Дама в черном Леру Гастон

Глава VIII

Некоторые исторические сведения о Русселе-Ларсане-Боллмейере

Час спустя мы все были на своих местах и отмеривали шаги вдоль парапетов, внимательно всматриваясь в землю, небо и море и беспокойно прислушиваясь к малейшему ночному шуму, дыханию моря и ветру, который поднялся около трех часов утра. Проснувшаяся к этому времени Эдит зашла навестить Рультабия. Последний позвал меня, поручил охранять свои ворота и Эдит и отправился делать «обход караулов».

Эдит была в великолепнейшем настроении. Несколько часов сна освежили ее, и она от души смеялась над сонным видом супруга, которому только что отнесла стакан виски.

–О! Это безумно интересно! — говорила она мне, хлопая в ладоши. — Как бы мне хотелось познакомиться с вашим Ларсаном!..

Я невольно содрогнулся при этих словах. Несомненно, существуют романтичные натуры, которые не задумываются ни над чем и в своей наивной бессознательности гневят судьбу. Несчастная, если бы она знала, о чем говорит!

Я очень мило провел два часа в обществе обворожительной Эдит, рассказывая ей страшные истории о Ларсане — истории отнюдь не вымышленные. И раз мне представляется такой случай, я позволю себе познакомить уважаемого читателя с одиозной личностью Ларсана-Боллмейера, в существовании которого многие могли сомневаться. Ввиду того что в настоящем моем повествовании его роль более чем значительна, я считаю своим долгом подготовить читателя к той мысли, что я только передаю факты и ничего не выдумываю. Кроме того, если бы я и вознамерился приукрасить столь страшную историю плодами собственного воображения, Рультабий воспротивился бы этому самым решительным образом и восстановил бы факты в их первоначальном виде. Появление таких выдумок может повлечь за собой слишком серьезные последствия, чтобы я позволил себе выйти за рамки строгой передачи событий, пусть даже несколько сухой и методичной. Я отсылаю тех, кто может счесть мой рассказ каким-нибудь детективным романом, к отчету о версальском процессе. Анри-Робер и Андре Гесс, адвокаты Дарзака, произнесли прекрасные защитные речи, которые были стенографированы.

Наконец, не нужно забывать, что значительно раньше, чем судьба свела Ларсана-Боллмейера с Рультабием, элегантный бандит задал немало работы судебным хроникерам. Стоит только развернуть газету «Судебный вестник» или пробежать раздел судебной хроники любой другой газеты, вышедшей в тот день, когда Боллмейер был приговорен судом присяжных к десяти годам каторги, чтобы составить себе представление об этой неординарной личности. Всякий поймет тогда, что не стоит ничего приукрашивать, раз можно рассказать такую историю; читатель, познакомившись с его «почерком», то есть манерой поведения, а также неизмеримой дерзостью, воздержится от улыбки, когда осторожный Жозеф Рультабий перекинет подъемный мост между Боллмейером-Ларсаном и госпожой Дарзак.

Альбер Батайль сотрудник газеты «Фигаро» и автор восхитительной книги «Уголовные и гражданские дела», посвятил Боллмейеру немало интересных страниц.

У Боллмейера было счастливое детство. Сын богатого комиссионера, он мог мечтать о другой судьбе, но его призванием было воровство. Еще в юности он реши стать мошенником, как другие выбирают карьеру горного инженера. Он начал гениально: Боллмейер украл денежный пакет, адресованный в контору отца, сел с украденными деньгами в поезд на Лион и написал своему родителю:

«Сударь, я старый военный в отставке. Мой сын, почтовый чиновник, чтобы заплатить карточный долг, украл денежный пакет, адресованный вам. Я созвал всю семью; через несколько дней мы соберем сумму и возместим вам похищенное. Вы сами отец, так пожалейте меня, войдите в мое положение! Не разбивайте честного прошлого!»

Боллмейер-отец благородно откликнулся на этот призыв. Он до сих пор еще ждет возврата тех денег или, вернее, перестал его ждать, так как состоявшийся через десять лет процесс открыл ему, кто был истинным виновником кражи.

«Боллмейер, — пишет Альбер Батайль, — получил от природы все данные, чтобы стать избранным мошенником: необыкновенную изворотливость ума, дар убеждать наивных, способность подмечать мельчайшие детали обстановки, талант в переодевании, бесконечную осторожность, доходившую до того, что он помечал свое белье инициалами имени, которое считал наиболее подходящим для себя в данный момент времени. Но особенно характерны для него бравада, кокетливая ирония и презрение к суду. Мистифицировать судей, направить следствие по ложному следу — для него величайшее наслаждение, в котором он никогда себе не отказывает».

В полку Боллмейер похищает деньги из кассы своей роты и обвиняет в воровстве казначея. Он совершает кражу в сорок тысяч франков в торговом доме братьев Фюре и сейчас же доносит прокурору, что Фюре сами себя обокрали. Дело Фюре надолго сохранится в судебных летописях под этим, ставшим классическим, названием «телефонной шутки».

Боллмейер ворует вексель на тысячу шестьсот фунтов стерлингов, присланный почтой для торгового дома братьев Фюре на улице Пуассоньер, в контору которого он был принят в качестве служащего. Затем голосом Эдмона Фюре спрашивает банкира Когена, не согласится ли он учесть этот вексель. Получив утвердительный ответ и перерезав телефонный провод на тот случай, если будет дано обратное приказание или у него потребуют объяснений, Боллмейер спустя десять минут получает деньги через сообщника по имени Ривар, с которым он познакомился на военной службе в Африке, где им обоим пришлось оставить полк из-за нескольких неблаговидных историй.

Себе он берет львиную долю, а затем бежит к прокурору, доносит на Ривара и, как я уже сказал, на самого обокраденного Эдмона Фюре. Происходит весьма примечательная очная ставка в кабинете следователя Эспьерра, которому поручено дело.

«Послушайте, мой дорогой Фюре, — говорит Боллмейер ошеломленному коммерсанту, — я в отчаянии, что вынужден обвинить вас, но правда перед лицом правосудия выше всего. Это дело не будет иметь последствий, сознайтесь же! Вам понадобились сорок тысяч франков, чтобы ликвидировать небольшой долг, сделанный на бегах, и вы решили, что их выплатит ваша фирма. Ведь это вы телефонировали?» — «Я? Я?» — бормотал Эдмон Фюре, едва не теряя сознание. «Сознавайтесь же, ведь вас узнали по голосу».

Несчастный обворованный провел добрую неделю в тюрьме Мазас; в конце концов Крюппи, который в то время был государственным адвокатом, вынужден был принести ему извинения от имени правосудия. Что касается Ривара, он был заочно осужден на двадцать лет каторги!

Можно было бы рассказать о Боллмейере еще двадцать историй такого же рода. Следует описать обстоятельства одного из его исчезновений. Нет ничего комичнее, чем этот поступок заключенного, который составляет лживые показания только для того, чтобы развернуть их на столе следователя Уиллерса и, якобы нечаянно столкнув бланки, иметь возможность бросить взгляд на образец постановления об освобождении.

Вернувшись в тюрьму, негодяй пишет письмо, подписывая его именем «Уиллерс». В этом письме, согласно подмеченной форме, Уиллерс якобы просит начальника тюрьмы немедленно отпустить Боллмейера. Но на бумаге недостает печати следователя. Боллмейера не смутила такая мелочь. На следующий день он вновь появился в камере следователя, скрыв письмо в рукаве, кричал там о своей невинности, изображал искреннее негодование и, порывисто схватив лежавшую на столе печать, внезапно опрокинул чернильницу на голубые брюки сопровождавшего его тюремщика.

