Мастодония Саймак Клиффорд

5

«Манхеттен» был превосходен. За несколько месяцев я впервые принял цивилизованный напиток, сообразил я. Я уже почти забыл вкус приличного напитка. Главным образом для Райлы, я сказал:

– Дома я бы выпил пива или плеснул немного шотландского виски с парой кубиков льда.

– Ты прямо прилип к ферме, – ответила она.

– Да, и не жалею об этом. Большую часть денег я ухлопал, покупая участок. Он дал мне почти год интересной работы и ощущение покоя, какого у меня никогда раньше не было. И Боусер любит это место.

– Ты постоянно думаешь о Боусере.

– Мы с ним приятели. Обоим нам не хочется уезжать.

– Я думала… Ты говоришь, что вы уедете. И ты же говорил, что уволишься, когда закончится отпуск.

– Да, я знаю. Я всегда так говорю. Но, скорее всего, это фантазии. Уезжать не хочется, но у меня нет выбора. Как подумаю об этом, сразу ясно, что я хоть и не полностью нуждаюсь, но и не могу стать безработным даже на короткое время.

– Думаю, что мысль об отъезде тебе ненавистна не столько из-за покоя, о котором ты распространяешься, сколько из-за невозможности продолжать раскопки.

– Это может подождать. Это должно подождать.

– Эйса, это стыдно.

– Я тоже так думаю. Но если это ждало бог знает сколько веков, оно подождет еще немного. Я буду возвращаться каждое лето.

– Вот странно, – сказала Райла, – к какому результату может привести отстраненный взгляд археолога. Я сообразила, что такая точка зрения идет от профессии. Археологи имеют дело с долговременными явлениями, поэтому время имеет для них меньшую значимость.

– Ты говоришь так, будто никогда не была археологом.

– В самом деле, не была. Было то лето – с тобой, в Турции, затем, через пару лет, раскопки в Огайо, исследование лагеря индейцев. Год или около того в Чикаго, проведенный в основном за каталогами. После всего этого было легко понять, что быть археологом – это не то, чего я хотела бы.

– И ты занялась торговлей.

– Началось с малого. Маленький магазин в Верхнем Нью-Йорке. Очевидно, я появилась там в нужное время. Покупатели стали проявлять интерес к ископаемым, дело пошло в гору. Таких магазинов с каждым годом становилось все больше, и, как поставщик, я могла видеть реальные деньги, так что наскребла все, что имела, немного заняла и вложила в свое собственное дело. Я много работала, получая в этом какое-то извращенное удовлетворение. Выживание стало какой-то побочной страстью профессии. Я на этом провалилась – пожалуй, скорее всего потому, что была слишком нетерпелива, чтобы быть удачливой.

– Ты говорила вечером, что собираешься выходить из дела.

– Несколько лет назад у меня появился партнер. Он хочет выкупить мою часть дела. И предлагает заплатить даже больше, чем дело стоит. То, что он начал, разрушило кое-какие мои замыслы и мои методы. Если он купит дело, я дам ему три года, прежде чем он поставит все по-своему.

– Ты потеряешь интерес к жизни. Тебе же нравится вести дело.

Она пожала плечами.

– Да, нравится. Есть что-то безжалостное в том, что бизнес так повернулся ко мне.

– Ты мне не кажешься безжалостной.

– Только в бизнесе. Он вытаскивает наружу худшее во мне.

Мы закончили коктейли, и официант принес счет.

– По второму кругу? – спросил я.

Она покачала головой.

– Я себя ограничиваю. Один коктейль за ленч. Я взяла себе это за правило. На деловых ленчах, а их бывает масса, от вас ожидают, что вы налакаетесь, но в конце концов я отказалась поступать так, потому что увидела, что это может сделать с человеком. Но ты бери второй, если хочешь.

– Я буду поступать как и ты, – сказал я. – Когда мы закончим здесь, если тебе захочется, мы отправимся повидать нашего старого Дэниела Буна.

– Мне бы этого очень хотелось, но нас это сильно задержит. Как там Боусер?

– Хайрам позаботится о нем. Он останется с Боусером до тех пор, пока мы не вернемся. В холодильнике есть остывший ростбиф, и он поест сам и накормит Боусера. Он сходит и соберет яйца. Они с Боусером будут разговаривать прежде всего об этом. Он скажет Боусеру, что, может быть, время собирать яйца, а Боусер скажет, что да, увы, пора, и Хайрам предложит пойти, и тогда Боусер скажет, что да, пойдем и соберем их.

– А эти его претензии… что он может разговаривать с Боусером… Как ты думаешь, Хайрам на самом деле думает, что он это делает, или это только его фантазии?

