Лето, бабушка и я Мжаванадзе Тинатин
В доме четыре стены, и в трех прорезаны окошки: одна стена выходит во двор – бабушка меня сажает туда во время кормежки, и я не упускаю из виду ни шороха, ни звука на нашем куске дороги.
Стена напротив выходит в сад, оттуда я наблюдаю, как бабушка что-то делает с грядками, а еще там стоит у стены папин рабочий стол с кучей прекраснейших инструментов, из которых особенно симпатичен рубанок – из-под него выползают аппетитные стружки. А напротив стены с входной дверью – четвертая стена с единственным окошком, из которого видно море.
Правда, его видно лишь тонкой линией посреди картинки, и его перечерчивают кипарисы у нижних соседей, а ближе к дому – кусок сада-огорода с лавровишней, которую я терпеть не могу, а бабушка все равно кормит и говорит, что она от сердца хороша.
По вечерам из этого окошка можно угадывать, какая завтра будет погода: если солнце заходит ярко-красное, значит, опять не будет дождя. Но чаще солнце заходит желтое, как яйца от наших наседок.
Папа говорит: опять у меня в ухе стреляет, значит, скоро дождь. А бабушка вполголоса: да у тебя каждый день в ухе стреляет, – и посматривает на меня лукавыми глазами. А папа добавляет: если ему снится рыба, то дня через три дождь пойдет уж непременно.
Угадать с дождем в нашей деревне – плевое дело. Я люблю, когда ласточки низко летают и журчат, – почему почти все приметы к дождю, а не наоборот?
Каждые каникулы, каждые праздники, а также все выходные мы с бабушкой проводим в деревне, хотя в основном живем в городе. Мама работает в институте и частенько наезжает к нам, а папа вначале тоже так наезжал, но потом родители решили, что лучше ему жить постоянно в деревне – смотреть за домом и садом, курами и собакой, к тому же он быстро нашел работу бухгалтера. Деревня наша в получасе езды от города, так что можно ездить туда-сюда хоть каждый день, но для меня это – путешествие с одной планеты на другую.
Дождь в деревне – мертвецкая скука, но у меня есть игрушечная швейная машинка, и бабушка приносит со двора мокрые блестящие листья, и я строчу из них платья кукле Джине.
Платья рвутся, как только попробуешь надеть их на куклу, бабушка собирает зеленые лохмотья, и бросает в печку, и говорит: подожди, сейчас я тебе одеяло простегаю.
На полу лежит гора шерсти – бабушка ее уже вымыла, высушила и выбила длинной палкой, а теперь на красном крашеном полу постелила большую ткань и стала ровно раскладывать на ней шерсть комьями.
Если дождь начинает гудеть слишком сильно, бабушка уговорами укладывает меня в кровать, я не люблю днем спать, а бабушка говорит: ну что за ребенок, полежи просто тихо хоть чуть-чуть. И я послушно лежу, а потом ресницы тянет вниз, и дождь по шиферной крыше стучит все глуше и ровнее.
Если утром прохладно, а на подорожниках роса – значит, днем жди жару.
Бабушка в жару меня далеко тоже не выпускает, но все равно есть чем заняться – посреди двора нагрелась вода в моем купальном тазике, и можно поплескаться и даже засунуть голову в воду целиком, пока бабушка не вытащит оттуда со страшными рассказами о глупых задохнувшихся детях.
Ближе к вечеру папа приходит с работы. Раз в неделю он берет меня с собой на ферму покупать молоко – он говорит, привезли херсонских коров. Они огромные, как слоны, гораздо больше местных, с радужными выпуклыми глазами, и в ушах стоит фырканье, мычанье и хруст челюстей. Нас там все знают, смуглая женщина наливает через марлю пенистое молоко и говорит: пей парное, красавица вырастешь!
Я молчу, потому что молоко ненавижу – ни парное, ни кипяченое, ни в каше, ни в какао. Но бабушка поставит из него мацони в маленьких баночках, наберет горсть земляники, и будет мне десерт – почти как мороженое.