В то время как несчастный оттирал свои любимые штаны, Боллмейер воспользовался общим замешательством, быстро приложил печать к приказу об освобождении и рассыпался, в свою очередь, в извинениях. Дело было сделано. Негодяй вышел, небрежно бросив сторожам камеры бумагу, подписанную и скрепленную печатью.

«Что возомнил о себе этот Уиллерс? — возмутился он. — Заставляет меня таскать его бумаги! Лакей я ему, что ли?»

Сторожа бережно подобрали пакет, и бригадир приказал отнести его по адресу в Мазас. Это был приказ немедленно освободить из тюрьмы Боллмейера. В тот же вечер он оказался на свободе.

Это был уже второй его побег. Арестованный за кражу Фюре, он бежал первый раз, засыпав перцем глаза сопровождавшему его конвойному, и в тот же вечер присутствовал во фраке и белом галстуке на премьере в «Комеди Франсез». Уже осужденный военным судом на пять лет каторги за кражу в полку, он едва не вышел из тюрьмы при помощи товарищей, спрятавших его в мешок с мусором. Неожиданно произведенная перекличка разрушила этот так хорошо задуманный план. Но я могу очень долго рассказывать о необыкновенных приключениях Боллмейера первого периода.

То граф де Мопа, то виконт Друэ д’Эрлон, граф де Моттевиль, граф де Бонневиль — элегантный, приятный игрок, законодатель мод, он объезжает курорты Биарриц, Экс-ле-Бен, Люшон, проигрывая по десять тысяч за вечер, окруженный красивыми женщинами, у которых пользуется большим успехом. В полку в него влюбилась, к счастью платонически, дочь командира полка! Теперь вам ясно, что это за личность? Вот этого-то человека и должен был победить Рультабий!

Мне подумалось, что я уже достаточно познакомил Эдит со знаменитым разбойником. Она слушала меня в глубоком молчании, которое, в конце концов, встревожило меня, и тогда я, наклонившись к ней, увидел, что она заснула. При таком отношении к моим рассказам у меня могло, казалось, сложиться не бог весть какое мнение об этой особе. Но так как она позволила мне любоваться ею, сколько мне хотелось, результатом стало, наоборот, чувство, которое я позже тщетно старался изгнать из своего сердца.

Ночь прошла спокойно. Наступивший день я встретил с глубоким вздохом облегчения. Тем не менее Рультабий отпустил меня спать только в восемь часов утра, отдав все распоряжения на текущий день. Он уже был среди призванных им рабочих, которые вовсю трудились над исправлением бреши в башне В. Работы велись так быстро и добросовестно, что форт Геркулес к вечеру того же дня был герметично закрыт со всех сторон. Сидя утром того же дня на толстом бревне, Рультабий начал зарисовывать в свою книжку план замка. Подсмеиваясь над усилиями, которые я, устав от бессонной ночи, предпринимал, чтобы не закрыть слипавшихся глаз, он сказал мне:

–Видите ли, Сенклер, глупцы могут подумать, что я укрепляюсь, чтобы защищаться. Это правда лишь отчасти, потому что я укрепляюсь, главным образом, для того, чтобы рассуждать. И если я и заделываю все бреши, то чтобы Ларсан не проник через них. Я не мог бы рассуждать, например, в лесу! В лесу невозможно сосредоточиться! А в запертом замке — другое дело! Если вы внутри и к тому же вы не сумасшедший, то и ваш разум находится при вас!

–Да-да! — повторял я, кивая. — Вы непременно во всем разберетесь…

–На этом, — подытожил он, — отправляйтесь-ка спать, мой друг, потому что вы спите на ходу.

Глава IX

Неожиданное прибытие Старого Боба

Когда около одиннадцати часов утра старуха Бернье по приказанию Рультабия постучала в мою дверь, я в первую очередь поспешил к окну. Утро было бесподобно, и море так прозрачно, что солнечный свет пронизывал его насквозь, освещая подводные рифы, водоросли и все морское дно. Ментонский берег обрамлял гладь моря цветущей рамкой. Виллы Гаравана, белые и розовые, казалось, пояились на свет в эту ночь. Полуостров Геркулес, как огромный букет, плавал на поверхности вод, даже древние камни и те благоухали.

Никогда еще природа не казалась мне более нежной, приветливой, любящей и в особенности достойной любви. Ясный воздух, нежные очертания берега, томное море, подернутые голубой дымкой горы — вся эта картина, которая для меня, жителя Севера, была совсем непривычна, навевала грезы о ласке. Вдруг я заметил человека, который хлестал какой-то палкой по поверхности моря. Негодяй, казалось, был вне себя от ярости. Я не мог понять, что заставило его так разозлиться на морскую воду, но у него, наверно, был какой-нибудь серьезный повод для неудовольствия, так как он не переставал наносить удары, вооружившись огромной хворостиной и стоя в маленькой лодочке, которую, дрожа, направлял веслом мальчуган. При этом незнакомец поднимал тучу брызг, к безмолвному негодованию нескольких иностранцев, столпившихся на берегу. Но, как это всегда бывает в тех случаях, когда никому не хочется вмешиваться в то, что его не касается, ни один из них не выражал свой протест. Что могло возмутить этого дикаря? Быть может, само спокойствие моря, которое сейчас же восстанавливалось вновь, на миг нарушенное святотатством этого безумца.

Мои наблюдения были прерваны появлением Рультабия, который сообщил мне, что завтрак будет в двенадцать. Он весь вымазался в известке. Одной рукой он опирался на деревянный метр, а другой поигрывал отвесом. Я спросил его, заметил ли он человека, хлеставшего по воде хворостиной. Рультабий ответил, что это Туллио, который по-своему загоняет в сети рыбу, пугая ее. Тогда я понял, почему местные жители называли его Морским Палачом.

Рультабий сообщил мне, между прочим, что утром он расспросил Туллио о человеке, которого тот возил накануне вечером вокруг полуострова Геркулеса. Туллио сказал, что человека этого он не знает; тот сел в лодку в Ментоне, заплатив рыбаку пять франков, чтобы он высадил его у мыса возле Красных Скал.

Я быстро оделся и присоединился к Рультабию. К завтраку должен был приехать новый гость — старик Боб. Некоторое время его ждали и не садились за стол, но, так как его все не было, в конце концов решили завтракать без него на цветущей террасе круглой башни Карла Смелого.

Великолепный дымящийся буйабес [18], принесенный из ближайшего ресторана и поданный под лучами теплого солнца, поднял нам настроение не меньше, чем все предосторожности Рультабия.

И правда, Ларсан был не так для нас страшен при блеске яркого солнца, сиявшего на чистом небе, чем при бледном свете луны и звезд. Ах! Как быстро забывает и как легко поддается впечатлению человек! Стыдно сказать: мы очень легкомысленно и гордо — во всяком случае я говорю за себя и за Артура Ранса, а также, разумеется, и за Эдит — подсмеивались над нашими ночными страхами… когда появился старый Боб. Нужно сказать, что его появление окончательно развеяло все наши мрачные мысли. Я никогда не видел более комичную фигуру, чем Боб, разгуливавший на ослепительном весеннем солнце в высоком черном цилиндре, черном сюртуке, черном жилете, черных брюках, черных очках, с седыми волосами и розовыми щеками. Да-да, мы от души посмеялись за завтраком на террасе круглой башни Карла Смелого. И старый Боб смеялся вместе с нами.