– Честно говоря, не знаю. Хайрам-то так думает, но что в этом плохого? С животными, а ведь они тоже личности, можно устанавливать какие-то определенные отношения. Когда Боусер выкапывает сурков из нор, я отправляюсь за ним и вытаскиваю его из норы, вымазанного глиной и грязью, почти истощенного. Даже в этом случае он не хочет идти домой. Но я хватаю его за хвост и говорю: «А ну-ка, Боусер, домой!». И он идет впереди меня рысцой. Но я должен схватить его за хвост и сказать эти слова, иначе он ни за что не пойдет со мной. Но когда я проделываю эту глупую процедуру, он всегда бежит домой впереди меня.

Она рассмеялась.

– Ты и Боусер – вы оба сумасшедшие!

– Ну, конечно. Ты не можешь прожить с собакой годы…

– И с цыплятами. Я помню, что там были цыплята. Может быть, у тебя есть еще и свиньи, и лошади, и…

– Нет. Только цыплята. Нужны яйца – для еды. Я задумывался, не купить ли корову, но с коровой так много возни.

– Эйса, я хочу поговорить с тобой о деле. Ты говорил, что не хочешь, чтобы университетские лезли сюда. Я думаю, есть способ сохранить эти раскопки за тобой. Что ты скажешь, если я войду в дело?

Я не донес вилку с салатом до рта, а потом положил ее. В том, как она это сказала, было нечто – почти предупреждение. Не знаю, что это было, но я испугался.

– Войти в дело? Что ты имеешь в виду?

– Позволь мне разделить с тобой эту работу.

– Глупо и спрашивать. Конечно, ты можешь разделить ее со мной. Разве я уже не разделил с тобой свое открытие, рассказав тебе о нем?

– Я говорю о другом. Речь идет не о подарке. Я имела в виду партнерство. Ты не хочешь продолжать преподавание, хочешь заниматься раскопками, и я думаю, что ты должен их продолжить. Ты обнаружил что-то важное. Прерывать эту работу нельзя. Если я могу помочь немного так, чтобы тебе не нужно было уезжать…

– Нет, – сказал я жестко. – Не продолжай. Мне это не нужно. Ты предлагаешь финансировать меня. Я отказываюсь.

– Ты несешь чушь, – сказала она, – и говоришь так, будто я предложила нечто ужасное. Я не пытаюсь перекупить тебя, Эйса. Это не так. Я просто доверяю тебе, и все, и стыдно, что ты должен…

– В большом бизнесе принято так, – сказал я сердито, – но я не желаю, чтобы мне покровительствовали.

– Жаль, что я завела этот разговор. Мне казалось, что ты поймешь.

– Черт побери, почему ты об этом говоришь? Ты должна была бы знать меня получше. Все и так идет прекрасно.

– Эйса, вспомни наш разрыв. Ту борьбу, которую мы вели между собой. Она отняла у нас двадцать лет. Давай не будем начинать сначала.

– Борьбу? Не было никакой борьбы.

– Я была из тех, кто в те времена «был сердитым». А ты с парой мужчин откололся и пренебрегал мной. И когда ты пытался что-то говорить, что-то объяснить, я не слушала. Так случилось в один из последних дней на раскопках, и я никогда не имела возможности преодолеть свой гнев. Мы не можем допустить, чтобы теперь случилось что-нибудь подобное. Я не хочу, по крайней мере. А ты?

– Нет. Я не хочу, чтобы так случилось. Но денег я у тебя не возьму. Состоятельные люди, вроде тебя, не должны иметь дела с ничтожными.

– Да не состоятельная я, – сказала она, – и я уже извинилась. Неужели ты никогда не сможешь забыть об этом? И – могу ли я остаться у тебя еще ненадолго?

– На сколько захочешь. Если захочешь – навсегда.

– А твои друзья и соседи? Они будут судачить о нас?

– Это их проклятое право – судачить о нас. В месте, подобном Уиллоу-Бенду, и поговорить-то не о чем, вот они и набрасываются на всякие пустяки.

– Кажется, это тебя не волнует?

– Почему это должно меня волновать? Здесь я – тот самый щеголеватый сын Стила, который вернулся в родной город. Они подозревают меня, они обижены на меня, и большинство из них меня не любит. Они, конечно, дружелюбны, но говорят обо мне за спиной. Они не любят никого, кто не погряз в их собственной трясине посредственности. Я полагаю, это защитная реакция. Перед любым, кто покинул город, а потом вернулся назад, даже после полного поражения, они чувствуют себя нагими и неполноценными. И свой провинциализм они чувствуют очень ясно. Итак, если ты не беспокоишься о себе, не думай об этом.

