Потерпевшие претензий не имеют Вайнер Георгий

Глава 17

Разоблачение мифов – занятие весьма опасное. Ибо мифы чрезвычайно живучи, и, уже осознанные, разоблаченные, осмеянные, они вдруг начинают незримо руководить нашими поступками, волей, реальностью. Я всегда посмеивался над киношно-литературным главным Чудо-Делом, которое якобы занимает все время, помыслы и силы следователя, навсегда забросившего и забывшего остальные свои дела.

Но каждые год-два я вдруг со смущением и досадой обнаруживаю, что уже давно закручен, захвачен, втянут в водоворот событий именно такого расследования – миф оказывается жизнью, которая, не спрашивая моего согласия, распоряжается моими действиями по своему усмотрению.

Конечно, я не забыл и не забросил висящий на мне добрый десяток дел. Но мозг начинает искать лазейки – хитроумные, однако по возможности законные. Я охотно удовлетворяю ходатайство о повторной экспертизе по «строительному» делу. Беру отсрочку по браконьерам. Передаю в товарищеский суд драчунов из общежития. Приостанавливаю производство в связи с затянувшимся радикулитом у обвиняемого по делу о хищении молочной тары…

Как говорит моя теща – и так, и далее…

Я выгадываю время, чтобы заниматься Чудо-Делом!

Сейчас мне нужно время, чтобы разобраться со Степановым и ресторанными бойцами.

Нужна свободная голова.

Сейчас у меня нет желания и досуга посмеиваться над Чудо-Делами, захватывающими воображение следователя полностью.

Может быть, в жизни Чудо-Дело всегда имеет такой обыденный вид?

Может быть. Во всяком случае, на стоянку для отдыха автомобилистов я уже езжу каждый день, как на работу. Мне кажется, что я могу во сне или с закрытыми глазами начертить детальнейший план этого места не хуже заправского картографа. Я уверен, что естественная простота, приземленно-бытовая логичность разразившейся здесь драмы чересчур достоверны. У меня острое ощущение, что здесь правдоподобия на пару процентов больше, чем нужно для того, чтобы совершившиеся события оставались правдой. Я вообще не считаю, что правда проста. Проста убедительная ложь, поскольку вымысел – это искусство, это приведенные в логическую гармонию факты, вырванные из клокочущего хаоса случайностей нашей жизни.

И поэтому я собрал сюда целую рать помощников, которые были над ложью принятой пока версии и над моими неясными, интуитивными предубеждениями, над моими сомнениями и недоверием. Конечно, я пригласил их сюда на помощь моим подозрениям, но, если им удастся найти то, что я искал, они, как перст судьбы, станут свидетелями и добытчиками правды.

Пока Уколов сидел в машине со свидетельницей Осокиной, я объяснил Маратику и доброму десятку его приятелей, явившихся под мои знамена на поиски правды:

– Ребята, то, о чем я вас прошу, похоже на сказку: иди туда, не знаю куда, принеси то, не знаю что. Но это не игра, вы уже взрослые парни, вам уже всем по тринадцать стукнуло… Может быть, ничего и не найдем, но смотреть надо в оба глаза – от успехов ваших поисков зависит судьба человека…

– А что же нам все-таки смотреть? Чего искать-то надо? – спросил быстроглазый шустрый Олег. – Может быть, клад?

– Нет, дружок, клад там наверняка не валяется. Я в этом толк знаю – клады в придорожной роще не бросают, а прячут в безлюдном месте. А вам надо обращать внимание на любые предметы, которым в этой роще не место.

– Как так? – не понял Марат.

– Ну, вещи, которые могли нечаянно уронить… Или специально забросить… Район поиска – от того дерева до этого поворота. Растянитесь цепью, дистанция три метра друг от друга. Не торопитесь, внимательно смотрите под ноги. Дойдите до конца, поверните назад и, как гребенкой, прочесывайте рощу обратно… Каждую травинку…

Я отворил дверцу машины и попросил Осокину:

– Екатерина Васильевна, покажите еще раз здесь, как происходили события.

Несмотря на некоторую тучность, Осокина легко выпорхнула из тесной коробочки «жигуля».

