Мастер дороги Аренев Владимир

– Ну что, – сказал Курдин, поднимаясь, – можно я начну?

Он сделал паузу, чтобы убедиться, все ли его слушают.

– Денис был… – Курдин запнулся, густо покраснел и снова начал, повернувшись к шарику: – Денис, ты хороший человек. Мне повезло, что у меня такой двоюродный брат. Хоть и двоюродный, а как родной. Ты всегда бы… э-э-э… умеешь быть добрым и веселым, это здорово. Потому что обычно люди хмурятся больше, чем улыбаются, и… – он покраснел еще сильнее, хотя это казалось невозможным, – и чаще обидят, чем простят. Обижать проще, тогда кажешься сильным и смелым. Простить или извиниться тяжелее. А ты уме… умеешь это. С тобой становишься чуть-чуть лучше. Это здорово. Это важно.

Он сел, вытер вспотевший лоб. Снова встал.

– Подарок, чуть не забыл! Вот, поздравляю! – Курдин выложил на стол перед шариком новенький плеер в упаковке и несколько дисков с аудиокнигами. – Слушай на здоровье, надеюсь, тебе понравится.

Малышня захлопала, Сашке ничего не оставалось, как присоединиться к ним. «Двоюродный брат, вон как!..»

Дальше поднялся пухлощекий крепыш, вытащил наконец изо рта палец и разродился длинной, полной пауз речью. Он вспомнил пару забавных случаев, поздравил Дениса с «днюхой» и положил рядом с плеером разрисованную картонку. Самодельный curriculum vitae.

– Наша жизнь, – сосредоточенно сообщил крепыш, – это то, какими нас помнят другие. Вот, я тебя помню и буду помнить таким.

Вскоре оказалось, что все одноклассники Настиного брата принесли такие же картонки. Каждый написал о том, каким ему запомнился Денис, каждый сам оформил свой вариант куррикулюма. Выглядело все это словно работы победителей детсадовского конкурса по рисованию: кривоватые буквы, цветочки-веточки по краям, бабочки, птицы и прочие кролики внизу. Но Сашке и в голову бы не пришло над ними смеяться.

Наконец очередь дошла и до него. Сашка ограничился коротким поздравлением и вручил, точнее, положил перед шариком Дениса подарок. Аудиокнига с дедовыми стихами, дедом же начитанная лет пять назад. Одно стихотворение Сашка прочел вслух. Не собирался и даже не знал, что помнит его наизусть, пока не начал. Просто вдруг захотелось прочесть. «Мы улетим на небеса, но корни наши – не в земле, в сердцах» и все такое.

Потом настал черед торта. С ним возникла небольшая заминка. Свечи; нужно было, чтобы кто-то их задул.

Сашка даже не знал, понимал ли брат Насти, что его поздравляют. После того случая в душнице Сашка очень редко слышал голоса, он научился сознательно заглушать их, вытеснять прочь из головы. Но здесь, в этой комнате с цветочками на стенах, обычными воздушными шариками под потолком, с расписными деревянными стульями, Сашка то и дело слышал сдавленные детские всхлипывания. Как будто с другого конца телефонного провода.

– А теперь, – сказала Настя, – давайте поможем Денису задуть свечи.

Она запела «С днем рожденья тебя!», остальные подхватили, встали и захлопали в ладоши. Сашка тоже поднялся, но его вдруг поразило чувство абсурдности происходящего. Пародия на день рождения. Если бы поздравляли попавшего в катастрофу и закованного в гипс – и то было бы не так жестоко.

Этот день рождения нужен маме Дениса, нужен Насте. Но тому, кто сейчас находится в шаре… Нет. Точно не нужен.

Странно, что этого никто не понимал.

По счету «раз, два, три!» все они наклонились, чтобы задуть свечи, но вдруг шарик в центре стола резко качнулся в сторону торта – и свечи погасли сами.

Наступила растерянная тишина. Ее нарушил чей-то голос:

– Простите, ребята, я, кажется, ошибся комнатой.

Мужчина в мятом пальто и спортивной шапке стоял, распахнув дверь и смущенно моргая. Он как будто еще хотел что-то спросить, но передумал и вышел. Дернулась ручка, клацнул язычок замка.

«И, – подумал Сашка, – никаких чудес. А ты как хотел?»

Оживленно гомоня, принялись раскладывать торт по тарелкам. Торжественность момента улетучилась, за столом снова были просто дети, которые обожают сладкое и любят подурачиться.