– Не то, чтобы я не беспокоилась. И если ты думаешь сделать из меня честную женщину…

– Это, – сказал я ей, – мне и в голову не приходило.

6

– Итак, вы хотите разузнать о еноте, – сказал Райле Эзра Хопкинс. – О еноте, который вовсе не енот. Бог знает, как давно я выяснил это.

– Вы уверены?

– Мисс, в этом-то я уверен. К несчастью, я не знаю, что это такое. Если бы старый Бродяга умел говорить, может быть, он порассказал бы вам больше.

Он потянул за уши тощую гончую, лежавшую за его столом. Бродяга лениво прищурил глаза: он любил, когда его трепали за уши.

– Мы можем в следующий раз приехать сюда с Хайрамом, – сказал я. – Он утверждает, что может говорить с Боусером, и разговаривает с ним все время.

– Да, так, – сказал Эзра, – я с этим не спорю. Было время, когда и я мог это.

– Давайте пока не будем говорить о Хайраме и Боусере, – предложила Райла. – Расскажите мне об этом еноте.

– Мальчишкой и мужчиной, – начал Эзра, – я бродил по этим холмам. Вот уже более пятидесяти лет. Другие места изменяются, но эти – не очень. Земля не пригодна для земледелия. Некоторые ее участки используются для выпаса скота, но даже скот не заходит в холмы далеко. Время от времени кто-то пытается заготавливать здесь лес, но в больших количествах – никогда. Они теряют деньги на вывозе леса, особенно если его нужно распиливать. Итак, долгие годы эти холмы были моими холмами. Они и все, что в них. Официально я владею несколькими акрами бесплодной земли, на которой стоит эта хижина, но в действительности я владею всем.

– Вы любите эти холмы, – заметила Райла.

– Да, я так полагаю. Любовь приходит от знания, а я их знаю. Я могу показать вам вещи, которым вы бы никогда не поверили. Я знаю, где растут дикие гвоздики. Желтых осталось совсем мало – это из-за вмешательства человека, даже небольшого. Розовых после вмешательства не остается совсем. Выгоните скот туда, где растут цветы, и через пару сезонов они исчезнут. Говорят, что их больше нет здесь. Но говорю вам, мисс, я знаю, где они остались. Я никогда не говорю, где, и не рву их. Не топчусь рядом с ними. Я только стою поодаль и смотрю на них и думаю о них с жалостью. Когда-то эти холмы были покрыты ими. Я знаю, где лиса устроила себе логово, хорошо скрытое. Она выращивает шестерых лисят, и когда эти детишки подросли, они стали выходить наружу и играть вокруг логова – такие маленькие неуклюжие штучки, они играют и борются между собой. А у меня есть место, где я сижу и наблюдаю за ними. Думаю, старая лиса должна знать, что я там, но она не беспокоится. После многих лет она знает, что я не опасен.

Хижина пряталась на крутом склоне холма, как раз над потоком, который струился и бормотал что-то в своем каменном ложе. Поблизости от хижины теснились деревья. Земля на склоне была разрезана каменными скалами. Стулья, на которых мы сидели перед хижиной, имели заметно укороченные задние ножки. На скамье, рядом с открытой дверью, стояли ведро и таз. У одной стены хижины была сложена поленница. Из трубы лениво тянулся дым.

– Мне здесь удобно, – сказал Эзра. – Чтобы было удобно, нужно не желать слишком многого. Люди там, в городе, скажут, что я ничего не стою, может быть, это так и есть, но кто они такие, чтобы оценивать? Они скажут, что я выпиваю, и это истинная правда. Пару раз в год я отправляюсь на кутеж, но я никому не причинил зла. Я никогда никого сознательно не обманывал. У меня есть только один неприятный недостаток – говорю слишком много, но это от того, что редко кто заходит повидаться и поговорить со мной. Вот почему, когда кто-нибудь приходит навестить меня, кажется, что я не могу остановиться. Но довольно об этом. Вы пришли, чтобы узнать о приятеле Бродяги.

– Эйса не говорил мне, что это создание – приятель Бродяги.

– Тем не менее, это именно так.

– Но вы с Бродягой на него охотились.

– Да, однажды. В молодые годы я был охотником и ловцом животных. Но уже много лет я не делаю ни того, ни другого. Капканы я забросил, и мне стыдно уже от того, что я использовал их. Иногда я все еще, как прежде, бью белок, кроликов и куропаток ради жаркого. Немного охочусь – так, как охотились индейцы, ради мяса в котле. Порою не делаю и этого. Полагаю, что я имею право охотиться, и мне не нужно лицензии на убийство, без причины или необходимости, моих лесных братьев. Однако из всех видов охоты я больше всего любил охоту на енотов. Вы когда-нибудь на них охотились?

