Нерон в кринолине Захер-Мазох Леопольд

I

— Раскрыт новый заговор гвардейцев!

С таким утренним приветом 23 мая 1765 года Орлов[1] ворвался в опочивальню императрицы Екатерины Второй.

Она резко вскочила с постели и, схватив его за шитый золотом ворот мундира, притянула к себе.

— Ты арестовал их, Григорий? — гневно воскликнула она.

— Они у тебя в руках, Катерина.

Императрица удовлетворенно кивнула, обнажив в улыбке красивые зубы, затем накинула на плечи легкий домашний халат, отороченный фландрскими кружевами, дернула шнур колокольчика и созвала доверенных людей. Не обращая больше на Орлова внимания, она, скрестив на груди руки, принялась в задумчивости расхаживать по спальне. Спустя несколько минут вокруг нее собрались княгиня Дашкова,[2] граф Панин,[3] тайный советник Теплов[4] и генерал-лейтенант Вегмар.

Последней появилась госпожа фон Меллин[5] — прекрасная амазонка, в звании полковника командовавшая Тобольским полком — в зеленом военного покроя камзоле, маленькой треуголке, кокетливо прилаженной к парику, и с нагайкой в руке. К ней-то в первую очередь и обратилась императрица.

— Седлайте коней, дорогая Меллин, — все еще в возбуждении воскликнула она, — раздайте своим солдатам боевые заряды и ведите свой полк сюда на смену гвардейцев. Поторопитесь!

Прекрасный полковник отдал честь и стремглав вылетел из спальных покоев императрицы.

— Снова заговор гвардейцев, — между тем продолжала Екатерина, — наступит ли когда-нибудь конец этим брожениям против меня? Чего добиваются люди, которые бросаются мне под колеса точно обезумевшие индусы под колесницу своей богини? Я вынуждена раздавить их, а я не хочу крови. Вот уже двадцать два года в моей столице не ставили эшафоты, но сегодня я хочу наказать виновных в назидание другим! Граф Панин, спешно отправляйтесь в казарму наших гвардейцев и ободрите соблазненных: Теплов, соберите Сенат. Генерал Вегмар, ваши войска должны перекрыть ведущие ко дворцу улицы, а пушки Орлова вывести на огневые позиции площади.

При этих словах императрица сделала жест в сторону окна.

Каждый из присутствующих с глубоким поклоном поспешил выполнять повеление неограниченной властительницы России.

Вскоре после этого депутация гвардейцев, которые несли караул во дворце, потребовала, чтобы сама Екатерина их выслушала. Она слегка побледнела, но велела впустить их. Депутация — два офицера, два унтер-офицера, два солдата — строевым шагом проследовала в покои и выстроилась шеренгой.

Императрица неторопливо прошла вдоль фронта, пристально глядя в глаза каждому из вошедших, а затем остановилась спиной к туалетному столику, опершись на него руками.

— Кто вас выбирал?

— Наш полк.

— С какой целью?

— Мы требуем правосудия для своих товарищей.

— Вы просите помилования?

— Правосудия.

— Будет им правосудие, — побагровев от гнева, воскликнула императрица, — и вам тоже! При следующем комплоте я велю казнить каждого десятого из вашего полка.

— Если вы на это отважитесь, — смело заявил выступающий по поручению солдат молодой офицер.

— Время покажет, на что я способна, до свидания! — Екатерина повернулась к ним спиной и подошла к окну. — Идите!

Гвардейцы не тронулись с места.

— Идите! — властно повторила она им.

— Мы не уйдем!.. Выпустите наших людей! — наперебой закричали они.

— Выпусти их! — воскликнул молодой офицер, неучтиво схватив Екатерину за руку.

Княгиня Дашкова отдернула его руку. В этот момент донеслась дробь барабанов Тобольского полка, и на улице промелькнул белый плюмаж госпожи Меллин.

