся расспрашивать полицейского, мужчина сделал быстрый шаг к сцене и выбросил вперед руку, в которой был зажат пистолет.

Бах! Бах!

Звон разбитого стекла, мгновенная вспышка голубого пламени из разлетевшихся пробок – и зал погрузился во тьму. Все это произошло до того, как сыщик успел покинуть свое место или заметить того, кто стрелял.

В тот же миг в зале началось настоящее столпотворение.

– Тишина! – заорал Фалмут, перекрикивая вопли испуганных людей и грохот опрокидываемой мебели. – Тишина, жалкие трусы! Браун, Кертис, дайте свет… Инспектор, прикажите своим людям включить фонари!

Над головами обезумевшей толпы замелькали лучи нескольких полицейских фонарей.

– Всем замолчать! – снова закричал на весь зал суперинтендант. Но тут кто-то из молодых расторопных полицейских вспомнил, что видел на стенах газовые рожки. Кое-как пробившись через толпу, он, подсвечивая себе фонарем, нашел кран, чиркнул спичкой и зажег газ. Паника утихла так же внезапно, как началась.

Задыхающийся от ярости Фалмут быстро окинул взглядом зал.

– Следите за дверью, – коротко сказал он. – Зал оцеплен, и они не могли уйти.

Широкими шагами он в сопровождении двух полицейских направился к сцене, ловко запрыгнул на нее и повернулся лицом к толпе. Женщина из Граца стояла неподвижно, с бледным лицом, одной рукой придерживаясь за столик, а вторую прижав к горлу. Фалмут поднял руку, призывая людей замолчать, и анархисты повиновались.

– К Красной сотне у меня претензий нет, – заявил он. – Законами этой страны не возбраняется высказывать свои взгляды или агитировать за них, какими бы спорными они ни были. Я здесь для того, чтобы арестовать двух человек, которые нарушили наши законы. Эти двое – часть общества, известного под названием «Четверо благочестивых».

Пока он говорил, глаза его безостановочно рыскали по обращенным к нему лицам. Он догадывался, что половина из этих людей не понимает, о чем он говорит, так что, когда он замолчал, гул снова поднялся в зале из-за того, что анархисты стали переводить друг другу его слова.

Фалмут не знал в лицо тех, кто ему был нужен. Точнее говоря, он надеялся, что его проницательный взгляд заставит их каким-то образом выдать себя.

Иногда случается, что события, сами по себе незначительные, приводят к головокружительным последствиям. Так, благодаря случайному столкновению автобуса с частным автомобилем на Пиккадилли, выяснилось, что в перевернувшемся автомобиле силой удерживались трое шумливых иностранцев. Это, в свою очередь, помогло выяснить, что водитель автомобиля в суматохе, вызванной аварией, исчез. Еще находясь в машине, трое пленников, сравнивая свои впечатления, пришли к выводу, что похищение их было связано с теми таинственными письмами, которые каждый из них получил незадолго до этого, письмами, на которых стояла подпись: «Четверо благочестивых». И вот, в панике, вызванной дорожным происшествием, они принялись ругать «Четверых благочестивых» на чем свет стоит, и, поскольку «Четверо благочестивых» для полиции были больным местом, пострадавших тут же допросили тщательнее, и все это закончилось тем, что суперинтендант полиции Фалмут срочно выехал на восток города, где на Мидлсекс-стрит был встречен собранным в экстренном порядке отрядом полиции.

Он находился в обычной неблагоприятной для себя ситуации: «Четверо благочестивых» были для него всего лишь именами, символом стремительной и беспощадной силы, которая всегда наносила точный, выверенный удар, после чего словно растворялась в воздухе.

Из толпы выделились несколько человек, руководители Красной сотни, и подошли к платформе.

– Нам неизвестны, – сказал француз Франсуа, для удобства остальных по-английски (выговор у него был безукоризненный), – нам неизвестны люди, которых вы ищете, но, поскольку они не являются членами нашего общества, и тем более, что… – тут он запнулся, не находя слов для столь необычной ситуации, – тем более что они угрожают нам… угрожают нам, – голосом, полным изумления, повторил он, как будто до сих пор не мог в это поверить – мы готовы оказать вам любую помощь.

Сыщик не растерялся.

– Отлично! – подхватил он. В голове его уже появился план дальнейших действий.

Двое мужчин не могли покинуть зал. Рядом с платформой была небольшая дверь, если он ее заметил, то и они ее видели. Это был единственный путь к спасению, – так должны были посчитать они. Но Фалмут знал, что внешняя дверь, ведущая из маленького вестибюля на улицу, охранялась двумя полицейскими. Если бы те, кого он ищет, решили уйти через нее, их бы наверняка перехватили.