– Нет, никогда. Я никогда ни на кого не охотилась.

– На них охотятся только в погоне. Собака бежит за зверем до тех пор, пока не загонит его на дерево. Тогда вы пытаетесь удержать его на этом дереве и стреляете в него. Преимущественно ради шкурки или, что гораздо хуже, ради забавы – если убийство можно назвать забавой. Но когда я на них охотился, то не только из-за шкурки, но и ради еды. Кое-кто уверен, что енот не годится в пищу, но, говорю вам, они ошибаются! И это не просто охота: это свежесть осенней ночи, запах опавших листьев, близость к природе, это – и возбуждение, и трепет охоты.

Когда-то, когда Бродяга был еще щенком – а теперь он уже стар – я прекратил убивать енотов. Не то, чтобы я бросил охоту, нет – просто перестал убивать. Мы с Бродягой охотились по ночам. Он загонял одного из них на дерево, и я мог бы стрелять, цель была видна, но я не нажимал на спуск. Охота без убийства. Бродяга сначала не понимал, а потом наконец просек. Я боялся, что, не стреляя, могу испортить собаку, но он понял. Собаки могут понять многое, если вы будете с ними терпеливы.

Так вот, мы с Бродягой и охотились, не убивая, и со временем я осознал, что есть один енот, который заставляет нас вести более изнурительную погоню, чем остальные. Он знал все уловки, и много-много ночей Бродяга не мог загнать его на дерево. Мы гонялись за ним часто и помногу, как будто он наслаждался погоней так же, как и мы – матерый хитрюга, который использовал нас так же, как и мы его, смеясь все время над нами, играя с нами. Конечно, я им восхищался. Вынужденное восхищение достойным противником, играющим так же искусно, как вы, или еще искуснее. Но я начал также понемногу злиться. Он и в самом деле был слишком хорош, все время оставляя нас в дураках. В конце концов, я решил, что по отношению к нему, этому удивительному еноту, можно отказаться от своего правила не убивать. Если Бродяга сможет загнать его на дерево, то я убью его и докажу, раз и навсегда, кто лучше – он или мы. В тот год Бродяга много раз гонялся за ним в одиночку, и были ночи, когда с ним выходил и я. Это стало бесконечной игрой между нами.

– Но отчего вы уверены, что это енот? Собака могла гоняться за кем-нибудь еще – за лисой, за волком…

Эзра сказал жестко:

– Бродяга никогда бы не стал охотиться ни на кого другого. Он – охотник на енотов, он происходит из древнего рода охотников на енотов.

Я сказал Райле:

– Эзра прав. Собака, которая охотится на енотов, может делать только это. Если она гоняется за кроликами и лисой, на енота она бесполезна.

– Итак, вы никогда его не видели, – сказала Райла, – и не убили его.

– Да нет, это было – то есть я имею в виду, что видел его. Однажды ночью, несколько лет назад. Бродяга загнал его под утро, часа в четыре или около того, и я наконец различил его очертания на фоне неба, в ветвях на верхушке дерева: он прижался к ветке в надежде, что его не заметят. Я поднял ружье, но из-за бега так тяжело дышал, что не мог как следует прицелиться. Дуло ходило по кругу. Поэтому я опустил ружье и подождал, пока дыхание успокоится, а он оставался там, за веткой. Он должно быть знал, что я тут, но не шевелился. Затем я опять поднял ружье. Мушка стояла твердо. Я положил палец на спуск, но не нажал. Должно быть, прошла минута. Он был в поле зрения, и мой палец был на спуске, готовый нажать, но я этого не сделал. Не знаю, что случилось. Мысленно возвращаясь в прошлое, я представляю себе, что думал обо всех ночах, когда мы гонялись за ним, и что все это исчезнет, стоит лишь спустить курок. И вместо уважаемого противника у меня будет лишь растерзанное тело, и никто из нас не сможет радоваться охоте. Не помню, думал ли я именно об этом, но должно быть, думал, а когда додумал мысль до конца, то опустил ружье. Когда это случилось, енот на дереве повернул голову и посмотрел на меня. И вот какая смешная вещь. Дерево было высоким, а животное сидело почти на макушке. Ночь была не совсем темной, небо светлело от приближающегося рассвета, но енот был слишком далеко, а ночь все еще была слишком темной, чтобы разглядеть его морду. И тем не менее, как только он повернул голову, я ее увидел. Это была не морда енота. Более всего она походила на кошачью, хотя и кошачьей она тоже не была. У животного были усы, как у кота, и даже с того расстояния, где я стоял, они были видны. Морда была круглой и еще – это ужасно трудно передать – казалось, она была из кости, вроде оголенного черепа. Глаза были большие, круглые, и не блестели как у совы. Я должен был ужаснуться, но этого не случилось. Я был удивлен, конечно, но не настолько, насколько мог бы. И все время был уверен, не признаваясь в этом даже себе, что тот, за кем мы устраивали погони, вовсе не был енотом. Затем он мне улыбнулся. Не спрашивайте меня, как это он улыбнулся и откуда я узнал, что это была улыбка. Такое у меня было ощущение. Не ухмылка, которая сделала бы меня и Бродягу побитыми, а улыбка доброго товарищества, усмешка, которая говорила: «Разве мы не повеселились вдосталь?». Итак, я опустил ружье дулом к земле и пошел домой, а Бродяга шел следом за мной.