— Я их не выпущу, — холодно ответила Екатерина. — Бунтовщиков ждет суровое наказание. А теперь о вас. Тот, кто ходатайствует за возмутителей спокойствия — сам возмутитель спокойствия. — Она быстро подошла к молодому офицеру и выхватила шпагу у него из ножен. — Вы мой пленник. И вы тоже, — повелительно крикнула она остальным, — сдавайтесь по доброй воле, вы у меня в руках.

По полу загремели приклады, в дверях появилась госпожа Меллин, ее солдаты заняли все входы и выходы. Молча, понурив головы, депутаты гвардейцев позволили арестовать и увести себя. Вскоре уже со всех сторон раздалась дробь барабанов: пушки Орлова и Вегмар следовали по пятам госпожи Меллин; народ волнами перекатывал с места на место, скорее любопытный, чем возбужденный, гвардейцы покорились и теперь через Панина умоляли пощадить виновных. Мятеж на этом закончился.

— Я хочу наказать их в назидание другим, — сказала Екатерина, — я дала слово. — Одновременно она приподняла кружевной рукав и брезгливо посмотрела на пятно, оставленное на ее полной руке грубой пятерней молодого мятежника. — Я хочу видеть, как скатятся с плеч их головы.

— На сей раз придется умерить аппетит, — возразил Орлов, — не стоит рисковать. Публичная казнь может стать для нас причиной новых бесчисленных опасностей.

— Неужели мы настолько слабы?

— Мы слабы, пока жив цесаревич Иван,[6] — сказал Панин, — гвардейцы провозгласили его законным царем.

— Кто именно провозгласил его?

— Духовенство, которое не доверяет вашему величеству, уязвленное вашими новыми реформами.

— Так что же, нам теперь придется безнаказанно отпустить бунтовщиков? — спросила Дашкова.

— Они должны умереть, — сверкая глазами, воскликнула императрица, — заточите их в казематы без света, еды и питья, пусть они сгниют там.

Энергичным шагом расхаживая по комнате, эта прекрасная женщина с обнаженной, пышной, гневно вздымающейся грудью изрекала смертный приговор своим врагам.

— Стяните войска во дворец, в казармы и прикажите им оставаться под ружьем до самого вечера. Я же верхом на лошади покажусь народу. А сейчас мне надо одеться, — лукаво улыбнувшись, добавила она. — Au revoir. (До свидания (франц.).)

Они остались наедине: Екатерина Великая, как в свое время окрестил ее Вольтер, и Екатерина Маленькая, как двор в шутку называл княгиню Дашкову.

Императрица находилась в самом расцвете своей красоты — среднего роста очень изящных пропорций фигура, несколько пышноватая для кринолина, она казалась изваянной для пьедестала античной богини. Вольность ее кружевного неглиже приоткрывала то ее маленькие ступни, то великолепную грудь.

Кроме того, она была мастерицей перевоплощения, ее голова тотчас же выдавала в ней великую женщину, рожденную властвовать. Ее лицо выражало простодушное самообожание, лучезарную радость самой себе. Высокий благородный лоб, большие ясные голубые глаза, смелые гневные брови, тонкий энергичный изогнутый нос, эти маленькие уста с прелестными пухлыми губами, казавшимися слишком маленькими для поцелуев, этот выразительно развитый округлый твердый подбородок, эта шея амазонки, по-нероновски маленькие уши, пышные сухие светло-рыжие волосы, которые потрескивали под гребнем и метали искры, похожие на миниатюрные молнии, — все это отчетливо говорило: эта женщина неукротимо жаждет владычества и наслаждения, но она наделена гением царствовать, повелевать, наслаждаться, наделена сильной волей, которую препятствия только подстегивают. Впрочем, она не лишена была и ловкости обходить их, если невозможно было преодолеть.

