Убить Бенду Жаков Лев

– От сердца?

Бенда опускает глаза и кивает. Святой отец поднимает палец:

– Вот! Почему же ты раньше не сказал? Я бы иначе тебя напутствовал. Ведь если твои действия идут от сердца, это не диавольские дела, но святые. И ты все равно желаешь заняться колдовством? После такого признания?

Бенда молчит. Священник делает пять шагов вправо и столько же обратно, ровно по размеру комнаты. И произносит:

– Давно думал я проклясть тебя, сын булочника, ибо твои выходки представлялись мне игрой гордыни, честолюбия, жажды отличаться от всех, вознестись выше людей. Однако ты не только развлекался свечением глаз, но иногда помогал больным. Одно это, правда, есть попытка уподобиться Богу, смертный грех. Но смотрел я за тобой и не замечал гордыни. Либо нет ее у тебя, либо ты ее хорошенько скрываешь. – Неожиданно он глубоко вздыхает: – Трудное это занятие – печься о людских душах, когда и сам червь есмь. Послушай, сын мой, не уходи, не губи бессмертную душу колдовством. От добра добра не ищут. Здесь, среди людей, ты раскроешь свой дар, если он свыше, и потеряешь, если от нечистого. А в тиши чародейской башни, среди мертвых книг – что обретешь ты, кроме душевной пустоты? Это мое наставление тебе как пастыря пасомому: иди к людям, неси свой свет...

Бенда молчит. Все давно решено, и хотя от слов священника мучительно стыдно, однако завтра утром...

Священник, похоже, чувствует этот настрой, потому что прерывается на полуслове и вглядывается в Бенду.

– Погаси-ка свечу, чадо, – просит он.

Бенда, опешив, дует на огонек, и пламя, мигнув, гаснет, только крохотный красный уголечек на конце фитиля еще виден пару мгновений. В комнате становится темно и тихо, потому что священник молчит и Бенда ничего не говорит, стоя у стола в недоумении. Затем раздается строгий голос:

– Ну что ж, возможно, этого и хочет Господь. Видимо, сердце твое пока не созрело и ему нужны испытания. Ступай в жизнь. Пока ты только отражаешь солнце, но ведь оно светит не всегда. Тебе надо научиться светить самому. Идем же, твои родители, наверное, уже беспокоятся.

Бенда вглядывается в окружающий мрак ночи... и идет за священником, ориентируясь на звук его шагов, прихватив по дороге подсвечник с погашенной свечой.

Когда патер спустился, мать и отец поднялись с мест. Священник благословил Бенду и со словами: «Мир этому дому!» – ушел.

– Значит, так? – спрашивает булочник.

Бенда кивает. Мать, заливаясь слезами, кидается Бенде на шею. Отец, приблизившись, разнимает ее руки.

– Собери вещи, – спокойно велит он.

Мать, кивая, вынимает платок, прикладывает к глазам, затем сморкается, и только тогда уже, напоследок всхлипнув, скрывается на лестнице. Скоро наверху слышны шаги, мягкий стук, причитания.

Булочник сует в рот трубку, кладет на плечо Бенде руку, которая вечно в трещинках и красная, и произносит немного в нос, придерживая трубку в углу рта:

– Ну, если без громких слов, то вот тебе мой родительский завет. Хочешь простой жизни – не легкой, а простой, – будь женщиной. Хочешь делать дело – будь мужчиной. Но всегда оставайся человеком. – Он хлопает Бенду по плечу и возвращается к креслу, но перед тем как сесть, оборачивается: – Ладно я, а мать-то не жаль? Ведь если что со мной случится, одна она останется.

– Я вернусь! – кричит Бенда.

Булочник, покачав головой, с кряхтением садится, затягивается, пускает дымок. На лестнице показывается озабоченная мать:

– Что-то случилось?..

Город только просыпается, а в лавке булочника, на улице, что ведет к площади у тюрьмы, уже открыты ставни, в окне выставлены румяные булки, пышные круглые крендели с обсыпкой, точеные упругие караваи, от золотистых из пшеничной муки до кофейных с черной коркой из плохой ржаной, хлеб для крестьян и нищих, по грошу за полкаравая. Пироги булочник пек только на заказ, для трактиров и нерадивых кухарок, поэтому когда матушка сует Бенде в котомку целый пирог, Бенда очень удивляется.