Странный праздник. Они все веселились, даже Настя, – и Сашка вдруг проникся этим настроением. Он словно забыл все, что с ним случилось за последние несколько месяцев. Уплетал за обе щеки торт, перезнакомился с младшаками, хохотал, подкалывал девчонку с косичками, спорил с задумчивым крепышом о книжках, обсуждал старые фильмы с Настей – и только на Курдина не обращал внимания, будто того вовсе здесь не было. На эти два часа не стало домашних заданий. Не стало маминой печали и папиной усталости. И Рукопятовой кодлы. И мыслей, которые все чаще донимали перед сном…

Потом явился менеджер, отозвал Настю в сторону и сообщил, что время вышло.

Начали собираться, Сашка крикнул, чтобы его подождали, и побежал в туалет. Выстоял длинную очередь, а когда вернулся, оказалось, что в комнате полно чужих. Во главе стола устроилась щербатая девчонка лет пяти и, нахлобучив корону из фольги, принимала подарки.

Сашкиной куртки на вешалке не было. Шара тоже.

Он попытался спросить куда… На него шикнули, дородная мамаша, руководившая действом, ухватила за руку и вывела в коридор:

– Чего тебе, мальчик?

Сашка объяснил. Уже зная, каким будет ответ.

– Тебе надо к менеджеру или к кому-то из обслуги. Когда мы пришли, в комнате никого не было. И никаких вещей. Пойдем, я отведу тебя.

Они стали протискиваться сквозь толпу, набежавшие на обед из соседних офисов тетки предпенсионного возраста ворчали, неохотно расступаясь. Сашка шагал, понимая, что все без толку. Какая обслуга и чем поможет, ерунда же.

И тут прибежал Курдин. Глядя куда-то вбок, он сообщил, что их просили освободить комнату, ну, они и… а Сашкины куртка и шар, конечно, в целости и сохранности, вот… держи… извини, если что… ладно?..

Дожидаясь, пока Сашка оденется, он переминался с ноги на ногу и аккуратно, на вытянутых пальцах, держал дедов шар. Сашка не спеша застегнулся, принял цепочку.

– И это… – сказал Курдин, с облегчением сунув руки в карманы, – спасибо тебе за Настю. Ну, что тогда вмешался.

– Всегда пожалуйста, – ответил Сашка. – Нет проблем. Обращайся, если что.

Через неделю Настя сказала, что шарик брата родители решили отдать в душницу. Сашка молча кивнул. Не знал, какого ответа она ждет. Может, для нее это горе. А может, она только думает, что это горе.

Он слишком хорошо помнил, как тогда, в комнате, обнаружив, что дедов шар пропал, на несколько мгновений почувствовал облегчение. Постыдное. Недостойное. Но все же облегчение.

Дедовы стихи были неизящные, с рваным ритмом и сложной рифмой; иногда они напоминали Сашке биение сердца, иногда – грохот автоматных очередей. Он с детства привык к другим; дедовы не ценил, да и слышал редко. Дед не любил их декламировать и остальным запрещал.

Дедовы стихи требовали от вас работы. Поначалу Сашка с трудом продирался сквозь строчки. Решил идти по хронологии, начал с ранних. Когда читал шару вслух, казалось, будто слышит нотки неодобрения в его молчании. Ерунда же – а вот…

После поэмы «Горное эхо» что-то переменилось. Как будто сдвинули рычажок переключателя и прежде темную комнату залило светом. Появился другой дед: который, наверное, был всегда, но о существовании которого Сашка не подозревал. Дерзкий, молодой, отчаянный. Слишком взрослый и слишком чужой, чтобы его получилось до конца понять.

Прошло дней восемь с тех пор, как праздновали день рождения Настиного брата, но Сашка уже прочел все изданное и пошел по второму кругу. Это было похоже на бредовый сон: чем больше понимаешь, тем больше остается непонятого.

Сашка знал о деде всё, что знали все. Но – не самого деда.

– …превращаешься в ботана, – прошептал Лебедь. – Ты, Турухтун, скоро вообще скукожишься и усохнешь. Будешь отакой, – он показал скрюченный палец и скосил к носу глаза.

– Тише, дай послушать.

– Вот я ж о чем.