В этой женщине нет и следа сентиментальности, но нет и жестокости. Она не побрезгует никакими средствами для быстрого и полного достижения своей цели, она переступит через кровь своих недругов, если того требуют обстоятельства, но она не станет никого мучить. Да, по ее лицу чувствуется тонкая человеческая натура с печатью известной доброты, доброты льва по отношению к мыши.

Она очень опасная деспотиня, создает вокруг себя атмосферу сладострастия, каждый добровольно преклоняет перед нею колени, и каждая шея готова подставить себя под ее ярмо.

Екатерина Маленькая полная ей противоположность. Княгиня Дашкова — субтильная духовная женщина с беспокойными движениями, бледным нервозным личиком, бесконечно смышленым, бесконечно переменчивым и бесконечно пикантным.

Обе дамы долго молчали, затем неожиданно посмотрели друг на друга. Они прекрасно поняли, о чем думала каждая.

— Не заняться ли нам, Катенька, туалетом? — говорит императрица и освобождает волосы. — Нет! — внезапно меняет она решение и топает ногой. — Давай лучше поговорим.

Княгиня быстро прошла к двери, ведущей в переднюю, выглянула наружу и снова закрыла. Затем уселась на табурет у ног императрицы и едва слышно сказала:

— Ивану придется умереть.

— Да, ему придется умереть, — глухо промолвила императрица, при этом меланхолично, точно влюбленная девушка, подперев голову рукой.

— Ты не можешь допускать, чтобы тебе противились, — продолжала горячо шептать Дашкова, — каждый день приносит новые опасности, новые препятствия. Ты имеешь право сметать их со своего пути, это даже твой долг, потому что твоя стезя ведет наверх. Ты руководствуешься великими человеческими идеями, ради них ты должна пожертвовать этим слабоумным мальчишкой. Ивану придется умереть.

— Ты единственная душа на свете, которой я по-настоящему доверяю, моя единственная подруга, — начала Екатерина Вторая.

— Нет, у тебя нет друзей, — прервала ее княгиня, — как друзей, так и врагов ты обращаешь в инструмент для своих деяний. Ты права. Я тоже для тебя всего лишь инструмент. Но меня ты привязываешь прочнейшими узами подлинной симпатии. Я люблю человечество, я люблю свое отечество, а ты служишь и тому, и другому, держа в руках бразды.

— Я хочу, — ответила Екатерина Вторая, — если это окажется мне по силам, повлиять на формирование будущего, по-своему продолжить историю. Видишь, я мыслю так. Французские философы открыли великую истину: человек рожден для свободы, однако свободным он может стать только благодаря образованию. Я правлю огромной страной. И я хочу сеять в этой стране образование, чтобы здесь когда-нибудь тоже взошли семена свободы.

Я знаю, что ни один человек не имеет права порабощать другого, но моя природа требует власти, неограниченного господства. И если однажды ради того, чтобы властвовать, мне понадобилось бы растоптать образование и свободу, я ни секунды не сомневаюсь, что сделала бы это безо всяких раздумий. Но в этой стране моя воля не знает пределов, здесь я могу повелевать подобно Александру, удовлетворять любой свой каприз подобно Нерону и действовать на благо человечества как философ. Настоящее принадлежит мне, будущее же я без зависти могу отдать своему народу. Я не хочу просто называться «Северной Семирамидой», как льстиво называет меня Вольтер, а я хочу быть ею на самом деле.

Поверь, наши пороки прощаются нам земным могуществом, а не слабостью, и разве мои проекты недостаточно грандиозны, недостаточно человечны, чтобы не принести им в жертву или иную глупую голову, не оправдать ту или иную бесчеловечность?

— Твоя политика приводит Европу в изумление, — возразила Дашкова.

— Франция и Австрия видят себя обманутыми тобой, когда ты идешь рука об руку с Фридрихом Великим.[7] Католические державы удивленно взирают на то, как ты решаешься открыто защищать диссидентов в Польше, как ты даешь этому неугомонному народу короля в лице Понятовского,[8] являющегося твоим венценосным рабом.