Вечером папа ведет меня в гости по соседям – там куча детей и собак, женщины сидят с платками на головах и в фартуках, пьют кофе и слушают разговоры, сложив загорелые руки под грудью, мужчины играют в нарды и курят, а бычки бросают под ноги – все равно каждое утро хозяйки начинают с выметания двора и улицы большой метлой.
Бычки мне кажутся очень соблазнительными – я пробираюсь под деревянный стол, беру один сплющенный и делаю вид, что курю – мне нравится повторять все, что делают мужчины.
Они вообще все делают такое интересное! У них лопаты, топоры, рубанки и особенно ружья, они водят машины, громко разговаривают и смеются, и еще они курят.
Женщины делают тоже много чего интересного, но их предметы – кастрюли, тазики и прищепки – можно взять в любое время, а мужские – недоступны, папа ружье даже потрогать не дает.
– Мурадович, посмотри, что твоя красавица делает!
Папа смотрит под стол и видит меня с бычком во рту.
– А ну-ка вылезай, – вытаскивает он меня оттуда и отнимает бычок. – Я в жизни ни одной папиросы не выкурил, а эта в кого пошла? Смотри, бабушка увидит – будешь все лето с курами играть.
Папа на меня никогда не сердится, называет – отрада старости.
Больше ничего интересного я не вижу – может, пойти домой? Хотя вон на крыльце спит большая хозяйская собака.
Я давно хочу с ней поиграть – она лохматая, как маленький мамонт, а у нашей Найды – шелковые гладкие волосы.
Иду к собаке и трогаю ее, она утробно рычит в полусне. Наверное, она так с детьми играет. Сажусь на собаку верхом, неожиданно та рывком вскакивает, опрокинув меня, утыкается носом в мой живот, и вдруг – ай, как больно!
Я кричу, все начинают шуметь и бегать, папа тащит меня на руках домой, бабушка причитает, и они мажут мне чем-то горючим живот.
– Ну что за ребенок, Господи, дай мне ее вырастить, ни одной такой у меня не было. – У бабушки слегка дрожат руки, и я понимаю, что я очень драгоценная. Бабушка и папа собираются везти меня в больницу.
Дальше было много дней очень интересно, потому что мы с бабушкой ходили в дальнюю дорогу до больницы и обратно.
– Укола не боишься? – поразился доктор. – Ты смотри, какая смелая, от иголок все дети орут!
– Ох, доктор, хоть вы ее напугайте, а то совсем ничего не боится, как родилась, покоя не знаю, – жалуется бабушка, но я думаю, что это она хвастается, потому что сама же недавно про меня сказала – «пятерых мальчиков стоит».
Я и сама это знаю.
Обратный путь утомляет, мы часто присаживаемся отдыхать в тени.
– Ба, возьми меня на ручки, – прошу я.
– Я тоже устала, ты меня потом понесешь? – хитро говорит бабушка.
Открываю глаза во всю ширь – я же маленькая, ну как я такую большую бабушку подниму, с ума, что ли, сошла. Но она обещает, что скоро будет вода.
Это самая холодная в мире вода из железного желобка, наверху шумят гигантские деревья с длинными листьями, они очень хорошо пахнут лекарством.
– Наберем эвкалиптов, я тебя в отваре выкупаю вечером, а то комары совсем ребенка закусали, – говорит бабушка.
Последний кусок дороги ведет мимо кладбища.
Я с интересом смотрю на камни с портретами и не понимаю, почему бабушка не разрешает их трогать.
Совсем скоро наш двор.
– Ну что, уходила бабушку? – встречает нас возле ворот соседка, чья собака меня укусила.
– Здравствуй, Сурие, – сдержанно отвечает бабушка. – Что ребенок может понимать? Куда взрослые смотрели, интересно.
– Мы-то ее привязали, но ваша сорвиголова все равно собак не боится, что значит – городской ребенок, – качает головой Сурие. – Ты в кого такая уродилась?
– Она теперь каждый день мне будет это говорить? – вполголоса ворчит бабушка и запирает ворота. – В кого уродилась! Да уж вам такая и не приснится!
Удивительно повезло моей семье, что я родилась именно у них.
У меня остались три крошечных белых шрамика на память о жизни в раю.
