Там, где кончается волшебство Джойс Грэм

Я посмотрела на белье, такое хлесткое и хрусткое, отбеленное и высушенное на солнце. Со злости ринулась на него, запутываясь в простынях, и потащила за собой все, что было на веревке, утягивая столько, сколько могла, и сбрасывая все на влажную землю рядом с колонкой. Я с визгом пинала белое белье. Я с воем упала на колени и принялась втирать красивые, чистые простыни в грязь, пока они не стали черными и гадкими. Потом с рычанием принялась их рвать. Они не рвались. Тогда я зарыдала и рухнула на груду перепачканного белья.

Уильям навис надо мной, выпятив нижнюю губу и глядя куда-то за калитку. Он выглядел смущенным.

– Вставай, Осока.

– Уильям, я схожу с ума? Да?

– Давай же, поднимайся.

– Я ненавижу стирку, – стенала я. – Ненавижу.

– Я знаю. Вставай. Пойдем в дом. Нам нужно немного подымить.

– Подымить? Это еще зачем?

– Чтобы утихомирить пчел, – ответил он.

Я чувствовала себя такой несчастной. Все рыдала и рыдала, а в итоге не удержалась и спросила:

– Вы с Мамочкой когда-то были любовниками?

– Возможно, были. Мы все когда-то были юными. Но потом все пошло наперекосяк. Догадываюсь, почему ты спрашиваешь, но я, черт побери, не твой папаша.

Я встала.

– Тогда ты отец Джудит?

– Насколько мужчина может быть в этом уверен – да. – Уильям подобрал с земли груду испорченного белья и понес ее в дом. – Придется тебе стирать все заново, – изрек он.

31

По окончании следующего занятия МММ отвела меня в сторону и сообщила удручающие новости. Администрация порылась в моих бумагах и не обнаружила ни единого документа, указывающего на наличие базовой акушерской квалификации. А это являлось обязательным условием для прохождения курса. В руках у МММ была моя анкета, где против пункта, являюсь ли я квалифицированной акушеркой, стояла жирная галочка. Соседнее же окошко, запрашивающее мой регистрационный номер, пустовало.

Я предположила, что поставила галочку случайно, не будучи привычной к заполнению анкет.

Казалось, МММ растеряна. Она сняла очки и покосилась на меня с сомнением. В раздумье пососала дужку. Как это могло случиться, негодовала она, ведь это же невозможно, и, главное, как обидно – ведь я, оказывается, была ее самой многообещающей студенткой. Последнее явилось для меня новостью, но что толку. Я поинтересовалась, могу ли я хотя бы посещать оставшиеся лекции, но она призналась, что не видит в этом никакого смысла. Без базовой квалификации мне все равно не получить диплом.

Домой я добиралась долго. Наверное, у меня все было на лице написано, потому что никто не останавливался. Стоял чудесный весенний вечер; в кронах деревьев, как оглашенные, галдели дрозды, но меня все это не трогало. Когда на ступеньке моего дома я увидела Артура, то очень обрадовалась. Мне так хотелось отвлечься от всех этих тягостных мыслей.

– И сколько ты тут уже торчишь?

– Недолго. Не хочешь прогуляться до «Льва»?

Я никогда не бывала в «Красном льве», хотя проходила мимо не меньше сотни раз и каждый раз гадала, как там внутри, – поэтому согласилась моментально. В пабе стояли тишь да покой. Два седеньких старца сидели по разным концам барной стойки, потягивали слабое пиво и вдохновенно игнорировали друг друга. За столиком, взявшись за руки, шепталась парочка. На стенке в стеклянном коробе висела мумифицированная щука. Такое ощущение, что хозяин довольно хорошо знал Артура. Я не могла решить, что выпить. Он посоветовал какой-то бейбичам, сославшись на то, что большинство клиенток выбирают именно его. Ну, я его и заказала. Артур принес себе пинту горького, а мне – бейбичам.

Мы сели за столик. Артур поставил на картонную подставку пиво, я поставила на подставку бейбичам. Артур потягивал пиво, а я потягивала бейбичам. Напиток оказался шипучим и приторным; от пузырьков и сахара у меня, видно, голова слегка поехала, потому что я вдруг кое-что вспомнила, касающееся Артура, и захихикала – впервые после смерти Мамочки.