– Как на ладошке все видела, – сказала она. Немолодая, черно-седая, очень быстрая, с губами, так щедро намазанными яркой помадой, что и передние зубы перемазались, и я против воли все время косился на эти диковинные морковно-красные зубы. – Из моего двести шестого номера только мангал этот и виден, где они между собой задрались…

– Вы говорите, что драки с самого начала не видели? – перебил я ее.

– Не видела, не видела, – тряхнула она своей пегой укладкой. – Я уже в койке лежала, когда все эти крики-визги понеслись. Пока вскочила, халатик накинула, на лоджию выбежала, они уже тут, на шоссе толпятся. Один стоит наособь – высокий такой, руки вперед выставил, показывает, мол, подойди, попробуй, а остальные вместе, кучкой кипят. Кулаками махают. Вдруг один из них выскочил вперед, в руках не то палка, не то нож, не могу сказать вам верно. Жуть меня взяла! Вижу ведь – молодые, злые, глупые, беда сейчас будет. Смерть-то не по годам, она по людям ходит…

– А что сделал тот, что один стоял, наособь?.. – отвлек я ее от общих рассуждений о превратностях судьбы.

– Он подпрыгнул ловко так, вроде козлиного скачка наперед, видать, ногой хотел ножик выбить, да не попал… Повернулся и давай бежать по дороге!..

– К машине?

– Нет, он в другую сторону побежал, вон туда, к рощице, куда малята сейчас пошли…

– Вы точно в этом уверены?

– А как же иначе, товарищ ты мой дорогой? Ведь, побеги он к машине, я бы его с моего балкона только и видела! Деревья-то закрывают площадку! А здесь у меня на глазах тот, что с ножиком к нему приступал, за ним погнался! И весь вид у него был такой, что хочет ударить его ножиком в спину, между крыл…

– А что дальше произошло?

– Они в темноте все перемешались, их же много там, парней, было. Только скоро очень мотор заревел, и машина как на них фукнет! В самую гущу! Двое по сторонам дороги так и полетели!..

– А парень, на которого нападали с ножом, он вернулся к машине?

– Не знаю, – пожала плечами Осокина, – не видала я его больше, как он убег… Может, он их обогнал и по обочине вернулся к машине? Но я этого не видала, врать не буду. Я просто так думаю.

– Спасибо, Екатерина Васильевна. Сейчас машина отвезет вас в город, а завтра к десяти я вас попрошу зайти в прокуратуру, мне надо будет внести ваши показания в протокол.

Мы с Уколовым остались дожидаться ребят. После долгого молчания он спросил:

– А почему вы уверены, что они найдут что-нибудь?

– Я в этом совсем не уверен. Я надеюсь… – Присел на придорожный столбик и закурил. Еще один день истекал.

– Не понимаю, – помотал головой Уколов. – Почему именно здесь?

– Да, может быть, и не здесь, – усмехнулся я. – Может быть, и не было никакого ножа, свидетелям часто мнится такое, чего и в природе не существовало. Но я думаю, что, если нож был, они его бросили здесь. Драка, наезд, один убит, другой покалечен, понаехала милиция – зачем им нож с собой таскать? Нож-то меняет всю картину происшествия. Не-ет, если нож был, они его здесь в темноте и выкинули…

С воплями и гиканьем к нам бежала орава ребят. Запыхавшийся Олег, потный маленький искатель кладов, размахивал по-чапаевски над головой здоровенным ножом.

– Вот!.. В луже… валялся!.. Смотрите!.. Кровь на нем!..

Никакой крови на ноже не было. Красноватые затеки ржавчины уже легли на остро наточенное лезвие ножа, ручка была перепачкана жидкой грязью и тиной. Я крутил в руках нож, сдерживал тяжелый бой сердца, радостный и тревожный.

Уколов, мельком взглянув на нож, уверенно заявил:

– Это не фабричный секач, это старик Ферапонтов делает…

– Кто?