– С капустой и мясом, твой любимый, – всхлипнув, рассказывает матушка. Над ее гладким лицом с паутинкой морщин у глаз и рта, вокруг лба обернута толстая светлая коса, кое-где подернутая седым волосом. – Батюшка для тебя сделал. Он еще не спит, у камина с трубкой сидит, все смотрит и смотрит на огонь...

– Я знаю, – говорит Бенда. – Мы вчера уже попрощались.

– Может, зайдешь напоследок? Старик будет рад, так рад...

– Я знаю, – упрямо повторяет Бенда. Зайти к отцу очень хочется, но... они попрощались еще вчера, понимая, что сегодня выйдет только суета. На дорогу хватит и матушкиных слез.

Жена булочника обнимает Бенду припадает лбом к плечу:

– Ты уж возвращайся, детка! А если случится оказия, так шли весточку, письмо пиши! Батюшка мне все прочитает... – Она снова всхлипывает.

Бенда неловко обнимает мать. Солнце встало, и пора идти, иначе захочется и еще один день посидеть дома, чтобы уж наверно наговориться с родителями, потому что свидятся ли еще и когда – совершенно неизвестно. А идти в неизвестность и надо, и боязно. С одной котомкой за плечами... Но уж лучше так, чем всю жизнь просидеть в пекарне, не зная, кто ты и что ты, в то время как неведомая сила распирает тебя, заставляет иногда светиться глаза, пугая людей, собак и кошек. Вот если б мышей и крыс – был бы толк, а так только огорчения матушке с батюшкой да томление в груди.

– Я сыру головку положила, яблок дюжину, они хоть вялые немного, из остатков зимних, да сладкие. – Матушка выпрямилась, но никак не могла отпустить чадо, держала за руку и говорила, не останавливаясь, будто надеясь заговорить до вечера, когда и уходить уже бессмысленно и можно будет оставить чадо на ночь, а там, глядишь, передумает...

– Благодарю. – Бенда хорошо ощущает материнскую заботу: котомка порядочно оттягивает плечо.

– И вот, на всякий случай, – матушка сует Бенде маленький мешочек, весело звякнувший.

Не медь! Серебро, точно! Бенда трепетно принимает монеты. В свои семнадцать Бенде еще не приходилось держать в руках столько собственных денег.

– Так, может, все-таки поешь? Хоть компотику попей! Или кофе сделаю, хочешь? – Мать смотрит умоляюще.

– Потом поем, матушка, потом. – Бенда знает, что если остаться завтракать, то на уходе можно ставить крест. Так уже было несколько раз. Пора наконец сделать это. Просто перешагнуть порог и уйти, не оглядываясь.

Но как же это сложно!

Бенда крепко обнимает мать, целует ее в лоб, в щеки, целует ей руку отчего она рдеет и снова плачет.

– Я вернусь, матушка, – говорит Бенда. Обводит взглядом лавку. Стойка с раскрытой книгой, деревянная тарелка для денег рядом, полки с корзинами, где лежит горками свежевыпеченный хлеб, теплый, от него по всему помещению идет головокружительный упоительный дух. Бенда поворачивается лицом к дверям. Доски потемнели от времени, подогнаны друг к другу плотно, так что и стыков почти не видно, к верхней петле бежит снизу едва заметная трещина, а петли тяжелые, и засов, что сейчас стоит в углу, толстый, крепкий. Бенда берется за ручку. Витая, кованая кузеном, подмастерьем кузнеца. Бенда открывает дверь. Сзади мать заливается слезами, но чадо, не оглянувшись, перешагивает порог, закрывает дверь и идет по мостовой.

Все кругом знакомо, каждый камень на улице, где Бенда играет с детства, каждый дом, каждая ставня этих домов – и в то же время все стало чужим. Бенда как будто впервые смотрит на окружающее. Сама улица, убегающая к площади, выглядит иначе, это уже другая улица, на которой Бенда не знает ничего. Чем знакомая улица отличается от незнакомой? Знакомая прозрачна, ты идешь и не замечаешь ее, а видишь сразу все окрестные проулки, повороты; видишь дома вдоль нее изнутри, даже если закрыты ставни; видишь живущих здесь людей, даже если улица пуста. Чужая улица – как запертая дверь или закрытая ставня, это две стены и проход между ними; незнакомая запирает тебя в себе, и ты остаешься с ней наедине, как будто ничего другого и не существует, нет других улиц, поворотов, только стены домов да небо над ними, свернуть некуда и уйти с незнакомой можно, только пройдя ее всю насквозь или воспарив...