— Все дело в смелости, Катенька. А у меня хватает смелости делать большую политику. Я решила двигаться вперед не оглядываясь, безжалостно. Прежде всего я хочу сделать Россию великой. Нити моей дипломатии с успехом действуют во всех направлениях, мои армии угрожают Швеции, Польше, Турции и Азии одновременно. Я намерена изгнать турок из Европы и разделить Польшу: мой народ должен подняться из состояния варварства. В жизнь проведены крупные реформы. Моя империя стоит высоко в вопросах веротерпимости, расцветает торговля и ремесла. Я знаю, какой недуг тормозит развитие нашего сельского хозяйства, и намерена с корнем вырвать его, я хочу отменить крепостное право. Хочу созвать в свою столицу делегатов от всех народностей моего государства, чтобы они выработали свод новых законов. И это собрание должно заложить основу парламента.

— Делал ли когда-нибудь хоть один монарх все это добровольно, если к тому не вынуждал его бунт?

— Я же делаю это, потому что хочу, и это дает мне право властвовать. А то, что я вынуждена приобретать это право такой дорогой ценой, разве в этом моя вина? Я ненавижу Марию-Терезию[9] за то, что ей так легко быть одновременно великой и добродетельной. Но сильное сердце не может жить без любви и честолюбия.

— Я свергла своего супруга,[10] убив его, потому что должна была это сделать, потому что не любила его и потому что хотела сама царствовать. Он на это был неспособен. Если б он уступил мне трон добровольно, я бы его пощадила. Я вынуждена была рано или поздно пролить кровь, чтобы править, сейчас же ни о чем подобном и речи быть не может. Тот, кто поднимает против меня мятеж, сгниет в каменных застенках моих крепостей. Я имею право царствовать, и я хочу царствовать!

Княгиня бросила на ее многозначительный взгляд.

— Ты, верно, Катенька, полагаешь, что я заблуждаюсь относительно своего положения, — продолжала императрица. — Однажды я написала Вольтеру… Что именно? — она задумалась. — А написала я следующее:

«На бескрайних просторах России год — это всего лишь день, как тысячелетие до пришествия Господа. Это извиняет меня за то, что я еще не так много успела сделать, как мне хотелось бы. Сюда добавляется множество сырых и сопротивляющихся элементов, недовольство всех тех, кто строил свои надежды на ниспровержении престола и теперь видит себя обманутым, всех тех, кто считает, что мои реформы угрожают его интересам. До сих пор мне удавалось удачно лавировать, сталкивая между собой партию Орлова и партию Панина и заставляя их обе служить в конечном итоге моему делу, я запрягла сообщников в свою триумфальную колесницу. Разве не комичная ситуация, что врача, приготовившего отраву отцу, я назначила личным врачом сына?»

— Личным врачом твоего сына, наследника престола, — вставила княгиня.

Императрица пожала плечами.

— Даже возлюбленного я превратила в своего раба, и все же каждый новый день грозит мне новыми дурными приметами. Когда в царской горностаевой мантии я торжественно въезжала в Москву, меня приветствовал там лишь чей-то одинокий ликующий крик? Народ на улицах стоял молча и дивился пышному великолепию. Гвардейцы раскаются в содеянном, а это тщеславное духовенство, с которым я веду борьбу оружием века, разве оно не противопоставляет мне чучело, этого придурковатого цесаревича Ивана? Однако у этого чучела, к несчастью, в жилах течет кровь, и мне придется-таки эту кровь пролить против собственной воли.

— Но как? — с подкупающим простодушием спросила Дашкова.

— Как? — Императрица глубоко задумалась. — Как? В том-то и весь вопрос. Любое кровавое пятно на горностаевой мантии отвратительно. Лично мне не следует проливать новую кровь.