– Мне здесь что-то непонятно, – сказала Райла. – Вы говорили, что Бродяга – собака, которая охотится только на енотов.

– Это – загадка и для меня, – сказал Эзра. – Было время, когда я очень этим интересовался. Вот почему, мне кажется, я для себя не могу допустить, что это был не енот, хотя и знаю, что в самом деле не был. Но с той ночи, о которой я рассказал, Бродяга бегал с ним много раз, и иногда я присоединялся к нему для простой радости охоты. Я и сам иногда вижу старину Кошарика глядящим на меня из кустов или с дерева, и когда он знает, что я его вижу, он всегда улыбается мне как добрый товарищ. Ты его видел, Эйса?

– Временами. Он ходит по деревьям в моем яблоневом саду.

– Всегда только лицо, – сказал Эзра, – лишь улыбающееся лицо. Если и есть тело, то оно неразличимо. Нет никаких признаков того, как он велик и какой формы. Были случаи, когда я набредал на Бродягу, и это создание глядело на него из кустов, а Бродяга стоял там в точности как собеседник. Хотите знать, что я думаю?

– А что вы думаете? – спросила Райла.

– Я думаю, Кошарик ходит вокруг и подговаривает Бродягу отправиться побегать в эту ночь. Он говорит Бродяге: «Как насчет того, чтобы нам ночью побегать?». И Бродяга отвечает: «Конечно, я с удовольствием». И Кошарик спрашивает: «А как ты думаешь, не отправится ли Эзра с нами?». И Бродяга отвечает: «Я поговорю с ним об этом».

Райла весело засмеялась.

– Как смешно, – воскликнула она, – как это восхитительно смешно!

Эзра обиделся.

– Может быть – для вас. Но не для меня. Что до меня, то все здесь полностью логично.

– Но тогда кто же это? Что вы об этом думаете? Вы же думали об этом?

– Ну конечно. Размышлял. Но ни к чему не пришел. Я говорил себе, что, может быть, это что-то, сохранившееся с доисторических времен. Никакой это не призрак. А что думаешь ты, Эйса?

– Временами он кажется немного нечетким, – сказал я. – Немного размытым, может быть, но он не призрачен.

– А почему бы вам обоим заодно и не поужинать у меня? – предложил Эзра. – Мы могли бы проговорить всю ночь. Я ведь еще не все рассказал. У меня так много тем для разговора, что я могу беседовать часами. У меня целый котел черепахового жаркого, гораздо больше, чем я могу съесть, даже с помощью Бродяги, и я поймал пару щурят в маленьком озерце неподалеку. Старая щука сравнительно жесткая, а молодые изумительно вкусны. Ничего другого предложить не могу, но если вы поедите черепаховое жаркое, то вам ничего другого и не захочется.

Райла взглянула на меня.

– Не остаться ли?

Я покачал головой:

– Заманчиво, но нам нужно возвращаться. До дороги, где мы оставили машину, две мили, и я не хотел бы идти в темноте. Так что нам лучше бы отправиться прямо сейчас, пока светло – тогда мы не собьемся с тропы.

7

Уже в машине, по дороге домой, Райла спросила:

– Почему ты мне не рассказал про этого Кошарика?

– Я о нем упоминал, – ответил я, – но не стал рассказывать, как он выглядит. Ты могла бы мне не поверить.

– И ты подумал, что я поверю Эзре?

– А разве нет?

– Я еще сама не поняла, поверила ли я. Это похоже на бабушкины сказки. Как и сам Эзра, отшельник-философ. Мне и не снилось, что есть такие люди.