Взлететь Бенда не может, поэтому продолжает шагать по вдруг потерянной улице к площади, туда, где над скоплением людей возвышается темная громада старого злого замка. Бенда любит и площадь, и тюрьму, и сутолоку рынка, и даже ставшую чужой улицу любит город, хотя скоро он весь станет незнакомым, и каким же Бенда увидит его, когда вернется? Таким же непрозрачным, какой стала сегодня в лучах рассветного солнца родная улица? Впрочем, пусть бы и так, зато в сердце этого постаревшего, изменившегося города Бенду будет ждать родной дом. А что еще нужно уставшему путнику?

– Эй, дядя, дай монетку!

Слабый, тонкий неприятный голосок вырывает из унесшихся в другие времена мыслей. Бенда останавливается, моргая, фокусирует взгляд перед собой.

Это мальчик Юлий, нищий калека, который в детстве свалился с крыши – у него тогда парализовало обе ноги, и родители выгнали его на улицу. Он всегда сидит здесь, у проулка за тюрьмой, и страшно воняет: ходит-то под себя. Мимо идут люди, а он всегда сидит здесь. Местные денег ему давно не дают, разве кто приезжий, смилостивившись, кинет половину медяка. Все равно в лавку за хлебом не сбегает, рассуждают горожане. Поэтому кто ему корку кинет, кто подсохшую булку, кто гнилое яблоко, кто побитую репу. Так и живет мальчишка, медленно угасая. Ему, наверное, сейчас лет двенадцать, тринадцать, а выглядит от силы на восемь – такой тощий, хилый, бледный...

Юлий не узнал Бенду в новом дорожном костюме, который сшила матушка, привык, что Бенда все в старых отцовских рубашках да штанах, запорошенный мучной пылью. Бенде нестерпимо захотелось сделать напоследок что-то хорошее, лучше бы всему городу, чтобы запомнили навсегда. Но всему городу – это непонятно как, а вот хотя бы несчастному умирающему калеке, который тает день ото дня... Радость от свершения нужного, приятного, полезного дела поднялась от солнечного сплетения, наполнив грудную клетку теплом, в сердце как будто открылся горячий источник, жар из него поднялся в голову, из глаз пошла волна золотистого света...

Мальчишка-нищий заплакал, прикрываясь тонкими ручонками. Волна чего-то, обжигающего изнутри, светящегося, упругого вылилась из Бенды и накрыла убогого с головы до ног.

Бенда улыбается, радостно и немного растерянно, – такого сильного потока никогда еще не получалось. Мальчишка, мерцая, как Бенда, начинает меняться. Лицо, руки, ноги, все тело сначала наливается этим упругим и золотистым, затем кожа розовеет, под ней набухают мышцы, кости твердеют и немного увеличиваются, нищий, вопя от ужаса, подрастает на глазах, превращаясь из полудохлого заморыша в нормального, только жутко грязного и оборванного парнишку своих лет.

Свечение меркнет, угасает. Юлий вскакивает на ноги и стоит! Покачивается от одного испуга и непривычки, а так тело его хоть сейчас готово пуститься в пляс.

– Ну вот ты и здоров, – ободряюще говорит Бенда, достает мешочек из-за пазухи, развязывает, шарит там и вытаскивает пару крупных серебряных монет. Протягивает парнишке: – На, купи себе одежду и булку какую-нибудь. Счастливо.

И Бенда, убрав деньги, идет дальше на площадь, где собирается народ, торговцы раскладывают товар, первые покупатели с корзинами прицениваются, щупают, копаются в рыбе, зелени и овощах, а мимо проходит, жалобно блея, стадо низкорослых, обросших шерстью до самых копыт реймсских овец. У Бенды перед глазами уже дороги, дороги, другие города, новые люди... А Юлий стоит и ревет в голос, размазывая слезы, мешая их на щеках с многолетней грязью.