Что же делал старый ученый в форте Геркулес? Пожалуй, пора рассказать об этом читателю. Как он решился покинуть и свои американские коллекции, и свои работы, и свои чертежи, и свой музей в Филадельфии? Читатель не забыл еще, быть может, что Артур Ранс у себя на родине уже считался многообещающим френологом [19], когда его несчастная любовь к мадемуазель Станжерсон внезапно внушила ему отвращение к науке. Но после женитьбы на мисс Эдит, побуждаемый ею, он почувствовал, что с удовольствием отдастся науке вновь.

Во время их путешествия по Ривьере, осенью, предшествующей описываемым событиям, много шума вызвали новые открытия господина Аббо в Красных Скалах. В течение долгих лет, еще с 1874 года, ученые были заинтересованы человеческими останками, найденными в пещерах и гротах Красных Скал. Жюльен, Ривьер, Жирарден, Делезо приехали сюда и вскоре произвели сенсацию, установив, что первые люди жили в этом месте в доледниковый период. Правда, существование человека в посттретичный период [20] было доказано уже давно, но так как этот период, по мнению ученых, продолжался двести тысяч лет, то было интересно точнее определить время появления человека. Раскопки в Красных Скалах не прекращались и приводили ко все более удивительным открытиям. Однако лучший грот, Большая Барма, как его называли местные жители, оставался неприкосновенным. Это была собственность господина Аббо, державшего ресторан недалеко оттуда на морском берегу. Аббо решил, в свою очередь, начать раскопки в принадлежавшем ему гроте. И вот в обществе распространились слухи, что он нашел в Большой Барме необыкновенные человеческие кости, целые скелеты, превосходно сохранившиеся в железистой почве, современной мамонтам начала посттретичнго периода или даже конца третичного.

Артур Ранс и его жена приехали в Ментону, и, в то время как муж целыми днями рылся в насчитывавших сотни тысяч лет «кухонных отбросах», как принято выражаться в мире ученых, переворачивая землю Большой Бармы и измеряя черепа наших предков, его молодая жена усаживалась невдалеке, на древних стенах старинного замка на небольшом полуостровке, соединенном с Красными Скалами несколькими глыбами, сорвавшимися с откоса. С этими напоминаниями о генуэзских войнах были связаны самые романтические истории, и прекрасной Эдит, меланхолично смотревшей на роскошный пейзаж, казалось, что она одна из тех знатных девиц отдаленного прошлого, о трогательных приключениях которых она с таким увлечением читала в романах любимых писателей. Замок продавался за очень скромную сумму. Артур Ранс купил его и этим доставил громадную радость своей жене, которая за три месяца с помощью плотников и обойщиков превратила это старинное здание в чудесное гнездышко для влюбленных.

Когда Артур Ранс собственными глазами увидел последний найденный в Большой Барме скелет и бедренные кости Elephas antiquus [21], извлеченные из того же пласта земли, он пришел в неописуемый восторг и поспешил отправить телеграмму старому Бобу, извещая его о находке в нескольких километрах от Монте-Карло того, что старик уже столько лет тщетно искал в своей Патагонии. Но эта телеграмма не достигла адресата, так как старый Боб, обещавший навестить молодых через несколько месяцев после свадьбы, уже выехал в Европу. Несомненно, он уже знал по слухам, какие сокровища таили в себе Красные Скалы. Несколько дней спустя он высадился в Марселе и приехал в Ментону, где и устроился в компании с Артуром Рансом и своей племянницей в форте Геркулес, который тотчас наполнил раскатами своего хохота.

Веселость старого Боба показалась нам немного театральной, но это, несомненно, было связано с нашим подавленным настроением накануне. Душой старый Боб напоминал ребенка, к тому же отличался свойственным старикам кокетством: своим строгим благородным видом (черный сюртук, черный жилет, черные брюки, седые волосы, розовые щеки) он постоянно старался создать внушительное и гармоничное впечатление. В этой профессорской униформе старый Боб охотился на тигров в южноамериканских степях, а теперь рылся в гротах Красных Скал в поисках остальных костей Elephas antiquus.

Эдит познакомила нас, и старый Боб, что-то вежливо проворчав, снова начал смеяться во весь рот, растягивавшийся до самых бакенбард, старательно подстриженных треугольником. Старый Боб задыхался от негодования, и мы скоро узнали почему. Из своего визита в Парижский музей он вынес убеждение, что скелет из Большой Бармы не был древнее привезенного им из последней экспедиции на Огненную Землю. Он основывался в своих рассуждениях на том факте, что бедренная кость слонa, которую владелец Большой Бармы одолжил ему, утверждая, будто она найдена в том же слое, что и знаменитый скелет, — будто эта бедренная кость принадлежит ископаемому слону середины посттретичного периода. Ах! Нужно было слышать, с каким презрением старый Боб говорил об этом посттретичном периоде!

Разве в наше время ученый, настоящей ученый, действительно достойный этого звания, мог интересоваться скелетом середины посттретичного периода! Скелет, привезенный Бобом с Огненной Земли, относился к началу этого периода и, следовательно, был старше на сто тысяч лет! Вы слышите? Сто тысяч лет! Он был уверен в этом благодаря лопатке, принадлежавшей пещерному медведю, лопатке, которую нашел он, старый Боб, в руках его собственного скелета. (Он говорил «мой собственный скелет», в своем энтузиазме не делая различий между своим скелетом, который он ежедневно одевал в черный сюртук, черный жилет и черные брюки, и доисторическим скелетом с Огненной Земли.)

–Таким образом, мой скелет является современником пещерного медведя!.. А этот-то с Красных Скал! Самое большее — периода мамонтов… Нет-нет!.. ископаемых носорогов! Именно!.. Итак, милостивые государыни и государи, нечего уже больше открывать в период ископаемых носорогов!.. Даю вам слово старого Боба!.. Мой скелет относится к эпохе панцирных, как выражаются у вас, во Франции… Чего вы смеетесь, ослы!.. А этот ископаемый слон с Красных Скал… я даже думаю, не принадлежит ли он к новейшему периоду!.. Нет-нет, это чересчур! Elephas antiquus новейшего периода — невозможно! Этот слон сведет меня с ума! Он сделает меня больным! Ах! Я умру от радости… чертовы Красные Скалы!..

Миссис Эдит имела жестокость прервать эту пламенную речь старого Боба, объявив ему, что князь Галич, занявшийся раскопками в гроте Ромео и Джульетты, должно быть, сделал совершенно сенсационное открытие, потому что на следующий день после отъезда старого Боба в Париж она видела, как он проезжал мимо форта Геркулес, держа в руках небольшой ящичек, который и показал ей со словами: «Вот здесь, госпожа Ранс, у меня сокровище, настоящее сокровище». На все ее расспросы он не отвечал, поддразнивая ее и говоря, что хочет сделать сюрприз старому Бобу по его возвращении! В конце концов князь Галич признался, что ему удалось найти «самый древний череп человека». Не успела Эдит произнести эту фразу, как страшный гнев исказил черты старика Боба, и он закричал:

–Это неправда!.. Самый древний череп находится у старого Боба! Это череп старого Боба! Маттони! Маттони! Вели принести сюда мой чемодан!.. Скорее!..

Как раз в этот момент Маттони пересекал двор Карла Смелого с багажом старого Боба на спине. Он повиновался профессору и внес чемодан в столовую. Старый Боб, достав связку ключей, бросился на колени и из чемодана, в котором в полном порядке были уложены вещи и белье, вытащил футляр для шляпы, а из футляра — череп, который и поставил на стол среди наших чашек для кофе.

–Вот он, самый древний череп человечества, — сказал он. — Это череп старого Боба!.. Поглядите-ка на него!.. Вот он! Старый Боб никуда не ездит без своего черепа!..

Он взял его и принялся гладить, причем его толстые губы растянулись в широкой улыбке. Если вы представите себе, что старый Боб неважно говорил по-французски и произносил слова наполовину на английский, наполовину на испанский манер, вам станет ясна вся сцена. Мы с Рультабием не могли больше сдерживаться и покатывались со смеху. Тем более что свои разглагольствования старый Боб прерывал возмущенными вопросами о причине нашей веселости. Его гнев имел у нас еще больший успех. Госпожа Дарзак тоже смеялась до слез, так как, действительно, трудно было вообразить себе что-нибудь более смешное, чем старый Боб с его древнейшим черепом.

Внезапно старый Боб стал серьезен. Он поднял череп правой рукой и, указывая пальцем левой руки на лоб предка, заявил:

–Глядя на череп сверху, мы видим ярко выраженную пятиугольную форму, обусловленную значительным развитием теменных шишек и выпуклостью затылочных покровов! Ширина лица определяется развитием скуловых сочленений… Тогда как в черепе троглодитов с Красных Скал что я вижу?..

Я не могу сказать, что он увидел в черепе троглодитов, так как я не слушал его больше — я смотрел на него. И мне уже не хотелось смеяться. Он показался мне отвратительным, ужасным, неестественным, как старый актер, с его наигранной веселостью и плохого сорта наукой. Я не спускал с него глаз. Мне показалось, что его волосы шевелятся! Да, как шевелится парик! Меня вдруг охватила мысль о Ларсане; я уже был готов заговорить, но тут под мой локоть проскользнула рука, и Рультабий отвел меня в сторону.

–Что с вами, Сенклер? — спросил молодой человек встревоженно.

–Друг мой, — отозвался я, — я не скажу вам, потому что вы опять будете смеяться надо мной…

Рультабий увлек меня к западному валу. Тут, осмотревшись вокруг и убедившись, что мы совершенно одни, он произнес:

–Нет, Сенклер, нет… я не буду смеяться над вами. Вы правы, предполагая, что он повсюду. Если его и не было несколько минут тому назад, возможно, что он есть сейчас… О! Он сильнее, чем камни!.. Он сильнее всего!.. И я буду счастлив, если эти камни помешают ему войти… Сенклер, я чувствую его присутствие!..

Я сжал руку Рультабия, так как у меня — странное дело — было то же ощущение… я чувствовал на себе взгляд Ларсана… я слышал его дыхание… Когда возникло это ощущение? Мне казалось, что с прибытием старого Боба… Я с беспокойством сказал Рультабию:

–Старый Боб?

Он не ответил. Спустя несколько мгновений он произнес:

–Через каждые пять минут берите себя правой рукой за левую и спрашивайте: «Ты ли это, Ларсан?» Когда вы ответите себе, не будьте слишком уверены, потому что он, может быть, солгал вам и уже сидит в вашей шкуре, хотя вы еще об этом и не подозреваете!

С этими словами Рультабий оставил меня одного на западном валу. Здесь меня и нашел папаша Жак, который принес мне телеграмму. Прежде чем прочесть ее, я заметил ему, что он хорошо выглядит, хотя, как и все мы, он провел ночь без сна. Жак объяснил мне, что удовольствие видеть свою госпожу счастливой делало его моложе на десять лет. Затем он попытался расспросить меня о причинах странного караула, а также исключительных мер предосторожности, принятых для того, чтобы не впускать посторонних. Жак даже прибавил, что, если бы этот ужасный Ларсан не умер, он мог бы подумать, что опасаются его возвращения.

Я ответил ему, что сейчас не время рассуждать и что, если он честный малый, его долг, как и всех других слуг, стоять на своем посту, не пытаясь ни в чем разобраться и тем более что-либо оспорить. Он поклонился мне и удалился, покачивая головой. Очевидно, старика сильно заинтересовало происходящее, и я был доволен, что он подумывает о Ларсане, занимая столь ответственный пост, как северные ворота; он также едва не стал жертвой Ларсана и не забыл этого.

Я не спешил вскрывать телеграмму; впрочем, я сильно заблуждался на ее счет, так как она оказалась в высшей степени интересной. Мой парижский друг, однажды уже известивший меня о Бриньоле, сообщал, что вышесказанный Бриньоль покинул Париж накануне вечером. Он уехал с поездом в десять часов тридцать пять минут. Как писал мой друг, были все основания предполагать, что Бриньоль взял билет на Ниццу.

Но зачем Бриньолю ехать в Ниццу? Что ему там делать? Вот вопросы, которые я задавал себе и которые в приливе самолюбия не обсудил с Рультабием, в чем потом сильно раскаивался. Последний посмеялся надо мной, когда я показал ему первую телеграмму с известием, что Бриньоль не выезжал из Парижа, что я решил не делиться с ним второй, извещавшей о его отъезде. Раз Бриньоль был ему неинтересен, я не стану больше приставать к нему с этим! Рассуждая таким образом, я с самым безразличным видом подошел к Рультабию, находившемуся во дворе Карла Смелого. Он был занят укреплением дубовой крышки колодца с помощью железных брусьев: если бы колодец и сообщался с морем, то, кто бы ни пытался проникнуть в замок этим путем, приподнять крышку уже не представлялось возможным.

Рультабий обливался потом, засучив рукава, с тяжелым молотком в руках. Я находил, что он уж слишком старается над таким сравнитеьно простым делом, и не мог удержаться, чтобы не высказать ему этого. О, глупец, который не видит дальше своего носа! Неужели так трудно было угадать, что этот мальчик изнурял себя добровольно и отдавался физической усталости лишь для того, чтобы забыть горе, сжигавшее его отважное сердце? Но нет! Я понял это лишь через полчаса, застав его распластавшимся на камнях полуразрушенной часовни в тяжелом сне и уловив сорвавшееся с его губ слово, простое слово, которое сразу объяснило мне состояние его души: «Мама!» Рультабий видел во сне даму в черном!.. Быть может, он видел, что целует ее, как целовал прежде, когда был ребенком. Я приостановился на минуту, с беспокойством спрашивая себя, следует ли оставлять его здесь и не выдаст ли он случайно во сне свою тайну? Но, облегчив этим восклицанием свою душу, он стал мирно и звонко похрапывать. Мне думается, что с тех пор, как мы приехали из Парижа, Рультабий в первый раз по-настоящему спал.

Я воспользовался этим, чтобы выйти из замка, не предупредив никого, и вскоре с телеграммой в кармане сел в поезд на Ниццу. Здесь я имел случай прочесть следующую заметку на первой странице «Пти Нисуа»: «Профессор Станжерсон прибыл в Гараван, где рассчитывает провести несколько недель у мистера Артура Ранса, купившего форт Геркулес и с согласия прелестной миссис Ранс предложившего своим друзьям пожить в этом роскошном средневековом уголке. Только что мы узнали, что дочь профессора Станжерсона, чья свадьба с Робером Дарзаком была отпразднована в Париже, также прибыла в форт Геркулес вместе с молодым и уже знаменитым профессором Сорбонны. Эти новые гости приехали к нам с севера в ту пору, когда все нас покидают. Как они правы! Во всем мире нет лучшей весны, чем на нашей Ривьере!» В Ницце, скрываясь за буфетным окном, я поджидал прибытия парижского поезда, которым мог приехать Бриньоль. И действительно, я увидел его выходившим из вагона! Мое сердце сильно билось. Глаза меня не обманывали: Бриньоль прятался. Опустив голову, он шел в толпе путешественников к выходу быстрой, воровской походкой. Но я следовал за ним по пятам. Он вскочил в закрытый экипаж, я бросился в не менее закрытую карету. На площади Массены он вышел из экипажа, прошел до набережной и взял другого извозчика; я по-прежнему следовал за ним.

Его уловки казались мне все более грубыми. Наконец, карета Бриньоля выехала на дорогу, называемую Корниш; я осторожно ехал сзади. Многочисленные повороты дороги давали мне возможность видеть, оставаясь невидимым. Я обещал хорошо заплатить моему вознице, если он поможет мне выполнить мое намерение, и он прекрасно справлялся со своей задачей. Так мы добрались до вокзала Больё. Тут я очень удивился, увидев, что экипаж Бриньоля остановился и сам он выходит, расплачивается с извозчиком и направляется на вокзал. Он сядет в поезд. Как быть? Если я вздумаю сесть в тот же поезд, он заметит меня на этом маленьком вокзале, на этой пустынной платформе. Тем не менее я должен был попытаться.

Если он увидит меня, я изображу удивление и не отпущу его, пока не узнаю, зачем он сюда приехал. Но мне повезло: Бриньоль меня не заметил. Он сел в поезд, отходивший к итальянской границе. В конце концов, каждый шаг Бриньоля приближал его к форту Геркулес. Я сел в соседний вагон и на всех станциях наблюдал за движением пассажиров.

Бриньоль остановился только в Ментоне. Очевидно, он не хотел приехать туда с парижским поездом из опасения встретить на вокзале кого-нибудь из знакомых. Я видел, как он вышел из вагона, поднял воротник пальто и надвинул на глаза фетровую шляпу. Окинув взглядом платформу, он успокоился и направился к выходу. Выйдя с вокзала, он бросился в дряхлый дилижанс, стоявший у тротуара. Из пассажирской залы я наблюдал за ним. Зачем он явился сюда? И куда ехал в этом древнем и пыльном ковчеге? Обратившись за разъяснением к одному из служащих, я узнал, что дилижанс ходит в Соспель.

Соспель — маленький прелестный городок, затерянный в отрогах Альп, в двух часах езды на лошадях от Ментоны. Туда нет железной дороги. Это один из самых заброшенных и неизвестных уголков Франции. Но дорога, ведущая к нему, одна из самых красивых в мире: чтобы добраться до Соспеля, нужно обогнуть невероятное количество гор, двигаясь вдоль бездонных пропастей, и проехать до Кастильона через узкую и глубокую долину Карей, то дикую, как пейзаж Иудеи, то зеленую и цветущую, плодоносную и ласкающую взор серебристыми купами бесчисленных оливковых деревьев. Я ездил в Соспель несколько лет тому назад в компании английских туристов в огромном фургоне, запряженном восемью лошадьми, и сохранил от этого путешествия ощущение головокружения, которое живо воскресло во мне при одном напоминании о Соспеле.

Что Бриньоль собирался делать в Соспеле? Необходимо было выяснить это. Дилижанс заполнился и тронулся в путь, загремев железом и пляшущими стеклами. Я сел в один из экипажей, стоявших на площади, и в свою очередь спустился в долину Карей. Ах! Как я раскаивался уже, что не предупредил Рультабия! Странное поведение Бриньоля навело бы его на нужные мысли, тогда как я не умел «рассуждать» и мог лишь следовать за Бриньолем, как следует собака за хозяином или полицейский за выслеженным преступником. Ни за что на свете нельзя было выпускать его из виду — мне, возможно, предстояло сделать потрясающее открытие! Я позволил дилижансу опередить меня из предосторожности, которую считал необходимой, и приехал в Кастильон минут на десять позже Бриньоля. Кастильон расположен на самом высоком месте между Ментоной и Соспелем. Мой кучер попросил разрешения дать лошади немного передохнуть и напоить ее. Я вышел из кареты, и кого же я увидел у входа в туннель, под которым нужно было проехать, чтобы достичь противоположного ската горы? Бриньоля и Фредерика Ларсана!

Я застыл, как пригвожденный к земле, молча и неподвижно. Я был поражен этим зрелищем как ударом грома! Мало-помалу ко мне вернулась способность мыслить. О! Я все-таки был прав! Я один догадался, что этот дьявол в образе Бриньоля представлял страшную опасность для Робера Дарзака! Если бы меня послушали, профессор давно бы расстался с ним! Бриньоль! Порождение Ларсана, сообщник Ларсана!.. Какое открытие!

Я же утверждал, что несчастные случаи в лаборатории — вовсе не случайность! Я надеюсь, мне поверят теперь! Итак, я видел Бриньоля с Ларсаном, споривших у входа в Кастильонский туннель. Я видел их… но теперь они исчезли. Куда же они пошли? В туннель, очевидно. Я ускорил шаг, оставив на месте кучера, и сам вошел в туннель, нащупав в кармане револьвер. Я страшно волновался! Что скажет Рультабий, когда я сообщу ему об этом?.. Мне удалось накрыть Бриньоля с Ларсаном!..

Но где же они? В туннеле не было ни Ларсана, ни Бриньоля!.. Я посмотрел на дорогу, спускавшуюся к Соспелю… Никого… Но влево, в сторону старого Кастильона, как будто скользят две тени… Они скрываются… Я бегу… Подбегаю к развалинам… Останавливаюсь… Кто поручится мне, что оба мошенника не высматривают меня из-за какого-нибудь забора?..

Старый Кастильон совершенно необитаем, и не без причины. Он был полностью разрушен землетрясением 1887 года. От него остались лишь несколько осыпавшихся стен, ряд полуразвалившихся лачуг, почерневших от пожара, и пара устоявших колонн. Какая тишина кругом! Я осторожно обошел эти развалины, с ужасом заглядывая в глубокие расщелины скал. Одна в особенности показалась мне бездонным колодцем, и, в то время как я наклонился над ней, держась за почерневший оливковый ствол, меня задело чье-то крыло, хлестнув мне ветром в лицо. Я отскочил, невольно вскрикнув. Из пропасти стрелой вылетел орел. Он поднялся прямо к солнцу и затем стал спускаться ко мне, описывая круги над моей головой и испуская дикие и грозные крики, словно негодуя на меня за то, что я потревожил его в этом царстве одиночества и смерти.

Неужели это была галлюцинация? Я больше никого нигде не увидел… Вдруг я нашел на дороге клочок бумаги, которая странным образом напомнила мне ту, что использовал Робер Дарзак в Сорбонне. На этом клочке я разобрал два слога, написанных, по моему мнению, рукой Бриньоля. По-видимому, недоставало начала слова. Вот что можно было прочесть: «бонне».

Два часа спустя я возвратился в форт Геркулес и рассказал все Рультабию, который ограничился тем, что положил найденный мной клочок бумаги в бумажник и попросил меня никому не рассказывать о моих открытиях. Удивленный столь ничтожным эффектом от того открытия, которое я считал страшно важным, я воззрился на Рультабия. Он отвернулся, однако недостаточно быстро для того, чтобы спрятать от меня глаза, полные слез.

–Рультабий! — воскликнул я.

Но он закрыл мне рот:

–Молчи, Сенклер!

Я взял его за руку — у него была лихорадка, и я не сомневался, что это волнение вызвано не одними лишь заботами, связанными с появлением Ларсана. Я упрекнул его за то, что он скрывал от меня свои отношения с дамой в черном, но он, по своему обыкновению, не ответил и отошел с тяжелым вздохом.

Меня ждали к обеду. Было уже поздно. Обед прошел мрачно, несмотря на взрывы смеха старого Боба. Мы даже не пытались рассеять тяжелое беспокойство, леденившее наши сердца. Будто каждый из нас знал о грозившем нам ударе и драма уже нависла над нашими головами. Супруги Дарзак ничего не ели. Эдит посматривала на меня странным взглядом.

В десять часов я с облегчением отправился на свой наблюдательный пункт под воротами башни Садовника. В то время как я сидел в маленькой комнатке, где прошлой ночью мы держали наш первый военный совет, дама в черном и Рультабий прошли под сводами. Госпожа Дарзак была заметно взволнованна. Она умоляла Рультабия о чем-то, чего я не мог разобрать. Я уловил из их разговора одно только слово, произнесенное Рультабием: «Вор»! Оба прошли во двор Карла Смелого… Дама в черном простерла было руки к молодому человеку, однако он сделал вид, что ничего не заметил, сейчас же покинул ее и заперся в своей комнате… Она осталась одна во дворе, прислонившись к стволу эвкалипта в позе невыразимого отчаяния, затем медленно прошла в Квадратную башню.

Было десятое апреля. Нападение на Квадратную башню должно было совершиться в ночь с одиннадцатого на двенадцатое.

Глава X

11 апреля

Это нападение произошло при обстоятельствах столь таинственных и непостижимых, что, если читатель позволит мне, дабы лучше все уяснить, я остановлюсь на некоторых подробностях нашего времяпрепровождения 11 апреля.

В течение всего этого дня стояла изнуряющая жара, и часы караула были особенно тяжелы. Солнце жгло немилосердно, и нам стоило бы немалого труда следить за поверхностью моря, которое блестело, как добела раскаленная стальная плита, если бы мы не вооружились темными очками, без которых трудно обойтись весной и летом в этой стране.

В девять часов я спустился из своей комнаты и направился в названную нами залой военного совета комнату, чтобы сменить Рультабия. Я не успел ни о чем спросить его, так как к нам тотчас вошел Дарзак и объявил, что должен сообщить нам нечто важное. Как выяснилось, он намеревался покинуть форт Геркулес вместе с госпожой Дарзак. Сначала это заявление повергло нас с Рультабием в полное изумление. Я начал разубеждать Дарзака, умоляя его не поступать так неосторожно. Рультабий холодно осведомился, какие причины могли заставить его внезапно решиться на отъезд. В ответ он произнес фразу, из которой мы поняли, насколько затруднительным становилось пребывание Дарзаков в замке Геркулес. Вот что он сказал: «У Эдит был нервный припадок!» Мы сейчас же догадались, изза чего, потому как ни я, ни Рультабий ни минуты не сомневались, что с каждым часом Эдит ревновала все больше и все тяжелее воспринимала знаки внимания, оказываемые ее мужем госпоже Дарзак. Накануне вечером она устроила Артуру Рансу сцену, и Дарзак, совершавший обход по двору, уловил некоторые отзвуки разразившейся грозы.

Рультабий, как всегда, призвал на помощь свою способность рассуждать. Он согласился с Дарзаком, что его пребывание с женой в замке Геркулес должно быть по возможности сокращено, но вместе с тем дал ему понять, что ради собственной безопасности им не следует торопиться с отъездом. Если они уедут, Ларсан сумеет настичь их в такой стране и в такое время, когда они меньше всего этого ожидают. Здесь они предупреждены, они приняли меры предосторожности, и стены форта Геркулес служат им надежной защитой. Конечно, такое положение не могло продолжаться долго, но Рультабий попросил Дарзака подождать еще неделю.

Дарзак покинул нас, пожав плечами. Он казался раздраженным. Мы впервые видели его в таком настроении. Рультабий сказал:

–Госпожа Дарзак не бросит нас, и Робер останется. — И ушел, в свою очередь.

Через несколько минут явилась Эдит. Она была в простом, но невероятно прелестном платье. Эдит тотчас начала кокетничать со мной, несколько наигранно смеясь и мило подшучивая над моими охранными обязанностями. Я немного резко возразил ей, упрекнув ее в жестокосердии, так как для нее не было тайной, что этот тяжелый караул, на который мы тратили столько сил, спасал, быть может, в эту минуту лучшую из женщин. Тогда она воскликнула, расхохотавшись:

–Ах, она всех вас околдовала, должно быть!..

Боже мой! Как очаровательно она смеялась! В это утро у меня не хватило духу рассердиться на нее. Напротив, я и сам засмеялся.

–Дело в том, что тут есть небольшая доля правды, — сказал я.

–Мой муж до сих пор без ума от нее!.. А я и не думала, что он такой романтичный!.. Но я также, — кокетливо прибавила она, — я также романтична…

И она посмотрела на меня тем проникновенным взглядом, который уже однажды смутил меня…

–А!.. — протянул я.

–Например, — продолжала она как ни в чем не бывало, — я очень люблю поговорить с князем Галичем, который, разумеется, больший романтик, чем все вы, вместе взятые!

У меня, должно быть, было забавное выражение лица, так как она выразила по этому поводу шумное удовольствие. Какая странная маленькая женщина! Тогда я спросил ее, что это за князь Галич, о котором она так часто вспоминает. Эдит ответила, что мы увидим его за завтраком, на который она пригласила его специально для нас, и рассказала о нем коекакие подробности. Таким образом, я узнал, что князь Галич — один из богатейших русских помещиков черноземной полосы России, простирающейся между северными лесами и южными степями.

В двадцать лет получив в наследство крупное имение, он сумел увеличить его благодаря разумному управлению, на которое трудно было считать способным молодого человека, чьими основными занятиями до сих пор являлись охота и чтение. Он приобрел славу мрачного скупца, а также, как ни странно, поэта. Он унаследовал от отца высокое положение при дворе императора; предполагали, что тот в память о важных услугах, оказанных отцом, принял под особое покровительство сына. Короче говоря, этот русский дворянин был баловнем судьбы. Не зная его, я уже чувствовал к нему антипатию. Что касается его отношений с Рансами, то они были прекрасными соседями. Купив два года назад роскошное имение, чьи висячие сады, цветущие террасы и благоуханные балконы заслужили ему в Гараване название вавилонских садов, князь оказал коекакие услуги Эдит, когда она превращала свой передний двор в экзотический сад. Он подарил ей несколько растений, которые воскресили в замке Геркулеса растительность, свойственную берегам Тигра и Евфрата.

Мистер Ранс несколько раз приглашал князя обедать, а тот в ответ благодарил его, присылая вместо цветов ниневийскую пальму или кактус «Семирамида». Это ему ничего не стоило. У него было много таких растений, они стесняли его, к тому же он предпочитал розы. Эдит радовалась посещениям молодого князя, потому что тот читал ей стихи. Прочитав их порусски, он переводил их на английский язык и даже сочинил сонет поанглийски специально для нее. Американка была так польщена этим, что попросила перевести их с английского на русский. Эта литературная игра очень забавляла Эдит, но не доставляла большого удовольствия Артуру Рансу, который не скрывал, что загадочный князь Галич нравится ему лишь отчасти.

Ранс не понимал, как можно быть столь скупым. Я вполне разделял его мнение. Князь не держал экипажа. Он ездилна трамвае и нередко сам закупал провизию в сопровождении единственного своего лакея Ивана, который нес корзину. К тому же он торговался, прибавила молодая женщина, узнавшая эту подробность от своей кухарки, он торговался с продавцами рыбы изза двух су. Как ни странно, эта чрезмерная скупость не отталкивала Эдит, находившую в нем некоторую оригинальность. Никто никогда не бывал у него. Он ни разу не приглашал Рансов полюбоваться своими садами.

–Он красив? — спросил я Эдит, когда она окончила свой панегирик.

–Слишком красив! — ответила она. — Вы увидите!..

Я не могу объяснить, почему ее ответ был мне особенно неприятен. Я не переставал думать об этом в течение всего своего дежурства, которое кончилось в половине двенадцатого.

Когда раздался первый звонок к завтраку, я поспешил в свою комнату вымыть руки и привести в порядок туалет, а затем стал быстро подниматься по лестнице Волчицы, предполагая, что завтрак будет подан в этой башне. Но в вестибюле я с удивлением остановился, услышав музыку. Кто в нынешних обстоятельствах решился играть на рояле в замке Геркулес? О, там к тому же пели, да, нежный мужской голос напевал вполголоса. Это была странная песня, то жалобная, то тревожная. Я знаю ее теперь наизусть — я столько раз потом слышал ее! Вы, быть может, хорошо ее знаете, если вам приходилось переезжать границу холодной Литвы и хоть раз побывать в обширной северной империи. Это песня полуобнаженных дев, завлекающих путника в волны и без сожаления топящих его, это песня озера русалок. Вот ее примерный текст:

«Если ты пойдешь к Свитецу в ночные часы и станешь лицом к озеру, твоим глазам откроются звезды над головой и звезды под ногами, и ты увидишь две одинаковые луны… Видишь эти цветы, ласкающие берег? Это жены и дочери Свитеца, которых Бог превратил в цветы. Они покачивают над бездной своими белыми головками, точно бабочки; их листья зеленеют, как иглы сосны, посеребренные инеем.

Образ невинности при жизни — они сохранили и после смерти свой девичий наряд; они живут в тени, и рука смертного не смеет коснуться их.

Царь со своей дружиной попытались однажды нарвать этих чудных цветов, чтобы украсить ими волосы и стальные шлемы.

Но все, кто вытягивал руку над волнами (так ужасна власть этих цветов!), были поражены тяжелой болезнью или падали замертво.

Когда время изгладило это из памяти людей, в народе сохранилось лишь воспоминание о наказании, и народ, увековечив его в своих сказаниях, назвал цветы эти „царями“!

Царица озера медленно удалилась, озеро разверзлось до глубочайших пучин, но взор тщетно искал прекрасную незнакомку, которую с головой накрыла волна и о которой никто и никогда больше не слышал…»

Вот что пел этот нежный мужской голос под меланхоличный аккомпанемент рояля. Я толкнул дверь и очутился лицом к лицу с молодым человеком, поднявшимся мне навстречу. За своей спиной я услышал шаги Эдит. Она познакомила нас. Передо мной был князь Галич.

Князь представлял собой то, что в романах принято называть «красивый задумчивый молодой человек»: прямой и немного жесткий профиль придавал бы его лицу строгое выражение, если бы в ясных, нежных и трогательно чистых глазах не сквозила душа ребенка. Эти глаза были обрамлены густыми ресницами такой черноты, как будто они были выкрашены; обратив внимание на эту особенность, вы сразу же находили объяснение своеобразному выражению лица князя.

Кожа его была даже слишком прозрачна и свежа, как у женщин или чахоточных больных. Таково было мое впечатление, но я внутренне был слишком предубежден против князя Галича, чтобы придать этому какоенибудь значение. Я нашел его чересчур юным, без сомнения потому, что сам уже был не молод.

Я не знал, что сказать этому князю, распевавшему экзотические песни; миссис Эдит улыбнулась моему замешательству, взяла меня под руку, — что доставило мне большое удовольствие, — и повела нас через передний двор в ожидании второго звонка к завтраку, который должны были подать под навесом из пальмовых листьев на площадке башни Карла Смелого.

В двенадцать часов мы сели за стол на террасе Карла Смелого, с которой открывался роскошный вид на окрестности. Листва пальм давала скудную тень; мы бы не вынесли блеска раскаленного светила, если бы предусмотрительно не вооружились темными очками, о которых я уже упомянул в начале этой главы.

На завтраке присутствовали: профессор Станжерсон, Матильда, старый Боб, Дарзак, Артур Ранс, Эдит, Рультабий, князь Галич и я. Рультабий сидел спиной к морю, почти не интересуясь сидевшими за столом, и мог наблюдать за всем, что происходит на территории замка. Слуги находились на своих местах: папаша Жак у входной решетки, Маттони у ворот башни Садовника и Бернье в Квадратной башне, перед дверью в комнаты Дарзаков.

Сначала все молчали. Со стороны мы, наверно, производили жуткое впечатление, безмолвно сидя вокруг стола в своих темных очках, за которыми невозможно было разглядеть наших глаз так же, как и угадать мысли.

Князь Галич заговорил первый. Он был очень любезен с Рультабием и даже пробовал сделать ему комплимент, намекая на известность репортера, на что последний ответил довольно грубо. Князь, повидимому, нисколько не обиделся и объяснил, что интересуется моим другом с тех пор, как узнал, что Рультабий должен вскоре выехать в Россию. На это репортер возразил, что ничего еще не решено и что он ждет приказаний редакции; князь очень удивился и вытащил из кармана газету. Это была статья на русском. Он перевел нам несколько строк, говоривших о скором приезде Рультабия в Петербург. По словам князя, там, в высших правительственных кругах, разыгрывались события столь невероятные, что по совету парижского начальника охраны русская полиция решилась просить редакцию газеты «Эпок» отпустить своего молодого репортера. Князь Галич представил дело в таком виде, что Рультабий покраснел до самых ушей и сухо заявил, что никогда в своей еще короткой жизни не выполнял полицейских обязанностей и что парижский начальник охраны и глава русской полиции — два идиота. Князь расхохотался, показывая свои красивые зубы, и я заметил, что улыбка его вовсе не приятна, а, наоборот, жестока и глупа, как улыбка ребенка на устах взрослого человека. Он вполне разделял мнение Рультабия и сказал:

–В самом деле, отрадно вас слушать, потому что в наше время от журналиста начинают требовать исполнения обязанностей, не имеющих ничего общего с занятием литературой.

Рультабий промолчал, и разговор оборвался. Эдит вновь оживила его, с восхищением заметив, как роскошна природа этих мест. Но, по ее мнению, на всем берегу не было ничего великолепнее вавилонских садов, о чем она и заявила, не без коварства прибавив:

–Они кажутся нам тем прекраснее, что на них можно смотреть лишь издали.

Удар был направлен очень метко, и я был уверен, что князь ответит на него приглашением. Но он не сделал ничего подобного. Эдит поджала губы и вдруг объявила:

–Не хочу больше вас обманывать, князь: я уже видела ваши сады.

–Каким образом? — осведомился тот с непонятным хладнокровием.

–Да, я была там…

Тут она рассказала, как ей удалось познакомиться с вавилонскими садами; князь слушал ее с ледяным выражением лица. Оказывается, она проникла туда с задней стороны, через калитку, непосредственно соединяющую сад с лесом на горе. Чем дальше Эдит углублялась в аллеи прекрасного парка, тем больше росло ее восхищение, несмотря на то что она была готова к чудесам вавилонских садов, тайну которых так смело нарушила. Незаметно для себя она подошла к небольшому черному, как уголь, пруду, на берегу которого увидела маленькую сморщенную старушку с подбородком, похожим на галошу. В руке у нее была большая калла. Заметив незваную гостью, маленькая старушка пустилась в бегство: она была так легка, что опиралась на каллу, как на палку. Все это было столь комично, что Эдит не могла удержаться от смеха. Она позвала старушку, но та еще больше напугалась и скрылась со своим цветком за стволом фигового дерева.

Эдит продолжала путь, но уже нетак уверенно. Вдруг она услышала шелест листвы и тот особый шум, который производят дикие птицы, когда, вспугнутые охотником, вырываются из зеленой чащи. Это оказалась вторая старушка, такая же маленькая и еще более сморщенная, чем первая, но опиравшаяся уже на настоящую палку. Эдит потеряла ее из виду на повороте тропинки. И тут третья старушка, с двумя палками, отделилась от ствола гигантского эвкалипта и быстро скрылась, ловко управляясь со своими четырьмя ногами. Эдит пробиралась все дальше. Так она добралась до мраморной лестницы виллы, обрамленной розами, но три старушки выстроились на верхней ступени, как сороки на ветке, и угрожающе закаркали. Пришла очередь Эдит спасаться бегством.

Она рассказала о своем приключении с такой очаровательной непосредственностью и поэтичностью, что я был совершенно очарован и понял, насколько некоторые женщины, в которых нет ничего естественного, могут сильнее действовать на сердце мужчины в сравнении с теми, за которыми нет ничего, кроме природы.

Князь, повидимому, нисколько не смутился и серьезно сказал:

–Это мои феи. Они не оставляли меня со дня моего рождения в Галицкой земле. Я не могу ни работать, ни жить без них. Я выхожу из дома только с их разрешения, и они приглядывают за мной с ревнивым постоянством.

Князь не успел окончить своего фантастического объяснения присутствия трех старух в вавилонских садах, как вошел Уолтер, лакей старого Боба. Он принес телеграмму Рультабию. Последний попросил разрешения вскрыть ее и прочел вслух:

«Приезжайте как можно скорее, ждем вас с нетерпением. Предстоит великолепный репортаж в Петербурге».

Телеграмма была подписана редактором «Эпок».

–Что вы теперь скажете, господин Рультабий? — спросил князь. — Не находите ли вы, что я прекрасно осведомлен?

Дама в черном не смогла сдержать вздоха.

–Я не поеду в Петербург, — объявил Рультабий.

–Об этом будут жалеть при дворе, — заметил князь. — И позвольте сказать вам, молодой человек, что вы упускаете случай составить карьеру.

Обращение «молодой человек» очень не понравилось Рультабию, который открыл рот, чтобы возразить, но тотчас, к моему изумлению, его закрыл. Князь продолжал:

–…Вы нашли бы там блестящее поле деятельности. Достойное человека, который сумел разоблачить Ларсана!..

Это имя прозвучало среди нас как удар грома, заставив всех опустить глаза за темными стеклами очков. Наступившее молчание было ужасно… Мы застыли на своих местах, как статуи.

Ларсан!.. Почему это имя, которое мы произносили довольно часто в последние сорок восемь часов, это имя, воплощавшее опасность, с которой мы начали свыкаться, — почему именно в этот момент оно произвело — по крайней мере на меня, — такое оглушительное действие? Мне хотелось убежать, и я чувствовал, что буду не в силах сдержаться, если встану со стула… Воцарившееся молчание усиливало это невероятное состояние гипноза… Почему никто не говорил?.. Что стало с веселостью старого Боба?.. Его совсем было не слышно за завтраком!.. А другие, другие, почему они оставались безмолвными за своими темными очками?.. Вдруг чтото заставило меня повернуть голову и посмотреть назад. И тут я понял, что ктото смотрит на меня… чьито глаза были устремлены в мою сторону. Я не видел этих глаз, но я чувствовал взгляд… это был его взгляд… Тем не менее позади меня никого не было… ни справа, ни слева, ни спереди… никого, кроме людей, неподвижно сидевших вокруг стола. Тогда… тогда мной овладела уверенность, что глаза Ларсана смотрели на меня через одни из этих очков!.. Ах! Эти черные очки! Черные очки, за которыми скрывался Ларсан!.. А затем, сразу, я перестал чтолибо чувствовать… Глаза, без сомнения, перестали глядеть… я вздохнул свободно… Вслед за этим я услышал еще два вздоха… Неужели Рультабий и дама в черном тоже почувствовали, одновременно со мной, гнет этих глаз?.. Старый Боб заговорил:

–Князь, я вовсе не думаю, что ваша последняя бедренная кость середины посттретичного периода…

И темные очки задвигались… Рультабий встал и сделал мне знак. Я нагнал его в зале заседаний. Как только я вошел, он запер дверь и сказал:

–Ну что, вы почувствовали его присутствие?

Я, задыхаясь, пробормотал;

–Он там!.. Он там!.. Если только мы не сошли с ума!..

Помолчав, я продолжал уже спокойнее:

–Вы знаете, Рультабий, не будет ничего удивительного, если мы сойдем с ума… Этот Ларсан доведет нас до сумасшедшего дома!.. Еще нет двух дней, как мы сидим, запершись в замке, и посмотрите, в каком состоянии…

Рультабий перебил меня:

–Но я чувствую его!.. Он там!.. Я почти касаюсь его!.. Но как?.. С тех пор как я вступил в замок, я чувствую, что не должен из него уходить!.. Я не попадусь в ловушку!.. Я не пойду искать его вне замка!..

Затем он успокоился совершенно, наморщил брови, закурил свою трубку и произнес, как в былые дни, хорошие дни, когда он еще не подозревал о том, что его связывает с Матильдой, когда его разум еще не был смущен голосом сердца:

–Подумаем!..

И он немедленно обратился к аргументу, которым уже не раз пользовался и который непрестанно повторял себе, чтобы, как он выражался, не дать себе увлечься внешней стороной дела. «Не искать Ларсана там, где он показывается, искать его всюду, где он скрывается».

Это очевидно вытекало из следующей предпосылки: «Он так свободно появляется там, где его нет, лишь для того, чтобы его не увидели там, где он есть».

И Рультабий продолжал:

–Ах! Внешняя сторона дела! Видите ли, Сенклер, бывают минуты, когда я хотел бы вырвать себе глаза! Вырвем же наши глаза, Сенклер, на пять минут… только на пять минут… и тогда мы, быть может, увидим все!

Он сел, положил трубку на стол и, взяв голову в руки, сказал:

–Вот, у меня нет больше глаз. Скажите мне, Сенклер: кто сейчас находится в замке?

–Кого я вижу в замке? — повторил я.

–Да нет! Да нет же! У вас нет больше глаз, вы больше ничего не видите! Перечислите, не видя! Перечислите всех!

–Прежде всего, вы и я, — сказал я, начиная наконец понимать, чего он хочет.

–Прекрасно.

–Ни вы, ни я, — продолжал я, — не можем быть Ларсаном.

–Почему?

–Почему?..

–Нет-нет, скажите!.. Вы должны сказать — почему? Я допускаю, что я не Ларсан, я уверен в этом, потому что я Рультабий, но вы — ведь вы не Рультабий! Докажите же мне, что вы не Ларсан!

–Если бы я был Ларсаном, вы увидели бы это!..