– Есть такой пенсионер, он ходит с точильной машиной по кафе-ресторанам, инструмент правит. А заодно прирабатывает – делает им по руке всякое ножевье…

Глава 18

Старик Ферапонтов работал во дворе ресторана «Олимп», управляя своей точильной машиной, поразительным произведением кустарно-базарного технического дизайна. На небольшой колесной платформе был установлен электромоторчик, приводивший в движение вал с насаженными на него многочисленными точильными и шлифовальными кругами. Сама платформа и воздвигнутая на ней станина являли собой прихотливую связку из пластмассовых и металлических анодированных труб, на которой еще были подвешены звякающие колокольцы и мигающие электрические лампы. Жужжал мотор, взвизгивала сталь на крутящемся камне, летела белая от перекала россыпь искр.

– Здравствуйте, дедушка, – вежливо поздоровался с точильщиком Уколов.

– Здорово, внучек, – хитро усмехнулся старик, искоса взглянув на долговязого лейтенанта. – Тебе что, шашку наточить надо?

– Нам шашки по форме не положены, – серьезно ответил Уколов.

– Ну да, запамятовал я, – легко согласился Ферапонтов. – Это до революции наш урядник носил «селедку» на поясе. Давно было…

– Давно, – подтвердил я. – А вам и шашки точить довелось?

– А как же? – удивился дед. – Конечно! Все точил, всякую оружию… Сейчас пенсию за двадцать пять годов стажа платят. Вот, считай, у меня три полные выслуги рабочие есть. И все по металлическому делу.

Круг с кожаной обтяжкой доводил нож в руках Ферапонтова до солнечного сияния, кожа, выглаживая сталь, густо шипела.

– Дед, а ты ведь не только точишь ножи, – сказал Уколов. – Ты их и делаешь?

– Делаю, – кивнул старик и, подергав усами, взглянул на меня: – Подь сюда…

Я подошел, он взял меня за руку, засучил мой рукав и, держа нож двумя пальцами, как опасную бритву, быстро и щекотно провел им по коже, дунул – взлетели волоски, рука была выбрита дочиста.

– Вот как нож по-настоящему точат! – довольно ухмыльнулся он и обернулся к Уколову: – Нож мой тебе, сынок, ни к чему. И не по карману. Мои струменты специалисту потребны, делаются особо и стоят дорого…

– В чем же их особенность? – спросил я.

– В конструкции, в закалке, в заточке… – охотно объяснил Ферапонтов. – Дома, на хозяйстве, мой нож вроде ни к чему, потому как это орудие производственное: место ему на ресторанной кухне, в столовой или в мясном магазине…

– Это еще почему? – с вызовом спросил Уколов.

– По кочану да по кочерыжке! Дома ты кило мяса на гуляш и перочинным режиком настрогаешь. А мой нож весит ровно полтора фунта – шестьсот граммов. Спинка лезвия – почти полсантиметра, а острием бриться можно. Кровосток – мелкий, с уступчиком, чтобы ножевище в мякоть легче входило. Да что там! Я ножики делал самому Тихону Мартемьяновичу Юшкову, бывшему царскому повару, он потом в Париже на какой-то выставке по селянке и окрошке чемпионом мира стал! Мой нож из тыщи других сразу выделишь…

– Вы хотите сказать, что свой нож сразу опознаете? – уточнил я.

– Да ты что, смеешься? – обиделся было старик, но потом ухмыльнулся: – Нешто бумажечку, твоей рукой написанную, не опознаешь? А на моем ножике мой почерк, как клеймо собственное…

Я расстегнул портфель и вынул найденный в рощице около стоянки нож.

– Этот нож вам не знаком?

Старик взял его в руки, ласково огладил обушок.

– В позапрошлом годе я его делал… Из вагонной рессоры – нет матерьяла лучше, гибкая сталь, упружистая… – Он посмотрел ржавчину на свет, покачал головой, неодобрительно хмыкнул: – Вот свинюга, как вещь хорошую испакостил!..

– Кто?! – выдохнул я.

– Кто-кто! Валерка Карманов, повар… – Старик покачал головой и добавил: – Им за день хоть десять пудов мяса наруби, руку не отмотаешь…

Пока я убирал нож в портфель, Ферапонтов снова запустил свое сооружение, бормоча в усы:

– А для малого разделочного ножа лучше всего идет разогнутый подшипник…

Глава 19

Вечером, подходя к своему дому, я встретил Сеньку Толстопальцева. Он широко улыбался. На его бледном лице мелькали отблески рекламы такси.