За спиной отрока раздались голоса, из проулка вывалились трое громил в красных шейных платках. Такие носили бандиты из шайки Кривого Пальца, головорезы, известные безжалостностью во всем городе. Юлий отскочил и окликнул громил:

– Эй, дяденьки!

– Че те, пацан? – оглянулись те.

Глаза парнишки наполнились слезами: его не узнали. Юлий всхлипнул:

– Хотите, скажу чего? Вот того дядю видите, в темно-зеленом кафтане? К площади подходит который. У него целый кошель на поясе, полный крупного серебра, он мне только что две монеты дал!

– Да мы не на работе, – вяло сказал один, самый старший.

– Зато и десятину не надоть буде давать! – оживился другой, бросаясь вперед, за Бендой.

Третий побежал следом, и они быстро нагнали Бенду. Схватив под руки, потащили обратно, к проулку. Первый цапнул Юлия, который не ожидал от вялого бандита резких движений, за руку

– Ты вообще хто такой и чего тебе до нас надо? – неторопливо спросил бандит, следя за приближающимися товарищами.

Ответить Юлий не успел: подошли громилы, таща за собой Бенду.

– Этот, что ль? – спросил один у нищего. Тот кивнул. Громила обратился к Бенде: – Ну че, гони деньгу, малец вон накапал, че у тебя цельный кошель.

Бенда, сжав зубы, упорно старается вырваться.

– Молчишь, да? – Один громила кивает другому. Этот второй хватает Бенду за кисти и выворачивает руки за спину, так что Бенда невольно наклоняется вперед. Затем бандит коленом ударяет в нижнюю часть позвоночника, и Бенда выгибается назад. Первый начинает ощупывать одежду жертвы.

Мимо идут люди, редкие прохожие, они поглядывают на бандитов или опускают глаза, но все старательно обходят грабителей по другой стороне улицы. Бенда пинает шарящего по нему бандита в колено.

– Во мля! – Громила, коротко размахнувшись, бьет Бенду в челюсть. В голове зазвенело, перед глазами все поплыло.

– Чего творите, чего творите! – начинает причитать пожилая женщина в желтом чепце, но бандиты, все трое, оборачиваются к ней, и доброжелательница, подхватив юбки, бежит на площадь.

В конце улицы, метрах в десяти впереди, из густеющей толпы на площади выбираются двое стражников и направляются в сторону грабителей. Бенда замечает их и вопит:

– Помогите! Убивают!

Стражники подходят ближе, снимая алебарды с плеч и беря их наперевес... И проходят мимо, заметив красные платки на громилах.

– Эй, куда вы, помогите! – кричит Бенда, но тщетно: стражники, не оглядываясь, идут дальше и скрываются за дверями трактира Мамы Ло, тучной крикливой Бендиной соседки.

Бандиты провожают стражников ухмылками и шутливыми приветственными криками, на которые стражи порядка не отвечают. Зато Бенде достается еще один удар, после которого Бенда долго мотает головой, силясь разогнать золотистые точки перед глазами.

– Убейте его! – кричит Юлий, радостно ухнув.

– Тише, пацан, – дергает его неторопливый бандит.

Тот, который обыскивал Бенду шипит:

– Не дергайся, парень!

– Я не парень! – яростно извивается Бенда.

Двое головорезов переглядываются.

– Девочка! – потирая руки, радуется один. – То-то я гляжу – смазливый больно для мальчика! Щас развлечемся! Тащи ее в щель!

– Я не девочка! – кричит Бенда, выворачивая голову, чтобы укусить другого бандита.

– А мы щас и проверим, – ухмыляется первый громила и расстегивает Бенде пояс. Штаны ползут вниз. Сальная улыбка во все лицо застывает, бандит бледнеет. Тот, что держит Бенду, видя метаморфозу товарища, заглядывает пленнику через плечо – и разжимает руки. Бенда нагибается, хватает штаны, натягивает и, не застегивая пояса, со всех ног мчится к площади, котомка прыгает на спине.

– Эй, вы чего его отпустили?! – взвыл Юлий.

Малахольный бандит, не отпуская нищего, без особого удивления посмотрел на приятелей:

– А это не сынок булочника был, братки? Он, грят, колдун. О прошлом годе его из церкви, грят, выгнали, потому што кого-то, грят, вылечил одними руками.