Москва и муха це-це
На меня надели темно-синий костюмчик. Шерстяной, кусачий. Я все время ерзаю и чешусь.
На костюме тонкие белые и красные полоски – по низу свитера и на рукавах.
– Как ей хорошо синее к золотым волосам! Красавица, русалочка!
– Твой глаз в твою жопу, – вполголоса бормочет бабушка, – никуда ребенка вывести нельзя, налетят как коршуны. Своих нарожайте и хвалите!
– Мама! – шепотом вскрикивает мама.
– Никто не слышал, что ты нервничаешь, – осаживает ее бабушка и прерывисто вздыхает.
Я впервые в таком странном месте.
Очень много людей, очень шумно, все с большими чемоданами, и какая-то женщина квакает непонятное по радио, а люди хватают чемоданы и бегут – все в одном направлении.
Мы с мамой, папой и бабушкой стоим возле длинного железного домика. У него огромные колеса, которые сильно пахнут – как трактор в деревне у соседа Тамаза.
Старшие говорят о чем-то своем, я у папы на руках верчу головой – мне ужасно нравятся светящиеся буквы на стене.
Мы заходим внутрь домика – а там комнатки! Папа поставил меня на пол, я немедленно побежала, потому что устала без движения – ножки затекли.
– Стой, стой! Куда! Мама, как ты ее довезешь, не знаю, ей-богу!
Меня ловят на входе в одну из маленьких комнат – там темно, и сидят какие-то незнакомые люди.
– Наше купе вот тут, – говорит папа. Свет включается, я вижу диванчики с подушками и столик у окна. Папа сажает меня на один диванчик, а второй – о, чудо! – поднимает, а под ним – яма.
Мама и бабушка складывают в эту яму наши сумки и чемоданы. Диванчик снова захлопывается.
– Не вздумай пальчик туда засунуть, – предупреждает папа.
– Мы с бабушкой здесь будем жить? – догадываюсь я.
Старшие смеются – они каждый раз смеются, стоит мне сказать хоть слово. Наверное, я специальный человек, чтобы смешить других людей. Снисходительно похохатываю.
– Вот билеты, а деньги проверила? Шукри вас встретит, ничего не бойтесь. Лекарства вроде все взяли. Чай вам дадут, а где сумка с едой?
– Идите уже, – спохватывается бабушка.
Мама с папой целуют нас, выходят из комнатки. Бабушка снимает наконец с меня жаркий свитер, башка застревает, я отбиваюсь руками, падаю с диванчика, и башка вылетает вон! Какое облегчение!
Бабушка отодвигает занавеску на окне и – о, еще чудо! – мама с папой стоят уже там!
– Они не будут с нами жить? – тревожно спрашиваю я.
– Мы сейчас поедем, – успокаивает бабушка.
Как поедем? Это же дом, а не машина! Я ездила в машине. Она пахнет так противно, что меня сразу начинает мутить, и голова кружится, и я начинаю хныкать, машину часто останавливают, дают мне воды, моют лицо. Не люблю ездить в машине – если бы не деревня, вообще бы в нее не села никогда.
Но это не машина, водителя нет. Люди ходят взад-вперед по коридорчику, может, это самолет?
Вдруг домик качнулся. Мама и папа замахали так, будто собрались оторваться от асфальта и полететь. Я оглядываюсь на бабушку, она тоже машет, значит – опасаться нечего. Мама и папа, и все это странное место со светящимися буквами, и квакающим радио – все поплыло вбок, и вскоре пропало, а вместо них, как в телевизоре, пошли другие картинки.
– Мы едем? – догадалась я.
– Едем, едем, чуку-чуку, – соглашается бабушка, вздыхает, как будто сбросила большой мешок, и обращается к Богу – это ее невидимый друг и собеседник, которого она постоянно о чем-то просит: – Отец Небесный, пусть наша дорога благополучно начнется и закончится, пусть мы с миром приедем, и пусть там, где нас ждут, все будут здоровы, и те, кого мы оставили, тоже будут здоровы. Аминь.
– Аминь, – повторяю я, потому что бабушка сказала – это слово должны сказать все, и тогда все сбудется.