– Сколько лет, сколько зим! – зарадовался он. – Раньше годами не встречались, а теперь чуть не каждый день.

– Ну, допустим, не каждый день, а половина осени пробежала…

– Слушай, Борисок, а ты что, здесь живешь? – спросил он.

– Да, вот мой подъезд, – показал я.

– Прекрасный повод выпить рюмочку двум друзьям! – уверенно сообщил Сенька. – Сколько лет не было случая посидеть…

Честно говоря, особого желания сидеть с Толстопальцевым и предаваться воспоминаниям юности у меня не было. Да и, глядя на его тяжелый портфель, я не совсем верил, что встреча наша произошла совершенно случайно. Однако законы гостеприимства, которые живут во мне неистребимо, оказались сильнее.

– Заходи, поболтаем… – сказал я.

Мы поднимались по лестнице, и я боялся, что теща устроит мне жуткую головомойку. Завтра день рождения Маратика, и она наверняка занята приготовлением обеда, уборкой квартиры и теми хозяйственными делами, которыми женщины нагружают себя в особо праздничные дни. Я отпер дверь, мы вошли в прихожую, и, к моему удивлению, Валентина Степановна радостно встретила нас.

– О-о-о, сынок, – посмотрела она на Сеньку, – ты совсем мало изменился, судя по твоему личику! Как был прохвост, так и остался.

Толстопальцев захохотал, не обращая внимания на мое смущение в связи с таким оригинальным приветствием гостя, такой исключительной искренностью приема. Обнимая старуху, он сказал:

– Валентина Степановна, ну какой же я прохвост? Проказы молодости позади! Честный служащий, передовой труженик бытового обслуживания. Хотя, если признаться по совести, я уверен: лучше считаться ловким прохвостом, чем бедным честным малым.

Я устроил плащи на вешалке, и Сенька по-свойски заявил:

– Ну, давай, давай, показывай, хвались своими хоромами. – И потащил меня за руку в комнаты.

Он осматривал убранство нашего жилища, весьма скромные наши апартаменты, неодобрительно качал головой, сочувственно цокал языком.

– Нет, не широко, не богато живешь, царской роскоши не наблюдаем, – говорил он со смесью восхищения и искреннего презрения, разглядывая библиотеку, предмет моей тайной гордости. – Даже книжки и те все старые… Неужели подписаться не можешь, сейчас каждый раз новое собрание. Не-ет, такой заслуженный товарищ, такой почтенный человек должен жить гораздо ярче и нарядней…

Я хмыкнул. Его откровенное нахальство не вызывало у меня раздражения.

– Живу по средствам, как пишут в характеристиках, – сказал я, на что Сенька воскликнул с горячим возмущением:

– Я тебе разве взятки предлагаю брать? Разве советую злоупотреблять? Или я враг тебе? Но квартиру-то мог бы отделать получше!..

– Говорят, что один ремонт равен землетрясению и двум пожарам…

Толстопальцев засмеялся:

– Имея такого друга, как я, жаловаться на сложности ремонта глупо…

– Ты же сам заметил, что не виделись «столько лет, столько зим»…

– Но ведь встретились наконец, – обрадовался Сенька и вдруг стукнул себя по голове: – Слушай, тебе не подобает жить в сарае! Я тебе сделаю ремонт! А то вдруг иностранцы приедут!..

Я старался замять поскорее этот разговор, пока его не расслышала бабушка Валентина, тогда проблема ремонта обрушится на меня, как стихия. Я поспешил объяснить Сеньке:

– Ко мне иностранцы не ходят, так что отложим пока этот вопрос, идем поужинаем.

Воодушевленный своим планом, Толстопальцев подхватил портфель и вынул из него две бутылки коньяка. На бутылках были коричнево-золотистые этикетки с надписью «Енисели». Несколько раз в жизни я пил такой коньяк, но, конечно, никогда не покупал его. Я даже не очень точно представляю, сколько он стоит, хотя полагаю, что цена у него должна быть какая-то душераздирающая. И поэтому ничтоже сумняшеся спросил Сеньку:

– Слушай, а ты что, сам покупаешь себе такой коньяк?

Он засмеялся:

– Да нет, товарищи подарили. Ну, не совсем товарищи, а так, просто люди…

Я с сомнением посмотрел на него.