Один громила размашисто перекрестился, другой спросил:

– И как же он такой стал?

– Да просто глаза тебе отвел, – лениво ответил старший.

– А наши деньги? – спохватился другой.

Старший дернул за руку Юлия, который непонимающе переводил несчастный взгляд с одного бандита на другого.

– У него ж пара монет.

– И точно! Пацан, ты попал!

– Да вы что, дяденьки, это же я, Юлий!

Первый громила неуверенно хихикнул. Старший развернул нищего лицом к себе, и все трое начали разглядывать мальчишку.

– Чего-то похожее, – неторопливо сказал старший.

Тот, который обшаривал Бенду, ткнул в Юлия в пальцем:

– Ты ж был тощий... безногий...

Юлий, заливаясь слезами, завыл на всю улицу:

– Он меня-а-а вы-ы-лечи-и-и-ил!

– Эвона, какой силищи колдун, – уважительно заметил старший.

– Да будь он хоть сам папа римский, я его прирежу, ежли он мне попадется на глаза! – возмущенно крикнул один громила и пнул нищего: – Заткнись! Давай, братки, к Аласту его отведем. Пусть расскажет, как его колдун излечил, Аласт любит лекарей...

– Резать! – радостно подхватил другой. – Пошли!

– Я не хочу! – Юлий попытался вырваться, но бандиты, таща мальчика за собой, уже полезли в проулок.

– Тебя никто не спрашивает!

Под выходящими в проулок домами громоздились кучи отбросов и мусора, по которым, шурша хвостами, сновали крысы; под ногами хлюпало. Юлий не заметил омерзительного запаха, потому что и сам пах не лучше. Он ныл, с трудом поспевая за бандитами, которые спешили покинуть неаппетитное место; хоть наколдованные Бендой мышцы маленького нищего стали сильными, здоровыми, никакой колдун не мог научить их работать после нескольких лет почти неподвижного сидения на одном месте. Поэтому Юлий, прыгая по кучам объедков, плакал и просил отдохнуть.

Бандиты и не думали останавливаться. Они пересекли вонючую щель, выбрались на улицу и двинулись прочь от тюрьмы. Тот, что держал Юлия, иногда дергал мальчика за руку чтобы тот шел живее, но у нищего кружилась голова и подкашивались ноги. Только воспоминание о словах одного из разбойников, что Кривой любит резать лекарей, помогало не свалиться на мостовую, хотя ступни у мальчика очень быстро сбились в кровь. Скоро он бежал, не чувствуя ног, и плакал взахлеб, за что получал тычки от троих бандитов. Однако его не отпускали.

Юлия привели в северную часть города, в квартал за монастырем, где селились самые бедные гончары и проститутки. Там его впихнули в почти пустой зал трактира и оставили под присмотром двоих бандитов. Старший поднялся по лестнице в конце зала и скрылся за поворотом галереи второго этажа.

Из-за стойки вышел старик в грязном переднике, седые сальные волосы у него свисали чуть ли не до пояса.

– Чего такое? – хрипло осведомился он, сверля зареванного мальчика пронзительным взглядом странно ярких голубых глаз. – На ужин, што ль, его сготовить?

Юлий обмер. Из-под него на пол потекла тонкая струйка.

– Гаденыш! – Один из громил, поводив носом, посмотрел на мальчика.

Старик захихикал, мелко трясясь костлявым телом. Затем, внезапно прекратив смеяться и насупившись, повернулся и побрел к двери за стойкой, шаркая.

– Вот притащили засранца! – Другой громила покачал ногой, но обделавшегося нищего пинать не стал. – Где там Барк застрял? Об чем они перетирают с Аластом? Долго нам караулить этого вонючку?

– А мы монеты у него отобрали? – вспомнил первый.

– Эй, засранец, гони деньгу! – хлопнув себя по лбу, обратился к мальчику второй.

Юлий огляделся, не решаясь убрать руку с зажатыми в кулаке монетами за спину, хотя его так и тянуло это сделать. За столом в углу двое разбойников, очень похожих по виду на тех, что сторожили нищего, судя по ухмылкам и любопытным веселым взглядам, обсуждали его. Мальчик показал им язык. Они захохотали.

За стойкой показался старик, он нес в костлявых руках грязную тряпку.