– Бисмилла[3], – говорит бабушка.
В окошке картинки побежали быстрее. Проплыли дома, потом улица с машинами и фонарями, потом появилась полоска моря.
– Это самолет? – уточняю я.
– Это поезд, – взволнованно отвечает бабушка. – Господи, как давно я никуда не ездила! И так далеко!
– А куда мы едем? В деревню? К Найде? – озадаченно спрашиваю я.
– К твоему дяде, в Москву. Он по тебе очень скучает! И по мне тоже. – И на бабушкином лице морщины складываются в солнце.
Ехали мы целую вечность.
Сидеть в нашей комнатке скучно, поэтому, стоило бабушке выйти по какой-либо надобности, я спрыгивала на пол и босиком бежала в соседние комнатки. Все счастливы меня видеть – это уж как обычно. Я садилась за стол, брала сушки и конфеты и рассказывала, что у меня есть собака Найда, у которой на ухе клещ, и она сильно плакала и мотала ушами, еще – что папа убил на охоте зайца, и его ели всей деревней!
Бабушка искала меня по всему вагону, проводницы искали вместе с ней, закатывая глаза. Найдя беглянку, она хватала меня и страшно извинялась, а люди смеялись и просили оставить.
– Тоже мне, нашли клоуна, – ворчала бабушка и слегка меня в сердцах встряхивала, я думала – это такая игра и реготала на весь вагон.
В поезде бабушка все время клевала носом: снизу стучало прямо в живот – дум-папа, дум-папа, и стук был ритмичный, а у меня в голове музыка складывалась на него сама собой. Я задирала ноги на мягкую стенку и во все горло распевала: «аааа-уууу-иииии»!
– Этот ребенок когда-нибудь спит? – хмуро спросил соседний пассажир.
– Чш-ш-ш, замолчи немедленно, нас скоро с этого поезда выкинут, всех довела до психоза, – зашипела бабушка. – Извините, ради бога, ей простора маловато.
Вскоре для меня нашелся компаньон.
Лысый дядечка с мешками под глазами очень много смеялся, любил поглазеть в окно и поговорить. Мы часами вместе смотрели картинки в окне, называли все их составные части и сочиняли песни.
– Поросята-поросята, а с ними – большая свинья-а-а-а-а! – распевали мы вдвоем, когда бабушка возникла на пороге.
– Дай вам Бог здоровья, – молитвенно сложила руки бабушка.
– Что вы! Такого попутчика найти – мне сказочно повезло! – смеялся дядечка, и я просила бабушку не мешать. Она приносила еду мне из нашего домика сюда, к новому другу, он тоже угощал меня конфетами, а когда я уставала и меня побеждал сон, дядечка нес меня на руках к бабушке, где она с очками на носу читала потрепанную книжку.
В Москве было много загадочного.
Например, на лестнице пряталась крошечная отдельная комнатка. Мой дядя выходил из квартиры, заходил в эту комнатку, потом нажимал на кнопочку, и двери закрывались сами. Потом они снова открывались, а там уже никого не было!
Я страшно волновалась, прыгала на месте, но не уходила. Потом мои кузены заходили к комнатку, снова нажимали кнопочку, исчезали за сердитыми дверями, и через некоторое время двери разъезжались, а там – стоял дядя с кучей газет в руке! А кузены исчезали!
– В твоем Батуми такое есть? Нету, – трепал меня дядя по кудрям и заводил обратно в квартиру.
Я очень возмущалась, когда нашей комнаткой пользовались соседи!
Кроме волшебной комнаты, была еще лестница – только не дома, а под землей. На ней ступеньки плыли, как река, глаза начинали разъезжаться в разные стороны, и надо было ухитриться попасть именно посреди ступеньки, а если между, то упадешь. Я бы каталась на этой лестнице целыми днями, но старшие поспешно меня уводили, и я мечтала убежать от них, чтобы никто не мешал изучить лестницу поближе.
Правда, людей там было столько, что немного отстанешь – и готово, тебя никто не увидит. Однако бабушка знала, с кем имеет дело, и цепко держала меня за запястье.