– Что?

– Ничего, – ответила я.

– Ну что, скажи?

Я замотала головой. На самом деле, вспомнила его гигантскую штуку, как она в тот раз стояла, и задумалась, опала ли она когда-нибудь.

– Ну как тебе бейбичам?

– Довольно вкусно. Не то чтобы безумно, но…

– Безумно и не надо.

– Ну да, не надо.

Я выпила еще немного, чтобы Артур не подумал, будто мне не нравится. Потом осмотрелась. Один из стариков таращился на меня через пивную кружку. Я провела рукой по стриженой башке.

Артур поведал мне свои хорошие новости. Его избрали держателем одной из трех «бутылок», а точнее, бочонков эля на Пасхальном параде в Халлатоне. Там ежегодно проводился старинный фестиваль, носящий длинное название «Урви заячий пирог и пни бутылку». Среди местной гопоты держатель «бутылки» приравнивался к небожителям. Артура просто распирало от гордости, когда он мне это рассказывал.

– Артур, как здорово!

– Скажи же?

– Чудесно.

Мы снова поглазели по сторонам. Артур откашлялся:

– Осока, они тебя в покое не оставят.

– Да ладно! – сказала я с напускной беззаботностью.

– Тебе необходим заступник. Защитник.

– Ты мог бы им стать, Артур? Ты стал бы меня защищать?

– Конечно стал бы, – произнес Артур и отхлебнул от пинты горького. Клочок густой пены повис у него на верхней губе. – Стал бы, если бы знал как.

– Приятно. – (Неожиданно в тишине раздался смех. Он шел откуда-то из другого конца помещения.) – Там еще комната?

– Ага. Курильная. В ней пиво чуть дешевле. Мы иногда садимся там с парнями из байкерского клуба.

– Бьюсь об заклад, хохочете до упаду.

– Хохочем. – Иронии он не уловил. – Так вот про эту комнату. Когда ты там, тебя не видно; зато тебе хорошо слышно, что говорят здесь. Я как-то случайно подслушал разговор Винаблза с Джейн Лоут. Чуешь, куда ветер дует? Оказывается, это он ее обрюхатил. Она ему сказала, что ходила к Мамочке, а он ей: «Это все без толку, прими вот что». Я собирался рассказать тебе еще тогда, когда приходил на ужин, но сама знаешь, как все вышло. – Вспомнив тот памятный вечер, Артур приуныл и уткнулся в пиво.

– Что это было? Что он ей дал?

– Откуда мне знать. Я слышал, но ничего не видел. Я только помню, как он сказал, что это верное средство.

Я поглазела на пузырьки в стакане. Подумала сразу о нескольких вещах, которые Винаблз мог всучить несчастной девушке. Но главным образом подумала о бедной Мамочке. Теперь я точно знала, что не ее ошибка убила Джейн Лоут, – а ведь она с такой мыслью сошла в могилу.

– Еще стаканчик? – поинтересовался Артур.

– Нет, – улыбнулась я. – Одного вполне достаточно.

Артур проводил меня до дома. Мы некоторое время постояли у калитки. Сошлись на том, что вечер выдался прекрасный. Я посмотрела на звезды, и Артур спросил, что я пытаюсь разглядеть.

– Спутники. Советские и всякие другие.

Он рассказал мне, что недавно в космос запустили первый коммерческий спутник. Я понятия не имела, что это за штука.

– Не государственный, Осока. Частный. На частные деньги.

Я обалдела.

– Ты хочешь сказать, кто угодно может запросто отправить в небо спутник?

– Если хватит денег, то да.

– Но это же кошмар!

Артур пожал плечами. Сначала я хотела рассказать ему тоскливую историю о мертвых собачках и обезьянках в космосе, но потом решила, что это неромантично. Мне показалось, он собирался меня поцеловать. Но почему-то передумал. Я несколько расстроилась, когда он просто пожелал спокойной ночи.

На следующее утро мне принесли письмо. Я вроде поняла его смысл, но не знала, как правильно ответить, поэтому отправилась к тому, кто знал. На ферме Люк, Чез и еще двое хиппанов достраивали монструозного размера теплицу. Когда я подошла, Чез шпатлевал швы между стеклами. Все руки у него были заляпаны замазкой. Набравшись храбрости, я произнесла:

– Я все еще не до конца уверена, что ошиблась, но если это так – прости меня, очень прошу, прости. Хотя я не уверена. – И с этими словами я развернулась и зашагала дальше.

– И это ты называешь извинением? – крикнул он вслед, но я не обернулась и прямиком направилась в дом. Спросила какую-то женщину, где Грета, и поднялась наверх, куда меня направили.

Грета лежала на матрасе прямо на полу, под головой высились подушки. Она читала книгу, выглядела чуть бледнее обычного, но чувствовала себя, по-моему, не так уж плохо. В комнате зверски воняло благовониями. Она подняла взгляд и, выдав слабое подобие своей немыслимой улыбки, сказала:

– Привет.

Я села на пол рядом и взяла ее за руку:

– Ты как?

– Нормально. Только все время тошнит.

– Пройдет. Пей побольше воды. И палочки эти выкинь. Все от неправильных запахов. Я принесла лимонный чай с вербеной…

– Чай благодати, – молвила Грета.

– Так Мамочка его и называла. А вот смотри: сейчас я подвешу над твоей кроватью веточку, – к стене булавкой была приколота открытка, я насадила на булавку еще и веточку вербены, – и ты забудешь про ночные кошмары.

– Откуда ты знаешь про кошмары?

– Что за дурацкий вопрос!

Грета заплакала.

– Ну перестань. Ты приняла решение, теперь крепись.

Я говорила словами Мамочки. Она всегда считала, что там, где не было страдания, там и решения не требовалось. Оставив Грету, я пошла на кухню приготовить чай с лимоном и вербеной.

Когда я возвратилась с чаем, она уже не плакала и выглядела пободрее. Во всяком случае, чай приняла с радостью.

– Теперь скажи, как ты, – произнесла она. – Отвлеки меня от горестных мыслей.

– Услуга за услугу, – сказала я и показала ей письмо.

Она прочла, прищурилась, нахмурилась:

– Это из местного отдела здравоохранения. Тут говорится, что тебя направляют на психиатрическую экспертизу. О боже! Да как они могут?!

– Поэтому я и принесла письмо тебе, Грета. Ты же у нас изучала право и все такое.

– Выходит, могут, – задумчиво произнесла она. – Видимо, так оно и делается.

– Что будет во время этой экспертизы?

– В мешок тебя засунут и бросят в реку, – сказала Грета. – Фигурально выражаясь.

– Фигурально выражаясь, – тихо повторила я.

Грета мне улыбнулась, но как-то жиденько.

32

Той ночью я пошла на Мамочкину могилу, не на фальшивую, а настоящую – ту, что в лесу. Привалилась спиной к старому дубу и разговаривала с Мамочкой. Луна светила так ярко и так ясно, что, прищурившись, я видела Мамочку: она сидела, так же привалившись к соседнему дубу, болтала со мной, купалась в серебряном свете, вбирала в себя Луну.

Наверно, в тот момент я немного спятила и не могу с уверенностью сказать, видела это или просто вспоминала. А может, вспомнила и потому увидела. И разве память так уж сильно отличается от воображения, если все равно никто не может мне сказать, происходило это на самом деле или нет? Мамочка говорила со мной о пении, о том, что я прирожденная певчая и что негоже прятать мой талант.

– Возьми хоть малышей, – сказала она. – Что они делают, как только вылезают?

– Орут, – сказала я.

– Вот-вот, они орут, потому что им больно смотреть на этот мир; они страдают, потому что свет им режет глаза. Но вскоре они перестают орать, боль отступает, и они начинают видеть только красоту, еще не зная, что это. Когда ты поешь, то чувствуешь то же самое.

– Страдание?

– Да. Ты орешь, но тебе становится легче. И постепенно боль отступает. Ведь песни все о боли. Конечно, бывают и веселые песенки, но даже в них, если прислушаться, есть страдание. Исправить песней ничего нельзя, но можно сделать так, что боль отступит и ты увидишь, что за ней. И коль ты уродилась такой певуньей, так и дари это людям.

Я ей сказала, что поняла. Или мне показалось.

Но Мамочка не умела долго оставаться серьезной. Она поднялась на ноги и скинула туфли:

– Давай, Осока, подключайся. Один последний танец перед тем, как я уйду. Наш маленький последний танец.

Я тоже встала и в лунном свете, одаривающем леса и орошающем землю, захлопала в ладоши, отбивая ритм, и спела развеселую «Мэрроубоунз», ее самую-пресамую любимую песню. Она задрала юбку до колен и танцевала, танцевала – а лицо ее сияло от счастья и шаловливой радости, и я с трудом сдерживалась, чтобы не рассмеяться.

– Ты только погляди на эти старые кости! – кричала Мамочка, размахивая ногами посреди колокольчиков. – Гляди, как старый мешок с костями танцует под луной. И что нам за дело, как о нас подумают люди!

Она плясала и скакала, а я все хлопала в ладоши и заливалась смехом. Луна светила прямо на нее. Казалось, Мамочка ее звала, а Луна ее напитывала. Луна рассеивалась от нее. Луна была ее покровом.

В следующее мгновение я осталась одна, под деревом, где находилась ее могила, а Мамочка пропала. И я не знала, то ли вызвала ее тень, то ли припомнила что-то случившееся раньше, – я только знала, что такие рассуждения до добра не доведут.

В ту же ночь кто-то осквернил могилу Мамочки на церковном кладбище. Разбили надгробный камень, написали на нем гадости и раскидали цветы. Мне рассказала об этом малознакомая женщина из местных. Она говорила от всего сердца, с искренним сочувствием. Она не понимала, кем надо быть, чтобы пойти на такую низость. Ведь Мамочка всем помогала. Не кажется ли мне, что это дело рук длинноволосой шантрапы с фермы Крокера? Я ей ответила, что нет, они хорошие люди и ни за что такого не сделали бы. Она предложила собрать народ и привести могилу в порядок. Я поблагодарила ее, но заверила, что справлюсь сама.

Хотя дел у меня и без того хватало. Грета посоветовала найти людей, которые дали бы мне хорошую характеристику во время экспертизы. Недолго думая, я отправилась к Биллу Майерсу. Они с Пегги меня усадили, и мы имели длинную беседу, начавшуюся с выражения негодования по поводу осквернения Мамочкиной могилы. Билл аж позеленел от злости, сказал, мол, если найдет паразитов, задаст им такую взбучку, что мало не покажется, и Пегги присоединилась к его угрозам. Они спросили, ходила ли я уже на кладбище, а я призналась, что нет.

Но их сопереживания хватило ровно на это. Когда речь зашла о письме и предстоящей экспертизе, Билл заявил, что не может выступить в мою защиту:

– Осока, мне приходится лавировать между крокодилом и львом. Друзья полицейского все рано или поздно узнают, что верность закону для него дороже дружбы. Поэтому, Осока, у копов нет друзей. Мы вынуждены держаться особняком.

Ей все это неинтересно, сказала Пегги, ей просто нужно знать, вступишься ты за нее или нет. Я не могу, ответил Билл, а вдруг всплывет, что ей грозит уголовное преследование? Мне лучше там даже не появляться. Значит, решил отсидеться, презрительно проговорила Пегги. Называй это как хочешь, но таково мое теперешнее положение. Тебе Мамочка Каллен жизнь подарила, упрекнула его Пегги, когда ты только появился на свет. Какое отношение к этому имеет Осока, поинтересовался Билл. Она тебя вернула из мертвых, настаивала Пегги.

И, повернувшись ко мне, Пегги рассказала историю, как местный доктор уже поставил на Билле крест, но кто-то втайне догадался послать за Мамочкой. Она пришла, плюнула Биллу в горло каким-то травяным маслом – я знала, что это за масло, – потом губами высосала это масло вместе с пробкой из мокроты и слизи, окунула младенца в ледяную воду, намазала ему грудь горчичной притиркой, и он вернулся из мертвых – и вот он стоит живехонек, гора горой.

Билл призадумался. Я чувствовала, что между ними назревает ссора – последнее, чего я добивалась. Я поблагодарила парочку и встала. Мне показалось, Билл расстроился.

Пегги вышла со мной в прихожую.

– Они хотят упечь меня в психушку, – сказала я, – как Мамочку.

– С той только разницей, – заметила Пегги, – что Мамочка тогда действительно на некоторое время свихнулась. Мне мамка моя рассказывала. Мамочка потеряла мужа и сына. Она таскалась по мужикам как оголтелая – лишь бы зачать. Ей было не важно от кого. Но это место – просто ад, чего там говорить. Ты знаешь, что Мамочку там стерилизовали?

– Нет! – ужаснулась я.

Пегги покивала.

– Значит, так. Даже если Билл не сможет выступить в твою защиту, я знаю кое-кого, кто сможет, – многозначительно произнесла она и отворила дверь.

Я посмотрела ей в глаза, пытаясь расшифровать таинственную фразу, но Пегги лишь мягко выставила меня на улицу.

По дороге домой меня остановила еще одна дама, желающая выразить возмущение тем, что случилось на церковном дворе. Она сказала, что не понимает, куда катится мир, если даже мертвых не могут оставить в покое. Осквернение Мамочкиной могилы никого не оставило равнодушным.

Тем вечером ко мне нагрянули Уильям, Пегги Майерс и женщина, которую я видела впервые, – со вдовьим горбом и в очках с очень толстыми стеклами. Что Уильям с Пегги знают друг друга, стало для меня открытием. На нем опять был темный строгий костюм с цепочкой для часов; он сунул руки в карманы и вел себя так, словно впервые меня видит. Молчал как сыч, и ноль внимания фунт презрения. Я пригласила их войти.

Когда они расселись, Пегги сказала что-то приятное, а Уильям принялся глядеть по сторонам с налетом скуки и легкого неодобрения. Я посчитала, что, видно, так надо, и не стала показывать, что мы знакомы. В итоге первой о деле заговорила, потирая подагрические пальцы, незнакомая дама:

– Дорогуша, мы пришла поговорить о пироге.

– О пироге?

– О пироге.

– Видишь ли, раньше мы обращались к Мамочке за, скажем… – Тут она замялась и сняла что-то невидимое с кончика языка. – Да, к Мамочке за помощью в приготовлении пирога. Но в последние годы она все больше отказывалась, потому что это тяжкий труд – готовить пирог. Поэтому нам приходилось обращаться в пекарню Карлтона, хотя восторгов по поводу их пирогов я не слыхала. Но в этом году мы решили опять испечь пирог сами.

– Сами?

– Мы трое представляем в некотором роде комитет. Я председатель. Мы думали попросить тебя…

– Попросить меня?

– Помочь нам с пирогом. Конечно, не в одиночку. Просто очень хочется, чтобы в рецепте было немножко от Мамочки. Позор. Эта история на кладбище – просто позор.

Я обалдела. Глаза мои наполнились слезами.

– Вот, – торжествующе произнесла Пегги. – Я же говорила, что она согласится. Такого пирога, какой у нас будет в этом году, еще свет не видывал.

– А девчонка справится? – проворчал Уильям. – Вдруг у нее получится каша вместо пирога?

– Конечно справится! – огрызнулась Пегги.

Уильям стиснул зубы, скрестил на груди руки и отвернулся.

– Так что? – спросила председатель комитета, по-прежнему поглаживая измученные подагрой суставы.

– Так что? – еле слышно повторила я.

– Ты справишься?

– Справлюсь.

– На том и порешили.

С этими словами члены комитета встали: Пегги и пожилая дама довольные собой, а Уильям обиженный, что вышло не по его. Только перед уходом он обернулся и посмотрел на меня. Без слов. Без тени узнавания на чудесном сердитом старческом лице.

Когда они ушли, я опустилась в кресло и задумалась. Мне предложили участвовать в приготовлении пирога. Подумать только!

Заячьего пирога.

Того самого заячьего пирога. Его выпекали для фестиваля в Халлатоне со времен столь незапамятных, что никто не знал, когда все началось. Церковь не единожды пыталась запретить эту традицию. Церковь ее на дух не выносила.

Мамочка рассказывала, что больше сотни лет назад традиция оборвалась. А потом снова возобновилась. Есть те, кто утверждает, что ей не больше сотни лет, а есть такие, кто вспоминает историю про пастора, случившуюся в восемнадцатом веке. Он попытался бороться с пирогом, на что прихожане побили стекла в его доме и написали на стене: «Нет пирога – нет пастора». Тогда он тихо-мирно вернул пирог на место.

Не знаю. По-моему, это одна из тех историй, которым нет начала и никогда не будет конца. Заячий пирог пришел из ниоткуда, но будет жить всегда. А то, что пожилая леди сказала про Мамочку – будто Мамочка устала печь заячий пирог, – было неправдой. Ей запретили. Какой-то очередной викарий или пастор. После того как она вышла из больницы, до кухни ее больше не допускали. Бедная Мамочка. Она ведь так любила печь.

– Люди ненавидят всех, кто хоть немного отличается от них, – говаривала Мамочка. – Люто ненавидят. – И добавляла: – За что?!

И вот теперь они пришли ко мне. Сидели тут передо мной, втроем, а мне хотелось их спросить: «Что? Просите зайца испечь вам заячий пирог?» Но разве такое скажешь! Когда тебя просят, ты просто надеваешь фартук и печешь. Вот так-то.

Зато я знаю точно – поскольку мне об этом говорила Мамочка, – что зайца халлатоновский пирог не видел уже много лет.

– Одна говядина да свинина. Говядина да свинина. Ну разве это заячий пирог? – сокрушалась Мамочка.

А ведь день заячьего пирога – единственный в году, когда тебя не проклянут за то, что ты ел зайца. В этом вся соль. Вот почему в этот день разрешается есть заячий пирог. Я бы сама не стала есть зайца ни в какой другой день, кроме пасхального понедельника. В любой другой день за поедание заячьего мяса налагается проклятье трусости. Это известно каждому. Но на меня – не знаю уж зачем и почему – в этом году свалился заяц, и я испеку им настоящий заячий пирог. Такой, что они закачаются.

И первым делом я отправилась в лес, чтобы рассказать об этом Мамочке.

До Артура новости долетели довольно быстро, и в среду он уже явился. Вот это да: теперь у нас обоих такие важные роли на предстоящем Пасхальном фестивале! Он ликовал, а я носилась по дому, как белка в колесе.

– Ты прибралась на Мамочкиной могиле? – нахмурившись, осведомился он.

– Нет еще, – сказала я.

– Все только об этом и говорят. Хотел бы я поймать того, кто это сделал.

А у меня и так дел было невпроворот. Во-первых, нужно было к пасхальному понедельнику испечь гигантский пирог. Во-вторых, завтра, то есть накануне Страстной пятницы, мне предстояла психиатрическая «экспертиза». Меня волновало только одно: если меня засунут в психушку, как я тогда испеку пирог? Неужто никто об этом не подумал?

Весь вечер накануне экспертизы я убиралась. Грета сказала, что дом должен сиять. Велела снять с балок особенно сомнительные травы, а с полок – особо запылившиеся бутылки. Я чувствовала, что оскорбляю тем самым память Мамочки, но все-таки сделала по-гретиному. Я даже достала с тайной полки банку с Мамочкиными ногтями и волосами, но не нашла в себе сил выкинуть ее, поставила обратно.

Я вычистила до блеска каждый угол. Надраила полы и вымыла все стены. Постирала чехлы на стулья, скатерть и разложила все так красиво, как только могла. Я потрудилась на славу.

И хоть уборка меня порядком уморила, спала я той ночью плохо. Я думала о Мамочке; о том, как она бредила, потерянная во времени; как ей казалось, что она опять в том жутком месте. О том, как ее насильно стерилизовали.

С утра я поставила в центр стола на белоснежную скатерть вазу с букетом весенних цветов, среди которых была и мать-и-мачеха – она приносит мир. Я все еще возилась с цветами, когда в дверном проеме появилась строгая дама в деловом костюме. В очках для чтения и с папкой. Волосы у нее были зачесаны назад и убраны в кичку.

Я чуть не выпрыгнула из штанов от радости, когда сообразила наконец, что это Грета.

– Грета! Вот это номер!

Она уселась.

– Ты молодчина. Дом преобразился. – Положив папку с ручкой на стол, сказала: – Все дело в первом впечатлении, ты же знаешь.

– Не знаю. Откуда у тебя костюм?

– Пылился в чемодане. Два года не доставала. – Она взглянула на меня поверх очков так строго, что, если бы я ее не знала, точно бы обиделась. – Давай немного порепетируем.

Ровнехонько в десять прибыл доктор Блум – тот самый терапевт, который отправил Мамочку в больницу, где она вскоре умерла, с коллегой-врачом, который втерся мне в доверие заварными пирожными. За ними следовала высокая, весьма костлявая женщина. У нее было красное, сильно обветренное лицо человека, изрядное количество времени проводящего в горах, и темно-серые волосы, подстриженные немодным бобиком. Она сказала, что ее зовут Джин Кавендиш, и представилась как социальный работник.

Мне раньше приходилось слышать термин «социальный работник», но никогда не представлялось случая узнать, что именно он означает. И только я решила восполнить сей пробел, как Грета пригласила всех присесть. Она сказала, что за столом для каждого есть стул, и так наверняка всем будет удобнее.

Любитель заварных пирожных брезгливо поглядел на стулья, будто они были обмазаны слизью.

– А вы, позвольте спросить, кто? – обратился он к Грете.

– Я Грета Дин. Я консультирую Осоку и предоставляю юридическое сопровождение данной экспертизы.

– Впервые об этом слышу, – произнес любитель заварных пирожных, обернувшись к двум другим.

Грета присела и выдвинула стул для социального работника Джин. Джин села, Блум тоже. В конечном счете уселся и любитель заварных пирожных, не переставая подозрительно поглядывать на Грету.

– Все просто, – сказала та. – Осока наняла меня, чтобы были соблюдены все правовые нормы.

– Наняла? Для меня новость, что она может позволить себе адвоката.

– Ну, это, знаете ли, личное дело Осоки.

Тут Грета облучила его одной из своих жутких, сводящих меня с ума улыбок. Я страшно обрадовалась, что наконец-то она ее использовала на ком-то другом, тем более на этом мерзком гаде. И кстати, мне даже показалось, что на него ее улыбка произвела другое впечатление.

– Могу я попросить вас представиться? – спросила она.

– Все как-то слишком официально, вам не кажется? Мы…

– Осока называет вас «любителем заварных пирожных», так как в прошлый раз вы к ней явились с пакетом заварных пирожных. Я же при всем желании не могу к вам обращаться таким образом.

Социальный работник сдержанно хихикнула, Блум ухмыльнулся. Джин предложила всем по очереди представиться.

Так мы и пошли по кругу. Любитель заварных пирожных назвался Глейстером и объяснил, что работает на окружные органы здравоохранения, оказывая «содействие в подобных ситуациях». Никто и не сомневался, подумала я. Я шла последняя, после Греты:

– Меня зовут Осока, и я не сумасшедшая.

Грета на меня зыркнула. Она предупреждала, чтобы я об этом даже не заикалась, но я забыла. Затем инициативу попытался перехватить Глейстер. Без предварительных обсуждений он вздумал назначить себя председателем собрания.

– Тогда приступим. Осока, во-первых, я хочу сказать, что это просто дружеская, неформальная беседа, устроенная для того, чтобы выяснить пару интересующих нас моментов, и все. Мы зададим несколько вопросов, а вы отвечайте, как вам заблагорассудится. Расслабьтесь.

Грета немедленно вмешалась:

– И несмотря на это, Осока, важно, чтобы ты поняла следующее: возможно, беседа и неформальная, но цель, ради которой здесь собрались господа Блум с Глейстером, а также мисс Кавендиш, – вынести заключение о твоей вменяемости. Поэтому одним из результатов данной беседы может явиться рекомендация, что тебе пойдет на пользу лечение в психиатрической больнице. И если они так решат, то будут в полном праве привести эту рекомендацию в исполнение. Ты это понимаешь?

– Да, – сказала я.

– В таком случае имей в виду, что, невзирая на неформальный характер данной встречи, тебе не стоит воспринимать ее как чисто дружескую.

– Вы настоящий юрист? – осведомился Глейстер.

– Дипломированный.

– Покажете подтверждающие документы?

– После того, как вы покажете свои. – И Грета одарила его очередной неотразимой улыбкой.

– Джордж, хватит, – сказала Джин, которая, очевидно, знала Глейстера уже не первый день. – Продолжим.

И начался допрос.

Пока он шел, я постоянно думала о Мамочке; о годах, проведенных с ней; о том, какой она бывала доброй и как сердилась. Она меня удочерила, потому что ей выжгли яичники. Я знала – по ее рассказам, – что она взяла меня в больнице у пациентки, которой нельзя было оставить ребенка. Теперь я понимала, что это за больница. Выходит, моя биологическая мать тоже лежала там. А может, и отец. Сейчас все это не имело никакого значения. Мне было все равно. Моей настоящей матерью была и будет Мамочка. Возможно, кровь и гуще воды, но доброта на сто процентов гуще крови.

Я помню, как однажды ходила с Мамочкой на сложные роды. Роженица была уже не девочка, а мне так просто показалась женщиной в летах. У меня как раз прошли первые месячные, и Мамочка решила показать мне, что к чему. Короче, мы отправились к той женщине и обнаружили ее в таких муках, что Мамочке пришлось использовать все знания, все мастерство, потратить кучу сил и времени – мы провели там целый день и большую часть ночи, – чтобы ее вытащить. Роженица орала и стенала. И под конец, когда малюсенькое толстенькое чудо лежало у нее на груди и гукало, она сказала: «Никогда, я больше никогда на это не пойду».

«Ха, – ухмыльнулась Мамочка, – вы все так говорите». Но женщина была тверда. Она сказала, что впредь и близко не подпустит к себе своего мужичка. Не бывать этому. Сказала, что будет обороняться топором, но не позволит, чтобы такое повторилось, и нет ли у Мамочки чего-нибудь от боли. Потом она опять заплакала, и тот момент, который многим женщинам приносит радость и облегчение, стал для нее, как и для многих, подобных ей, моментом боли и печали – все потому, что в ее доме не было любви.

Мамочка дала ей очень действенный настой, и через некоторое время женщина притихла. Она посетовала с горечью: как жаль, что рядом нет ее матери, которая уже несколько лет как умерла. Что ж, Мамочка была на тот момент единственной матерью, поэтому, пока женщина баюкала свое дитя, она баюкала женщину, успокаивала и утешала, вливая ей в уши материнскую любовь. «Понимаешь, – нашептывала Мамочка, – есть что-то в нас такое, отчего мы забываем боль и начинаем все сызнова; делаем все то же самое – снова и снова. А боль отступит, я тебе обещаю».

Я помню, как изумилась тогда при виде Мамочки, баюкающей взрослую женщину. Сейчас, когда знаю намного больше, я понимаю, что сделала бы точно так же. Мамочка гладила ее по голове, говорила с ней нежно-нежно, но все это время смотрела на меня. «А когда боль и страдание отступят, вот тут-то и начнется».

– Осока, ответьте, пожалуйста, – просила Джин.

Страницы: «« ... 1011121314151617 »»

Читать бесплатно другие книги:

Иногда самое пустяковое задание оборачивается настоящим кошмаром. Особенно если на кон поставлена пр...
Ее предали. Бросили в темницу, обвинили в колдовстве, пытали… Другая бы сломалась, но принцесса Мише...
Трогательная история о надежде, мечте о счастье – и, конечно, о любви!О любви, которая может настигн...
Когда все твердят, что ты – позор семьи, жених изменил, а нужная ипостась никак не прорезается, что ...
Что делать, если тебя грабят посреди бела дня, а силы несопоставимы? Да ещё и власть на стороне вель...
…Война, уже который год война, не хватает человеческих сил и на исходе технические ресурсы, а стопам...