— Разве в том есть необходимость? — засмеялась маленькая княгиня, теребя кружева, оторачивающие утренний халат своей государыни. — Ты примешь его смерть в качестве чьей-либо любезности, не привлекая к себе внимания.

— Ты полагаешь?.. Кстати. Ты выглядишь очень бледной. Не кручинишься ли ты часом по своему генералу в Польше? Может мне предоставить твоему мужу отпуск?

— Боже упаси, — живо воскликнула Дашкова, умоляюще простирая руки к деспотичной подруге, — ты меня пугаешь.

Царица засмеялась и легко приобняла ее за шею.

— Твоя петля еще крепко сжимает Панину горло, моя маленькая?

— Он живет рядом со мной в Гатчине.

— Вот и славненько. И сейчас тебе меньше всего следует ослаблять хватку, Катенька, ты должна держать его под контролем. Этот старый повеса был бы не прочь посадить на трон моего сына, мальчика Павла,[11] чтобы стать при нем регентом. Глаз с него не спускай и… держи в петле.

— Положись на меня.

Императрица встала, подошла к окну и замолчала.

— И все же бывают такие мгновения, моя маленькая, — произнесла она спустя некоторое время, — когда владычество утомляет меня и приводит в уныние.

Дашкова не шелохнулась.

— И хуже всего, Катенька, так это то, что Орлов мне наскучил!

«Маленькая Екатерина» снизу вверх озадаченно посмотрела на Екатерину Большую, потом в уголках ее рта заиграла прелестная озорная улыбка.

— Теперь давай-ка займемся, наконец, туалетом, — смеясь воскликнула императрица, — а потом сядем на лошадей и явимся пред народом.

II

Царица давала аудиенцию в Летнем дворце.[12]

Две части света смешали в ее передней самые разнообразные людские типы. Возле дородного купца из Новгорода с окладистой бородой и толстыми золотыми серьгами в мясистых ушах стоял серьезный поджарый татарин, бронзовое лицо которого украшали длинные черные усы. Над желтой побритой налысо головой калмыка виднелся благородный лик и отважные глаза казака. Крепостные крестьяне, могущественная знать, солдаты, попы, евреи, чухонцы, иезуиты. Причудливое сборище дожидающихся приема.

В самой середине стоял молодой офицер, подтянутый, ладного телосложения, с бледным мечтательным лицом и большими спокойными глазами фанатичного мученика.

— Подпоручик Смоленского полка Мирович![13] — выкрикнул дежурный камергер. И уже спустя несколько мгновений молодой офицер предстал пред очи своей императрицы.

Ее черное платье, с шуршанием вздувавшееся поверх просторного кринолина, перепоясывала широкая голубая орденская лента, высокий белый парик венчала маленькая держава из единственного крупного бриллианта с греческим крестом в качестве единственного атрибута самодержавной власти.

Но молодой офицер видел только лилейную грудь, приподнятую голубой лентой, и пышные локоны, ниспадающие с венценосной головы, он впервые увидел самую красивую женщину империи, которая благосклонно и снисходительно оглядела его с головы до ног, точно раба. Он опустился на колено и протянул прошение.

— Встаньте. Я преклоняюсь перед прекрасной женщиной, — скромно произнес офицер, — но от монарха я требую своих прав. — С этими словами он поднялся с колена и бесстрашно посмотрел Екатерине Второй прямо в глаза, гордые брови над которыми чуть-чуть нахмурились.

— Как ваша фамилия?

— Мирович.

— Подпоручик?

— Смоленского полка.

— Вы просите о милости?

— Я требую своих прав.

Гордые брови снова нахмурились.

— Ну и чего же вы хотите?

— Прежде всего задать вопрос вашему величеству.

— Так аудиенция начинает принимать неожиданный оборот. Итак. Спрашивайте, подпоручик… как бишь?

— Мирович.

— Подпоручик Мирович, вы меня занимаете.

Мирович стиснул зубы и покраснел как рак.