– Ты соображаешь – если тут потеряешься, мы тебя в жизни не найдем? Это – Москва!
«Москва» звучало так угрожающе, что я немедленно поверила – да, потеряюсь.
Хотя потеряться навсегда – это интересно.
Тем более, что мою безмятежную жизнь отравляли кузены.
Они были большие – учились в школе.
Каждое утро уходили с портфелями, а по вечерам сидели за круглым столом, уткнувшись носами в книжки. Тетя ругала брата, что он лодырь, а на сестру, наоборот, не могла нарадоваться. Брат, и без того тощенький, гнулся к столу и частенько дезертировал с места мучений. Двоюродные меня за человека не считали, не играли со мной, гнали от стола прочь и не давали тетрадки – порисовать. Поэтому я сидела в засаде за диваном, сопя в дырочки, и, стоило кузенам отлучиться, подбегала к столу, хватала ручку и быстро-быстро черкала в распахнутых беззащитных тетрадках.
– ЧТО ЭТОООО????!!!! – визг моей сестры сотрясал квартиру. – Я ее убью! Какого черта вы ее привезли на мою голову?
– Отлично! – радовался брат. – Скажу завтра в школе, что малолетняя мымра испортила мое домашнее задание!
Тетя и бабушка единым фронтом стояли насмерть, не давая отличнице меня убить. Я пряталась за их юбки и показывала язык.
– Вот, опять!!! – орала сестра. – Мне что, каждый раз переписывать все заново? А музыкой когда заниматься?
– Как тебе не стыдно – связываешься с крошечным ребенком! – выговаривала тетя, хотя было видно, что она тоже не прочь меня отметелить.
– С крошечным?! Муха це-це тоже крошечная, а запросто верблюда может в гроб загнать! Чтобы я ее рядом с собой не видела!!
– Муха це-це, – фыркал брат, – образованность свою хочут показать!
Я не подозревала о человеческой злопамятности и коварстве, поэтому легко попалась в ловушку: на следующий день кузены поманили меня конфетами за диван, и, сколько успели до включения пожарной сирены, всласть оттаскали за уши и волосы.
– Вот тебе, младшая, вот тебе! За мои тетрадки и нервы! – шипела сестра, откручивая мне ухо.
Сирена сработала на совесть: кузенов примерно наказали, а меня утешали всей семьей. Я всхлипывала, икала и торжествующе смотрела на незадачливых мстителей с бабушкиных безопасных колен.
С какой стати моей тете взбрело в голову искупать нас всех вместе? Могу лишь предположить, что, по ее мнению, общее купание должно было нас примирить. Не могла же она экономить горячую воду?!
В ванне мы пробултыхались ровно минуту, и тут мне захотелось в туалет. Сестры я боялась и не посмела позвать старших, поэтому совершенно закономерно пустила свои богатства плавать по водам.
Сирена в этот раз была нечеловеческой мощи: орали двое! Кузены выскочили из воды и самозабвенно разрабатывали легкие. Стены ванной раздулись, а вода превратилась в лед. Старшие на подламывающихся ногах вломились в комнату ужасов и…
Опустим завесу милосердия над картиной.
Должно быть, плавающая по волнам какашка сыграла роль в нашем примирении и братании: кузены, наконец, осознали, до какой степени я тупая. Или, может, коварная – не могу судить. Во всяком случае, память напоследок предлагает мне такую московскую картинку: мы стоим у окна, брат поддерживает меня на весу, чтобы я могла увидеть ночную улицу – на дворе Новый год, и всюду горят разноцветные лампочки невиданной красы.
Побег номер два – Шови, Индия-фильм
Утро врывается в ноздри запахом нагретой на солнце сосновой смолы и мятной зубной пасты.
Оглядываю комнатку – двоюродные спят, завернувшись в тощие одеяла с головами, аж не дышат, а бабушки что-то не видно. Ну никак не удается проснуться раньше, чем она!
Напяливаю платье, привести в порядок волосы мне самой не удастся – косы надо сначала распутать, потом расчесать, потом снова заплести, тоска! – да ну, бабушка все равно за что-то поругает, так что отвечу за все разом.