– Мне нужно проверить всех, кто находится в зале, – быстро сказал он Франсуа. – За каждого должен кто-то поручиться, и за каждого поручителя должен поручиться кто-то другой.

Все было устроено в считанные минуты. С платформы по-французски, по-немецки и на идише руководители Красной сотни разъяснили план, после чего полицейские образовали линию и один за другим к ней, кто робко, кто с подозрением, а кто и с гордо поднятой головой, стали подходить люди и называть свои имена.

– Симон из Будапешта.

– Кто может поручиться?

– Я, – откликнулось несколько голосов.

– Проходите.

– Михаил Ранеков, Одесса.

– Кто может поручиться?

– Я могу, – отозвался крепкий мужчина по-немецки.

– А за вас?

В толпе захихикали, потому что Михаил был самым известным членом организации, каждый из братьев знал его в лицо. Несколько человек, пройдя проверку, задержались, чтобы поручиться за своих родственников или соотечественников.

– Кажется, все оказалось проще, чем можно было предположить, – на языке, не похожим ни на немецкий, ни на идиш, сказал высокий мужчина с аккуратной стриженой бородкой. За проверкой он следил с нескрываемым интересом. – Вот уж действительно, отделение овец от козлищ, – с легкой улыбкой добавил он.

Его неразговорчивый спутник кивнул и сказал:

– Думаете, кто-нибудь из них видел, что это вы стреляли?

Высокий уверенно покачал головой.

– Все смотрели на полицию… Да и выстрелил я быстро. Никто меня не видел, если только…

– Женщина из Граца? – равнодушным тоном поинтересовался второй.

– Женщина из Граца, – сказал Джордж Манфред.

Они стояли в длинной беспокойной очереди, медленно продвигающейся к полицейскому кордону.

– Я боюсь, – сказал Манфред, – что спасаться нам придется самым очевидным способом. Хотя метод «бешеного быка» я отвергаю принципиально, и кстати, до сих пор мне ни разу не приходилось к нему прибегать.

Разговаривали они на том языке, который отличается наличием резких гортанных звуков, и кое-кто из стоящих рядом уже начал поглядывать в их сторону в некотором недоумении, поскольку язык этот не похож ни на один из тех, что привычны в революционном кругу.

Все ближе и ближе подходили они к ни на секунду не теряющему бдительность суровому судье, стоящему в конце ряда полицейских.

Перед ними в очереди стоял молодой человек, который то и дело нетерпеливо оглядывался, как будто высматривал в толпе сзади какого-то друга. Его лицо привлекло к себе внимание мужчины, который был ниже ростом и страстно увлекался физиогномикой. Юноша был очень бледен, что подчеркивалось коротким ежиком темных волос и густыми черными бровями. Изящный обвод, мягкие черты – это было лицо мечтателя, но в мечущихся, беспокойных глазах было что-то фанатичное. Когда подошла его очередь, десяток человек с готовностью опознали его. Следующим вышел Манфред. Держался он совершенно спокойно.

– Генрих Розенберг из Раза. – Это было название маленькой деревушки, затерянной где-то на просторах Трансильвании.

– Кто поручится? – привычно спросил Фалмут. Манфред затаил дыхание, приготовившись к прыжку.

– Я!

Руку поднял прошедший перед ним молодой мечтатель с лицом священника.

– Проходите.

Манфред, не моргнув глазом, прошел за полицейский кордон, по-свойски кивнув своему спасителю. За спиной у него раздался безмятежный, чистый голос его спутника Пуаккара:

– Рольф Вульфанд.

– Кто поручится?

Манфред снова напрягся.

– Я поручусь, – отозвался все тот же молодой человек.

Подошел Пуаккар, и они немного постояли рядом. Потом краем глаза Манфред заметил, что поручившийся за них юноша неторопливо направился в их сторону. Подойдя, он сказал:

– Через час приходите в ресторан «Реджори» на Кингз-кросс. Я буду там. – Незнакомец, как и они, говорил по-арабски. Если Манфреда это и удивило, виду он не подал.

Они пробрались через толпу, окружившую здание (новость о полицейском рейде разлетелась по всему Ист-Энду с быстротой молнии), и заговорили, только когда дошли до «Олдгейт-стейшн».

– Неожиданное начало для нашего предприятия, – заметил Манфред. По его лицу невозможно было определить, огорчает это его или радует. – Я всегда считал, что арабский лучше других языков подходит для тайн… Век живи, век учись, – философски добавил он.