Дама в черном Леру Гастон

–Несчастный! — завопил Рультабий, сильнее нажимая кулаками на глаза. — У меня нет глаз! Я не могу вас видеть!.. Если бы жандармский бригадир Жарри не видел, что за игру в Трувиле садится граф де Мопа, он мог бы догадаться, что человеком, сдававшим карты, был Боллмейер! Если бы Нобле не встретился однажды вечером у госпожи Труайон с человеком, которого он знал как виконта Друэ д’Эрлон, он мог бы поклясться, что человеком, которого он собирался арестовать и не арестовал, потому что видел, был Боллмейер! Если бы инспектор Жиро, знавший графа де Моттевиля так же близко, как вы знаете меня, не видел на скачках в Лоншане графа де Моттевиля с двумя его друзьями, он арестовал бы Боллмейера! Ах, Сенклер, — прибавил молодой человек глухим и дрожащим голосом, — мой отец родился раньше меня… Нужно быть очень сильным, чтобы его арестовать!..

Эти слова были произнесены с таким отчаянием, что я только воздел руки к небу, чего Рультабий не заметил, так как он не хотел больше ничего видеть!..

–Нет! Нет! Не нужно никого больше видеть! — повторял он. — Ни вас, ни Станжерсона, ни Дарзака, ни Артура Ранса, ни старого Боба, ни князя Галича… Нужно лишь знать, почему каждый из них не может быть Ларсаном! Только тогда я буду спокойно дышать за этими каменными стенами…

Под сводами ворот раздавались равномерные шаги Маттони, несшего караул.

–А слуги? — произнес я с усилием. — А Маттони?.. А другие?

–Я знаю, знаю наверняка, что они не покидали форт Геркулес в то время, когда Ларсан показался Дарзакам на вокзале в Бурге…

–Признайтесь также, Рультабий, — прибавил я, — что вы не упомянули о них, потому как сейчасих не было за темными очками?

Рультабий топнул ногой и закричал:

–Молчите! Молчите, Сенклер!.. Вы раздражаете меня больше, чем моя мать!

Эта фраза, сказанная в гневе, странным образом поразила меня. Мне хотелось спросить Рультабия о душевном состоянии дамы в черном, но он продолжал:

–Итак, Сенклер — не Ларсан, потому что Сенклер был со мной в Трепоре в то время, как Ларсан был в Бурге. Профессор Станжерсон — не Ларсан, потому что он был на линии Дижон-Лион в то время, как Ларсан был в Бурге. Прибыв в Лион на одну минуту раньше него, Дарзаки видели, как он выходит из поезда. Но если для того, чтобы быть Ларсаном, достаточно быть в Бурге, то все могли бы оказаться Ларсаном, потому что все могли быть в Бурге. Во-первых, Дарзак был там; потом, Артур Ранс отсутствовал в течение двух дней перед прибытием профессора и Дарзака. Он вернулся в Ментону как раз к их приезду — Эдит сама говорила мне, что ее муж должен был уехать по делам на два дня. Старый Боб уезжал в Париж. Наконец, князя Галича никто не видел ни у гротов, ни вне вавилонских садов… Начнем с Дарзака.

–Рультабий! — вскрикнул я. — Это кощунство!

–Я знаю!

–Это глупо!..

–Знаю… Но почему?

–Потому что, — заговорил я вне себя, — Ларсан, конечно, может быть гением, он, возможно, сумеет обмануть полицейского, журналиста, репортера и, добавлю я, Рультабия… Он, возможно, сумеет обмануть дочь и сыграть роль ее отца, — я имею в виду профессора Станжерсона… Но ему никогда не удастся обмануть женщину и сойти за ее жениха. Эх, мой друг, Матильда Станжерсон знала Дарзака гораздо раньше, чем переступила под руку с ним порог форта Геркулес!..

–Но она знала также Ларсана! — прибавил холодно Рультабий. — Итак, мой дорогой, ваши доводы очень сильны, но так как я точно не знаю, до каких пределов простирается гений моего отца, я предпочитаю, чтобы вернуть Роберу Дарзаку его личность, которую не собирался, впрочем, у него отнимать, основываться на более прочном аргументе: если бы Робер Дарзак был Ларсаном, Ларсан не являлся бы несколько раз Матильде Станжерсон, потому что именно появление Ларсана и отдаляет Матильду Станжерсон от Робера Дарзака!

–Эх! — вздохнул я. — К чему напрасные рассуждения, когда стоит только открыть глаза?.. Откройте их, Рультабий!

Он послушался меня.

–На кого? — произнес он с невыразимой горечью. — На князя Галича?

–Почему нет? Он вам нравится, этот черноземный князь, распевающий литовские песни?

–Нет, — ответил Рультабий, — но он нравится госпоже Эдит.

И он ехидно рассмеялся. Я сжал кулаки. Он заметил это, но притворился, что ничего не видит.

–Князь Галич — нигилист, который нисколько меня не интересует, — сказал он спокойно.

–Вы уверены в этом?.. Кто вам сказал?

–Жена Бернье знакома с одной из маленьких старушек, о которых Эдит рассказывала нам за завтраком. Я навел справки. Это мать одного из троих несчастных, повешенных в Казани за покушение на когото. Я видел снимки… Другие две старушки — матери остальных… Ничего интересного! — резко заключил Рультабий.

Я не мог удержать жест восхищения.

–Вы не теряете времени даром!

–Другой также, — буркнул он.

Я скрестил руки.

–А старый Боб? — спросил я.

–Нет, дорогой мой, нет! — воскликнул почти в бешенстве Рультабий. — Этот нет!.. Вы заметили, что он носит парик, не правда ли?.. Так вот, можете быть уверены, что, когда мой отец надевает парик, этого не видно!

Он сказал это с такой злобой, что я хотел уйти, но он удержал меня:

–Ну что же?.. Мы еще ничего не сказали об Артуре Рансе!

–О! Этот не изменился… — ответил я.

–Опять глаза! Берегитесь ваших глаз, Сенклер…

Он сжал мне руку и ушел. Я на минуту остался на месте, погрузившись в раздумья. О, я был не прав, сказав, что Артур Ранс не изменился… Во-первых, теперь он чутьчуть отпустил усы, что было совершенно ненормально для американца с его характером… Затем, он носил более длинные волосы, спустив широкую прядь на лоб… Кроме того, я не виделся с ним два года… люди всегда немного меняются за два года… и потом, Артур Ранс, который не пил ничего, кроме алкоголя, пьет только воду…

–Но, значит, Эдит?.. Ах, черт, я что, тоже с ума схожу?.. Почему я сказал «тоже»?.. Как… как дама в черном?.. как Рультабий?.. Разве я не нахожу, что Рультабий становится немного сумасшедшим?.. Ах! Дама в черном всех нас околдовала!.. Потому что дама в черном живет в постоянном страхе, — и мы дрожим под влиянием того же страха, что и она… Страх — заразная вещь… как холера.

Я воспользовался свободным временем и пошел немного отдохнуть в свою комнату, но спал я плохо, видя во сне, что старый Боб, Артур и Эдит — отвратительная шайка разбойников, поклявшихся погубить меня и Рультабия. Когда я проснулся под этим мрачным впечатлением и увидел древние башни и Старый замок, все эти грозные каменные глыбы, я понял причину своего кошмара и проговорил вслух: «В какую берлогу мы приехали искать спасения!» Подойдя к окну, я увидел Эдит, которая о чемто беседовала с Рультабием, держа в своих красивых пальчиках яркую розу. Я сейчас же спустился во двор Карла Смелого, но уже не застал ее и последовал за Рультабием, который направлялся в Квадратную башню, совершая обход.