Выбегаю из нашего корпуса «номер два» на асфальтовую дорожку – она спускается далеко вниз, к воротам, отсюда и не видно.
Ах, какое необыкновенное место этот Шови!
Мы в огромной чаше из гор, наряженных в мягкие бархатные накидки, а за ними, чуть подальше – другие горы, белые, с хрустальными вершинами. Все, что сделано людьми, кажется игрушечным: деревянные коттеджики, как спящие в колонне солдаты, все один в один, а справа – огромный ромашковый луг. И на нем пасутся лошади. Я сторожу их издали, чтобы покормить хлебом, но только подберешься поближе – они срываются с места и скачут вдаль, задрав хвосты.
А вражеский корпус «номер первый» – возле горы, чуть дальше от нас. Те, кто живут в корпуса х – самые важные отдыхальщики, и между первым и вторым – постоянное соперничество. Обитатели коттеджей – ни рыба ни мясо, так, сами по себе.
Шови – затерянный мир. Это, наверное, дальше, чем Москва! Хотя в Москву мы ехали трое суток на поезде, а сюда добрались за один день на машине, но какой же это был длинный день!
Дорога вилась и вилась вверх, всё уже и уже, с одной стороны в пропасти грохотала река с гигантскими бревнами выдранных сосен, с другой нависали скалы, и, переехав сто разных мостов, мы попали в Шови.
Машину останавливали через каждый поворот – так меня мутило.
Бабушки не видно.
– Дидэ! – кричу я. – Пошли пить железную воду!
Тут много источников, и у каждого – специальное название: есть йодовая вода, есть серная вода, есть вода «красоты» (ага, что-то я тут ни одной красавицы не вижу, – язвит сестра), а самая любимая – железная: она ледяная, с пузыриками и отдает ржавчиной.
– Люди спят, не ори во всю глотку, – раздается бабушкин голос. Она идет из душевой комнаты с тазиком выстиранного белья. – Вот встанут эти засони, позавтракаем и пойдем гулять. Только не вздумай жевать смолу!
Радужное настроение слегка омрачилось.
Столовая – это плата за все здешние удовольствия. Жужжание сотен голодных людей и запах, как в детском саду, грохот и чад, кастрюли размером с колодец и черпаки с мою голову – и кошмарная, кошмарная еда!
Все полудохлые городские дети в столовой ведут себя одинаково: кривят морды, завывают, плюются и даже срыгивают затолканное в них обратно. Бабушки-нянюшки тоже ведут себя все как одна, будто их натаскали в одном подразделении садистов: задавшись целью любой ценой вставить в детей пищу, идут на преступления против человечности – шантаж, подкуп, прямые и косвенные угрозы, и под конец – обессиленное таскание за уши и волосы.
– Я умру, если ты не съешь сейчас же, – тяжело дыша, зловеще уговаривает бабулька справа бледно-синего внука и тычет в рот ложкой. Тот мычит и рта не открывает, вцепившись в стул обеими руками.
А за столом слева угроза посерьезней:
– Ты умрешь, несчастная, если будешь питаться одним воздухом! – испепеляя взглядом тощую девчонку, наседает мамаша с бриллиантовым крестиком между монументальных грудей.
– Сама же сказала, что тут главное – во-о-о-о-озду-у-у-у-ух, у-ы-ы-ы-э-э-э-э! – рыдает вконец раздавленная девчонка.
Почему все угрозы связаны с чьей-то неизбежной смертью?!
Нашей бабушке не справиться сразу с тремя протестантами – не хотите есть, ходите голодные! Она говорит, что на воздухе аппетит рано или поздно приходит сам собой, и иногда соглашается с тем, что можно перебиться просто хлебом с маслом. Бабушке главное – чтобы мы ели фрукты, которые она тоннами покупает у местных крестьян. И у них же можно купить жвачку из сосновой смолы – она твердая, горькая до ужаса, но зато – отлично чистит зубы от микробов, как говорит бабушка.
Я пробую отодрать янтарную, божественно пахнущую смолу с дерева – будут у меня свои запасы жвачки!
– Смолу варят в молоке, а сразу с дерева в рот ее пихать нельзя, – отбирает у меня брат липкую добычу и тут же тайком сам пытается жевать.
Ах, да. Кроме столовой, есть еще кузены.
После Москвы они не стали меня любить больше, но с братом отношения еще кое-как наладились – бойцовские качества в его компании ценятся высоко, несмотря на мой вызывающий презрение возраст. Есть надежда, что сегодня я влезу в доверие, и меня возьмут в штаб – который планируется сделать внутри стога свежего сена на большом лугу.
А кузина, ставшая за пару лет барышней с прической Мирей Матье, по-прежнему за человека меня не держит. Все только и твердят, какая она умная и удивительная – с утра до ночи сидит, уткнувшись носом в книжки, музыкой занимается и на олимпиадах побеждает.
Куда мне до кузины?! У нее тонкие пальцы, походка балерины, неприступный вид и острый язык. Мальчики почтительно глазеют на нее издалека и побаиваются даже поиграть с ней в бадминтон. А девочки ходят за ней хвостом и всё хором повторяют.
У меня все совсем не так. Я постоянно лохматая – как ни причесывает бабушка мои косы, – с ногами, разукрашенными болячками, и без признаков мозга в голове. Мало того – постоянно лезу к мальчикам, чтобы они взяли меня поиграть, а в одного из кузеновых приятелей даже влюбилась (он столичный, зовут Эдуард) и так ему надоела, что при моем появлении его сдувает ветром. С девочками дружба тут совсем не получается – они такие скучные и плаксивые, что лучше уж с бабушкой пойти постирать.
Единственное, что у меня есть завидного, – бабушка. Кузина уже много раз сквозь зубы цедила, что вот эту козявку бабушка любит больше всех и постоянно защищает, и что из меня вырастет, неизвестно!
Днем очень жарко, поэтому мы идем гулять в лес и там ищем грибы посреди влажного полумрака. За обедом повторяются утренние драмы, только с удвоенной мощью (почему людей кормят в жару огненной похлебкой из рыхлой капусты с запахом старой тряпки?!).
– Я вам грибов пожарю, – сдается бабушка. – Только хлеба захватите с собой побольше!
– Горбушки! – восторженно соглашаюсь я, пока кузены изображают тошноту и презрение к земной пище.
День разделен надвое тихим часом. В это время на весь Шови ложится дремотное стрекотание кузнечиков.
Когда жара схлынет – начинается настоящая жизнь: игра в разведчиков, кормежка диких лошадей хлебом, стук бадминтона, плетение венков из гигантских ромашек и под конец – сиреневые сумерки, от которых у меня начинается томление, и хочется смотреть на Эдуарда. Но мне строго-настрого запрещено подходить к компании кузена – хватит того, что днем бегала с донесениями в штаб.
Вечером после ужина (недоваренные куски престарелой коровы в полыхающем томатном соусе) в местном кинотеатре, к которому надо идти далеко вниз, к воротам санатория, крутят кино.
– Я не пойду, – сказала бабушка кузенам. – Что-то мне нездоровится, кажется, в слишком холодной воде стирала и простыла. Я полежу, а вы заберите ее, ладно?
Кузина поджала губы и свела густые брови.
– Осталась бы с бабушкой, тоже мне, светская львица, – язвит она, и ее свита хихикает. – Дали бы мне тебя на три дня – человеком бы тебя сделала!
Я мрачно отмалчиваюсь, потому что возразить нечего – к тому же за дерзость могу получить преболючий щипок.
В зале темно, и публика роится, лишь бы занять свободное место. Сестра сажает меня поближе к дверям и наказывает никуда не двигаться, а сама исчезает. Вокруг – чужие люди, я совсем одна, никому не нужная, неинтересная растрепа – и друзей у меня здесь нет. И пожалуйста, мне тоже никто не нужен, к бабушке хочу!
Киножурнал прошел, и на экране начинается действие. Мрачно смотрю одним глазом.
Фильм, ясное дело, индийский. Название «Слоны – мои друзья» вызвало смутные воспоминания. Там был маленький мальчик, попавший в джунгли, и слоны, которые растили его как родного ребенка.