— Ну, спрашивайте меня. Я приказываю.

— Вам угодно будет выслушать правду, ваше величество?

Нероновские брови вздрогнули, но уже в следующее мгновение прекрасные глаза государыни со сладострастной заинтересованностью остановились на молодом офицере.

— Позвольте-ка прежде один вопрос вам, подпоручик… как бишь?

— Мирович.

— Подпоручик Мирович, вы любите чтение?

— Страстно, ваше величество.

— И читаете вы, как я замечаю, романы, на это указывает ваша фантазия и ваш тон — так ведь? Я тоже долгое время читала романы. Читайте, пожалуйста, хорошие книги, Мирович, и прежде всего Вольтера. Сама я как раз сейчас читаю его историю Петра Великого и планирую опубликовать письма этого монарха, в которых он обрисовывает самого себя. Знаете, что в его характере нравится мне больше всего? То, что для него — в каком бы гневе он не находился — истина всегда имела преложное и первостепенное значение.

— Ваше величество!

— Ну, а теперь говорите мне, чего вы хотите.

— Я по происхождению украинец, ваше величество, сын гордого и свободолюбивого народа, внук того из Мировичей, который сражался вместе с Мазепой,[14] имя которого до сих пор живет в казацких песнях. Подобно многим из своего народа он поплатился за измену царю потерей своих имений. Я, его внук, стою здесь, ваше величество, с громким благородным именем, но бедный и обездоленный, и прошу восстановления моих прав. Я тщетно искал этих прав во всевозможных ведомствах и судебных палатах этой империи. Все впустую. Тогда я подумал, что величайшее сердце в этом государстве должно быть и самым добрым и самым справедливым, и вот я стою перед вашим величеством и прошу отменить прежний акт произвола и снова вернуть мне владение моих праотцов.

Царица улыбнулась.

— Вы слишком начитались романов, Мирович, — с добродушием львицы проговорила она. — В ваших правопритязаниях необходимо как следует разобраться, ибо я позволю себе очень в них сомневаться. Но вы можете положиться на мою милость и… читайте хорошие книги.

Большие глаза бедного украинца, выдавая лихорадочное возбуждение, смотрели на императрицу, он поклонился и уже сделал было движение в сторону двери.

— Поцелуйте мне руку, Мирович.

Молодой офицер бросился на колени, и на ее руку упали две слезы.

— Вы сущий ребенок, подпоручик, — озадаченно воскликнула Екатерина Вторая, — читайте Вольтера и… дождитесь теперь моего решения. Вы понимаете, Мирович?

Ошеломленный, тот еще и еще прижимал к губам маленькую теплую руку императрицы. Затем поднялся и опрометью кинулся из кабинета.

Какое-то мгновение Екатерина Вторая с улыбкой смотрела в землю, потом позвонила и вызвала министра полиции.

— Запишите…

Их превосходительство приготовил папку.

— Мирович, подпоручик Смоленского полка.

— Возраст?

— Вы же не паспорт выписываете.

— Итак, этот Мирович?..

— Молод. Красив, смел и честолюбив. Представьте мне как можно быстрее справку о его поведении.

Министр полиции поклонился.

— Кстати, я хочу также знать, была ли у него любовная связь и с кем, а кроме того — есть ли у него в настоящее время возлюбленная. Вы понимаете?

— Так точно. Понимаю. Возлюбленная.

III

Больше недели прошло со времени аудиенции, а молодой офицер все ожидал улаживания своего прошения.

Однажды, вернувшись с прогулки, он нашел на полу комнаты элегантное письмецо, брошенное, по-видимому, через открытое окно. Оно было адресовано ему. Незнакомое послание, написанное мелким беспокойным почерком женщины.

Содержание было следующим:

«Мой друг! Вы ожидаете решения императрицы Вашей судьбы. Вы можете прождать долго. Императрица добросердечна, однако забывчива. Чтобы чего-нибудь достичь при дворе, Вам необходимо покровительство, и покровительство женщины, ибо в Петербурге правят женщины. Я хочу быть Вашей покровительницей. Если у Вас хватит смелости, появитесь сегодня ночью, когда часы пробьют одиннадцать, перед Казанским собором. Там Вы найдете карету. Вам завяжут глаза, на руки и ноги наденут оковы. Позвольте все это с Вами проделать. Не задавайте вопросов. Вас ждет сладостное вознаграждение.

Подруга».

Мирович погрузился в размышления, он принял и отверг добрую дюжину решений.

Наконец, стрелка часов достигла назначенного времени. Он надел шинель, глубоко надвинул на лоб фуражку и вышел из дому. Его обступила темная беззвездная ночь.

Вокруг Казанского собора клубился густой туман.

Когда Мирович подошел к порталу, из кромешной тьмы выступили призрачные очертания темной кареты, черные лошади нетерпеливо били копытами мостовую. Две закутанные фигуры встретили его, молча надели на ноги и руки легкие кандалы и завязали ему глаза белым платком.

Подобные приключения в эпоху женского правления под эгидой трех цариц — Анны, Елизаветы, Екатерины — были в Петербурге настолько обычным явлением, что едва ли кто-нибудь из случайных прохожих удивился при виде этой таинственной процедуры.

Впрочем, никто мимо не проходил. Мирович был посажен в карету, дверцу заперли, и кони помчались во весь опор.

Когда зловещий экипаж остановился, и Мирович вновь почувствовал под ногами твердую почву, дул резкий пронизывающий ветер.

Его повели вверх по широкой каменной лестнице, по какому-то коридору, анфиладой комнат. Вот он остался один. Слабый свет проникал через платок.

— Не беспокойтесь, Мирович, вы в хороших руках, — неожиданно раздался приятный женский голос.

Прошелестело женское платье, две нежные руки старательно развязали узел платка, повязка упала. Он обнаружил, что находится в небольшом, обставленном с восточной роскошью покое и, повернув голову, увидел рядом маленькую миловидную женщину в темном камзоле и черной бархатной маске.

— Наберитесь терпения, сначала я должна освободить вас от оков. — Она сняла с него ручные кандалы. — Ну, а теперь сами распутывайте оставшуюся часть цепей.

Мирович послушно исполнил это.

Маленькая трепетная рука взяла его за руку и увлекла на низкую оттоманку.

— Прости мне, ради бога, мои причуды, — промолвила дама в маске, — но кавалер должен терпеливо сносить шалости своей дамы. У меня есть серьезные основания окружать себя тайнами, однако никто не может помешать мне сблизиться с вами, любить вас и называть своим. Я люблю вас, Мирович!

Она прислонилась к его плечу и обвила рукой его шею. Мирович почувствовал, как учащенно забилось его сердце, он взял руку таинственной незнакомки, поднес к губам и почти смущенно произнес:

— Простите, что я не говорю вам о любви, мадам, что я прошу вас незамедлительно отпустить меня. Вы бросили вызов моей отваге и таким образом вынудили предстать перед вами, однако любить вас я не могу. Мое признание должно казаться вам оскорбительным, потому что я по-прежнему вас не знаю, потому что еще даже не видел вашего лица.

— Вы можете его увидеть.

— Нет, боже упаси!

В ответ дама озорно расхохоталась и скинула маску. Ему открылось незнакомое, но прелестное личико, пара больших темных глаз в томительном ожидании остановилась на Мировиче, алые губы так взывали о поцелуе.

— Ну, я вам не нравлюсь?

Мирович бросился к ногам очаровательной женщины.

— Смейтесь надо мною, мадам, вы заслуживаете того, чтобы боготворить вас, чтобы ради вас погибнуть, но мое сердце не позволяет мне любить вас, а моя честь — вас обманывать.

— Вы уже кого-то любите! — разочарованно воскликнула красавица.

— Да, мадам, — ответил Мирович, поднимаясь.

— Значит, есть другая?

— Да, есть другая.

— Но ведь мне говорили… — пробормотала дама.

— Что именно, мадам?

— Что вы ни с кем не связаны узами любви, что у вас никогда не было любовной связи.

— Вам говорили правду.

— Как мне понимать это?

— О мадам, вы прекрасны, вы благородны, если вы полюбите, то полюбите счастливо. Разве вы в состоянии понять такую любовь, как моя, любовь без счастья, без надежды, любовь, которая приходит в ужас от себя самой?

— Я понимаю вас, вы любите женщину, которая кажется недостижимой. Глупое дитя, кто вам сказал, что для любви это недостижимо. Если только, конечно, не иметь в виду любовь к Казанской богоматери.

— Речь о чем-то почти таком и идет, мадам.

— Вы любите?.. — радостно воскликнула дама.

— Мою императрицу! Подданный — свою монархиню, раб — свою госпожу!

В этот момент занавес, сверху донизу прикрывавший окно покоя, зашевелился.

— Конечно, мало шансов на успех, — промолвила дама, — но у меня доброе сердце и я хочу вам помочь, насколько это в моих силах. Есть у меня одна подруга, Мирович, внешне очень похожая на императрицу…

— Нет, мадам, вы не понимаете меня. Умоляю, отпустите меня, — воскликнул Мирович.

— Да вы только взгляните на нее, она совершенно в вашем вкусе. Впрочем, вот она.

Занавес раздвинулся и высокая, с пышными формами женщина, в платье из тяжелого голубого шелка, модный четырехугольный вырез которого приоткрывал роскошную грудь, и в черной бархатной маске на лице подошла к обомлевшему офицеру. Одного ее кивка оказалось достаточно, чтобы ее подруга исчезла, она, подойдя к дивану, жестом руки пригласила Мировича присесть рядом с ней.

У молодого офицера упало сердце. Весь внешний вид этой женщины излучал сладострастие, которое пьянило его, величием дышало все ее существо, совершенно подчиняя его. Скрестив руки на груди, она некоторое время внимательно смотрела на него, потом рассмеялась и голосом, от которого весь он затрепетал, спросила:

— Ты сможешь полюбить меня, Мирович?

— Нет.

Она опять засмеялась.

— Стало быть, ты любишь свою императрицу?

— Я люблю ее и люблю так страстно, так безумно, что даме вашего положения этого не понять, — воскликнул Мирович.

— Почему же не понять?

Мирович вскочил с дивана и принялся беспокойно расхаживать по комнате из конца в конец.

— Успокойтесь, пожалуйста. Поговаривают, что императрица весьма влюбчива и лакома до галантных приключений. Не исключено, что вы удостоитесь ее милости.

Мирович остановился и почти испуганно посмотрел на пышную красавицу.

— Я полагаю, вы не испугались бы собственного счастья?

Мирович отступил на несколько шагов, у него даже губы побледнели, он задрожал как осиновый лист. Теперь он узнал этот сладострастный голос, он как подкошенный рухнул на колени, склонившись лицом до земли.

— Так у тебя хватит смелости любить свою императрицу? — воскликнула она и сорвала маску. Перед ним властно, во всей своей пленительной красоте стояла Екатерина Вторая.

— Иди сюда! — она подняла его. — Ты принадлежишь мне. Я хочу тебя. — Пышные руки деспотини обвили его и привлекли к страстно вздымающейся груди. Мирович дрожал как в лихорадке.

Екатерина Вторая нетерпеливо топнула ногой.

— Смелее, Мирович, ты должен меня любить, я хочу этого. Ты мой раб, sans phrase.[15] Бывают часы, когда я становлюсь ребенком, и тогда мне нужны игрушки. Иди сюда, я хочу поиграть тобой.

Это переполнило чашу.