– Их немного. Он – высыхающая ветвь вымирающей породы. Когда я был мальчиком, их было уже мало. Но прежде, когда-то давно, их было масса. Старого замеса, как говорила моя бабушка. Мужчины, которые никогда не женились, имели склонность жить сами по себе, отделяясь от общества. Они сами себе готовили, стирали, выращивали небольшие огородики, держали собак или, реже, кошек для компании. Жили, нанимаясь на лето к фермерам, а зимой – на заготовку дров. Некоторые промышляли ловлей зверей – скунсов, куниц и так далее. Другие жили землей – охотились, ловили рыбу, возделывали дикие съедобные растения. Как правило, они не имели никаких запасов, но тем не менее обычно выглядели счастливыми. Забот у них было мало, потому что они отрицали ответственность. Когда они становились слабыми и неспособными обслужить себя, их или отвозили в старорежимные дома призрения, или иные соседи брали их к себе и заботились о них за поденную работу, с которой те еще справлялись. Бывало и так, что кто-нибудь заглянет в хижину и обнаружит, что хозяин уже неделю как умер. Они были большей частью беспомощны и незначительны. Когда они наскребали немного денег, то отправлялись выпить, пока не кончались деньги, а затем разбредались назад по своим хижинам и следующие несколько месяцев собирали деньги для другой эпизодической выпивки.

– Мне такая жизнь кажется непривлекательной, – сказала Райла.

– По современным стандартам, – заметил я, – так и есть. Но посмотри на это с точки зрения пионеров заселения этого края. Некоторые из наших молодых людей вновь поднимают эту идею. Они зовут назад, к земле. Вряд ли это во всех отношениях плохо.

– Эйса, ты говорил, что видел это создание и что в селениях бывает страх перед пантерой. Значит, другие тоже видели его.

– Видимо, они неотчетливо видели кошачью морду.

– Но улыбающаяся пантера!

– Когда люди видят пантеру или то, что они считают пантерой, они не слишком расположены замечать какую-то там улыбку. Они боятся. В их интерпретации улыбка может стать оскалом.

– Не знаю. Все это так фантастично. И еще твои раскопки. И Боусер, раненый наконечником Фолсона. И зеленые кости динозавров.

– Райла, ты просишь объяснения. А объяснения у меня нет. Есть искушение связать все это. Я не уверен, что все эти загадки как-то связаны. И не упрекнул бы тебя, если бы ты уехала. Не так-то приятно столкнуться со всем этим.

– Пожалуй, неприятно, – согласилась она, – но все это важно и волнует. Если бы мне рассказал это кто-нибудь другой, я бы непременно уехала. Но я знаю тебя. Ты всегда честен в своих мыслях, даже если тебе это неприятно. Все это немного пугает. У меня ощущение, что я стою на краю чего-то, чего не понимаю, возможно, какой-то великой действительности, которая заставит нас выработать новый взгляд на мироздание.

Я засмеялся, но смех вышел немного натянутым.

– Давай не будем воспринимать это так серьезно, а будем делать шаги постепенно. Этот путь легче.

– Пусть будет так, – согласилась она, и в голосе ее прозвучало облегчение. – Интересно, как там Боусер.

Когда через несколько минут мы добрались до дома, стало очевидно, что с Боусером все в порядке. Хайрам сидел на задней веранде, а Боусер распластался у его ног. Увидев нас, Боусер приветливо завилял хвостом.

– Как он? – спросила Райла.

– Да все нормально, – отвечал Хайрам. – Мы с ним провели хороший день. Сначала сидели и наблюдали за малиновкой и много разговаривали. Я промыл ему рану; она теперь выглядит хорошо. Крови там больше нет, и рана начинает по краям затягиваться. Боусер – хорошая собака. Он спокойно лежал, когда я очищал рану, даже не дернулся. Он знает, что я ему помогаю.

– Ты ел что-нибудь? – спросил я.

– В холодильнике был кусок жареного мяса, и мы с Боусером поделили его. Остаток я дал Боусеру на ужин, а себе сделал яичницу. Мы сходили и собрали яйца. Их оказалось одиннадцать.

Хайрам медленно поднялся на ноги.

– Раз уж вы здесь, пойду-ка я домой, а утром вернусь, чтобы позаботиться о Боусере.

– Если у тебя есть дела, можешь не приходить, – сказал я. – Мы позаботимся о нем.

– Конечно, дела есть, – сказал Хайрам с достоинством, – всегда есть что делать, но я обещал Боусеру. Я сказал ему, что буду ухаживать, пока он не выздоровеет.

Он спустился по ступенькам и уже пошел было к воротам, но вдруг остановился.

– Забыл, – сказал он, – я не закрыл курятник. Его нужно закрыть. Здесь полно скунсов и лис.

– Можешь идти спокойно, – сказал я. – Я сделаю это сам.

8

Шум прямо подбросил меня в постели.

– Что случилось? – сонно спросила Райла со своей подушки.

– Что-то с курами.

Она протестующе пошевелилась.