Религиевед Людмила Игнатьевна Федчик предмет знала, и знала великолепно. Досконально, до мельчайших подробностей и нюансов; бле-стя-ще! Поэтому, если вы не были ну хотя бы доктором наук, уроки Попадьи становились для вас пыткой. Самые выносливые в первые пять минут честно пытались уследить за ходом ее мыслей. Большинство сдавалось сразу.

Никто не знал, зачем Попадья устроилась в школу. Как подозревал Сашка, Федчик просто выгнали из университета, чтоб другим не приходилось комплексовать на фоне ее эрудиции. Сам он на религиеведении обычно что-нибудь украдкой читал или готовил домашку на завтра. Или, делая вид, что слушает, думал о разном.

Сегодня он мысленно оттачивал некую очень простую фразу. Но не собирался этого объяснять циничному Лебедю.

– Вопрос о том, что же происходит с душой после смерти, конечно, – токовала Федчик, – всегда тревожил людей. Христианство, как и другие религии, искало на него ответ. Однако уже в тексте Евангелий содержалось противоречие, которое потом выросло до масштабов серьезнейшей проблемы и вызывало немало дискуссий. Как вы помните, Искупитель, возвещая свое второе пришествие, в то же время говорит умирающему Лазарю, что тот нынче же будет у престола Господня, а вот богач, который отказал в милосердии, попадет в геенну огненную…

Федчик замолчала и вопросительно оглядела класс: помнят ли? Тимофеева отчаянно закивала ей с первой парты: а как же! помним!

Если Попадья решала вдруг, что потеряла «связь с классом», – начинала задавать вопросы по теме.

– Для ранних христиан в этом не было ничего парадоксального: они жили в ожидании того, что скоро состоится второе пришествие. Противоречие обозначилось и стало критичным уже в Средние века. Выходило так, что в конце времен состоится Страшный суд, на котором будут рассмотрены и оценены злые и добрые поступки каждого человека. Эти представления – так называемая большая эсхатология – вступали, однако, в противоречие с малой эсхатологией.

Она поправила очки на широком, вечно блестящем носу, убедилась, что все успевают записывать. Сашка давно уже научился неинтересные предметы конспектировать бездумно, вот как сейчас.

«Главное, – размышлял он, – с чего начать… И спрашивать ли сразу… или… А вдруг она уже смотрела?.. или кто-то успел пригласить?..»

– Малая эсхатология утверждала, что каждого индивидуума тотчас после смерти судят и, соответственно, принимают решение, отправлять ли душу в ад, в рай или в чистилище, концепция которого, кстати, возникла значительно позже, этак в конце двенадцатого столетия. Сознание средневекового человека без особых сложностей воспринимало данный парадокс, согласно которому Страшный суд происходил одновременно: и в конце времен, и в конце жизни каждого индивидуума. Но все-таки противоречие требовало разрешения. Для более сложных культур… хм-хм… для более сложных культур характерна большая целостность картины мира. Парадокс был разрешен благодаря феномену уловления душ, каковой известен еще из раннеантичных источников. Отношение к уловлению душ не всегда было столь однозначным, как сейчас. В раннем Средневековье отцы церкви всерьез обсуждали, не влияет ли на судьбу души то, что ее, душу, на какое-то время помещают в мех и прячут в душнице. На Семнадцатом Ферраро-Флорентийском вселенском соборе была принята constitutio apostolica, согласно которой душу не просто нужно – ее необходимо помещать в мех. Благодаря этому душа избавляется от возможных мучений в аду: она получает шанс раскаяться и, возможно, искупить грехи… По сути, речь шла о создании аналога индивидуального чистилища…

– Слушай, – шепнул Лебедь, – вот я сообразить не могу: тебе это все правда интересно? Или просто не хочешь разговаривать? Так бы и сказал, я чего, я ж понятливый…

Сашка отмахнулся:

– Потом.

Лебедь покосился на дедов шарик, привязанный к крючку сбоку парты.

– А, – сказал он, – ну да. В этом смысле…

– Реформа, начало которой инициировал герр Вольфред Эшбах, привела к возникновению общественных душниц. Совпавшая с культурной экспансией, целенаправленно проводимой орденом душевников, она вызвала целый комплекс важнейших мировоззренческих, ценностных, экономических, социальных изменений. По сути, реформа обозначила собой конец Средних веков. Новая парадигма Христовой веры, принесенная братьями-душевниками на восток, в прежде языческие страны, привела к становлению новой общности: как социально-экономической, так и религиозной. Новообращенные народы сделались наиболее ярыми приверженцами христианства. Целостность приобретенных ими представлений о мире, их внутренняя непротиворечивость стали причиной торжества Христовой веры и в нашей стране. Они обозначили переход цивилизации на качественно другой уровень. Это особенно заметно, если сравнить христианство с реликтовыми, в общем-то, верованиями, которые до сих пор царят на большей части полуострова… хм-хм… дикарскими, говоря откровенно, обычаями и представлениями.

Понимая, чем все это кончится, Сашка не сдержался – поднял руку.

– Да, Турухтун? Хочешь выйти?

– Людмила Игнатьевна, а как получилось, что дикарские, откровенно говоря, обычаи и представления смогли так долго просуществовать?

Федчик раздраженно поправила в который раз съехавшие на нос очки.

– Если бы ты слушал внимательней, знал бы, что примитивные верования дольше всего бытуют у тех народов, которые изолированы от более развитых.

– Так ведь полуостров – это ж не пустыня, не горы. Ну, Стена на перешейке, подумаешь. Они ж всегда торговали, мореходство там у них развито и вообще.

– От дурак, – безнадежно прошептал Лебедь. – Форменный.

Попадья вся пошла багровыми пятнами.

– Турухтун, если тебе разрешили делать проект по твоему деду и если… хм-хм… в общем, это не значит, что можно хамить. Даже твой дед, между прочим, в конце концов осознал, что заблуждался, и переехал в нашу страну. – Она повернулась к классу и повысила голос: – Дикарские обычаи на полуострове всегда потрясали цивилизованных людей. Отрицание душниц, староверские обряды, ересь… Несколько раз Церковь организовывала крестовые походы, и если бы не Стена…

– Людмила Игнатьевна, – сказал Сашка, – а разве в Евангелиях что-нибудь сказано про меха для душ? – Он так и стоял, хотя Попадья делала вид, что не замечает этого. Дедов шар покачивался сбоку – как обычно, безразличный ко всему. – Может, они там на полуострове не еретики и не дикари, а просто… другие? Не плохие и не хорошие – другие и всё?

Она наконец обернулась к нему: вся красная и потная. Ткнула пальцем в дужку съехавших очков, промазала и теперь стояла с жирным пятном на левом стеклышке.

– «Просто другие»? – переспросила она враз осипшим голосом. – Ты, Турухтун, не знаешь, о чем говоришь. «Другие»! Посмотри, что у них там творится, у других. До чего они за эти свои семь столетий докатились! Это стыдно! стыдно!.. Ты еще не понимаешь. Но почитай, что писал твой дед.

– Я читал…

– Значит, плохо читал. В «Горном эхо» об этом же прямым текстом сказано: «И эхо первых выстрелов гремит, и множится, и породит лавину…» О чем там речь? О том, что эти люди не умеют останавливаться, их бесконечная месть друг другу, их вражда – они только усиливаются. Они помнят лишь про такие примитивные вещи и не способны подняться над ними. Посмотри, сколько лет они воюют… дикари! Похожи на нас? Да. Все-таки, и это ты правильно отметил, они не были изолированы: торговали, происходил культурный обмен… Но в головах-то у них… в головах!..

Класс притих. Они впервые видели Попадью такой. Сашка вспомнил, что одно время ходили разговоры, будто у нее был сын. Контрактник, миротворец…

– А я понял по-другому. Что это не про полуостров, а про всех нас: что какие-то давние и мелкие раздоры переросли… ну, в «лавину». Один выстрел – и усиливается из-за эхо, а потом сходит лавина; как-то так… Вы извините меня, Людмила Игнатьевна, – добавил он тихо.

Она покраснела еще сильнее, сняла очки и принялась их протирать, долго и тщательно. Потом пустым голосом сообщила, что урок окончен.

– Ты точно псих, Турухтун, – сказал ему Лебедь, когда переходили в химлабораторию. – Стопроцентный.

Сашка пожал плечами.

– Как думаешь, – спросил он, – а вот Искупителя тоже так… по-разному понимали?

Лебедь фыркнул и покрутил пальцем у виска.

После химии, на большой перемене, Сашка дождался Настю в вестибюле, и они вместе пошли в столовку. Это у них уже стало ритуалом, хотя с некоторых пор – Сашка чувствовал – что-то изменилось. Что-то было не так в их отношениях.

Вообще-то он знал, что именно. И злился на себя, но ничего не мог поделать. Все время что-то мешало. Сперва не приглашал ее в кино из-за недавно умершего брата, потом шарик отдали в душницу, и Сашка не был уверен, расстроилась Настя из-за этого или нет; потом собирался пригласить, но родители увезли ее на выходные к бабушке с дедушкой…

Хотя, если честно, это все были отговорки. Сашка просто боялся, что она откажет.

У других мальчишек все выходило легко и просто, а он – вот такой дюндель. Спрашивал совета у Лебедя – тот отшутился, мол, ты должен до всего дойти сам. Сашка даже заподозрил, что бесконечные байки Лебедя про девчонок – одно вранье. Хотя, конечно, вряд ли; не может такого быть, чтоб – вранье; у Лебедя-то!..

– Как проект? – спросила Настя.

– Да так… – Он рассеянно разгладил скатерть на углу и стряхнул несуществующие крошки. – Собираю материал.

– Бледный ты какой-то. Ты вообще отдыхаешь, хоть иногда? Или по выходным тоже учишь?

Он опустил взгляд. Подумал: сейчас или никогда. Набрал побольше воздуха…

Заговорили одновременно:

– Думал вот в кино сходить…

– А ты слышал, «Легенду о Душепийце» с четверга показывают…

Замолчали.

– Пойдем? – спросил он, улыбаясь. – В субботу?

– В субботу я не могу. Давай послезавтра?

– На вечерний? Или перед школой?

– Перед школой не успею, у меня же танцы.

– Тогда – вечером?

– Вечером. – И она вдруг добавила, снова удивив его: – Я уже думала, ты никогда меня не пригласишь.

Они стали обсуждать подробности: где и во сколько встречаются после уроков, в какой кинотеатр и, конечно, какие места выбирать, и что за билетами надо съездить сегодня, а то ведь премьера, в 3D народу будет много, это всегда так…

Сашка испытывал странное чувство: одновременно очень живое и яркое восприятие каждого момента – слов, жеста, взгляда – и некоторую отстраненность, как будто наблюдал за собой со стороны.

Он еще толком не пришел в себя, когда к их столу протолкался Грищук и, задыхаясь, нелепо размахивая руками, принялся что-то объяснять. Взгляд у Грищука был дикий и потешный, очки съехали набок, а галстук почти развязался.

– Чего? – переспросил Сашка. – По-человечески скажи, а?

Грищук взял со стола компот и махом опрокинул в себя. Вытерев заляпанный подбородок, отчетливо, по-человечески сказал:

– Антип приходил. Я в классе один сидел, ну, еще Жирнова, но она не в счет. А больше никого. Ну и вот. Антипов зашел такой, ухмыльнулся и сразу к твоей парте. Я ему говорю: «Не трогай», – а он… – Грищук безнадежно махнул рукой и покосился на Настин стакан компота. – А Жирновой он пригрозил, что, если наябедничает, они с Рукопятом ее из-под земли достанут.

Сашка похолодел. Портфель у него был уже не новый, но крепкий, еще год-другой носить. А на новый сейчас денег точно нет. Но главное не это; если Антип что-то сделал с конспектами – пиши пропало. Ну ладно, химию у того же Грищука можно скатать и биологию… а физику Грищук конспектирует плохо, он, гад, ее и так понимает. И в любом случае это ж не один вечер придется угрохать, чтобы все переписать.

И еще в портфеле была тетрадка с записями по дедовому проекту. Это ни у какого Грищука не спишешь.

– Куда он пошел?

– Сказал, на дворе будут тебя ждать. Сказал: «Хочет забрать – пусть приходит». – Грищук снова вздохнул: – Ты бы не ходил, Турухтун, а? Позовем директора или классную, пусть с ними разбираются. Там все: и Рукопят, и Колпак, и тот… ну, худой такой.

В общем, наверное, в другой раз Сашка так бы и поступил. Но не при Насте же.

– Разберемся, – сказал он и встал из-за стола. Надеясь, что похож сейчас на Дика Андреолли; догадываясь, что очень вряд ли.

– Я с тобой, – заявила Настя. – Пошли.

Во дворе было тихо и пусто, как в финальной сцене «Серебряных седел» – той, где дуэль. Младшаки сбились в стайки на лавочках вдоль окон и, прижавшись носами к стеклу, изнутри наблюдали за происходящим.

Рукопят и кодла ждали под забором, в развилке старой липы. Циркуль оседлал нижнюю ветку и раскачивался вверх-вниз, она глухо и покорно скрипела под ним. Рядом, скалясь, что-то обсуждали Колпак и Антипов. Рукопят уперся лопатками в забор и, сложив руки на груди, наблюдал, как Сашка с Настей идут к нему. Портфель стоял у его ног на куче подгнивших листьев, вдоль забора этих куч было полно, по выходным их жгли.

Сашка встал перед Ручепятовым и заставил себя вспомнить тот день, когда вся эта кодла драпала – только пятки сверкали. «Мальчишки, – твердо сказал он себе, – просто мальчишки».

Но сейчас это были жестокие, обозленные мальчишки, хотевшие отыграться за свой позор.

– О, и коза здесь, – ухмыльнулся Рукопят. – Душевно как, а. – Он повернулся к Сашке: – Ну че, малек, дала хоть?

– Верни портфель, – сказал Сашка.

Он только сейчас сообразил, что вышел на улицу без куртки. Было очень холодно, и ему приходилось изо всех сил сдерживаться, чтобы не задрожать. Чтобы не дрогнул голос. Это главное. Заметят слабину – раздавят, уничтожат.

Была слабая надежда на то, что вмешается кто-нибудь из учителей, но это вряд ли. Рукопят нарочно разыграл все в дальнем конце двора, на переменке. Сейчас прозвенит звонок – и никого ты, Турухтун, не дождешься. Зато Рукопят устроит на глазах всей школы «открытый урок» – чтобы другим неповадно было.

– Какой портфель, шпондрик? Этот? – Он ткнул его носком сапога. Портфель медленно завалился набок и упал, приоткрыв «рот», глядя тусклыми застежками в мутное небо. – А при чем тут я? Мне он не нужен. Тебе нужен? – повернулся Рукопят к Антипову. Тот покачал головой, ухмыляясь, аж уши вздыбились. – А тебе? Тебе?

Циркуль и Колпак дружно подтвердили, что им тоже – нет.

– Видишь, – сказал Рукопят, – мы не претендуем. Забирай. Мы по средам ваще добрые – афигеть.

Это, конечно, была ловушка. Но выбора они ему не оставили.

Сашка шагнув вперед и, стараясь не поворачиваться спиной к кодле, взялся за ручку портфеля. Поднял.

Портфель был по весу такой, как обычно. Неужели выбросили конспекты и натолкали грязи?..

Сашка закинул портфель за правое плечо и встал боком к Рукопяту. Настя была здесь, внимательно следила за всей четверкой. «Пятый, – подумал Сашка, – в прошлый раз их ведь было пятеро». Потом вспомнил, что ходили слухи, будто Лобзика поймали в парке, когда вымогал у какой-то парочки деньги, и упекли на сколько-то суток.

Ну ладно, Лобзика нет – но подвох-то есть, должен быть. Неужели все-таки загадили портфель?..

Он отошел от кодлы, Настя с ним. Пройдя уже половину пути к крыльцу, Сашка не выдержал: снял портфель и открыл. Нет, все на месте. Точнее, все перемешалось, но это ерунда, видно же невооруженным взглядом, что ничего не украли и не подбросили. И в боковом кармане нет ни булыжника, ни дохлой жабы.

– Эй, – позвал Рукопят, – шпондрец-молодец, ты ничего не забыл?

Сашка молча обернулся.

– От народ пошел, ахренеть, какой забывчивый. – Рукопят сделал знак Циркулю, и тот, вывернувшись, достал из-за ствола что-то грязное, похожее на каменюку. Довольно лыбясь, Циркуль спрыгнул с ветки и передал это Рукопяту.

Вдруг подул ветер. Сильный, встречный; Сашка сразу почувствовал себя так, будто стоит без одежды. Он слышал, как тихонько ахнула за спиной Настя, видел краем глаза шевеление за стеклом – там, где глядели, аж выдавливали окна ребята.

Ветер дул, и грязный предмет, покачиваясь на конце цепочки, зажатой в кулаке Ручепятова, начал разворачиваться. Сашка увидел ухо, щеку, распахнутый в щербатой ухмылке рот.

Это было похоже на гулкий кошмарный сон, когда падаешь, падаешь, падаешь и не можешь проснуться.

Ветер дул, шар, плавно качаясь, оборачивался – и все никак не мог обернуться.

– Оп-па, – равнодушно сказал Рукопят. – Сурпрыз.

Он ухватил пятерней шар и покивал им, как кивают кукольники марионеткой:

– Вот вам издрасьте!

Грязи не было – были следы фломастера, попытка изобразить румянец на щеках, волосы, может, веснушки. Улыбка до ушей, нос перевернутым знаком вопроса, глаза с кругляшами зрачков.

Черное на вишневом смотрелось жутковато. Как рваные раны. Как…

– А я скучал, внучек, – сказал, кривляясь, Рукопят. – Шо ж ты долго…

Сашка врезался в него, сбил с ног и заехал кулаком в челюсть, потом еще раз. Меньше всего он думал про то, похож ли сейчас на Дика Андреолли. И уж совсем не думал о том, как быстро после этой драки вылетит из школы.

Он замахнулся и в третий раз, но получил в ухо, в глазах потемнело, мир кувыркнулся, завертелся калейдоскопом, больно врезался в живот. Перехватило дыхание, от боли и от ярости. Он вскочил – его ударили опять, так, что полетел спиной прямо в груду липких вонючих листьев. В голове зазвенело. «Нет, – понял он, – это звонок, звонок с большой перемены, и, значит, сейчас все разбегутся, останусь только я и они.

Лишь бы Настю не тронули, гады!..»

Он поднялся снова, заставил себя встать. Надо было отвлечь их внимание. Надо было…

Ему поставили подножку и, хохоча, толкнули лицом все в те же листья, холодные и мокрые.

Сашка перекатился на спину. Услышал топот.

– О, – процедил Рукопят, сплевывая, – сатри. Еще один. Подмога, типа.

Курдин с разбегу налетел на него и замолотил кулаками. Рукопят зло и резко ударил. Курдин осел, шипя.

Краем глаза Сашка видел дедов шар – тот застрял в ветвях, но под порывами ветра гневно раскачивался и, казалось, пытался вырваться из кроны.

Рукопят стоял, твердо расставив ноги, двигая челюстью и пробуя языком зубы.

– Ахренели, – сказал он.

Рядом Циркуль удерживал рвущуюся из рук Настю. Кривился: она успела-таки заехать ему в глаз, и тот теперь наливался густым фиолетом.

– Колпак, подбери там его портфель, – велел Рукопят. – Почитаем.

Антипов потер ладонью взмокшую шею:

– А по-моему, пора сваливать. Мало ли…

– Не ссы.

– Та я не в том смысле. Просто…

– Закончим – свалим. Сам видишь: шпондряки оборзели. Надо поучить.

– Эй, Ром.

– Пажди, Колпак.

Рукопят снова сплюнул и шагнул к Сашке. Прищурился, презрительно копнул носком:

– Разлегся, сопля. Встав-вай! И тока попробуй кому вякнуть. Ты понял, калеч?

– Пошел ты!

– Че ты сказал?!.

– Эй, – встрял Колпак, – Ром, тут…

Сашка сперва думал, это у него стучит в висках кровь. Потом увидел чьи-то ноги, много ног, обутых в сапоги, теплые ботинки, кроссовки…

– Это што за… – Рукопята скорей позабавило происходящее. – Шкеты, вы че выперлись? А ну валите, нах…

– Сами валите! – перебила его Жирнова. Негромко и спокойно, хотя Сашка видел, как дрожат ее руки. – Сейчас же.

– Ч-че?!

– Ром, – позвал Антипов, – мы их потом…

И тут над его головой что-то зашуршало, подул ветер, стряхнул наконец запутавшийся в ветвях липы дедов шар и развернул «лицом» к Сашкиным одноклассникам.

Жирнова ахнула, и кто-то еще из девчонок, а мрачный Грищук с перекосившимися набок очками прошептал:

– Вот гады!

Шар плясал на ветру, дразнил. Грищук ухватил его за цепочку, чтобы не унесло.

И шагнул к Рукопяту, сжимая кулаки; остальные пошли за ним, молча и смело.

– Война с лилипутами, – хохотнул Циркуль. – Уссаться.

Это было безнадежно и, по большому счету, глупо. Что они могли сделать кодле? Даже все вместе – что?

Кривясь от боли, Сашка поднялся, сплюнул розовую от крови, пузырящуюся слюну.

– Беги, Рукопят, – сказал тихо, но тот услышал и уставился на него, еще не понимая. – Беги, – повторил Сашка, уже громче. – Помнишь, как драпал тогда? Ты и твои… – Он снова сплюнул красным, во рту стоял солоноватый металлический привкус. Повернулся к Антипову и Кодле: – Ну, чего стали? Бейте или бегите, ну! Ну! Давайте!!!

Грищук уже подошел к Рукопяту вплотную, и тот растерянно оттолкнул его, как отшвыривают надоевшего котенка. Грищук споткнулся и упал рядом с Курдиным. Вскочил; одна дужка сломалась и висела перебитой лапкой насекомого.

Рукопят бездумно попятился. Глаза у него бегали, взгляд метался с одного лица на другое, ноздри раздулись, губы побледнели.

Грищук налетел на него прежде, чем кто-нибудь из ребят успел вмешаться. Он лупил Рукопята шаром по лицу, шар издавал гулкий звенящий звук, Рукопят прикрыл голову руками, отшатнулся и со всего размаху сел в развороченную кучу листьев.

Внезапно пошел снег.

Большие мохнатые снежинки медленно кружились в воздухе. Опускались на волосы и плечи, на асфальт, на ветки. Моментально таяли – но поверх уже ложились новые.

Рукопят заплакал. Беззвучно, все так же закрывая лицо руками.

От неожиданности Грищук прекратил дубасить его и теперь просто стоял, надсадно, громко выдыхая, дрожа всем телом.

– Хватит!.. – прохрипел Рукопят. – Хватит!.. Пожалуйста!

Он заворочался, пытаясь отодвинуться подальше от Грищука. От шара, который скалился в никуда черной пустой ухмылкой.

Краем глаза Сашка уже видел, как бежит к ним военрук, а впереди – взъерошенный и хмурый Лебедь. Антипов и Колпак, переглянувшись, ломанулись к забору. Циркуль отпустил наконец Настю и прыжками помчался к дальнему концу двора, к дыре.

Потом вокруг вдруг сделалось громко и людно, как будто Сашка пропустил минуты две-три, словно их просто вырезали из его жизни. Учителя, обычно дремавший в своей дежурке охранник, уборщицы, школьники… От их криков болела голова и путались мысли.

Кто-то уже вызвал скорую, бледного, но живого Курдина укладывали на носилки. Классная скинула свой жакетик и набросила Насте на плечи. Кто-то из впечатлительных младшаков ревел, его успокаивали. Привели кодлу, всех троих. Рукопята совместными усилиями заставили встать; медсестра шепотом сказала директору, что это истерика, сильный стресс. Лебедь тряс Сашку за плечи, и спрашивал, как он себя чувствует, и тараторил, балда такая, просто не замолкал: и про молодца Грищука, который догадался рассказать Жирновой, и про саму Жирнову, что она тоже молодчина, хотя, конечно, много о себе воображает, но вот, смогла же… и что Курдин, тоже мне мистер Зэд, сразу ломанулся на помощь, а Лебедя вот… ну, Жирнова, короче, сказала, беги за военруком, только тебе поверят, и еще ты, Лебедь, бегаешь быстрей всех, давай, жми! – ну и Лебедь поднажал, но еле нашел его, а потом пока объяснил!.. думал, не успеет вообще! Но ты, Турухтун, крут, нереально крут – вот так, одному против всей кодлы…

Сашка понимал, что Лебедь перепугался, поэтому и тараторит; и еще просто не хочет, чтобы Сашка решил, будто он, Лебедь, бегал за военруком, поскольку струсил. Сашка так не думал, конечно.

Сашке вообще, если честно, было сейчас плевать на все это. Он хотел узнать только одно – именно то, чего узнать никак не мог.

А снег все падал и падал, и с какой-то будничной простотой Сашка понял, что все изменилось. Мир для него уже никогда не будет прежним.

Классная взяла Сашку за руку и повела в школу, отпаивать чаем. Потом был какой-то грузный мужчина, он спрашивал, и записывал, и дал Сашке бумагу, чтобы перечитал и заверил: «с моих слов… все точно», – и классная поставила свою подпись рядом с Сашкиной, дескать, слушала и подтверждает: все точно. Приехали родители, директор о чем-то говорил с ними за запертыми дверьми, а классная в это время помогала Сашке приводить в порядок дедов шар.

Поэтому мама увидела шар почти таким же, как всегда. Без рожи, намалеванной Рукопятом.

Остальное, если задуматься, было совсем не важно.