– Быстро гони монеты! – прошептали оба громилы.

Юлий поднял на них невинные глаза...

– Эй, братки, тащите его сюды! – перегнувшись через перила, крикнул сверху старший бандит.

Громилы с досадой переглянулись.

– Он обделался! – крикнул в ответ один.

– Усе равно тащите, здесь для него баня!

Подхватив под локти, бандиты повели Юлия к лестнице, вернее, по выражению старшего, потащили, потому что он совсем ослаб и ноги больше не держали его. Паренек повис на руках громил, длинные обломанные ногти скребли по деревянным половицам.

Старший ждал их на площадке лестницы.

– Сюды, – он указал на полуоткрытую дверь, из-за которой валил пар. – Стащите лохмотья и в бадью его суйте.

Когда с Юлия стали сдирать местами прилипшие, присохшие обноски, из которых он совсем недавно вырос, мальчик закричал. Ему казалось, что с него сдирают кожу. Пар обжигал голое тело, въевшаяся за годы грязь щипала, колола. Юлий орал благим матом, упирался руками, ступнями в края бадьи, пока громилы пытались его туда запихнуть. Обуянного паникой парнишку двое здоровенных мужиков с большим трудом впихнули в воду.

– А-а! – завопил Юлий, выпрыгивая, отплевываясь, отфыркиваясь, пытаясь вылезти из бадьи.

– Видел? – Один бандит, потеряв терпение, вытащил большой нож и сунул мальчику под нос. – Сиди!

Юлий присел так, чтобы вода прикрывала его до плеч, и спросил со слезами:

– Варить будете?

Громилы захохотали. Мальчик, шмыгая носом, осторожно поводил ладонью по поверхности воды.

– Мойся! – объяснил один.

– А как?

Они снова захохотали, громко, смачно, запрокидывая головы, похлопывая друг друга по спине... Наконец, кое-как успокоившись, они рассказали и показали, как это делается. Один потер мальчика большой, колючей, как показалось Юлию, мочалкой. Юлий во время этой процедуры верещал, как поросенок под ножом хозяйки. Другой бандит намылил ему отросшие запутанные волосы, жесткие, как щетина годовалого борова, твердым скользким мылом. Мыло конечно же сразу попало мальчику в глаза, и он выл, пока ему насильно не отмыли лицо.

Когда Юлия ополоснули из кувшина и вытащили из бадьи, бандиты охнули:

– Смотри-ка, розовенький!

– Красавчик!

Мальчику кинули полотенце, он принялся неумело тереть себя.

– Ну чего? – заглянул в комнату старший бандит. – Готов, что ль?

– А то! – заулыбались громилы. – Ты тока глянь! Андель небесный!

Старший поманил мальчика:

– Идем-ка со мной, андель.

Тот, невольно оглянувшись на громил, направился к двери.

Как только Юлий со старшим скрылись, громилы кинулись к одежде и начали брезгливо шарить в грязных вонючих тряпках.

Юлий, крепко сжимая в кулаке две серебряные монеты, перешагнул порог комнаты, куда его привели. Осмотрелся. В раскрытые ставни щедро вливалось полуденное солнце и ярко освещало самую середину комнаты, оставляя невидимым все, что находилось вдоль стен. Середина была пустой. Юлий, щурясь, стал вглядываться в густую тень. Быстро привыкающие к свету глаза различили пару больших сундуков слева и широкую низкую кровать справа. Больше в комнате ничего не было, не считая груды разноцветной одежды на кровати. Юлий завертел головой, пытаясь разглядеть что-нибудь еще, но обмер и чуть снова не обделался. Одежда конечно же оказалась не сама по себе, а на владельце, просто носитель ее был бледным и терялся среди ярких тканей.

– Заметил. А смотри же ж, и впрямь ничего. Не замерз, голуба?

Круглое, похожее на затертую серебряную монету лицо с нечеткими, как бы размытыми чертами: лысые брови, щеки и подбородок, бледные тонкие длинные губы, приплюснутый нос... Широко расставленные водянистые глаза навыкате смотрели как приклеенные, и Юлий почувствовал себя неуютно.