– Ну хорошо, – сознался Сенька. – Благодарные клиенты.

Этот коньяк, по-моему, не выпускают для того, чтобы его люди себе покупали. Его продают для дорогих подарков, этих молочных братиков сестрицы-взятки. Деньги дать боязно, вещи – неловко, а это – просто доброе подношение, символ благодарности хорошим людям.

Я скорчил жалобную гримасу:

– Ты же знаешь, Сенька, я ведь почти не пью. Неважный я тебе компаньон, совсем слабый собутыльник.

– Перестань, Борисок, стыдно! – драматическим голосом заявил Толстопальцев. – Какой ты мужчина, если со старым другом стаканчик опрокинуть не можешь…

Валентина Степановна накрывала на стол. Сенька, удобно расположившись верхом на стуле, решил не терять зря время и взять сразу быка за рога:

– Тебе необходимо срочно начать серьезный ремонт!..

Я усмехнулся:

– Месяца на три-четыре?

– Почему на три-четыре? Я тебе за три дня сделаю ремонт. И какой ремонт! – От удовольствия художника, от предвкушения качества будущего произведения он зачмокал губами. – Финский кафель, сантехника югославская, унитаз польский, раковина «тюльпан», все импорт! Все лучшее в мире, чтобы ты жил как человек, а не как кто-нибудь… – Он от глубины презрения и остатков деликатности не нашел с чем сравнить нашу квартиру.

Я серьезно спросил:

– И наверное, почти бесплатно?

– Ну почему бесплатно? – деловито нахмурился он. – Будет кое-что стоить, но вполне умеренно.

– Думаю, что для такого замечательного импортного кафеля я еще не дорос, – покачал я головой. – Мне по моему служебному положению и зарплате это еще не полагается…

Сенька с гневом замахал на меня руками:

– О чем ты говоришь! Если честно составить смету – я сам сделаю тебе разумную смету, – все это будет вполне по деньгам. И кроме того, ты хоть и законник, юрист, а забыл, что советская власть дает нуждающимся в ремонте кредит. За год выплатишь рублей по пятнадцать в месяц и будешь жить как в раю…

– Знаешь, я как-то в рай не спешу, – разочаровал я его. – Я поживу спокойно и так.

Толстопальцев сокрушенно покачал головой:

– Жену, уважаемую женщину, замечательного врача – ее весь город знает, один ты не жалеешь, нисколько не жалеешь! Уехала раз в жизни в командировку – нет бы сделать ей приятное. Прилетает, ни о чем не думает, не знает, входит – и сразу в раю. Она такой подарок будет ценить всю жизнь. Доставь ей радость, пока женщина мучается в командировке…

Это был сильный удар по моему бескорыстию. И чтобы не поддаться искушению, я спросил на всякий случай:

– Скажи, Сенька, а что, наше бытовое обслуживание достигло такого уровня, что любой человек может зайти к тебе в контору и заказать прекрасный ремонт?

Толстопальцев серьезно ответил:

– Что значит «любой»? У нас есть хорошие люди и обычная очередь. Любой хороший человек, безусловно, может сделать ремонт…

Я засмеялся, потому что он слово в слово повторил принцип обслуживания хороших людей, изложенный мне шашлычником Ахметом. Уже из чистого любопытства я поинтересовался:

– А что такое хороший человек?

Сенька закатил глаза и сказал мне абсолютно серьезно:

– Один очень умный человек говорит, что нет людей хороших и плохих. Есть люди, которые к нам хорошо относятся, и есть люди, которые плохо относятся. Я знаю, что ты ко мне хорошо относишься, поэтому хочу сделать тебе абсолютно законное, полезное и нужное дело…

Разговоры о том, как будет счастлива ремонтом в нашей несколько запущенной квартире Лила, настроили меня на сентиментальный лад, и я вдруг ощутил широкую трещину в бетонном монолите моей принципиальности. Ай-яй-яй, какой стыд! Наверное, нет смысла гнать сразу Толстопальцева, пусть поговорит еще, авось расскажет что-нибудь интересное.

– Я бы посмотрел смету… Тогда можно будет о чем-то разговаривать…

Сенька налил коньяк в рюмки.