Я нашел его вполне спокойным, казалось, он вновь обрел власть над своими мыслями, а также глазами, которых он больше не закрывал. То, как он осматривает окружающую обстановку, всегда было зрелищем, достойным внимания. Ничто не ускользало от него. Квадратная башня, служившая жилищем Дамы в черном, была предметом его постоянных треволнений.

Тут, за несколько часов до того, как произошло таинственное нападение, я считаю уместным привести план жилого этажа этой башни, расположенного на одном уровне с двором Карла Смелого.

Войдя в Квадратную башню через единственную дверь К, вы попадаете в широкий коридор, составлявший когдато часть караульного зала. Этот зал занимал прежде все пространство О, О1, О2, О3 и был окружен каменными стенами, сохранившимися до сих пор. Эдит поставила в этом зале деревянные перегородки, отделив довольно большую комнату с намерением превратить ее в ванную. Дверь в эту комнату, служившую помещением для Бернье, находилась в S. Чтобы попасть в R, где была единственная дверь в комнаты Дарзаков, необходимо было пройти мимо Бернье. Муж или жена Бернье всегда должны были сидеть в своей комнате, из которой через небольшое окошко Y можно было наблюдать также за дверью V, служившей входом в комнаты старого Боба. Во время отсутствия Дарзаков единственный ключ от двери К находился у Бернье; это был специальный ключ, сделанный накануне в мастерской, известной одному Рультабию. Молодой репортер сам поставил замок.

Рультабию очень хотелось, чтобы все те же предосторожности применялись и по отношению к старому Бобу, но последний воспротивился этому так энергично, что пришлось ему уступить. Старый Боб не хотел, чтобы с ним обращались как с преступником, и отстаивал свое право входить и выходить, когда ему вздумается, не прося всякий раз ключ у швейцара. Его дверь останется открытой, и он, таким образом, будет иметь возможность проходить из своей спальни или гостиной в рабочий кабинет в башне Карла Смелого, не стесняя ни себя, ни других. Из-за этого приходилось также оставить открытой и дверь К. Старый Боб потребовал этого, и Эдит поддержала его с некоторой иронией в голосе — иронией, относившейся к намерению Рультабия окружить старого Боба теми же предосторожностями, что и дочь профессора Станжерсона. «Но, господин Рультабий, мой дядя не боится, что его похитят», — сказала ему Эдит. И Рультабий понял, что ему остается лишь посмеяться вместе со старым Бобом над нелепой мыслью о похищении человека, единственное достоинство которого — обладание древним черепом! И он рассмеялся и согласился со старым Бобом, но на том условии, чтобы дверь К запиралась на ключ после десяти часов вечера и ключ этот оставался у супругов Бернье, которые откроют ему случае надобности дверь. Это также стесняло старого Боба, который иногда очень поздно засиживался за работой в башне Карла Смелого. Но он, со своей стороны, не хотел во всем перечить этому славному Рультабию, который, как он говорил, боялся воров! Впрочем, в оправдание старого Боба я должен прибавить, что если он так неохотно шел навстречу моему юному другу, то лишь потому, что его не стали посвящать в восстание Ларсана из мертвых. Конечно, старику приходилось слышать немало рассказов о необыкновенных несчастьях, свалившихся на голову бедной мадемуазель Станжерсон, но он и не подозревал, что она не освободилась от этих несчастий, став госпожой Дарзак. Кроме того, старый Боб был эгоистом, как почти все ученые.

Рультабий, любезно осведомившись о здоровье тетушки Бернье, которая чистила картофель, доставая его из стоявшего на полу огромного мешка, попросил старика Бернье открыть нам дверь в комнаты Дарзаков.

Я в первый раз увидел спальню Дарзака. Она показалась мне холодной и темной. Эта большая комната была обставлена очень просто: туалетный столик был вдвинут в одно из заделанных теперь окон J; стена была так толста, что все это окно образовывало довольно большую нишу, из которой Дарзак и сделал себе туалетную комнату. Второе окно JI было меньше. Оба окна закрывали железные решетки с толстыми прутьями, между которыми с трудом можно было просунуть руку. Высокая дубовая кровать стояла в углу, образованном наружной стеной и каменной перегородкой, отделявшей спальню Дарзака от комнаты его жены. Прямо в углу башни находился вделанный в стену шкаф. Посередине комнаты стоял письменный стол, на котором лежали несколько научных книг и письменные принадлежности. Завершали меблировку кресло и три стула. Спрятаться в этой комнате иначе как в шкафу было немыслимо. Супругам Бернье был отдан строгий приказ осматривать этот шкаф, где висело платье Дарзака, всякий раз, как они убирали комнату, и сам Рультабий, который в отсутствии Дарзаков время от времени заходил в комнаты Квадратной башни, никогда не забывал порыться в нем.

Он проделал это в моем присутствии. Когда мы перешли затем в комнату госпожи Дарзак, мы были уверены, что никого не оставили в комнате Робера. Как только мы вышли из последней, сопровождавший нас Бернье запер, как и всегда, единственную дверь, соединявшую эту комнату с коридором. Комната госпожи Дарзак была меньше, но гораздо светлее и веселее комнаты ее мужа благодаря особому расположению окон. Как только мы переступили порог, Рультабий побледнел и, повернув ко мне свое доброе и погрустневшее лицо, спросил:

–Ну что, Сенклер, вы улавливаете аромат дамы в черном?

Черт возьми, нет! Я ничего не чувствовал. Окно, загороженное решеткой, как и все другие, выходившие на море, было широко открыто, и легкий ветерок колебал занавеску, висевшую на карнизе над вешалкой, которая была прибита к одной из стен. Другая стена была занята кроватью. Вешалка была прибита так высоко, что висевшие на ней платья и пеньюары, а также закрывавшая их занавеска не достигали пола, так что всякому пожелавшему там скрыться невозможно было бы спрятать ноги. Также невозможно было и повиснуть на вешалке, так как она была очень легкой и не выдержала бы тяжести человеческого тела. Это, однако, не помешало Рультабию тщательно осмотреть весь гардероб. В комнате не было стенного шкафа. Туалет, письменный стол, кресло, два стула, четыре стены — и в них никого, кроме нас.

Рультабий, заглянув под кровать, сделал знак, что пора уходить, и быстро вытолкал нас из помещения Дарзаков. Сам он вышел последним. Бернье сейчас же запер дверь маленьким ключом, который и спрятал в верхний карман жилета, застегнувшись затем на все пуговицы. Мы обошли все коридоры, а также помещение старого Боба, состоявшее из гостиной и спальни, столь же доступных для осмотра, как и комнаты Дарзаков. В комнатах никого не было, обстановка казалась очень скромной: стенной шкаф, книжный шкаф, наполовину пустые, с открытыми дверцами. Когда мы выходили из помещения, тетушка Бернье расположилась на пороге своей двери, попрежнему занятая чисткой картофеля.

Мы зашли в комнату Бернье и осмотрели ее так же, как и все прочие. Остальные этажи были необитаемы и сообщались с нижним посредством узкой внутренней лестницы, начинавшейся в О3 и кончавшейся на вершине башни. Люк в потолке комнаты Бернье закрывал лестницу. Рультабий потребовал молоток и гвозди и заколотил люк. Таким образом, пользоваться лестницей стало невозможно.

Можно смело утверждать, что ничто не ускользало от Рультабия и он, совершив обход Квадратной башни, не оставил там никого, кроме супругов Бернье. Можно равным образом сказать, что ни одного человека не было в помещении Дарзаков до тех пор, как Бернье несколько минут спустя не открыл его сам Дарзаку, о чем я сейчас расскажу.

Было приблизительно без пяти минут пять, когда мы, оставив Бернье в коридоре перед дверью в комнату Дарзака, вышли с Рультабием во двор Карла Смелого, дойдя до площадки старой башни ВII. Усевшись на парапете, мы смотрели на берег, привлеченные кровавой окраской Красных Скал, как вдруг заметили на краю Большой Бармы, разинувшей свою таинственную пасть среди пылающих скал, пляшущий силуэт старого Боба. Он был единственным черным пятном на фоне Красных Скал. Силой какого волшебного анахронизма этот факельщик из похоронного бюро, в своем черном сюртуке и высоком цилиндре, перенесся ко входу в эту трехсоттысячелетнюю пещеру, образовавшуюся в кипящей лаве, чтобы служить первой кровлей первой семье в первые дни земли? Этот мрачный землекоп потрясал своим черепом и хохотал… хохотал… хохотал. Ах! Как этот смех теперь был неприятен нам! Он резал нам слух.

От старого Боба наше внимание переключилось на Робера Дарзака, который только что прошел под воротами башни Садовника и пересекал двор Карла Смелого. Он не заметил нас. Емуто было не до смеха! Рультабий жалел его и понимал, что терпение Дарзака должно скоро истощиться. После завтрака Дарзак еще раз сказал моему другу, который потом передал мне этот разговор:

–Неделя — это много! Я не знаю, смогу ли я выносить эту муку еще целую неделю.

–Куда же вы поедете? — спросил его Рультабий.

–В Рим! — ответил тот.

Очевидно, дочь профессора Станжерсона последует за ним только туда, и, как полагал Рультабий, именно соображение, что папа может уладить их дела, навело несчастного Дарзака на мысль о путешествии! Бедный, бедный Дарзак! Нет, правда, его судьба была слишком печальна. Мы не сводили с него взгляда, пока он не вошел в Квадратную башню. Его стан еще больше согнулся. Он держал руки в карманах. У него был такой вид, точно ему все опротивело, все! Да, с руками в карманах у него действительно был такой вид! Но потерпите, он вынет свои руки из карманов и перестанет давать повод для улыбок! И я, который улыбнулся, могу признаться: Дарзак при гениальном содействии Рультабия заставил меня пережить ужас, который вряд ли когдалибо переживали люди!.. А сейчас! Кто бы поверил этому!..

Дарзак прошел прямо в Квадратную башню, где его, разумеется, встретил Бернье, открывший ему дверь в его комнату. Так как Бернье стоял перед этой дверью, так как ключ был у него в кармане и так как впоследствии было установлено, что ни один из железных прутов оконной решетки не был подпилен, мы твердо заявляем, что в то время, когда Дарзак вошел в свою комнату, в ней никого не было. И это правда.

Разумеется, все это было установлено нами после; если я и говорю вам об этом раньше, то лишь потому, что я уже был под влиянием того необъяснимого, что в эту минуту еще скрыто во мраке, но готово выйти наружу. В тот момент было пять часов.

Мы с Рультабием проболтали еще около часа, сидя на площадке башни ВII. Вдруг Рультабий ударил меня по плечу и, воскликнув: «А я думаю!..» — исчез в Квадратной башне, куда и я последовал за ним. Мне даже в голову не приходило то, о чем он думал. А думал он о мешке с картофелем, который и высыпал на пол комнаты Бернье, к полному недоумению добрейшей старушки. Затем, получив ответна терзавший его вопрос, Рультабий вернулся вместе со мной во двор Карла Смелого.

Госпожа Дарзак показалась на минуту в окне комнаты, занятой ее отцом на втором этаже Волчицы.

Жара стала невыносимой. Приближалась сильная гроза, и мы надеялись, что она разразится как можно скорее. Море сделалось неподвижным, точно затянутым слоем масла. Мы чувствовали тяжесть в груди. Все, что осталось проворного — на земле и в небесах, — это фигура старого Боба, вновь показавшаяся у входа в пещеру Большой Бармы. Он размахивал руками. Можно подумать, что он пляшет. Но нет, он держал речь. Однако к кому он обращается? Мы перегибаемся через парапет, чтобы получше рассмотреть. На песчаном берегу, несомненно, есть ктото, с кем старый Боб делится своими доисторическими фантазиями. Но пальмовые листья скрывают от наших глаз собеседников старого Боба. Наконец, его аудитория приходит в движение и приближается к «черному профессору», как называет его Рультабий. Аудитория состоит из двух человек: Эдит… Это может быть только она, с ее кошачьей грацией и манерой опираться на руку мужа… На руку мужа? Но это не ее муж! Что же это за человек, молодой человек, на руку которого Эдит опирается столь изящно?

Рультабий оборачивается, пытаясь найти глазами когонибудь, кто мог бы прояснить нам этот вопрос. Бернье как раз стоит на пороге двери в Квадратную башню. Рультабий делает ему знак подойти.

–Кто это с госпожой Эдит? — спрашивает репортер.

–Князь Галич, — отвечает без колебаний Бернье.

Мы с Рультабием недоуменно переглядываемся. Мы еще ни разу не видели князя Галича издали и не наблюдали за его походкой, но, право, я никогда не думал, что у него такая манера ходить… И потом, он казался мне меньше ростом… Рультабий угадывает мою мысль и пожимает плечами.

–Хорошо, — говорит он Бернье. — Спасибо…

И мы продолжаем наблюдать за Эдит и ее князем.

–Надо признаться, — добавляет Бернье, прежде чем оставить нас, — этот князь не особенно мне нравится. Он слишком нежен, слишком белокур, и глаза у него слишком светлые. Говорит, что он русский. Приезжает, покидает страну, никого не предупреждая! Предпоследний раз, когда его пригласили завтракать, хозяева ждали его и долго не решались сесть за стол. И тут вдруг приходит телеграмма, в которой он извиняется и пишет, что не может быть к завтраку, так как опоздал на поезд. А телеграмма из Москвы! — И Бернье, посмеиваясь, возвращается в свою башню.

Наши взоры попрежнему устремлены на прибрежный песок. Эдит и князь продолжают прогулку, направляясь к гроту Ромео и Джульетты; старый Боб вдруг перестает жестикулировать, направляется к замку, входит в него, пересекает двор, и мы видим (с площадки башни ВII), что он больше не смеется: старый Боб — олицетворение скорби. Он не произносит ни слова, проходит под воротами. Мы окликаем его. Он нас не слышит. Боб несет перед собой в вытянутых руках старый череп; вдруг он разражается гневом, осыпая череп ужасными проклятиями. Он входит в круглую башню, и до нас еще долго доносится его брань и какието глухие удары. Можно подумать, что он бьется о стены.

В это время на часах Нового замка пробило шесть. И почти одновременно над морем прокатился первый отдаленный раскат грома. Горизонт совсем почернел.

Конюх Уолтер, славный малый, на редкость глупый, но пособачьи преданный хозяину, каковым являлся для него старый Боб, прошел под воротами башни Садовника и, оказавшись во дворе Карла Смелого, приблизился к нам. Он передал мне и Рультабию по письму и продолжил свой путь к Квадратной башне. Рультабий остановил его и спросил, что он собирается там делать. Уолтер ответил, что хочет передать Бернье почту для госпожи и господина Дарзак; это было сказано поанглийски, так как Уолтер не знает другого языка, мы же владеем английским в достаточной мере, чтобы понять его. Уолтер стал разносить почту, после того как папаше Жаку запретили покидать входные ворота. Рультабий забрал у него письма, сказав, что сам передаст их.

В эту минуту упали первые капли дождя. Мы направились к двери в комнату Дарзака; в коридоре, сидя на стуле, Бернье курил свою трубку.

–Дарзак все еще там? — спросил Рультабий.

–Не шелохнулся, — ответил Бернье.

Мы постучали и услышали звук отодвигаемого изнутри запора. (Эта задвижка всегда должна была запираться, как только ктонибудь входил в комнату, — таково было требование Рультабия.)

Когда мы вошли к Дарзаку, он был занят своей корреспонденцией за маленьким письменным столом, как раз напротив двери R, лицом к ней. Но следите внимательно за всеми нашими движениями. Итак, Рультабий ворчит, что полученное им письмо повторяет утреннюю телеграмму: редакция торопит его вернуться в Париж, с тем чтобы непременно послать в Россию.

Дарзак рассеянно пробегает глазами те два или три письма, которые мы ему передали, и кладет их в карман. Я протягиваю Рультабию только что полученное мною послание от моего парижского друга, который сообщает мне коекакие несущественные подробности об отъезде Бриньоля и вместе с тем пишет, что Бриньоль оставил адрес для корреспонденции: Соспель, Альпийская гостиница. Это в высшей степени интересно, и Дарзак с Рультабием обрадовались новым сведениям. Мы решаем отправиться в Соспель, как только представится возможность, и выходим из комнаты Дарзака. Дверь в комнату его жены не заперта — я вижу это собственными глазами. Госпожи Дарзак в ее комнате нет. Как только мы выходим, Бернье тотчас запирает за нами дверь на ключ… я видел это, точно видел… и ключ кладет в карман своего жилета. Я как сейчас вижу, как он кладет ключ в верхний карман жилета, клянусь в этом!.. и застегивает пуговицу.

Затем мы все втроем выходим из Квадратной башни, все втроем, оставив в коридоре лишь Бернье, верного сторожевого пса, каким он был до самого последнего дня. Если он и был когдато браконьером, это еще не значит, что он не может быть отменным сторожем. Наоборот, сторожевые псы как раз и промышляют браконьерством. И я могу во всеуслышание заявить, что бы ни последовало дальше: Бернье всегда исполнял свой долг и говорил только правду. Его жена также прекрасно исполняла свои обязанности и к тому же была не болтлива. Теперь, овдовев, она служит у меня и будет рада прочесть мое мнение о ней, а также похвалу ее мужу. Они оба заслужили это.

Было около половины седьмого, когда мы, выйдя из Квадратной башни, отправились втроем — я, Рультабий и Дарзак — навестить Боба в Круглую башню. Едва мы успели войти в залу, как Дарзак вскрикнул при виде своего наброска, над которым он работал со вчерашнего дня. Он пытался воспроизвести план форта Геркулес в том его виде, какой он имел в XV столетии, по документам, показанным нам Артуром Рансом. Чертеж был весь измят, и краска расплылась. Дарзак тщетно пытался получить объяснение от старого Боба, который стоял на коленях перед ящиком со скелетом и был настолько поглощен изучением берцовой кости, что не удосужился ответить ему.

Я должен сделать маленькое отступление, чтобы извиниться перед читателем за те подробности, с которыми я воспроизвожу все наши поступки и жесты, но я должен оговориться, что самые незначительные поступки имели в действительности большую важность, так как каждый шаг, который мы делали, приближал нас к драме, о чем мы, увы, и не подозревали.

Ввиду того что старый Боб продолжал пребывать в дурном настроении, мы с Рультабием ушли, оставив Дарзака перед его испорченным чертежом. Выйдя из Круглой башни, я поднял глаза к небу, на которое наползала огромная черная туча. Гроза была близко. Дождь уже начинал накрапывать, но мы задыхались.

–Я пойду лягу, — объявил я. — Я не могу больше… Может быть, наверху с открытыми окнами будет посвежее…

Рультабий пошел со мной в Новый замок. Вдруг, когда мы уже поднялись на первую площадку широкой лестницы, он остановил меня.

–Постойте, — проговорил он шепотом, — она здесь…

–Кто?

–Дама в черном! Разве вы не чувствуете? Лестница благоухает ею!.. — И он скрылся за ближайшей дверью, попросив меня продолжать мой путь, не обращая на него внимания, что я и сделал.

–Ну! — сказал он. — Что я вам говорил!.. Несчастная!..

Он казался сильно взволнованным.

–Я попросил у Дарзака неделю… Но нужно, чтобы все было окончено через двадцать четыре часа, иначе моих сил не хватит!..

И он рухнул на стул, сорвав галстук и простонав:

–Я задыхаюсь!.. Задыхаюсь!

–Воды! — воскликнул я и бросился к графину, но мой друг остановил меня.

–Нет!.. Мне нужно небесной воды… — И он указал на черное небо, которое все никак не разражалось дождем.

Десять минут он просидел в раздумьях на стуле. Меня удивляло, что Рультабий не задал мне вопроса, за каким занятием застал я в своей комнате даму в черном. Я затруднился бы ответить ему. Наконец, он поднялся.

–Куда вы?

–На пост, стеречь ворота.

Даже обед он попросил принести ему туда. Остальные сели обедать в половине девятого в зале Волчицы. Робер Дарзак, пришедший из комнаты старого Боба, заявил, что последний не хочет есть. Эдит, беспокоясь о здоровье старика, сейчас же отправилась в Круглую башню. Она не захотела, чтобы Артур Ранс сопровождал ее; у них, повидимому, были весьма натянутые отношения. Во время этих пререканий вошла дама в черном под руку с профессором Станжерсоном. Матильда посмотрела на меня с трогательным упреком. Она не сводила с меня взгляда. Никто ничего не ел. Артур Ранс не мог оторвать глаз от дамы в черном. Все окна были открыты, и всетаки мы задыхались. Сверкнула молния, за ней раздался страшный удар грома, и наконец начался ливень. У присутствующих вырвался вздох облегчения. Эдит вернулась как раз вовремя — она не попала под страшный дождь, который грозил затопить весь полуостров.

Эдит оживленно начала рассказывать про старого Боба: когда она пришла в его комнату, он сидел за письменным столом, сгорбившись и обхватив голову руками. Старик упорно не отрывал рук от ушей и не отвечал на ее вопросы. Тогда она легонько ткнула его булавкой с рубиновой головкой, которой обыкновенно закалывала складки легкого шарфа, наброшенного на плечи. Он зарычал, вырвал у нее эту булавку и с яростью швырнул на стол. Затем, он прикрикнул, да так грубо, как еще никогда не говорил с ней:

–Госпожа племянница, оставьте меня в покое!

Эдит была настолько обижена этим тоном, что вышла, не прибавив ни слова и пообещав себе, что ноги ее не будет в этот вечер в Круглой башне. Выходя оттуда, она оглянулась, чтобы бросить последний взгляд на своего дядю, и остолбенела от того, что увидела. Череп валялся на столе старого Боба с выпавшей челюстью, весь в крови, а ее дядя, всегда обращавшийся с древностью очень деликатно, плевал на него! Ей стало страшно, и она убежала.

Робер Дарзак успокоил Эдит, заверив ее, что череп старого Боба был на самом деле вымазан не кровью, а краской. Я первый встал изза стола, чтобы поспешить к Рультабию, а также чтобы уйти от взгляда Матильды. Зачем дама в черном приходила в мою комнату? Мне предстояло очень скоро это узнать.

Когда я вышел, молнии сверкали над моей головой, а дождь лил с удвоенной силой. Одним прыжком я оказался под воротами. Рультабия не было! Я нашел его на террасе ВII: он наблюдал за дверью в Квадратную башню и совершенно вымок под проливным дождем. Я потряс его за плечо и попытался увести под ворота.

–Пусти меня! — воскликнул он. — Пусти же! Это потоп! Ах, как хорошо! Как прекрасен этот небесный гнев! У тебя нет желания заглушить своим криком гром? А я буду кричать, слушай! Я кричу!.. Я кричу!.. Го-го-го!.. Громче грома!.. Его уже не слышно!..

И он принялся кричать в ночную тьму, заглушая шум дождя и волн дикими воплями. На этот раз я серьезно испугался, что он потерял рассудок. Увы! Бедное дитя изливало в этих бессознательных криках сжигавшую его жестокую муку, пламя которой он не мог потушить в своем героическом сердце, муку быть сыном Ларсана!

Я резко обернулся, так как ктото схватил меня за руку и темная фигура приникла ко мне среди бури:

–Где он?.. Где он?..

Это была Матильда Дарзак, которая также искала Рультабия. Новый удар молнии осветил нас. Рультабий, охваченный страданием, выкрикивал свои «Го-го!», которые, казалось, вот-вот разорвут ему грудь. Она услышала его. Мы промокли насквозь: дождь и море обдавали нас целыми потоками воды. Юбка госпожи Дарзак хлопала в темноте, как черный флаг, и обвивалась вокруг моих ног. Я вынужден был поддержать несчастную, так как чувствовал, что она вот-вот лишится чувств.

Вдруг среди этого хаоса стихии, среди этой бури, под проливным дождем, под рев разбушевавшегося моря я почувствовал ее аромат, нежный и проникновенный. О! Я понял! Я понял наконец, почему Рультабий узнал его через много лет… Да-да, это был запах, исполненный грусти, аромат, напоенный глубокой печалью… Особенный, едва уловимый и совершенно своеобразный, аромат заброшенного цветка, обреченного расцвести только для себя… Наконецто я ощутил его, запах, который навеял мне такие мысли, когда я пытался позднее анализировать его… Но этот аромат, нежный и одновременно навязчивый, одурманил меня посреди этой битвы вод, ветра и грозы — сразу, как только я его уловил. Необыкновенный аромат! Да, необыкновенный, потому что я двадцать раз проходил мимо дамы в черном, не замечая, не улавливая его своеобразия, и вот оно явилось мне в ту минуту, когда даже самые сильные запахи земли были сметены, как дыхание розы, морским ураганом. О, я осознал, что не всякий может понять аромат дамы в черном, что для этого нужно обладать высшим разумом и что, весьма возможно, в тот вечер на меня снизошло озарение, хотя я и не понимал, что` совершается вокруг меня. Да, если вам удалось хоть раз уловить сей меланхоличный, пленительный и при этом безнадежный аромат — это было на всю жизнь! И ваше сердце с тех пор должно было благоухать нежностью, если это было сердце сына, как сердце Рультабия, или пылать страстью, если это было сердце любовника, как сердце Дарзака, — или пропитаться ядом, если это было сердце преступника, как сердце Ларсана… Нет-нет, у вас не хватило бы сил не замечать его больше! И теперь я понимаю Рультабия, и Дарзака, и Ларсана, и причину несчастий дочери профессора Станжерсона!..

Итак, дама в черном, держась за мою руку, среди бури звала Рультабия, но он неожиданно скрылся в ночи крича: «Духи дамы в черном!»

Несчастная зарыдала и увлекла меня за собой, к Квадратной башне. Я постучал кулаком в дверь, которую нам открыл Бернье. Матильда не переставала плакать. Я утешал ее банальными фразами, умоляя успокоиться, а между тем отдал бы свое состояние, лишь бы найти слова, которые, не выдавая никого, позволили бы ей, быть может, понять, какое участие я принимал в драме, разыгравшейся между матерью и сыном.

Она увлекла меня направо, в гостиную перед спальней старого Боба, без сомнения, лишь потому, что дверь в нее оставалась открытой. Здесь мы были также одни, как были бы одни и в ее комнате, потому что старый Боб поздно засиживался за работой в башне Карла Смелого.

Боже мой! Разумеется, воспоминание о минутах, проведенных в обществе дамы в черном, не самое тяжелое за тот вечер, но я был подвергнут допросу, которого не ожидал. Когда, даже не обращая внимания на то, в каком мы оба виде (с меня текли на паркет целые лужи, как со старого зонта), она спросила меня: «Давно ли вы, Сенклер, ездили в Трепор?» — я был ошеломлен, оглушен этим вопросом больше, чем всеми ударами грома. И я понял, что мне придется выдержать более опасный натиск, чем натиск волн, который веками выдерживают здешние скалы! Я, по всей видимости, выдал волнение, которое вызвал во мне этот неожиданный вопрос. Я ничего не ответил, только чтото пробормотал, при этом у меня был довольно нелепый вид. Много лет прошло уже с тех пор, но я как сейчс вижу ту сцену, точно смотрел на себя со стороны. Есть люди, которые могут вымокнуть, но выглядеть при этом вполне достойно. Дама в черном промокла насквозь, как и я, но была восхитительно прекрасна со своей полураспустившейся прической, обнажившейся шеей и изящными плечами, выделявшимися под намокшим шелком одежды, которая казалась мне покрывалом, наброшенным наследником Фидия на бессмертный мрамор, превращенный под его резцом в шедевр! Я сознаю, что употребляю слишком напыщенные фразы. Это изза волнения, которое не покидает меня при воспоминании о событиях той ночи даже спустя много лет. Не буду больше останавливаться на этом предмете. Те, кому довелось видеть дочь профессора Станжерсона, поймут меня… Я же хочу здесь лишь засвидетельствовать перед лицом Рультабия почтительное восхищение, наполнившее мое сердце при виде его божественно-прекрасной матери, которая пришла умолять меня нарушить мою клятву. Потому что я поклялся Рультабию молчать, и вот, увы, мое молчание говорило красноречивее, чем самая горячая речь.

Она взяла мои руки в свои и сказала таким тоном, которого я не забуду никогда:

–Вы его друг. Скажите же ему, что мы оба достаточно страдали! — И прибавила с глухим рыданием: — Зачем он продолжает лгать?

Я молчал. Да и что я мог ответить? Эта женщина всегда держалась так отстраненно — со всеми вообще и со мной в частности. Я никогда не существовал для нее… И вот, после того как она позволила мне уловить аромат дамы в черном, она плачет передо мной, как старый друг.

Да, как старый друг… Я понял все из нескольких фраз, жалобных и простых, как любовь матери… все, что скрывал от меня этот маленький заговорщик Рультабий. Несомненно, эта игра в прятки не могла продолжаться дольше — они прекрасно разгадали друг друга. Движимая инстинктом, она хотела знать наверняка, кто этот Рультабий, который спас ее. Ему было столько же лет, сколько и тому — другому… и он так походил на другого. К ней в Ментону пришло письмо, доказывающее, что Рультабий солгал — он никогда не учился в Бордо. Она сейчас же потребовала у молодого человека объяснений, но тот отказался дать их. Когда же она заговорила о Трепоре, о колледже в д’О и нашем путешествии туда до прибытия в Ментону, он заволновался.

–Но как вы узнали об этом? — воскликнул я, выдавая тем самым себя с головой.

Она не стала торжествовать, вырвав у меня это невинное признание. В двух словах она разъяснила мне свою военную хитрость. Да, я застал ее в своей комнате неспроста, и она уже не в первый раз заглядывала туда. На моем багаже сохранилась этикетка с отметкой станции назначения д’О.

–Почему он не бросился в мои объятия? — простонала она. — Неужели, отказываясь быть сыном Ларсана, он никогда не захочет признать меня своей матерью?

Рультабий вел себя жестоко по отношению к этой женщине, которая считала своего ребенка мертвым, безутешно оплакивала его и которая наконец, среди всех этих страданий, увидела его живым, воскресшим… Ах, несчастный!.. Накануне вечером он расхохотался ей в лицо, когда она, обессилев, крикнула ему, что у нее был сын и что этот сын — он. Он расхохотался ей в лицо, задыхаясь от слез! Я никогда не думал, что Рультабий может быть так жесток, так скрытен и несправедлив…

Безусловно, он вел себя непозволительно. Он дошел до того, что крикнул ей: «Я не уверен, что у меня вообще есть какойнибудь отец, даже и вор!» После этихто слов она вошла в Квадратную башню и решила умереть. Но она не для того нашла потерянного сына, чтобы сейчас же вновь потерять его, и осталась жить. Я был вне себя! Я целовал ее руки. Я просил у нее прощения за Рультабия. Итак, вот к какому результату привело поведение моего друга. Под тем предлогом, что должен защитить ее от Ларсана, он сам убивал ее! Я не хотел больше слышать об этом. Я знал слишком много. Я бросился бежать. Я позвал Бернье, который открыл мне дверь, и вышел из Квадратной башни, кляня Рультабия. Я надеялся найти его во дворе Карла Смелого, но там никого не было.

У ворот стоял на карауле Маттони. В комнате моего друга я увидел свет. Я взбежал по лестнице, перешагивая через несколько ступеней. Наконец, я оказался у двери и распахнул ее.

–Что вам угодно, Сенклер?

В нескольких отрывистых фразах я передал ему наш разговор с дамой в черном.

–Она не все вам сказала, мой друг, — возразил он ледяным тоном. — Она не сказала вам, что запретила мне трогать этого человека!

–Это правда, — воскликнул я. — Я слышал это!..

–Ну, так о чем же вы рассуждаете? — продолжал он грубо. — Вы не знаете, что она заявила мне вчера!.. Она приказала мне уехать! Она сказала, что предпочла бы умереть, чем видеть меня в борьбе с моим отцом!

Он ехидно ухмыльнулся.

–С моим отцом!.. Она, без сомнения, считает его сильнее меня!..

Он был страшен, произнося эти слова. Но вдруг он преобразился, и нежная улыбка озарила его милое лицо.

–Она боится за меня! Ну вот, я же — я тоже боюсь за нее!.. И я должен забыть, кто мой отец и кто моя мать!

В этот момент ночное безмолвие разорвал выстрел, а за ним раздался душераздирающий крик. Ах! Опять этот крик, как тогда, в необъяснимую ночь на галерее! Волосы встали дыбом у меня на голове.

Рультабий зашатался, как будто пуля попала в него. Затем подскочил к открытому окну и в отчаянии закричал:

–Мама! Мама!

Глава XI

Нападение на Квадратную башню

Я вскочил за ним и из опасения обхватил его сзади руками, учитывая то состояние безумия, в котором он находился. В его криках: «Мама! Мама!» — слышалась такая ярость, такое отчаяние, такое стремление кинуться на помощь, что я испугался, как бы он не забыл, что не может перелететь, как птица или стрела, через эту черную бездну, отделявшую его от преступника и жертвы. Вдруг он обернулся, оттолкнул меня, бросился из комнаты, все опрокидывая на своем пути, и понесся как безумный через коридоры, комнаты, лестницы, двор к этой проклятой башне. Что касается меня, то я, словно прикованный ужасным криком, не мог оторваться от окна. Я стоял на том же месте, когда дверь в Квадратную башню открылась, и в освещенном четырехугольнике проема появилась фигура дамы в черном. Она стояла прямо, она была жива, но на ее бледном лице застыло выражение непередаваемого ужаса. Она простирала руки к Рультабию, и тот бросился к ней в объятия из темноты; потом до меня доносились лишь вздохи и эти два слога, которые ночь повторяла бесконечно: «Мама! Мама!»

Я спустился в свою очередь во двор; в висках стучала кровь, сердце билось в груди, ноги подкашивались. Сцена, которую я видел на пороге Квадратной башни, нисколько меня не успокоила. Я тщетно пытался рассуждать. В тот момент, когда мы считали, что все погибло, все, наоборот, было спасено. Разве сын не нашел свою мать?.. Разве мать не нашла наконец своего ребенка?.. Но почему… Что это был за отчаянный крик, если она была жива и невредима? Что это был за вопль ужаса перед ее появлением на пороге башни?..

Странное дело: в то время как я пересекал двор Карла Смелого, там никого не было. Значит, никто не слышал выстрела? Никто не слышал криков? Где был Дарзак? И старый Боб? Работали ли они до сих пор в Круглой башне? У меня были основания предполагать это, так как окно башни было освещено. А Маттони? Значит, Маттони также ничего не слышал? Маттони, карауливший у ворот башни Садовника? А Бернье? А его жена? Я их не видел. И дверь в Квадратную башню осталась открытой! Ах, нежный шепот: «Мама! Мама!» Я слышал, как она отвечала, рыдая: «Мой мальчик! Мой мальчик!» Они не догадались даже закрыть из предосторожности дверь в гостиную старого Боба, куда Матильда увлекла своего ребенка!

…Там они долго сидели вдвоем, обнимаясь и не переставая повторять: «Мама!» — «Мой мальчик!» Они говорили друг другу, прерываясь на поцелуи, милые несуразицы вроде: «Так ты не умер!..» — «Ну разумеется нет!» И этого было достаточно, чтобы заставить их расплакаться снова… Как крепко они, должно быть, целовали друг друга, чтобы наверстать упущенное! Как Рультабий, должно быть, упивался ароматом дамы в черном!.. Я как сейчас слышу его фразу: «Знаешь,мамочка, ведь это не я украл!..» По выражению, с которым он произнес эти слова, можно было подумать, что ему все еще девять лет, этому бедному Рультабию. «Нет! Мой мальчик!.. Нет, ты ничего не крал!.. Мой дорогой! Мой мальчик!..» Ах, не моя вина, что я подслушал это. У меня сердце разрывалось на части. Ведь это была мать, которая наконец отыскала своего ребенка!..

Но куда же подевался Бернье? Я повернул налево и вошел в его комнату, желая знать, чем был вызван крик и кто стрелял.

Старуха Бернье сидела в глубине комнаты, освещенной ночником. Ее фигура темным пятном обрисовывалась на кресле. Она, должно быть, лежала в постели, когда раздался выстрел, заставивший ее вскочить и наскоро накинуть на себя какую-то одежду.

Я поднес ночник к ее лицу. Ее черты были искажены страхом.

–Где ваш муж? — спросил я.

–Он там, — дрожащим голосом ответила она.

–Там?.. Где там?..

Но она не дала мне ответа. Я сделал нисколько шагов по комнате и споткнулся. Нагнувшись, я увидел, что ступаю по картофелю. Весь пол был усыпан картофелем. Значит, жена Бернье еще не собрала его, после того как Рультабий опрокинул мешок?

Поднявшись, я обернулся к старухе Бернье.

–Послушайте, — сказал я, — кто-то стрелял!.. Что случилось?..

–Не знаю, — ответила она.

В это время послышался звук запираемой наружной двери, и старик Бернье появился на пороге комнаты.

–А, это вы, господин Сенклер?

–Бернье!.. Что случилось?

–О, ничего серьезного, господин Сенклер, успокойтесь, ничего серьезного… — Его голос звучал преувеличенно громко и твердо; он хотел казаться убедительным. — Пустяковый случай… Господин Дарзак вынимал из кармана револьвер, чтобы положить его на ночной столик, и нечаянно выстрелил. Госпожа, конечно, испугалась и закричала, а так как окно их комнаты открыто, она подумала, что вы и господин Рультабий могли что-нибудь услышать, и сейчас же вышла, чтобы вас успокоить.

–Значит, Дарзак вернулся к себе?..

–Да, он вернулся почти тотчас, как вы покинули башню, господин Сенклер. А выстрел раздался почти в ту же минуту, как он вошел в свою комнату. Подумайте только, как я сам испугался!.. Я сейчас же бросился туда!.. Господин Дарзак сам открыл мне дверь. К счастью, никто не ранен.

–Значит, госпожа Дарзак прошла к себе сразу же после разговора со мной?

–Сразу же. Она услышала, что господин Дарзак вернулся в башню, и направилсь за ним. Они вошли вместе.

–А господин Дарзак? Он у себя в комнате?

–Смотрите, вот и он!..

Я оглянулся и увидел Робера; несмотря на скудное освещение комнаты, я рассмотрел, что он был страшно бледен. Он сделал мне знак и, когда я подошел к нему, сказал мне:

–Послушайте, Сенклер! Бернье вам уже рассказал, вероятно, об этой случайности. Не говорите никому, не нужно. Быть может, другие не слышали выстрела. Зачем напрасно пугать людей, не правда ли? Я хочу попросить вас об одолжении…

–Говорите, друг мой, — ответил я, — я к вашим услугам, вы это прекрасно знаете. Располагайте мною, если я могу быть вам полезен.

–Спасибо, но речь идет лишь о том, чтобы уговорить Рультабия лечь спать: когда он уйдет, моя жена успокоится и пойдет, в свою очередь, отдыхать. Всем следует отдохнуть, Сенклер! Нам всем необходимы покой и тишина…

–Хорошо, мой друг, рассчитывайте на меня!

Я пожал ему руку с понятным воодушевлением и силой, которая свидетельствовала о моей преданности, хотя я был убежден, что все они скрывают от нас нечто очень серьезное!..

Дарзак вернулся в свою комнату, а я без колебаний пошел за Рультабием в гостиную старого Боба. Но на пороге комнаты я столкнулся с дамой в черном и ее сыном, которые выходили оттуда. Оба молчали, и у них был настолько непроницаемый вид, что я — который только что слышал их объяснения и ожидал увидеть сына в объятиях матери, — я стоял перед ними, не в силах произнести ни слова. Поспешность, с которой госпожа Дарзак хотела покинуть Рультабия, заинтриговала меня. Не меньше поразила меня и готовность, с которой Рультабий поддержал это ее желание. Матильда склонилась над моим другом, поцеловала его в лоб и сказала «до свидания, дитя мое» таким беззвучным, таким грустным и в то же время торжественным голосом, что мне показалось, будто я присутствую при прощании умирающей. Рультабий, не отвечая матери, увлек меня из башни. Он дрожал как осиновый лист.

Дверь Квадратной башни заперла за нами сама дама в черном. Я не сомневался, что в башне происходило что-то загадочное. История с несчастным случаем не удовлетворяла меня; я был уверен, что Рультабий думал бы так же, как я, если бы его ум и сердце еще не были под впечатлением того, что произошло между ним и дамой в черном!.. Хотя кто мне сказал, что Рультабий не думал так же, как я?

…Едва мы вышли из Квадратной башни, как я увел друга в тень парапета, соединявшего Квадратную и Круглую башни, за угол, образованный выступом Квадратной башни. Репортер сказал мне шепотом:

–Сенклер, я поклялся ей, что не увижу и не услышу ничего, что будет происходить сегодня в Квадратной башне. Это первая клятва, которую я дал своей матери, Сенклер, но я отказываюсь от своего права на место в раю: я должен видеть и слышать!..

Мы стояли невдалеке от освещенного окна в гостиной старого Боба, которое выдавалось над морем. Окно оставалось открытым, что, без сомнения, и позволило нам услышать выстрел и крик, несмотря на толщину стен башни. С того места, где мы стояли сейчас, мы не могли ничего видеть через это окно, но возможность слышать была неоценима. Гроза прошла, но море еще не улеглось, и волны разбивались о скалы полуострова Геркулеса с силой, делавшей невозможным приближение лодки. У меня мелькнула в эту минуту мысль о лодке, потому что мне показалось, будто во мраке появилась и тотчас исчезла тень лодки. Но нет! Очевидно, это был лишь обман воображения, склонного всюду видеть враждебные тени, — воображения, несомненно, более взволнованного, чем морские волны.

Мы простояли неподвижно минут пять, прежде чем услышали вздох, этот протяжный, ужасный вздох, будто стон предсмертной агонии, глухой стон, далекий, как уходящая жизнь, близкий, как приближающаяся смерть. Нас бросило в жар. После этого воцарилась тишина, и мы больше не слышали ничего, кроме непрерывного прибоя волн, как вдруг свет в окне погас. Квадратная башня погрузилась во мрак. Мой друг и я схватили друг друга за руки, тем самым предупреждая друг друга о том, что нужно хранить молчание и не шевелиться. Кто-то умирал там, в башне! Кто-то, кого от нас скрывали! Почему? И кто? Кто? Кто-то, кто не был ни Матильдой, ни Дарзаком, ни стариком Бернье, ни его женой, ни, без сомнения, старым Бобом; кто-то, кто не мог быть в башне.

Рискуя свалиться в море, мы перегнулись над парапетом и, вытянув шеи к окну, через которое вырвался этот стон, напрягли слух. Четверть часа прошло таким образом… целое столетие. Рультабий показал мне на оставшееся освещенным окно его комнаты. Я понял: нужно было пойти погасить огонь и спуститься снова. Я сделал это со всей возможной осторожностью и пять минут спустя вернулся к Рультабию. Во всем дворе Карла Смелого не было ни единого огонька, кроме слабого отблеска на уровне земли — это старый Боб трудился в нижней зале Круглой башни, и фонаря у ворот башни Садовника, где караулил Маттони. В сущности, было вполне объяснимо, почему старый Боб и Маттони не слышали ни происходящего в Квадратной башне, ни даже криков Рультабия среди бушевавшей грозы, хотя они проносились над их головами. Стены башни у ворот были очень толсты, а старый Боб вовсе был запрятан в настоящем подземелье.

Едва я успел проскользнуть к Рультабию, в нишу между башней и парапетом — на наш наблюдательный пост, которого он не покинул, как мы явственно услышали скрип открывающейся двери Квадратной башни. Я выглянул из ниши, причем вылез на полкорпуса во двор, но Рультабий тут же оттолкнул меня в угол. Сам он позволил себе лишь осторожно выставить голову за стену Квадратной башни; но, так как он стоял сильно нагнувшись, я, вопреки его наказу, посмотрел через голов моего друга. Вот что я увидел.

Сначала показался старик Бернье, которого я, несмотря на темноту, сразу узнал. Выйдя из башни, он бесшумно направился к воротам башни Садовника. Посередине двора он остановился, взглянул на наши окна, затем обернулся к башне и сделал знак, что все спокойно. Кому предназначался этот сигнал? Рультабий высунулся еще дальше, но сейчас же откинулся обратно.

Когда мы снова решились выглянуть во двор, там уже никого не было. Наконец, мы увидели возвращавшегося Бернье, вернее, услышали сначала его приближение, так как между ним и Маттони произошел короткий разговор, заглушенные отзвуки которого долетали до нас. Вскоре мы услышали стук колес под сводами ворот, и Бернье появился вместе с темной массой медленно катившейся тележки. Мы разглядели, что это был Тоби, маленький пони Артура Ранса, запряженный в легкий английский кабриолет. Двор Карла Смелого был не замощен, и тележка катилась по нему так же бесшумно, как по ковру, а Тоби вел себя столь благоразумно и спокойно, как будто следовал наставлениям Бернье. Последний, поравнявшись с колодцем, еще раз поднял голову к нашим окнам и затем, все так же держа Тоби под уздцы, подвел его к дверям в Квадратную башню, куда и вошел, оставив маленький экипаж у дверей. Прошло несколько минут, которые, как говорится, показались нам вечностью, в особенности моему другу, который опять начал дрожать всем телом.

Старик Бернье появился снова. Он перешел двор совершенно один и вернулся к воротам. Нам пришлось теперь высунуться сильнее, и люди, стоявшие в это время у входа в Квадратную башню, без сомнения, могли бы нас заметить, если бы взглянули в нашу сторону. Тучи разошлись, и двор Карла Смелого осветила луна, луч которой оставил за собой широкую серебряную дорожку на поверхности моря. Два человека, успевшие выйти к тому времени из башни и приблизиться к экипажу, настолько не ожидали этого, что сделали невольное движение назад. Но до нас прекрасно долетели сказанные шепотом слова дамы в черном: «Смелее, Робер, так нужно». И Робер Дарзак ответил со странным выражением: «Смелости-то у меня предостаточно». Он склонился над каким-то предметом, волоча его за собой, затем с усилием поднял его и попытался втолкнуть под сиденье маленького английского шарабана. Рультабий снял с головы шляпу, его зубы стучали. Предмет оказался мешком. Чтобы ворочать этот мешок, Дарзаку, видимо, приходилось напрягать все силы; мы слышали его учащенное дыхание. Прислонившись к стене башни, дама в черном смотрела на него. И вдруг, в ту минуту, когда Дарзаку удалось наконец втолкнуть мешок в экипаж, Матильда произнесла сдавленным от страха голосом: «Он еще шевелится!» — «Это конец!..» — ответил Дарзак, отирая пот со лба. Затем он надел пальто и взял Тоби под уздцы. Он удалился, сделав знак даме в черном, но последняя, не отходя от стены, как будто ее пригвоздили к ней, не ответила. Дарзак, наоборот, показался нам спокойным. Он выпрямился и пошел твердым шагом… как честный человек, исполнивший свой долг. Все так же соблюдая величайшую осторожность, он исчез со своим экипажем под воротами башни Садовника, и дама в черном вернулась в Квадратную башню. Я хотел выйти из нашего убежища, но Рультабий удержал меня. Он хорошо сделал, так как Бернье вышел из-под свода и переходил двор, направляясь к Квадратной башне. Когда он был не более чем в двух метрах от двери, Рультабий медленно вышел из ниши парапета, проскользнул между дверью и испуганным Бернье и схватил его за руки.

–Идите за мной, — сказал он.

Бернье стоял точно в столбняке. Я в свою очередь вышел из своего угла. Он оглядел нас при бледном свете луны беспокойным взглядом и пробормотал:

–Вот беда-то!

Глава XII

Лишний труп

–Беда случится, если вы будете скрывать от нас правду, — возразил шепотом Рультабий. — Но никакого несчастья не произойдет, если вы будете с нами откровенны. Ну, идемте!

И он увлек его, все еще держа за руку, к Новому замку, куда я последовал за ними. С этой минуты передо мной был прежний Рультабий, деятельный и энергичный. Теперь, когда душевные терзания отступили, когда он нашел аромат дамы в черном, он готов был бросить все свои силы на поиск истины. И до последнего дня, когда все завершилось, до последней минуты — минуты высочайшего драматического подъема, который мне приходилось когда-либо переживать, когда его устами говорили жизнь и смерть, — он не сделает больше ни одного нерешительного движения на избранном пути, не произнесет больше ни одного слова, которое не было бы направлено на избавление от ужасной ситуации, вызванной нападением на Квадратную башню в ночь с 12-го на 13-е апреля.

Бернье не сопротивлялся. Он шел впереди, опустив голову, как обвиняемый перед допросом. Оказавшись в комнате Рультабия, мы посадили его перед собой, я зажег лампу. Молодой репортер молча смотрел на Бернье, набивая свою трубку; очевидно, он старался прочесть на лице сидевшего перед ним человека, насколько тот честен и достоин доверия. Затем сдвинутые брови Рультабия разгладились, и, пустив в потолок несколько клубов дыма, он проговорил:

–Ну, Бернье, как же они его убили?

Бернье встряхнул своей суровой головой.

–Я дал клятву ничего не рассказывать. Я ничего не знаю! Честное слово, я ничего не знаю!..

–Ну, так расскажите мне то, чего вы не знаете! Потому что, если вы не расскажете мне, Бернье, я больше ни за что не ручаюсь!..

–А за что же вы не ручаетесь?

–Да за вашу безопасность, Бернье!..

–За мою безопасность?.. Но ведь я же ничего не сделал!..

–За безопасность всех нас, за нашу жизнь! — добавил Рультабий, встав и сделав несколько шагов, что, без сомнения, дало ему возможность произвести в уме какой-то необходимый алгебраический расчет. — Итак, — снова заговорил он, — он был в Квадратной башне?

–Да, — обреченно ответил Бернье.

–Где? В комнате старого Боба?

Страницы: «« « 12345678 » »»