– Замерз, – шмыгнул он носом. Сначала мальчик подумал, что этот человек – сам Кривой Палец. Но вот руки его лежат на обтянутом желтым шелком животе, и все пальцы совершенно нормальные, ровные, похожие на кровяные колбаски, которых Юлий никогда вроде и не пробовал, но видел, как их проносили мимо на лотке. К тому же Кривой вряд ли стал бы разговаривать с каким-то нищим с улицы...

– Тя как звать, голуба? – спросил разодетый.

– Юлий, – сказал мальчик. Поняв, что перед ним не самый главный и страшный бандит, он успокоился и подошел ближе.

– А мине Аластер звать, – представился человек и спустил ноги с кровати. – Тока какой же ж ты Юлий? Я Юлия видел – калека безногий, пять лет ужо перед тюрьмой сидит и махонький такой... А? Што скаж?

– Меня колдун Бенда вылечил! – обиженно крикнул мальчик. – Глаза отвел и запортил! Да если б я знал, что это сын булочника идет, я б рази у него попросил копейку? Да ни в жисть!

Тот, кто представился Аластером, грузно поднялся на ноги – лежал он прямо в ботинках – и обошел вокруг чистого, сияющего парнишки.

– Какого булошника сын? – спросил он. – Не, погодь, как, во так взя, заклинанье сказа – и ты разом красивенький, здоровенький? Ты же ж на две головы подрос, три кинжала те в задницу!

– Не надо... – отступил Юлий.

Аластер засмеялся:

– Да не, эт я шутю, не боись. Про колдуна расскаж лучше. Как звать, гришь?

– Бенда, сын булочника, на улице у тюрьмы лавка его, – отбарабанил мальчишка. – А что, зарежете?

– Хе-хе, – засмеялся человек. – Не, не сразу. А кой чего вылечит, мож, и вовсе живой останется. А ты шустрый, голуба!

– Нет, вы его убейте! – настойчиво произнес мальчик и для убедительности подергал человека за полу голубого, шитого золотом кафтана. – Я рази просил меня портить? Как я теперича буду просить, такой весь здоровый?

Аластер посмотрел на мальчишку внимательнее:

– Во крысеныш. Он же ж тя спас, ты же ж ужо подыха.

– А я не просил меня портить! – запальчиво крикнул Юлий. – Он меня заколдовал! У меня теперь все ноги больные, вон! – И он, повернувшись спиной, по очереди подняв ноги, показал свои ступни. Кровь почти остановилась, но кожа была содрана, коричневые корочки окаймляли пятна дырок.

Аластер покачал головой, поцокал, провел горячей ладонью по голой ноге Юлия. Мальчик, задрожав, попытался завернуться в полотенце, но кусок ткани был небольшой, и свисающие с плеч концы едва прикрывали живот и спину.

– И вовсе замерз, – сказал человек и показал на один из сундуков у другой стены. – Идь туды, одежу се возьми, какая пойдет.

Юлий недоверчиво посмотрел на Аластера, на сундук... Одежда? Ему? Просто так?

Аластер улыбнулся и кивнул. Мальчик, переступив с ноги на ногу и поковырявшись в ухе, бочком подошел к сундуку. Оглянулся. Потрогал пальцем железную обивку на углах. Обеими руками взялся за крышку, поднатужился, присев, и приподнял ее. Остановился, выдохнул, вдохнул глубоко, откинул крышку, так что она грохнула по стене. Сунул голову в сундук, затем залез по самые плечи, покопался там.

– Нету! – жалобно воскликнул он. Вылез и добавил: – Во всяком случае на меня ничего.

– Умненький какой, голуба! – восхитился Аластер. – Тока как же ж нету, когда я сам и кла? Не, ты внимательней смотри, голуба!

Паренек снова наклонился над сундуком. Аластер, приблизившись к нему, сунул руку в сундук и вытащил толстый широкий ремень, одним концом прикрепленный к стенке, перекинул мальчику через спину, прижав его животом к краю, и быстро застегнул на пряжку, вделанную по другую сторону.

– Эй, вы чего, пустите! – закричал и задергался Юлий.

Аластер погладил его по спине.

– А чего, и пущу. Потом. Ты успокойсь, расслабьсь, тогда не больно бу

Юлий услышал бряканье расстегиваемой пряжки, шелест падающих штанов, почувствовал горячие руки на своем голом заду и завопил что было сил:

– Спасите-е-е!!!

– Ну-ну не убиват же ж, – ласково пробормотал Аластер, принимаясь за дело.

Под лестницей стояли двое громил и слушали крики и плач Юлия.

– Так ему, гниде, и надо, – с удовлетворением прошептал один.

– Как тело будем тащить, ты сразу-то монеты не шарь, а то Аласт может заметить, – отозвался другой.

– Ясное дело.

Минут через двадцать, когда на втором этаже все затихло, оба бандита замерли, уставившись на лестницу в ожидании. Они не обманулись: на верхней ступеньке показался пожилой бандит.

– Эй, братки, хто свободен, тело унесите!

Громилы наперегонки взбежали по лестнице.

– Че, Аласт звал?

– Да, идите.

Но когда перемигивающиеся бандиты вбежали в комнату, столкнувшись в дверях и еле протиснувшись вдвоем в дверной проем, они увидели, что мальчишка жив. Более того, сидит на кровати рядом с главарем, кутается в какую-то тряпку, размазывая слезы, а главарь хлопочет вокруг, вытирает гаденышу сопли и сует в рот конфету.

– Во, вы тута, – обрадовался Аластер, увидев застывших на пороге громил. – Бежите вниз, голубы, несите жратву да одежу какую мальчонке по плечу. Живо! Чего встали?

Бандиты, вздрогнув, вынеслись с очумелыми лицами и остановились только внизу, у стойки.

– Старик, давай сюда! – крикнул один громила и уставился на второго. – Так че такое, я не понял?

– Похоже, Аласт нашел себе любимчика по размеру, – хмуро ответил тот и, когда длинноволосый показался из-за двери, велел: – Жратву засранцу бочонок пива мне! И вон ему. – И добавил, когда старик отошел: – Обвел он нас, братка. И еще много раз обведет, коль не будем от его подальше держаться, от гаденыша. – После чего, ударив кулаком по стойке так, что старое дерево застонало, крикнул: – Шевелись, старик, Аласт не любит ждать!

Глава двенадцатая

– Я не пойду, не пойду, не пойду с ним! – визжала Алиция.

Ее колотила крупная дрожь, иногда по телу проходила судорога, и тогда девушка выгибалась, как мостовая арка. Она плакала, смеялась, икала и квакала, рыдала, а когда удавалось ее немного успокоить, похрюкивала – и кричала, кричала... Арчибальд держал девушку за руки, Канерва смачивал в струящейся из камня воде платок. Кривой сидел у пепелища и наблюдал за тем, как Бенда осторожно кладет мокрую ткань на лоб Алиции. Когда она снова начинала истерично восклицать, бандит кривил губы, отворачивался, смотрел на жмущегося к лошадям Юлия, опять поворачивался и вперивал водянистый взгляд в плачущую или хохочущую девушку. Истерика началась давно, и все устали, но успокоить Алицию было невозможно.

Кривой грузно поднялся, провел ладонью по плеши, пригладил остатки волос вокруг, кашлянул и подошел к Алиции. Канерва с Бендой преградили ему дорогу.

– Убивать дамочку не бу, господа. – Кривой растянул губы. Это была не улыбка, а простое движение, как поднятие руки или ноги, не выражавшее ровно никакого чувства. – Тока идти бы пора. Куда ни придем, а все лучше, чем тута торчать, без солнышка. И жрать ужо хочется. Так я успокою.

Канерва оглянулся на державшего девушку рыцаря. Тот сдержанно кивнул.

Бандит подошел к Алиции. Девушка его не заметила. Она смеялась, запрокидывая лицо, и тут же плакала, мотая головой из стороны в сторону. Волосы растрепались, висели неровными прядями, взгляд не задерживался ни на чем и ни на ком, а если и останавливался, то проходил насквозь.

– Зеркало ей – мигом бы в себя пришла, – шепнул Канерва Бенде, больше было некому.

Бенда с легким удивлением смотрит на лорда.

– Так я могу достать, – тихо говорит. – Надо?

Канерва безнадежно машет рукой. Бенда все же открывает мешок.

Кривой придвинулся вплотную к Алиции, уставился ей в глаза. Она бессмысленно посмотрела на него, но тут же взгляд ее уехал в сторону, по щекам потекли слезы, рот раззявился...

Страницы: «« « ... 1112131415161718 » ... »»