– Вот это совсем другое дело, когда говоришь ты как разумный человек, а не прешь рогами на ворота…

Я взял рюмку в ладонь, погрел ее и, прежде чем чокнуться с ним, спросил:

– А умного человека, который тебе объяснил насчет людей хороших, зовут Эдуард Николаевич?

Толстопальцев, нисколько не удивившись и не изменившись в лице, сказал:

– Да, Эдуард Николаевич Винокуров. И хочу тебе сказать, что Винокуров тоже очень хороший человек.

Я на мгновение усомнился:

– Да что-то не показались мне твои приятели Винокуров и Карманов такими уж хорошими людьми…

Сенька выпил рюмку и возразил:

– Плохо ты разбираешься в людях, Борисок! Хотя и работаешь на такой ответственной работе. Винокуров и Карманов – очень хорошие люди, еще какие хорошие люди. Можно сказать, они из будущего люди! Сердечные, отзывчивые и, главное – чего ты не понимаешь, – очень уважаемые в городе! Зря ты не понимаешь, как их уважают в городе. К сожалению, ты просто их плохо знаешь…

Я засмеялся и сказал:

– Я их знаю действительно плоховато, к сожалению. Но я стараюсь узнать их лучше и думаю, что мне это удастся…

Толстопальцев махнул на меня рукой:

– Ладно, пока это не имеет значения. Давай выпьем за твой будущий ремонт… Я завтра приступаю к смете.

Я чокнулся с ним, поставил рюмку на стол и сказал:

– Знаешь, пока не стоит. Чего-то не хочется заводиться с этим ремонтом. Я надеюсь, что в будущем году мне дадут новую квартиру.

Глава 20

Шатохин разговаривал по телефону. Он показал мне на стул и ответил своему собеседнику:

– Нет, с этим я согласиться не могу… Нераскрываемых преступлений не бывает – есть преступления, которые не удалось раскрыть…

Я завозился на стуле, зашарил по карманам в поисках сигарет, а Шатохин, угадав мое намерение, грозно указал пальцем на плакат: «Одна выкуренная сигарета…» Я сник, а он бодро сообщил в трубку:

– Дело в том, что наша задача – сделать из обычной ситуации необычный вывод. Идти по школьной логике каждый дурак сумеет…

Голос в трубке рокотал начальственно, но не грозно, а убеждающе. Шатохин, отвечая ему, делал одновременно вращательные движения головой – разминал шейные позвонки, чтобы соли не откладывались в позвоночнике. Со стороны казалось, что он играет телефонной трубкой, как эквилибрист мячом.

Я вспомнил, что сегодня среда, и настроение стало еще хуже. По средам Шатохин не ест: раз в неделю он устраивает суточную голодовку, во время которой, по его теории, из организма выводятся накопившиеся шлаки. Возможно, идея правильная, но меня огорчает, что по средам нематериальная часть этих шлаков неизбежно выводится на меня…

Шатохин сказал очень вежливо, но нетерпеливо:

– Да-да, конечно, можно приветствовать, но это непрофессионально… Мой следователь и пытается установить совершенно точно… Мы не можем рассматривать это как автотранспортное происшествие – Степанов умышленно использовал автомобиль как орудие, как инструмент преступления… Да, безусловно, я считаюсь с общественным мнением, тем более что мне по этому делу человек семь звонили… Обязательно… Позвоню… Всего вам самого доброго… – Прокурор положил трубку на рычаг, тяжело вздохнул и сообщил мне: – Скорее бы ты заканчивал дело, житья уже нет.... Потерпевшие и свидетели особых претензий к Степанову не имеют, хотели бы только, чтобы им перестали нервы терзать…

– Погибший Дрозденко тоже об этом просил? – поинтересовался я.

– Да, – со злой усмешкой сказал Шатохин. – Его вдова, признанная потерпевшей, тоже об этом просит.

– Очень трогательная картина всепрощения, просто библейский сюжет…

– Конечно, судя по их оборонительным мероприятиям, они мало похожи на этих беззащитных христосиков, – сказал Шатохин, встал из-за стола, подошел к окну и распахнул форточку. За его спиной прямо под плакатом о вреде курения стояла плетеная корзина для мусора. Смятая пустая пачка «Мальборо» валялась на дне сетки. – Республиканская ГАИ проводит месячник безопасности движения, а такой вопиющий случай застрял в прокуратуре. Все звонят, все спрашивают! Что им отвечать? – с досадой сказал Шатохин.