Господи, мне же папа пересказывал этот фильм! Я помню, что злые люди что-то сделали с добрым слоном, и я глотала соленые слезы и не спала полночи от горя! И сейчас заново переживать эту трагедию?! Я не могу – это выше моих сил.
Никем не замеченная, выскальзываю из зала.
Рыдательный фильм глухо бубнит за надежными дверями, перевожу дыхание.
Кругом безлюдный ночной пейзаж – все взрослые либо укладывают малышей спать, либо сидят в кино. Потоптавшись на крыльце, решаю идти – хоть и страшно. Тут бывают волки, рассказывали бывалые отдыхающие. Но оставаться у кинотеатра невозможно, душа моя рвется к бабушке, а попросить довести до корпуса некого.
И я обращаюсь к Тому, с Кем до сих пор контактировала при бабушкином посредничестве:
– Бог, – сжимаю я руки, – помоги мне добраться до дома! Пусть со мной ничего не случится!
Отец Небесный возлежит на облаке, и Его борода окутывает вершину. Он смотрит на лохматую девчонку посреди страшной тьмы, делает звезды поярче и со вздохом укладывается спать.
Я иду по дорожке вверх, не чуя ног, и меня глотает ночь. Главное – задрать голову и смотреть на звезды, и тогда все страхи бессильны, верхний свет держит меня и ведет, а шум реки и шорохи леса накатывают волной и останавливаются в полушаге, дыша в спину. Я в безопасном прозрачном шаре, в нем надо идти медленно и размеренно, чтобы не порвать тонкий слой защиты.
Медведи и волки, змеи и летучие мыши, пауки и вовсе неведомые человеку мохнатые твари сгрудились и пристально наблюдают за мной.
– Бог, – окликаю я время от времени, – бабушка говорит, что Ты поможешь, если сильно попросить!
Тот, Кого я беспокою, подпирает голову рукой и смотрит: все будет хорошо.
Дорога тянется целую вечность, как будто время потеряло деление на минуты и часы, и вместе с притупившимся страхом я ощущаю что-то новое – ведь я смогла сделать что-то очень смелое, совсем одна!
Вот и корпус, облитый голубоватым светом, иду по ступенькам, ныряю в тепло дома, и вот она – наша дверь!
Барабаню изо всех сил.
Никто не отзывается. Куда же делась бабушка?! Я сейчас умру от одиночества.
– Дидэ-э-э-э! – кричу я.
Наконец за дверью шуршание:
– Ты пришла?! Так рано? Что случилось? А где все?
– Я одна, – мгновенно успокаиваясь, ору я через дверь. – Открой, я спать хочу!
– Как же я открою, что за ребенок на мою голову, я же заперта! Чтобы меня не будить, дети же ключ забрали! Подожди там, я через балкон соседей попрошу…
Голос удаляется. В ожидании сажусь на пол возле двери. Бог взбивает облако получше и успокоенно уплывает по Своим делам.
Слышны перекрикивания, вскоре появляется сосед с ключами:
– Ну что, бандитка, осталась без крова?
Пробуем ключи. Подошли!
Вваливаюсь в нашу уютную норку – я вернулась живая с войны!
Меня поглотил милосердный сон, и я не слышала, как поздно ночью ворвались перепуганные насмерть кузены, потерявшие меня в кино и готовые покончить с собой от чувства вины – и с тем же пылом жаждущие разорвать меня на мелкие кусочки, и только бабушкина самоотверженность спасла нас всех от кровопролития.
Мы – команда
– Вали отсюда, – рассвирепел кузен, когда увидел, что шалаш покосился.
– Мы его три дня строили! А все почему? Я слишком добрый, пожалел козявку. – И повернулся ко мне спиной.
Я медленно побрела в сторону корпуса. Сейчас самое время для игры – жара перестала бесноваться, и теплые травы запахли вечерней прохладой, по пути то и дело обхожу бадминтонщиков.
– Я сейчас играю, я! Моя очередь, вы обещали! – пищит девица в кружевах, и ей дают ракетку. Ну да, пару раз воланчик уронит, и – «вали отсюда», плавали, знаем. Меня уже не проведешь на мякине.
Читать бесплатно другие книги:
