Дамская дуэль Захер-Мазох Леопольд

Леопольд фон Захер-Мазох

Дамская дуэль

Пехотный полк Преображенской гвардии заступил на караул по Зимнему дворцу. Стояло раннее лето, а царица Екатерина Вторая, казалось, даже не задумывалась о том, чтобы сменить торжественный Санкт-Петербург на идиллическое пребывание в своей загородной резиденции, Царском Селе.

В просторном, выбеленном известью караульном помещении, из опасения испортить большие, туго заплетенные косы, сидя спали солдаты, а в расположенной по соседству небольшой офицерской комнате за вытянутым неопрятным столом устроились подпоручики и юнкера различных полков и резались в onze et demi[1]; они играли всю вторую половину дня и до поздней ночи при скупом свете маленькой керосиновой лампы, свисавшей с прокопченного потолка. Не играл только один. Это был молодой стройный офицер с цветущим лицом и выразительными голубыми глазами под темными ресницами и темными бровями, почти кокетливо выделявшимися на фоне белого парика. Далеко вытянув перед собой ноги, засунув руки в карманы зеленого мундирного камзола, он сидел в темном углу и невидящим взглядом уставился в пространство.

Вот из-за игорного стола поднялся офицер; он сокрушенно вздохнул и, оглядевшись по сторонам, подошел к притихшему в углу товарищу.

– Ты больше не играешь, Кольцов? – заговорил он, кладя ему на плечо ладонь.

– Нет… – встрепенулся тот, – а ты?

– Я готов, – ответил второй. – В пух и прах продулся.

– Я тоже, – сказал Кольцов, – но для тебя, мой милый Лапинский, это, по правде говоря, сущие пустяки. Один неприятный разговор с дорогим папашей, который в очередной раз прочитает тебе мораль, и на этом все благополучно закончится. А вот я разорен. У меня, как тебе известно, накопилось ужасно много долгов и нет отца, способного их оплатить, нет даже дяди, на наследство которого я мог бы когда-нибудь рассчитывать; сегодня я проиграл свое жалование в безумной надежде, что счастье мне наконец улыбнется и бросит в руки пару тысяч рублей, как то давеча случилось с графом Салтыковым, а теперь я сижу без гроша, и во всей России уже нет никого, кто одолжил бы мне хоть копейку. Таким образом, мне не остается ничего другого, как пустить себе пулю в лоб.

– Да прекрати! – возразил друг. – Как ты верно заметил, достаточно мне только пережить неприятный разговор со своим дражайшим папашей, и у нас появятся деньги.

– То есть, деньги появятся у тебя.

– Нет, у нас.

– Не могу же я…

– Чего ты не можешь?

– Жить на твои деньги, – проговорил Кольцов, – честь требует от меня свести счеты с жизнью.

– Ах, сдается мне, нынче слишком много ты выпил! – ответил Лапинский, пожимая плечами. – Ты, однако, мне лучше прямо скажи, сколько тебе нужно, весь вопрос сводится к этому.

Кольцов молчал.

– Ну, если ты даже разговаривать не желаешь, – раздраженно проворчал Лапинский, – я свою дружбу и любовь никому не навязываю.

С этими словами он резко нахлобучил треуголку с золотым позументом на изрядно напудренную голову, отчего к потолку взвилось белое облако, и, звеня шпорами, покинул караульное помещение; но когда он уже стоял перед низкими воротами своего дома, собираясь взять в руку колотушку, слова товарища вдруг тяжело сдавили ему грудь необъяснимой тревогой; не долго думая, он развернулся и скорым шагом направился к жилищу Кольцова, там перемахнул через окружавший двор дощатый забор и взбежал вверх по ветхой деревянной лестнице.

Сквозь щель в двери его друга на половицы падала белая полоска света. Следовательно, он только что вернулся домой и еще не ложился. Лапинский постучал. Никакого ответа. Он затарабанил сильнее и одновременно крикнул:

– Ради бога, открой; деньги, у меня для тебя деньги!

Сперва он услышал шаги, потом звук задвигаемого в стол ящика, потом Кольцов отворил.

Лапинского испугала перемена, за столь короткий срок произошедшая с его товарищем; спутанные волосы прядями свисали на лоб, глаза глубоко запали и горели каким-то зловещим беспокойным огнем.

Будто желая удержать его от какого-то действия, Лапинский инстинктивно схватил товарища за руку и растерянно оглядел комнату, затем быстро подошел к столу, который помещался в оконной нише и за которым Кольцов имел обыкновение писать. Тот сделал было попытку ему воспрепятствовать, однако сослуживец уже выдвинул ящик и обнаружил в нем пистолет, курок которого был взведен.

– Значит, действительно? – запинаясь, выговорил Лапинский; на большее в этот момент сил у него не хватило.

Оба некоторое время молчали. Первым взял слово Лапинский.

– Разве я не сказал, что собираюсь достать для тебя деньги?

– Я тебе от всего сердца признателен за верную дружбу, – ответил Кольцов, – но я не могу жить на чужой счет. Ведь в моем случае речь идет не о сиюминутной поддержке. У меня нет никаких перспектив на будущее, и даже если я перейду на хлеб и воду, навсегда отказавшись от игры и женщин, как при моем скудном жаловании я сумею расплатиться с долгами? В конечном итоге мне просто ничего иного, кроме пули, не остается.

– Неужели и в самом деле нет другого выхода из создавшейся ситуации? – сказал Лапинский. – Давай-ка пораскинем мозгами. Но прежде пообещай мне не предпринимать никаких посягательств на свою жизнь, по крайней мере, до тех пор, пока мы не исчерпаем все свои мыслительные ресурсы. Поручись мне в этом.

– При известных условиях, – ответил Кольцов.

– Ладно, – согласился первый, – если в течение месяца мы с тобой не добьемся никаких положительных результатов, ты будешь волен…

– Застрелиться?

– Застрелиться, утопиться, отравиться, подвергнуть себя колесованию, что тебе больше понравится.

– Договорились.

Друзья ударили по рукам.

– Ну, и что же у тебя за проект? – начал Кольцов.

– Пока еще, собственно, ничего конкретного, – ответил Лапинский, – но меня это не пугает. Есть ли на белом свете что-нибудь более изобретательное, чем мозг подпоручика? Итак, слушай внимательно! Начнем прямо с самого дерзкого. Свергни Орлова и сам займи место фаворита царицы.

– Как такое пришло тебе в голову? – воскликнул Кольцов.

– А что тут такого особенного? – заявил товарищ. – Затея лишь вполовину опасная для жизни по сравнению с самоубийством, ты парень видный, у тебя это должно получится.

В ответ Кольцов громко расхохотался.

– Чему ты смеешься? – продолжал Лапинский. – Нынче все возможно, все, уверяю тебя, самое невероятное и чудесное, совсем как во времена калифа Гарун-аль-Рашида. Но вижу, у тебя недостает храбрости на такой отчаянный поступок, или, может быть, Екатерина Вторая не совсем в твоем вкусе? Ты предпочитаешь чернооких красавиц?

– Хватит шутить! – проговорил Кольцов. – Путь, которым мне предстоит пойти, должен прежде всего быть честным.

– Гм… – Лапинский задумался. – Ага, есть такой путь, – внезапно закричал он, – я придумал. Тебе необходимо жениться.

– Жениться? Нет уж, лучше я тогда застрелюсь, – ответил подпоручик с выражением неподдельного ужаса на юношеском лице.

– Твои дела так и так плохи, – рассмеялся товарищ, – выбери хотя бы более приятный способ самоубийства и… женись.

– Положим, я мог бы на это решиться, – произнес Кольцов, – но где ты отыщешь для меня подходящую жену; богатую женщину, которая отдала бы руку и сердце бедному, погрязшему в долгах офицеру?

– Нет ничего проще, – возразил Лапинский, – вот найти бедную девушку, которая пойдет за тебя, пойдет из чистой любви, было б гораздо труднее; наши барышни из старых дворянских родов, но с пустым кошельком, те все как одна метят выскочить за генерала или, на худой конец, за богатого сельского барина; а вот дама, которая сама имеет громадное состояние, уже может позволить себе роскошь выйти замуж за мужчину, которого она полюбит.

Кольцов улыбнулся.

– Ты, может статься, уже и невесту для меня in petto[2] имеешь?

– Почему бы нет? Хоть целую сотню, – ответил Лапинский, – я в этом деле уже не одному славному парню помог, из чистого удовольствия от самого процесса, и еще потому, что я, как тебе известно, во всем люблю порядок и поддерживаю его, то для этой цели составил себе точный и обстоятельный каталог всех наших готовых на выданье дам.

– Что? – веселея, воскликнул Кольцов. – Каталог невест?

– Вот, – продолжал Лапинский, извлекая из кармана довольно объемистую записную книжку, – вот он, голубчик. Здесь ты найдешь всех наших красавиц без исключения, каждую с точным индивидуальным описанием, а также с указанием размеров состояния, особенностей характера, изложением предыдущей жизни и иных обстоятельств.

– Это и в самом деле дорогого стоит, – засмеялся Кольцов. – Позволь-ка взглянуть.

И оба молодых офицера углубились в изучение каталога невест.

– Я порекомендовал бы тебе продвигаться в алфавитном порядке, – после некоторой паузы заговорил Лапинский, – попытай счастья у первой, а коли получишь отказ, переходи к осаде следующей, и так далее от «А» до «Я».

– Это, знаешь ли, было бы чересчур легкомысленно, – заколебался Кольцов, – я со своей стороны готов покориться участи и подставить шею под каблук женщины, но это должен быть каблук… то бишь, женщина, хотел я сказать, которую я полюблю.

– И какой же на твой вкус должна быть, блондинкой, шатенкой, брюнеткой?

– Я в первую очередь придаю значение скромности нрава.

– Тогда можешь стреляться прямо сейчас, – воскликнул Лапинский, – в империи и при дворе Северной Семирамиды, Екатерины Второй, искать скромный нрав! Или ты не знаешь, что наши лучшие женщины сплошь, как минимум, амазонки, вдохновленные высоким примером, и синие чулки?

– Следовательно, что же делать?

– Если ты слишком совестлив, чтобы следовать по алфавиту, то предоставь фатуму самому сделать выбор, – высказал предположение озорной товарищ.

– Как?

– Как? Очень просто. Мы поступим, как поступают арабы, когда обращаются за советом к Корану, – ответил Лапинский, – мы проткнем мой каталог иголкой, и там, где кончик застрянет, ты найдешь избранницу.

– Хорошо.

Лапинский взял иголку и поступил в точном соответствии с ритуалом и с серьезностью ближневосточного фаталиста, потом раскрыл проколотую записную книжку.

– Тебе страшно повезло, – проговорил он, отыскав и проверив укол. – Судьба привела тебя к самой красивой и самой богатой одновременно даме в моем реестре.

– Не тяни, объявляй! – взволнованно воскликнул Кольцов.

– Княгиня Людмила Меншикова, – зачитал Лапинский, – вдова князя Ивана, двадцати трех лет от роду, высокая, с импозантной фигурой, стройная, великолепные формы, гордая, красивые черты лица, черные волосы, горящие глаза, разговаривает низким альтом. Характер твердый и надежный, нрав повелительный, но любезный и привлекательный, остроумна, изрядно образована, владеет состоянием в два миллиона рублей, совершенно свободна и не имеет долгов, полностью независима от своих родственников. Репутация как в замужестве, так и после безупречна. Особые примечания: слывет мужененавистницей.

– Она, часом, не служит в армии? – спросил Кольцов.

– Погоди-ка. Да, верно. Она служит в Симбирском полку в чине майора.

– Это весьма некстати, – заметил Кольцов.

– Почему? Ведь все наши амазонки без исключения носят офицерские эполеты: графиня Салтыкова, госпожа Самарина, девица Софья Нарышкина и многие другие, а госпожа фон Меллин даже командует полком.

– Ну скажи на милость, – вскричал Кольцов, – как же мне объясняться в любви и сделать предложение вступить в брак своему начальнику?

– Не вижу здесь ничего такого, что противоречило бы уставу, – ответил Лапинский. – На твое счастье Петр Великий совершенно не предполагал, что в армии когда-нибудь появятся подпоручики в кринолинах и даже майор, составляющий конкуренцию самой Венере Медицейской. Итак, соберись с духом, чай, не повесят же тебя за это, сейчас спокойно располагайся на ночлег, а завтра мы приступим к боевым действиям, то есть, господин подпоручик Преображенской гвардии примется ухаживать за господином майором Симбирского полка.

На следующий день около полудня Кольцов был с веселым шумом разбужен своим товарищем, который в приподнятом настроении и с лихо закрученными усами, звеня большими шпорами, вошел к нему в комнату.

– К оружию! – прокричал Лапинский. – На врага! Война начинается, к оружию! – и тут же, подойдя к ночному столику, принялся кулаками отбивать на нем утреннюю зарю.

Кольцов, самоубийца, сладко потянулся в постели и широко зевнул.

– Ты чего так торопишься? – проговорил он, продолжая лениво потягиваться. – Мы ведь с тобой никуда особенно не опаздываем.

– Очень даже опаздываем, – крикнул товарищ, – ты, верно, забыл, что у меня всего месяц времени, чтобы женить тебя, мой дорогой, иначе, если из этого ничего не получится, у тебя вполне хватит безрассудства лишить себя драгоценной жизни. Стало быть, к оружию, тем паче, что наступил час, когда княгиня Людмила Меншикова, согласно подтверждающимся донесениям моих шпионов, пьет утренний шоколад на террасе своего дворца.

– У тебя уже шпионы есть? – удивленно пробормотал Кольцов, начиная тем временем одеваться.

– Шпионы, брат, хорошие шпионы, просто необходимы для умелого и успешного ведения войны, – ответил Лапинский, – нужно всегда и до мельчайших подробностей быть информированным о расположении и передвижениях противника, чтобы, опираясь на это, отдавать распоряжения. – Веселый молодой офицер взглянул на часы. – Сейчас без четверти двенадцать. Ровно пятнадцать минут назад наша богиня проснулась, в течение следующих пятнадцати минут она завершит свой утренний туалет и с полуденным ударом часов выйдет на террасу. Так что, изволь поторапливаться!

В считанные минуты Кольцов был готов, и два друга, вполголоса напевая французскую военную песенку эпохи мушек и париков, двинулись по улице, ведущей ко дворцу княгини Меншиковой, но подошли к неприятельской крепости, как Лапинский назвал это возведенное в прекрасном ренессанском стиле и окруженное обширным парком в версальском вкусе строение, не с парадного крыльца, а с тыльной стороны, по неопрятному переулку, тянувшемуся вдоль каменной садовой ограды.

– Поблизости никого, – сказал Лапинский, – первым делом нужно разведать местность.

Он велел Кольцову встать к ограде парка, забрался ему на плечи и заглянул внутрь.

– В саду тоже все спокойно, – сообщил он, – и вокруг ни души. Следовательно, мы можем отважиться на вторжение.

С этими словами Лапинский без церемоний запрыгнул с плеч друга на стену и, держась за ветку, перебрался с нее на росшее рядом ореховое дерево, по которому быстро соскользнул на землю.

– Подожди, – донесся из-за стены его голос, – я хочу посмотреть, нет ли здесь где лазейки.

Лазейки не оказалось, зато обнаружилась садовая стремянка, в раздвинутом виде стоявшая перед наполовину подстриженной живой тисовой изгородью. Лапинский подхватил ее и передвинул через ограду, снаружи ее принял Кольцов, который через несколько секунд сам уже оказался на стене и, подтянув за собой стремянку, с удобством спустился по ее перекладинам в сад. Теперь под прикрытием длинных, идущих параллельными рядами живых изгородей, два друга подобрались к дворцу, просторная терраса которого широкими уступами полого нисходила в сад. Они спрятались за боскетом красных роз, метрах приблизительно в пятидесяти от нее.

На террасе между аляповатыми, безвкусными статуями Венеры и бога любви помещался небольшой столик, сервированный на одну персону, а перед ним обитое бархатом кресло с подлокотниками и скамеечка для ног из аналогичного материала.

Ждать долго не пришлось. Вот появился слуга в расшитой ливрее французского покроя, несущий шоколад на серебряном подносе, тогда как второй широко распахнул двустворчатые двери.

Из дворца быстрым шагом вышла дама с гордой, повелительной осанкой. На основании описания невест в каталоге своего товарища Кольцов без сомнений понял, что перед ним была княгиня Людмила Меншикова, однако живое воплощение произвело совершенно иное впечатление, чем мертвое слово.

В первую секунду Кольцов был поражен цветущим видом величественной фигуры, тонкими чертами одухотворенного лица и большими, лучезарно-черными глазами прекрасной амазонки, во вторую – ослеплен, а в третью он влюбился до беспамятства. Темные, только слегка припудренные волосы княгини стягивала в узел ярко-алая лента, поверх белоснежного неглиже из воздушных кружев на ней была надета красная атласная шубка, щедро отороченная горностаевым мехом: по тогдашней моде она сильно сужалась в талии и потом растекалась книзу обилием складок, переходя в довольно длинный шлейф. Даже не подозревая, что за ней наблюдают, она вела себя за завтраком с кокетливой элегантностью дамы рококо, и молодой подпоручик Преображенской гвардии еле сдерживался от желания отбросить в сторону всякую субординацию и броситься к ногам обольстительного майора Симбирского полка.

– Ну, как тебе нравится твоя избранница? – шепотом спросил Лапинский.

– Ты притащил меня сюда, – со вздохом ответил Кольцов, – только чтобы сделать еще несчастнее. Как я могу хоть на миг надеяться назвать своей эту великолепную женщину, это божество, откуда мне набраться смелости, приблизиться к ней или, тем более, добиваться ее руки.

– Очень хорошо, замечательно, – чуть слышно констатировал его товарищ, – ты влюбился по уши, да, ты весь буквально пылаешь, как я посмотрю. Все складывается как нельзя лучше…

– То есть?

– Позволь только мне прибегнуть к некоторым уловкам.

– Что ты задумал?

– Ты должен объясниться ей в любви, – продолжал Лапинский.

– Да, но как же мне это сделать? – довольно растерянно спросил Кольцов. – Не могу же я прямо здесь…

– Я совершенно не это имею в виду, – возразил Лапинский.

Между тем многочисленные птицы, привлеченные шумом на террасе и видом княгини, слетелись к столу с крыши дворца и близлежащих зарослей, разноголосая стая воробьев, зябликов, чижей и щеглов сгрудилась вокруг красивой женщины, которая принялась отщипывать хлеб и бросать крошки гомонящим и ссорящимся друг с дружкой маленьким попрошайкам.

– Довольно, этак ты никогда не налюбуешься, – продолжал Лапинский, – настолько сейчас пленительна эта идиллия. Итак, уходим, у меня созрел один план, ты еще сегодня должен свести знакомство с гордой красавицей. Да что я говорю, сегодня! Немедленно!

С этими словами оба офицера покинули свое укрытие и парк той же дорогой, что и проникли сюда.

После завтрака княгиня Людмила Меншикова имела обыкновение часок покататься по городу, потом, как правило, заслушивала батальонный рапорт в казарме своего полка и улаживала насущные вопросы по службе.

На сей раз одновременно с ее экипажем на месте были и оба наших подпоручика, до времени ограничившиеся тем, что с приличного расстояния вели наблюдение за дворцом и транспортным средством. Изготовленная в стиле рококо карета княгини представляла собой одну из тех громоздких боевых машин, посредством которых стремящиеся к завоеваниям дамы тех дней продвигались к победе: на четырех высоких колесах размещался четырехугольный позолоченный сундук со стеклянными стенками, позволяющими отчетливо видеть со всех сторон сидящую в нем даму. Огромный толстенный кучер в красной ливрее, с огромной толстенной косою и в белом шейном платке, точно исполинский мотылек сидевшем под его подбородком, с исключительным достоинством держал вожжи красивых лошадей голштинской породы.

Вот из дворца выскочили два лакея, и один из них распахнул дверцу кареты. Вслед за ними по парадному крыльцу спустилась княгиня в мундире, со вкусом сочетавшем в себе детали женского и мужского туалета; на высокие черные сапоги для верховой езды, украшенные массивными шпорами, ниспадало многосборчатое бархатное платье традиционного для русского военного обмундирования зеленого цвета, которое, не распираемое изнутри кринолином, опускалось на сапоги естественными живописными складками. Камзол из той же материи и того же цвета с красными отворотами и золотыми шнурами был заужен в талии, на черном лакированном ремне висела шпага, а белый парик венчала треуголка с плюмажем из белых перьев.

– Теперь главное хладнокровие и сосредоточенность! – проговорил Лапинский.

Прекрасная амазонка как раз собиралась застегнуть перчатки, когда какой-то нищий, до сей поры гладивший лошадей, обратился к ней за подаянием. Она бросила ему монету, упругим движением поднялась в карету, лакей захлопнул за ней дверцу, и карета тронулась. Сначала лошади пошли спокойной и гордой рысью, однако недолго. Уже через несколько шагов они почему-то забеспокоились, перешли на более быстрый темп, начали дергаться, вставать на дыбы, ржать, будто чего-то испугавшись. Кучер изо всех сил пытался удержать их, однако очередной рывок лошадей сбросил его с облучка прямо в дорожную грязь. Неуправляемые животные помчались во весь опор, увлекая за собой громоздкую карету, каждое мгновение грозившую перевернуться. Княгиня оказалась в опасности – она вскочила с сиденья и безуспешно старалась открыть окно. Чернь вокруг кричала и бежала по улице за каретой, только еще больше пугая лошадей. Но тут, в решающий момент, подпоручик Кольцов кинулся навстречу упряжке, смело схватил скакунов за узду и заставил остановиться. В следующую секунду подоспевший к месту событий Лапинский перехватил лошадей, а Кольцов тем временем открыл поврежденную дверцу кареты и поднял из нее княгиню, которая, будучи раненной осколками стекла, лишилась чувств. Он на руках перенес ее обратно ко дворцу и там опустил в кресло с высокой спинкой, установленное у подъезда спешно сбежавшимися слугами. Пока камеристки водой и эссенциями оказывали ей помощь, молодой офицер, не обращая внимания на глазеющую толпу, опустился перед ней на колени и осыпал ее руки поцелуями. Наконец княгиня открыла глаза, долго и удивленно смотрела на Кольцова, потом спросила:

– Что произошло? Где я?

Молодой офицер обрисовал ей ситуацию, в которой она оказалась, между тем княгиня полностью пришла в себя, поблагодарила своего спасителя, затем поднялась на ноги и, опираясь на руку старой кормилицы, удалилась в свои покои.

Кольцов отыскал друга, который дожидался его с самодовольной улыбкой.

– Ну, ты даже не поблагодаришь меня? – начал он. – Разве я плохо провернул это дельце?

Кольцов не понял товарища и с откровенным недоумением смотрел на него.

– Ты… как я должен понимать это? – запинаясь проговорил он наконец.

– Ты, верно, считаешь себя эдаким везунчиком, – ответил Лапинский, – полагая, что меншиковские лошади понесли ни с того ни с сего, по собственному почину, чтобы только предоставить тебе честь и удовольствие спасти их хозяйку?

Кольцов был совершенно озадачен.

– Так, стало быть, это ты… но как? – пролепетал он.

– Ты заметил старого нищего, который возился с лошадьми, когда твоя богиня собиралась сесть в карету? – спросил Лапинский.

– Да, ну и что?

– Так вот, этот прохиндей сунул в ноздрю одному из коней, которому я, впрочем, искренне сочувствую, тлеющий трутник.

– По твоему наущению? – воскликнул Кольцов.

– Разумеется, потому-то у тебя и появился удобный случай спасти жизнь княгине, – без какой-либо тени раскаяния ответил товарищ.

– Ты страшный человек! – крикнул Кольцов. – Только вообрази, какое могло бы случится несчастье!

– Я отбрасываю прочь любые сомнения, когда речь заходит о счастье, о жизни друга, – возразил Лапинский. – Впрочем, все ведь, если не ошибаюсь, закончилось благополучно, следовательно, не к чему теперь сокрушаться и зря ломать голову по поводу различного рода возможностей!

– А что, если б княгиня разбилась насмерть?

– Тогда мы бы ее оплакали, – ответил легкомысленный подпоручик, – и обратились к каталогу невест за новым советом. Но она, слава тебе господи, жива-живехонька, а испуг, несмотря на красивый мундир и шпагу, пережитый господином майором, надо надеяться, пойдет ему только на пользу. Теперь ты самым блестящим образом зарекомендовал себя в глазах прекрасной Людмилы, и я могу живо себе представить, как она сейчас, расслабившись, возлежит на оттоманке и ты предстаешь ей в мечтах, красивый, как Адонис, сильный и мужественный, как Геркулес, эффектно подсвеченный бенгальскими огнями. Пойдем-ка, приятель, и разопьем напару бутылочку хорошего вина!

– Да, давай выпьем, – согласился Кольцов, – за здоровье княгини.

– Что это тебе вздумалось? – рассмеялся Лапинский. – Мы выпьем за здоровье того великого незнакомца, который открыл свойства трутового гриба.

Под вечер оба офицера при полном параде нанесли визит во дворец княгини, чтобы засвидетельствовать свое почтение и справиться о ее самочувствии. Получив на сей счет успокоительные заверения, они откланялись и пустились в обратный путь.

– Послушай, – заговорил Лапинский дорогой, – мы с тобой не можем так просто удовольствоваться сообщением, что княгиня почти невредима и уже совершенно оправилась от случившегося. Было бы вполне уместно и разумно каким-нибудь способом выразить нашу безмерную радость по случаю благоприятного исхода произошедшей аварии. Как ты отнесешься, например, к серенаде?

Кольцов громко расхохотался.

– Серенада, говоришь, когда у меня финансы поют романсы?

– Почему бы нет? – возразил ему бойкий товарищ, роясь в карманах. – Вот погляди, у меня еще полтора рубля наличными завалялось, это, конечно, не ахти какие деньжищи, но все же, давай назло всем толстосумам устроим сегодня княгине такую серенаду, какой ни одна бабенция еще наверняка не слыхала.

Кольцов еще с сомнением качал головой, а Лапинский уже отсчитал деньги, рубль и пятьдесят копеек, ему на ладонь и, поручив закупить на них бумагу всевозможной расцветки, масло и сальные свечи, сам взялся позаботиться о музыке и раздобыть изысканный, как он выразился, букет.

– Я начинаю верить, что ты якшаешься с чертом, – заметил Кольцов.

– Разумеется, – парировал Лапинский, – а именно с бедным, но веселым чертом.

На этом наши друзья расстались.

Спустя час они снова, как распорядился Лапинский, встретились в казарме Преображенской гвардии. Лапинский явился с громадным букетом, подбор которого, правда, оставлял желать много лучшего, но который тем не менее весьма впечатлял редкостью цветов и великолепием их красок.

– Как тебе удалось такое? – спросил Кольцов, держа в руке тяжелую благоухающую охапку и с восхищением разглядывая ее со всех сторон.

– Самым незамысловатым способом на свете, – ответил Лапинский, – уже проторенной дорогой я забрался в княгинин сад и там исключительно собственными руками составил оный букет.

– Выходит, ты украл цветы?

– С этим утверждением можно было бы согласиться, – возразил нисколько не смутившийся товарищ, – когда бы они через самое непродолжительное время не были снова возвращены владелице.

– Ты неисправим, – только и промолвил Кольцов.

Между тем Лапинский реквизировал шесты для сушки белья у всех полковых прачек, потом солдаты под его руководством принялись изготавливать китайские фонарики из закупленных Кольцовым свечей и пропитанной маслом бумаги, прикрепляя их к шестам. Дело шло по-военному быстро и споро, так что с наступлением темноты можно было выступать в поход.

Впереди с горящими лампами всевозможных цветов шагали солдаты, далее между шпалерами китайских фонариков следовали оба офицера (Кольцов с букетом), а за ними при полном параде вышагивали все юные барабанщики и свистельщики Преображенской гвардии, свеженапудренные и с тугими косицами. Процессию опять-таки замыкали солдаты с китайскими фонариками. Следом бежала орда бесчисленных зевак; когда остановились возле дворца княгини, вокруг уже собралось необозримое море народу.

Лапинский построил своих людей в каре, которое, вычерченное в темноте разноцветными лампионами, выглядело весьма празднично, а сам с Кольцовым занял место перед фасадом дворца непосредственно под балконом красивого майора в женском обличии. Когда все приготовления были закончены, он взмахнул тростью, какие в ту пору носил при себе каждый офицер, и барабанщики адской дробью начали необычную, воистину солдатскую серенаду, затем вступили свистки и после этого все разом принялись исполнять оригинальный, торжественно размеренный марш, под который в эпоху рококо маршировали солдаты и который, кроме того, обычно звучал также во время наказания шпицрутенами.

Долго ждать не пришлось, вот зазвенела стеклянная дверь балкона, и на него, накинув поверх белой ночной сорочки бархатную мантилью, вышла Людмила, она с явным недоумением окинула взглядом собравшуюся толпу, барабанщиков и офицеров; лишь когда Кольцов снял головной убор и мощным броском кинул вверх громадный букет цветов, упавший прямо к ногам княгини, она узнала человека, спасшего ей жизнь, и поняла его замысел. Поблагодарив учтивым поклоном, она подняла цветы и, когда барабанщики снова ударили дробь, закрыла ладонями уши, громко рассмеявшись при этом.

Лапинский скомандовал тишину. Княгиня с обворожительной улыбкой еще раз поблагодарила и вернулась к себе. Спустя несколько секунд из дворца вышел камердинер, от ее имени пригласивший обоих офицеров пожаловать к ней.

– Вперед! – шепнул Лапинский своему сияющему товарищу. – Теперь все в твоих руках. Немедленно объяснись с ней. А я тем временем отведу своих маленьких героев домой.

Пока серенадный ансамбль разворачивался и выступал в обратный путь, причем Лапинский приказал бить барабанную дробь еще старательнее. Кольцов медленно, останавливаясь на каждой лестничной площадке и переводя дух, поднимался по ступеням. Камердинер провел его анфиладой роскошно обставленных залов, отодвинул портьеру и в следующее мгновение молодой офицер оказался наедине с очаровательной женщиной в ее будуаре, кокетливая и дразняще-чувствительная обстановка которого была исключительно характерна для описываемого века.

Княгиня была столь тактична, что не стала спрашивать о его друге, а грациозным движением руки и с любезной улыбкой, как будто их тет-а-тет подразумевался само собой, пригласила Кольцова присесть рядом с ней на настоящий турецкий диван.

– Княгиня, – начал Кольцов, – прошу извинить меня за тот весьма непритязательный способ и скромную форму, какие я избрал для выражения своей радости по поводу вашего спасения в крайне опасной ситуации, однако…

– Что тут извинять? – перебила его княгиня. – Это была по-настоящему военная серенада.

– Вы так добры, – ответил гвардии подпоручик, – но я еще раз прошу не судить по ней о моих чувствах к вам.

– Я убеждена в вашем положительном образе мыслей по отношению ко мне, – сказала красивая женщина, сбрасывая с плеч темную бархатную мантилью и являя взору бюст олимпийской богини.

– Ах, я почел бы за счастье пролить за вас свою кровь, был бы счастлив отдать за вас свою жизнь! – в страстном возбуждении ответил Кольцов.

– Иллюзии молодости! – проговорила княгиня. – Однако должна заметить, вы подбираете слова, какие говорят только женщине, которую любят.

– А вы, видимо, находите весьма прискорбным, что какой-то бедный подпоручик осмелился бы любить княгиню Меншикову?

– Прискорбным? Нисколько.

– Следовательно, смешным! – воскликнул Кольцов.

– И того менее, – ответила красивая женщина, поигрывая кружевами своего дезабилье. Одновременно в уголках ее рта мелькнула озорная улыбка.

– Но вы все-таки смеетесь, – заметив ее, укоризненно воскликнул Кольцов.

– Над вашей нерешительностью, – пояснила кокетливая красавица, – она совершенно непристала воину.

– Стало быть, вы меня одобряете?

– В чем?

– Любить вас.

– Разве вы меня любите? – воскликнула княгиня и залилась звонким смехом.

– Вот сейчас вы все-таки смеетесь над бедным подпоручиком! – с горечью в голосе проговорил Кольцов.

– Ей-богу, нет! – вдруг очень серьезно ответила княгиня.

– Смейтесь же, – продолжал молодой офицер, – высмеивайте меня самым нещадным образом, но я, несмотря ни на что, люблю вас и буду любить всегда; я счастлив, что имею возможность высказать вам прямо в глаза как сильно, как несказанно я люблю вас, даже если после этого вы навсегда удалите меня от себя.

– С чего вы взяли, что я так поступлю? – возразила княгиня, явно наслаждаясь юношеским пылом подпоручика.

– Так вы не прогоните меня? – вскричал Кольцов.

Красавица Людмила приложила палец ко рту, чтобы сначала несколько умерить бурное проявление его радости, а когда симпатичный офицер снова, еще настоятельней, но очень тихо повторил свой вопрос, отрицательно покачала головой. Ах, каким восхитительным, каким многообещающим показалось Кольцову это покачивание головой.

– Стало быть, вы меня тоже любите? – спросил он, увлеченный любезностью своего начальника, майора Симбирского полка.

– Этого я не говорила, – поспешила, кокетством сводя на нет его надежды, заявить Людмила, – однако… – она снова просияла обворожительной улыбкой, – я позволяю вам любить меня.

– И вы позволяете мне добиваться вашей благосклонности, вашей руки? – в порыве нового воодушевления воскликнул сникший было подпоручик.

– Какой смелый вдруг! – промолвила княгиня.

– По крайней мере, вы мне это не запрещаете? – наседал Кольцов, хватая ее маленькую руку, безуспешно искавшую спасения в волнах белоснежных кружев.

– Нет, не запрещаю, – засмеялась Людмила.

В тот же миг Кольцов соскользнул к ее ногам и принялся целовать ей руки, а красивая дама рококо густо покраснела, несмотря на слой белил и румян, покрывавших ее лицо.

Несколько дней спустя, теплым летним вечером, княгиня и Кольцов прогуливались взад и вперед по узкой аллее меншиковского парка, защищенные от солнца толстой стеной зеленого тиса. Они уже долго молчали и, казалось, были заняты тем, что взглядами следили за бабочками, которые, опускаясь на землю, расправляли свои пестроузорчатые крылья. Наконец красавица Людмила свернула на одну из боковых дорожек, и они вышли к массивной каменной скамейке в уютном уголке сада, затененной ветвями старого дуба, напротив которой плескался фонтан, а позади огромной мраморной раковины, в которую он ронял свои светлые пенистые струи, возвышалась изящно выполненная в подражание античным образцам одним итальянцем скульптурная группа: Венера и Адонис. Кольцов с таким странным выражением засмотрелся на эту группу, что Людмила, слегка коснувшись его веером, поинтересовалась, не находит ли он мраморную даму более красивой, чем она.

Кольцов ничего не ответил. Но уже через некоторое время вздохнул и произнес:

– Вам не кажется, что в ту эпоху люди были гораздо счастливее, нежели сегодня?

– Вы так считаете, потому что тогда прекрасные богини с Олимпа спускались к смертным?

– Нет, потому что они умели любить, – ответил Кольцов, – а нынче все выглядит так, как будто все естественные чувства стеснены корсетом и кринолином.

– Отчего же именно корсетом и кринолином? – спросила княгиня. – Вы полагаете, что жабо и коса предоставляют сердцу больше свободы действий?

Подпоручик пожал плечами, ему-то представлялось, что сам он любит с исключительной полнотой и нисколько не уступает в этом влюбленным сердцам древности, однако княгиня на этот счет придерживалась другого мнения.

– Вы полагаете, что любите меня, – проговорила она, – но чем, по сути, является то, что вы при этом испытываете? Немного самомнения, немного упрямства и очень много… тщеславия. Сегодня уже не любят, а заводят любовную связь, и не сердце, не страсть оказывается тем, что скрепляет эти нежные узы, но только скука.

– И что же, на ваш взгляд, породило этот перелом в человеческой природе?

– Философия, – ответила дама рококо, мы слишком много размышляем о своих чувствах, чтобы они могли пустить глубокие корни, а кроме того у нас есть идеалы, лишающие нас умения радоваться реальности, сколь бы прекрасна или смешна ни была последняя. Давайте сейчас остановимся на мне самой. В первый момент, когда я пришла в себя после того несчастного случая и увидела вас, стоящим передо мной на коленях, вы, помнится, мне очень понравились…

Кольцов залился румянцем и смущенно уставился в землю.

– В тот вечер, когда после оригинальной серенады вы признались мне в любви, – продолжала Людмила, – вы понравились мне едва ли не еще больше, а сейчас…

– Сейчас я вам уже ненавистен! – прервав ее, воскликнул Кольцов.

– Нет, – возразила княгиня, поигрывая веером, – сейчас я даже верю, что влюблена в вас.

– Вы меня любите! – вскричал молодой офицер, да так порывисто, что крошечная малиновка, сидевшая на краю водоема и с любопытством наблюдавшая глазками-самоцветами за нашей парой, испуганно вспорхнула.

– Похоже, – сказала княгиня, – иначе чем объяснить, что мое сердце начинает биться как сумасшедшее, когда вы входите в комнату, и еще долго колотится потом, когда вы уже рядом? Убедитесь сами.

С этими словами кокетливая красавица взяла руку молодого офицера и приложила ее к своему сердцу.

– И в самом деле, – запинаясь, пролепетал Кольцов.

– Итак, предположим, что я люблю вас, – продолжала рассуждать Людмила. – Как долго я буду любить вас? Мне выпало большое несчастье носить в душе очень высокий идеал мужчины. Если мне теперь встречается в жизни мужчина, благодаря тому или иному, или многим достоинствам, которые я считаю непременными атрибутами настоящего мужчины, волнующий мое воображение, то я, думается, люблю его, да, я от него в восторге и способна совершать все глупости молоденькой девушки до тех пор, пока при продолжительном и более пристальном рассмотрении на этом сияющем месяце не выступят пятна.