– Неужели здесь по ночам нельзя спать? Прошлой ночью Боусер, теперь куры.

– Это все проклятая лиса. Их тут стало втрое больше, чем раньше. Курятник как решето.

В ночи слышался шум испуганных птиц.

Я выдернул ноги из постели, нашел на полу шлепанцы и впихнул в них ноги.

Райла села.

– Что ты собираешься делать?

– На этот раз я до нее доберусь. Не зажигай света. Спугнешь.

– Сейчас темно, ты ее не увидишь.

– Светит полная луна. Увижу.

В закутке на кухне я нашел дробовик и коробку патронов. Два я загнал в стволы. Боусер в своем углу заскулил.

– Ты останешься здесь, – сказал я, – и будешь молчать. А то всполошишь все вокруг и спугнешь лису.

– Будь осторожен, Эйса, – предостерегла меня Райла, стоя в дверном проеме.

– Не тревожься. Все будет нормально.

– Накинь что-нибудь. Не следует выбегать туда как есть, в пижамных штанах и шлепанцах.

– Все будет в порядке. Я не задержусь.

Ночь была светла как день. Огромная золотая луна сияла прямо над головой. В мягкости лунного света двор выглядел как японская гравюра. В ночном воздухе висел тяжелый запах сирени.

Из курятника все еще неслись неистовые, пронзительные птичьи крики. В углу двора была клумба махровых роз. Идя крадущимся шагом по мокрой холодной траве, тяжелой от росы, как и предсказывала Райла, я подумал, что лиса не в курятнике, а в розовом кусте. Я подкрался к розам с ружьем наготове. Глупо, говорил я себе. Лиса либо в курятнике, либо удрала. Она не станет прятаться в розах. Но предчувствие упорствовало: здесь. Думая об этом, почти зная это, я еще подивился, откуда я знаю, как это может быть, чтобы я знал.

И в тот момент, когда я подумал об этом, все мысли и удивление выветрились из меня. Из розового куста прямо на меня уставилась морда, совиные глаза, усы. Она смотрела не мигая, и никогда прежде я не видел это лицо так ясно и так долго. Раньше мы с ним едва встречались взглядом. Но теперь оно было здесь, и в лунном свете четко выделялся каждый ус. Усы я видел впервые.

Заинтересованный и испуганный, но более заинтересованный, я двинулся вперед с ружьем наизготовку, хотя теперь я знал, что не использую его. Что-то говорило мне, что я подошел к нему ближе, чем следует, но я сделал еще один шаг и на этом шаге споткнулся, или мне показалось, что споткнулся.

Когда я вернул себе равновесие, вокруг не было ни роз, ни курятника. Я стоял на пологом склоне, поросшем невысокой травой и мхом, а наверху холма была березовая рощица. Сияло солнце, но не было жарко. Кошачье лицо исчезло.

За спиной прозвучали тяжелые шаркающие шаги, и я обернулся. Шаркающая, тяжело шагающая масса была футах в десяти от меня выше. У нее были поблескивающие клыки и длинный хобот, раскачивающийся из стороны в сторону. Она была не более чем в десяти футах от меня и надвигалась. Я побежал. Как испуганный кролик, я мчался вверх по склону. И, черт возьми, если бы я не убежал, этот мастодонт растоптал бы меня. Не заметив меня, он просто протопал мимо, ступая изящно и стремительно, несмотря на свою грузность.

– Мастодонт, – сказал я себе, – во имя любви Христа, мастодонт!

Мой мозг, казалось, поймал и удержал одно только это слово – мастодонт, мастодонт. Ни для чего другого в нем не было места. Я стоял, обернувшись к куще берез, мой мозг был как иглой пронзен этим словом, а зверь, шаркая, шел вниз по склону, направляясь к реке.

Первым, подумал я, был Боусер, с каменным дротиком в ляжке. А теперь я. Каким-то образом, как это ни смешно, я прошел той же дорогой, что и Боусер… Я стоял и раздумывал, нелепая фигура в пижамных штанах и рваных шлепанцах, с дробовиком в руке.

Меня привел сюда временной туннель – или временная тропинка, все равно как называть это, и этот проклятый Кошарик перепутал времена, как, должно быть, это случилась с Боусером. Можно было посмеяться, но признаков этой тропинки не было. Не было ничего, что предупредило бы меня, что я шагнул с нее. Я вяло поинтересовался, какой это мог быть род знаков, чтобы их заметил человек. Может быть, мерцание в воздухе? Пожалуй. Хотя я был уверен, что здесь не было и мерцания.

Одновременно мне в голову пришло еще кое-что. Попав сюда, я должен был точно отметить место, чтобы у меня был хотя бы вероятный шанс вернуться назад, обратно в свое собственное время. Однако любая возможность найти его исчезла, когда я убежал, испуганный мастодонтом.

Я пытался успокоить себя тем, что Боусер много раз был в прошлом и возвращался назад. Может быть, удастся и мне? Но я в этом вовсе не был уверен. Боусер мог найти место входа в туннель по запаху, а человек не может.

Стоя на месте и переживая, никаких проблем я разрешить не смогу. Если я не найду дорогу обратно, мне придется остаться здесь на какое-то время и, сказал я себе, мне бы стоило осмотреться.

В направлении, куда ушел мастодонт, примерно в миле от себя, я увидел группу мастодонтов, четверых взрослых и детеныша. Зверь, который чуть не растоптал меня, стремился к ним.

Плейстоцен, сказал я себе, но как глубоко в плейстоцене – у меня не было способа узнать.

Вокруг лежала земля, которую я знал – и как она отличалась! Не было лесов. Во все стороны расстилалась земля, покрытая травой, похожая на тундру, с кущами берез и каких-то кустарников, вплоть до реки, где можно было туманно рассмотреть желтые ивы.

Березы в рощице рядом со мной были покрыты листьями, мелкими недоразвитыми весенними листочками. Коричневая земля под деревьями была покрыта ковром изящных многоцветных цветов, раскрывающихся вскоре после схода снега. Медуница придавала воздуху особый аромат. Мальчишкой я бродил по лесам по этой самой земле и приносил домой в чумазых руках большие букеты цветов, которые моя мать ставила в приземистый коричневый кувшин на столе в кухне. Их незабываемый аромат я мог уловить даже отсюда.

Весна, думалось мне, но для весны было холодно. Несмотря на солнце, я дрожал. Ледниковый период, сказал я себе. Должно быть, уже в нескольких милях к северу стоят стеной сияющие валы ледникового фронта. А у меня не было ничего, кроме пижамы да шлепанцев и дробовика с двумя патронами. Таков был общий итог. Ни ножа, ни спичек – ничего. Взглянув на небо, я увидел, что солнце движется к полудню. Если так холоден был день, то ночью можно было замерзнуть. Огонь, думал я, но как его развести? Если бы я мог найти кремни! Я порылся в памяти, вспоминая, находили ли когда-нибудь по соседству кремни, но даже если они тут и есть, что мне с ними делать? При ударе кремнем о кремень искры будут слишком слабы, чтобы зажечь огонь. Сталь была – в ружье, – зато в этом районе не было никаких кремней, это я помнил. Пожалуй, можно распотрошить патрон, смешать порох с трутом и выстрелить. А что, если это не сработает? – спросил я себя. И где взять трут? В сердцевине гниющего бревна, если тут можно найти такое, если удастся его расколупать и найти внутри сухое рыхлое дерево. Или содрать бересту и мелко искрошить ее.

Я стоял, оглушенный, изнуренный своими мыслями и подкрадывающимся страхом. И обратил внимание на птиц. Я и раньше слышал их, но, раздираемый другими заботами, отстранялся от этой. Какая-то голубая птичка пристроилась на сухом стебле и запела. Из травы вылетел полевой жаворонок и взвился в воздух, рассыпав свою трель волнующего счастья. Среди берез попискивали и скакали с ветки на ветку маленькие птички, похожие на воробьев. Да здесь местность прямо кишела птицами.

Раскинувшаяся передо мной земля, на которой я наконец начал ориентироваться, становилась на взгляд все более знакомой. Обнаженный, это все еще был Уиллоу-Бенд. Река текла с севера, отклоняясь на запад, а затем поворачивала на восток. Вдоль всего изгиба русло было окаймлено желтыми ивами.

Мастодонты уходили вниз по долине. Я не видел другой живности, кроме мастодонтов и птиц. Но здесь могли быть и другие животные: саблезубые тигры, волки, может быть, даже пещерные медведи. Я мог обороняться очень недолго: когда патроны будут использованы для добывания огня, я останусь безоружным и беззащитным, а ружье будет не лучше дубины.

Осмотревшись вокруг, я пошел к реке. Она была шире и текла значительно быстрее, чем обычно. Видимо, из-за талой воды ледников.

Облачная желтизна исходила от желтых пушистых шариков, похожих на гусениц, покрытых золотистой пыльцой. Поток был чист – так чист, что можно было видеть, как галька ворочается на дне да тени рыб мелькают у берега. Пища есть, сказал я себе. Ни крючка, ни лески, но я мог сплести сеть из ивовой коры. Это будет грубое изделие и непривычное дело, но это можно сделать. Сырая рыба будет не очень хороша в качестве постоянной диеты, подумал я, но вскоре бросил размышлять об этом.