– Вы только что исчерпывающе объяснили, что эта история не имеет отношения к дорожно-транспортным происшествиям. Как нельзя привлекать поездного вора к ответственности за безбилетный проезд в классном вагоне…

– Хорошо, что ты мне все объяснил! – сердито буркнул Шатохин. – У этого прохвоста Винокурова большие связи – давят отовсюду. Мягко, вежливо, тактично спрашивают: что там у вас происходит? Одного убили, другого искалечили, и их же мучают вопросами-расспросами-допросами…

– Мы никого не мучаем. Я спрашиваю, потому что ищу…

Шатохин, подбоченясь, встал против меня:

– Один очень неплохой художник говорил, что в искусстве важны не столько поиски, сколько находки. Тебе не кажется, что это имеет к нам прямое отношение?

– Наверное, – согласился я смирно. – Вчера ко мне явился приятель детства, школьный товарищ. Вполне симпатичный, милый жулик…

– И что? – грозно насупился Шатохин.

– А то, что он тоже говорил о несчастных пострадавших людях, очень хороших, людях, уважаемых в городе, которых я мучаю вопросами-допросами…

Я перехватил инстинктивный взгляд Шатохина, брошенный на мусорную корзину, в которой предательски краснела пустая мятая пачка, и добавил:

– Тоже «Мальборо» курил…

Шатохин смущенно пробормотал:

– У них это как фирменный знак…

Тогда я закончил свою мысль:

– Моя теща, очень умная старуха, скорее всего охарактеризовала бы поведение этих потерпевших так: искру туши до пожара, напасть отводи до удара…

– То есть? – поднял бровь Шатохин.

– Интенсивность их обороны пока не соответствует моей атаке, они перестарались. И я убежден, что за наездом Степанова кроется какое-то другое, серьезное преступление, на расследование которого я прошу санкционировать дополнительный срок…

Шатохин в отчаянии замахал руками.

Глава 21

В день рождения Маратика я не торопился домой, и дел-то особенно не накопилось, а все равно я припозднился. Я знал, что он позвал в гости своих ребят, и не хотел стеснять их своим присутствием. Пусть веселятся сами, им руководства Валентины Степановны с ее разговорами и без меня будет предостаточно.

Поэтому, когда я нажал кнопку звонка, из-за двери раздавались хохот, крики и нынешняя боевая музыка. Щелкнул замок, и в лицо плеснул дружный ребячий крик:

– По-здрав-ля-ем!

Ребята, уже одетые, стояли в прихожей: они собирались уходить. Я обнял Маратку и протянул ему сверток – венгерский футбольный мяч. Он сбросил бумагу, поднял над головой черно-белый рябой шар с золотой этикеткой «Артес», и ребята завыли от восторга.

Проворный, юркий Олег подскочил ко мне:

– Дядя Борис, вы уже поймали убийцу?

– Какого убийцу?

– Ну, того, что нож бросил! Нож, который мы разыскали…

– Нет, сынок, – разочаровал я его. – Пока не поймал… Но я очень стараюсь и думаю, что найду… Тогда и расскажу все по порядку, что как происходило…

Я снял плащ и пошел на кухню. Раскрасневшаяся теща доставала из жаровни мясо. Я поцеловал ее, поздравил с внуком – конечно, не самым лучшим во дворе, но все-таки терпимым. Валентина Степановна засмеялась:

– Ладно-ладно тебе… Сегодня он самый лучший… Лила звонила по телефону из Москвы, сказала, еще позвонит, попозже…

Я слышал стук захлопнувшейся двери, легкую поступь шагов сына и быстро приближающуюся музыку – на кухню влетел счастливый Марат с маленьким магнитофоном в руках:

– Смотри, папка, это «Панасоник» – японский транзистор на батареях…

– Неслыханно замечательно! – восхитился я. – А откуда это?

– Олег принес…

– Поиграть, что ли?

– Нет, это он мне на день рождения подарил!

Я отложил вилку и воззрился на Марата с искренним удивлением: