Шрам Мьевиль Чайна

Истерически заржали сразу несколько лошадей.

– Светлое небо… – простонал торговец. – Нет… Нет!

– Что это? – тонко спросила девица.

– Разбойники, – объяснил писец спокойно, как у себя в конторе.

Сердце Эгерта, несчастное боязливое сердце, одним судорожным движением прыгнуло вверх, к горлу, чтобы тут же провалиться вниз, к желудку. Он скорчился на сидении и плотно зажмурил глаза.

Дилижанс качнулся и стал. Быстро и умоляюще забормотал возница, потом вскрикнул и замолчал. Дверцу дилижанса рванули снаружи:

– Открывай!

Эгерта тряхнули за плечи:

– Молодой человек…

Он через силу открыл глаза и увидел над собой бледное лицо с огромными, часто моргающими глазами.

– Молодой человек… – прошептала девушка. – Скажите, что вы мой муж… Пожалуйста… Может быть…

И, повинуясь инстинкту слабого, который ищет защиты у сильного, она схватила Эгерта за руку – так утопающий хватается за трухлявое бревно. Взгляд ее полон был такой мольбы, такой истовой просьбы о помощи, что Эгерту стало горячо, как на раскаленной сковородке. Пальцы его зашарили на боку в поисках шпаги – но едва коснувшись эфеса, отдернулись, будто обжегшись.

– Молодой человек…

Эгерт отвел глаза.

Дверцу дернули снова, кто-то снаружи выругался, свет в тусклом окошке закрыла чья-то тень:

– А ну, открывай!

От звука этого голоса Солля затрясло. Ужас накатывал волнами, и каждая новая волна перехлестывала другую; холодный пот струился по спине и по бокам.

– Надо открыть, – флегматично заметил писец.

Торговец по-прежнему сжимал в кулаке куриную ногу; глаза его выкатились на самый лоб.

Писец потянулся к дверной защелке; в этот самый момент девушка, отчаявшись найти помощи у молодого человека Эгерта, увидела вдруг темную пустоту под противоположным сидением.

– Минуточку, – примирительно говорил писец тем, кто ожидал снаружи, – защелку заело, минуточку…

Одним ловким движением девушка вкатилась под скамью, и облезлая ткань, покрывающая сиденье, полностью спрятала ее от взглядов снаружи.

Солль плохо помнил, что случилось потом.

Одурманенное страхом, его сознание увидело вдруг лазейку, слабую надежду на спасение. Надежда эта была на самом деле мнимой – но затуманенный мозг Эгерта не понял этого, им овладело одно-единственное, огромное, на грани безумия желание: спрятаться!

Он тащил девушку из-под сиденья, как такса тащит из норы лису. Кажется, она отбивалась; кажется, она укусила его за локоть, изворачиваясь в руках, пытаясь заползти обратно – но Солль был сильнее. Изнемогая от ужаса, он втиснулся под лавку сам, вжался в самую темную щель – и тут только осознал, что произошло.

Он не умер от позора только потому, что в этот самый момент распахнулась, наконец, дверца, и новая волна страха лишила Солля способности соображать. Все пассажиры были выдворены из экипажа; сквозь черную пелену, застилавшую ему глаза, лежащий под сидением Эгерт увидел сначала огромные кованые сапоги со шпорами, потом волосатую, упирающуюся в пол руку и, наконец, дыбом стоящую черную бороду с двумя горящими в ней глазами:

– Ха! И точно, вот он, птенчик!

В сознании Эгерта снова случился провал.

Кажется, он даже не сопротивлялся; его вытащили из экипажа, лошади испуганно поводили мордами, косясь на огромное дерево, лежавшее поперек дороги и преграждавшее путь. Кучеру с оплывшим, почти закрывшимся глазом связывали руки, и он услужливо подставлял их, жалобно улыбаясь. Из багажного отделения летели узлы и корзины торговца – часть их, выпотрошенные, как заячьи тушки на базаре, валялась тут же.

Эгерта обыскали – добычей послужили лишь фамильная шпага да золоченые пуговицы на куртке. У писца отобрали кошелек; торговец только трясся да всхлипывал, глядя, как взламываются замки на пузатых сундуках. Девушку держали за руки сразу двое; она вертела головой, переводя взгляд с одного на другого, и что-то просительно повторяла.

Разбойников было пять или шесть – Эгерт был не в состоянии запомнить ни одного лица. Закончив грабеж, они рассовали добычу по седельным сумкам и сгрудились вокруг дилижанса. Писца привязали к торговцу, возницу – к дереву, только Эгерта оставили свободным – но он и не мог бежать, ноги не служили.

Собравшись в кружок, разбойники по очереди совали руки в чью-то шапку – Эгерт с трудом сообразил, что кидают жребий. Чернобородый удовлетворенно кивнул; те двое, что держали девушку, выпустили ее локти – чернобородый по-хозяйски взял ее за плечо и повел к дилижансу.

Эгерт видел ее круглые глаза и дрожащие губы. Она шла, не сопротивляясь, только без устали повторяя какую-то обращенную к мучителям мольбу. Чернобородый втолкнул ее в экипаж; остальные выжидательно расположились на траве. Дилижанс качнулся; заскрипели, мерно прогибаясь, рессоры, и приглушенно вскрикнул изнутри тонкий голос.

Разбойники бросали жребий еще и еще. Эгерт потерял счет времени, сознание его раздвоилось: он то и дело кидался на разбойников, круша им ребра и ломая шеи – а потом понимал внезапно, что по-прежнему сидит на земле, вцепившись скрюченными пальцами в траву и мерно раскачиваясь взад-вперед, свободный – и связанный по рукам и ногам болезненным, воспаленным ужасом…

Потом он снова провалился, потерял память и способность соображать. По лицу его хлестали ветки – кажется, он все-таки бежал, только ноги, как в плохом сне, отказывали и подгибались. Сильнее боли и страха мучило в те минуты желание не-быть – не быть, не рождаться, потому что кто он теперь, светлое небо, кто же он после всего этого, и какое преступление ужаснее того, что уже совершило чудовище страха, поселившееся в нем против его воли, раздирающее его изнутри…

А еще потом наступила темнота, и все кончилось.

Старому отшельнику, который жил в землянке у ручья, уже случалось находить в лесу людей.

Однажды трескучим зимним утром он обнаружил в чаще девочку лет четырнадцати; белая и твердая, как статуя, она сидела, привалившись спиной к стволу, и сжимала в руках пустую корзинку. Отшельнику так и не довелось узнать, кто она была и что привело ее навстречу гибели.

В другой раз он нашел в лесу девушку – окровавленную, покрытую синяками, одержимую бредом. Он принес ее в землянку – но на другой день пришлось похоронить и ее тоже.

Третьей находкой отшельника стал мужчина.

Это был красивый и сильный молодой человек; он оказался намного выше и тяжелее самого отшельника, и потому тащить его через лес было особенно трудно. Едва переводя дыхание, старик умыл его водой из ручья – тогда найденыш застонал и открыл глаза.

Отшельник обрадовался – по крайней мере этого не придется хоронить! Он всплеснул руками и одобрительно замычал – с рождения лишенный дара речи, он только так и умел выражать свои чувства.

…По поверхности ручья стелились водяные травы. Темно-зеленые верхушки их пытались уплыть по течению, простираясь, будто в мольбе – но корни, увязшие в темном земляном дне, удерживали их. Над ручьем зависали стрекозы – грузные, глупые, перламутровые, как дамские украшения.