Оранжевый – хит сезона. Как я провела год в женской тюрьме (фрагмент) Керман Пайпер

16

Досрочное освобождение

Свобода становилась все ближе. Несмотря на полученный в ноябре выговор, я должна была отсидеть тринадцать месяцев из своего пятнадцатимесячного заключения и выйти из тюрьмы в марте, получив «досрочное освобождение», которое, как правило, предоставляли за хорошее поведение. В январе меня должны были отправить на временную квартиру на Миртл-авеню в дальней части Бруклина. Ходили слухи, что после пары анализов на наркотики и устройства на работу с временной квартиры заключенных отправляют домой – главное, чтобы у тебя не осталось долгов.

На Миртл-авеню меня уже ждала Натали. Я попрощалась со своей соседкой в первую неделю декабря. Накануне ее освобождения я была сама не своя, засыпала ее вопросами и то и дело свешивалась со своей койки, чтобы в последний раз взглянуть, как она лежит внизу. Натали, похоже, сознательно решила не волноваться. На следующее утро, пока она прощалась с немаленькой группой провожающих, я нервно топталась у двери, прямо как ребенок. Мне хотелось быть последней. Я старалась держать себя в руках, но получалось паршиво – мое волнение было даже сильнее, чем при прощании с йогиней Джанет.

– Натали, не знаю, что бы я без тебя делала. Я тебя люблю.

Пожалуй, я еще ни разу так прямо не говорила с этой гордой женщиной, которая целых девять месяцев была моей соседкой. Я чувствовала, что снова не сдержу слез. В последний месяц я стала настоящей королевой рыданий.

Натали нежно обняла меня:

– Соседка, все хорошо. Мы скоро увидимся. Буду ждать тебя в Бруклине.

– Верно, Натали. Не теряйся, пока я не выйду.

Она улыбнулась и в последний раз вышла за лагерную дверь.

Наша система сажает детей за решетку, а затем возвращает их в районы, которые опаснее тюрем.

В январе на временную квартиру должна была отправиться и Поп. Мы так близко сошлись с ней отчасти потому, что в одно время возвращались на волю. Для Поп, как и для Натали, освобождение означало совсем другое, чем для меня. Поп провела за решеткой более двенадцати лет – ее посадили еще в начале 1990-х. Она помнила мир, в котором не было ни мобильных телефонов, ни Интернета, ни инспекторов, перед которыми нужно отчитываться по условиям досрочного освобождения. Она ужасно волновалась. Мы много говорили о том, что произойдет после ее освобождения: сначала она должна была на шесть месяцев отправиться на временную квартиру, а затем переехать в дом, где жила ее семья. Ее муж сидел в тюрьме на юге страны, до выхода ему оставалось еще три года. Поп собиралась устроиться на работу в ресторан и призналась, что мечтает однажды купить тележку и продавать хот-доги на улице. Она переживала из-за компьютеров, из-за временной квартиры, из-за детей и из-за необходимости покинуть место, которое, каким бы мрачным ни было, более десяти лет служило ей домом.

Я тоже волновалась, но не из-за возвращения домой. На второй неделе декабря я получила письмо от своего адвоката Пата Коттера, который из Чикаго писал мне, что один из моих соответчиков, мужчина по имени Джонатан Бибби, должен был в ближайшее время предстать перед судом, в связи с чем меня могли вызвать в качестве свидетеля. Пат напомнил, что по условиям моей сделки со следствием я обязывалась предоставить полные и правдивые свидетельские показания, если меня вызовут в суд. Он также заметил, что федералы могут перевести меня в Чикаго, чтобы я явилась на суд, и планируют поступить именно так. Он написал:

Не то чтобы я не хотел еще раз с тобой встретиться, но, судя по отзывам бывших клиентов, путешествие с Бюро тюрем может быть весьма неудобным и утомительным для заключенного. При возможности я постараюсь избавить тебя от этой необходимости.

Я испугалась. Никакого Джонатана Бибби я не знала. Мне не хотелось ехать в Чикаго и уж точно не хотелось становиться свидетелем обвинения – то есть крысой. Я хотела остаться здесь, в лагере, заниматься йогой и смотреть кино в компании Поп. Я позвонила адвокату и объяснила, что никогда в жизни не встречала Джонатана Бибби и даже не смогу его опознать. Если меня переведут в Чикаго ради суда, это может сдвинуть дату моего отъезда на временную квартиру в январе. Я попросила Пата сделать несколько звонков от моего имени и сообщить в прокуратуру, что я не знаю ответчика и не могу считаться ценным свидетелем.

– Конечно, – ответил Пат.

Похоже, рассчитывать на то, что я останусь в Данбери, не приходилось.

Не посвящая всех в свои тайны, я сообщила о письме только Поп.

– О, милая, – сказала она, – тебя ждет переброска по воздуху. – Она имела в виду федеральную систему транспортировки заключенных, «воздушную тюрьму». – Приятного в ней мало.

Когда Натали освободили, я несколько дней жила в своем отсеке одна. Голый полосатый матрас на нижней койке заставлял меня чувствовать себя одиноко. Я довольно много времени провела за решеткой, чтобы понимать, что не стоит пассивно уповать на тюремных богов в надежде, что они пришлют тебе чудесную новую соседку. За стенкой от меня жила славная Фэйт, поэтому я договорилась о переезде к ней. Теперь я спала на койке, которую до этого занимала Ванесса, а еще раньше – Коллин. Фэйт сильно отличалась от Натали, но, к счастью, была почти такой же молчаливой. Она очень обрадовалась, когда мы стали соседками по койке, и вечерами за вязанием – у нее было на это особое разрешение – рассказывала мне о своей симпатичной дочери-подростке, которая жила в Нью-Гэмпшире.

Фэйт отбывала долгий срок по делу о наркотиках, и я подозревала, что она взяла на себя чью-то вину. Она постоянно переживала о дочери, которую не видела больше года, и вязала ей на Рождество зеленый свитер. В тюремном магазине всегда продавалось не более трех-четырех цветов акриловой пряжи – серый, белый, бордовый и зеленый, – но бордовый и зеленый постоянно заканчивались, к великому неудовольствию вязальщиц. Джай еще семь месяцев назад начала вязать своим детям рождественские игрушки. Мне казалось, что в тюрьме нет ничего сложнее материнства, особенно в праздники.

Я получила письмо от Помпон, которая раньше работала в гараже и недавно уехала домой, в Трентон.

Дорогая Пайпер,

я подумала о тебе и тут же получила письмо с фотографиями. Я очень рада! Моя сестра сказала, что в тюрьме я была толще. Я ответила, что это все из-за одежды. Поверить не могу, что тебя наказали! Эми написала, что ее соседку отправили в изолятор, но о твоем выговоре не упомянула. В лагере уже совсем с ума сходят.

Помпон, мама которой тоже сидела в Данбери, очень волновалась перед освобождением. У нее были родственники, которые неохотно позволили ей жить с ними, хотя она подумывала о том, чтобы пойти прямо в приют для бездомных.

Когда она вышла на свободу, ее встретили холодно. Квартира, в которой она жила, находилась в районе, где каждый день раздавались выстрелы – и они пугали сильнее, чем пальба на тюремном полигоне. Полки во всех шкафах были пусты, поэтому Помпон пришлось потратить свои скромные деньги на покупку еды, шампуня и туалетной бумаги. Она спала на полу.

Боже, как мне тебя не хватает! Печально признавать, но я скучаю по тюрьме, потому что здесь просто дико… Да, я на свободе, но как будто все равно взаперти. Честно признаюсь, вы были мне семьей. У меня был день рождения – и что я получила? Ничего. А ужин на День благодарения мне пришлось выпрашивать. Теперь ты понимаешь, почему я так боялась возвращаться домой.

В лагере ее день рождения отметили бы на славу. Но Помпон не теряла чувства юмора, без которого ей было бы не выжить. В письме она перечислила всех, кому я должна была передать от нее привет: в список вошли ее соседка по койке, Джай, другие девушки из гаража, – и от всей души пожелала мне скорейшего освобождения. Свое письмо она завершила словами: «С любовью, Помпон».

Это чувство казалось мне очень странным, но я хотела, чтобы Помпон снова оказалась с нами, в тюрьме. Я боялась за нее. В тюремном гетто оружие было только у охранников, а те его без надобности в ход не пускали.

– Пайпер? – На пороге моего отсека появилась Эми.

Я не очень любила, когда кто-то приходил ко мне в гости, предпочитая общаться с другими заключенными в общественных местах.

– Что такое, Изверг?

Я прозвала Эми «маленьким извергом», когда мы еще работали вместе в электромастерской. Она вполне заслуживала этого прозвища: сквернословила направо и налево, часто выходила из себя и почти ни к кому не проявляла ни грамма уважения. Но я, несмотря ни на что, любила Эми, а она веселила меня. Ей очень хотелось быть сильной – она и была сильной, как истинное дитя улиц, – но я видела в ней шипящего котенка, которого можно в любой момент взять за шкирку. И все же котята умели царапаться и кусаться.

Эми подошла к моей койке и залезла на табурет. Я видела, что она расстроена. Эми должна была выйти на свободу раньше меня и отправиться домой, на север штата Нью-Йорк. Дома ее тоже ждала неизвестность, хотя ситуация была не столь печальна, как у Помпон. Эми несколько недель по телефону договаривалась о работе и проживании, и все это порядком измотало ее. Она отчаянно пыталась дозвониться до отца, но у нее возникли какие-то проблемы с телефонной системой. Объясняя мне это, она говорила все быстрее и быстрее, пока не захлебнулась словами и не начала икать.

– Залезай, Эми. – Я подвинулась, и она устроилась рядом со мной на койке. – Мне жаль, что все так ненадежно. Но все будет в порядке, ты скоро окажешься дома. – Я приобняла ее, пока она плакала.

Она зарылась лицом в мои колени.

– Но я хочу к папе!

Успокаивая, я гладила ее по светлым локонам, которыми она так гордилась. Мне было страшно осознавать, что наша система сажает детей за решетку, а затем возвращает их в районы, которые опаснее тюрем.

В очередной раз сверившись со списком, я увидела, что днем должна посетить обязательное перед освобождением занятие, посвященное жилищному вопросу. Сердце у меня забилось чаще. Все заключенные федеральных тюрем обязаны посетить несколько учебных занятий перед возвращением в общество. Это было вполне логично. Многие женщины в Данбери провели в тюрьме не один год, а это не только накладывало на них отпечаток институциональности, но и способствовало их инфантильности. Было глупо полагать, что по возвращении из тюрьмы они сразу смогут перестроиться и спокойно продолжить жизнь на воле.

И опять мое прошлое вставало на пути моей свободы.

Мне было любопытно, что нам сообщат на этих занятиях. Первым в моем списке оказалось занятие о здоровье. В назначенное время я пришла в комнату свиданий, где были расставлены стулья для двадцати женщин. Занятие проводил надзиратель, работающий в тюремном пищеблоке. Я наклонилась к Шине, сидевшей рядом со мной, и спросила, почему ведет именно он.

– Он играл в бейсбол на профессиональном уровне, – ответила она, хотя такое объяснение показалось мне несколько странным.

С минуту я раздумывала над ее словами, пытаясь найти в них хоть какую-то логику.

– Но почему занятие ведет надзиратель из Данбери? И даже не сотрудник медчасти? – Шина закатила глаза. – Неужели все занятия ведет тюремный персонал? Они ведь не работают на воле, с бывшими преступниками. Они всегда здесь. Что они знают о возвращении в общество?

– Пайпс, ты напрасно ищешь здесь логику.

Парень из пищеблока оказался милым и забавным и очень нам понравился. Он рассказал, что важно правильно питаться, заниматься спортом и считать свое тело храмом. Но он не объяснил, как получить медицинскую помощь, которую могут позволить себе бедняки. Он не сказал, как будут оказываться услуги по охране репродуктивного здоровья. Он не порекомендовал никаких вариантов психиатрической помощи, хотя некоторым из присутствующих она явно была необходима. Он не упомянул, куда обращаться людям, которые порой десятилетиями страдали от зависимости, когда на воле их снова начнут преследовать старые демоны.

Темой другого занятия было «позитивное отношение к жизни» – об этом рассказывала бывшая секретарша начальника тюрьмы. Она смотрела на всех свысока и очень нам не понравилась. В своей лекции она подробно описала, как пыталась похудеть, чтобы влезть в красивое платье к празднику. К несчастью, сбросить вес ей не удалось, но на вечеринке она все равно повеселилась, потому что не теряла позитива. Не веря своим ушам, я оглядела собравшихся. Среди них были женщины, лишенные родительских прав, которым предстояло бороться за воссоединение с детьми; женщины, которым некуда было податься, в связи с чем из тюрьмы они отправлялись прямиком в приют для бездомных; женщины, которые никогда не имели дела с традиционной экономикой и должны были найти приличную работу, чтобы не вернуться за решетку. Передо мной не стояла ни одна из этих проблем – мне в жизни повезло гораздо больше, чем большинству моих соседок по Данбери, но банальность этих занятий меня оскорбляла. Следующую встречу вела суровая немецкая монахиня, которая заведовала тюремной часовней. Ее лекция оказалась настолько туманной, что я ничего из нее не запомнила, но речь в ней шла о «личностном росте».

Дальше нам предстояло услышать о жилье. Жилье, трудоустройство, здоровье, семья – все эти факторы определяли, сумеет ли освобожденный арестант стать законопослушным гражданином. Я знала ведущего этого занятия по строительной службе – он был вполне ничего. Он говорил о том, что нам и так было известно: об инсоляции, алюминиевом сайдинге и лучших типах кровли. Он рассказывал и об интерьерах. Мне так надоел этот фарс, который Бюро тюрем называло официальной программой подготовки к возвращению на свободу, что я просто закрыла глаза и стала ждать окончания встречи.

Тут одна из женщин подняла руку:

– Э-э, мистер Грин, все это очень интересно, но мне нужно снять квартиру. Может, вы расскажете, как ее найти? Есть ли какие-нибудь программы, по которым мы можем получить доступное жилье, и все такое? Мне сказали, что придется идти в приют для бездомных…

Вопрос не рассердил надзирателя, но заставил его задуматься.

– Знаете, мне мало что об этом известно. Лучше всего искать квартиру по объявлениям в газетах или на интернет-сайтах.

Мне оставалось лишь гадать, какой бюджет Бюро тюрем выделяет на возвращение заключенных в общество.

Я внимательно смотрела на Ларри, сидевшего напротив меня за столиком в комнате свиданий. Он казался усталым, под его глазами темнели круги. Я вспомнила, как йогиня Джанет однажды сказала о наших любимых: «Они мотают срок вместе с нами».

На каждом свидании теперь все вертелось вокруг одной-единственной темы – моего возвращения домой. Не важно, кто меня навещал – Ларри, мама, брат или один из друзей, – при общении с ними я чувствовала их облегчение, ведь они считали, что худшее уже позади. Мне не хотелось портить им праздник, поэтому я старалась не показывать страха перед возможным присутствием на суде в Чикаго.

Казалось, домой вскоре отправляется добрая половина завсегдатаев комнаты свиданий: Поп, Делишес, Дорис, Шина. Большая Бу Клеммонс вышла на свободу после Дня благодарения, и ее девушка Трина неделю спала у нее на койке.

Камила тоже покидала лагерь, но пока еще не окончательно. Лагерное начальство собиралось отправить новую группу заключенных в тюрьму на программу реабилитации, и Камила была в их числе. В январе, по окончании программы, в лагерь должна была на некоторое время вернуться Нина. Я надеялась увидеть ее перед освобождением.

Я сидела в отсеке Камилы и наблюдала, как она разбирает вещи. Камила только что отдала мне пару черных рабочих ботинок. В реабилитационной программе действовали строгие правила, поэтому она избавлялась от контрабанды, прежде чем отправиться в тюрьму, и раздавала лишнюю одежду. Камила была в отличном настроении. Реабилитационная программа сокращала ее срок на год, с семи лет до шести. Я переживала из-за ее несдержанности – Камила чаще других заключенных огрызалась в ответ на притеснения надзирателей и легко выходила из себя. В программе уделялось большое внимание дисциплине, заключенных то и дело выкидывали из нее.

– Я буду по тебе скучать. С кем мне теперь заниматься йогой?

Камила улыбнулась:

– Ты ведь домой едешь едва ли не завтра!

– Камила, обещай мне прикусить там язычок. Это не шутки.

Она озадаченно посмотрела на меня:

– Прикусить язычок? Но зачем?

– Прикусить язычок – выражение такое. Означает, что с надзирателями там лучше в перебранки не вступать. Даже с такими, как Уэлш или этот козел Ричардс.

Верный своему слову, офицер Ричардс всеми силами старался испортить жизнь каждой обитательнице лагеря. Если ДеСаймон напоминал мне лишенный тела пенис, то Ричардс был здоровым злобным членом. Он был до нелепости сердит: казалось, его блестящая ярко-розовая голова в любой момент может лопнуть. Из мелочности он отказывался отдавать заключенной письма, если она не присутствовала при выдаче почты, и жестко ограничивал время просмотра телевизора, что раздражало страдающих от бессонницы узниц. Его жесткие меры меня не слишком задевали, но Поп страдала, что теперь массаж ног можно было делать только в его выходные.

Мне стало очень тяжело, когда третьего января я услышала: «Керман! Собирайся на выход!»

У Ричардса была одна ужасная привычка, из-за которой я отчаянно желала, чтобы его поразила какая-нибудь страшная болезнь. Он орал в микрофон. Все время. Система громкой связи охватывала все здание, и в блоках было установлено несколько громкоговорителей. Они висели прямо над койками некоторых заключенных. Хватая микрофон, он весь вечер поносил нас на все лады, даже не выбирая выражений. Бедная Джай спала как раз под громкоговорителем. «Пайпс, может, ты прибегнешь здесь к своим электронавыкам?» Но я сомневалась, смогу ли ей помочь, не получив удара током и не оказавшись в итоге в изоляторе, поэтому нам всем приходилось слушать его брань, из-за которой слово «пытка» приобрело новое значение.

Незадолго до Рождества Ларри принес плохие новости от моего адвоката: меня вызывали в качестве свидетеля в Чикаго. Мне стало не по себе. Что, если я пропущу дату своей отправки на временную квартиру? На самом деле сомневаться в этом не приходилось. И опять мое прошлое вставало на пути моей свободы. Что, если я встречусь с Норой? Не может быть, чтобы вызвали меня и не позвали ее.

Я волновалась, но никто этого не замечал: лагерь охватила предпраздничная суета. Она постепенно нарастала после Дня благодарения и теперь достигла пика: команда заключенных готовилась к ежегодному конкурсу рождественских украшений. В нем принимали участие все подразделения исправительного учреждения – двенадцать тюремных блоков и лагерь, который считался одним блоком. Повсюду уже были развешены украшения прошлых лет и громадные плакаты с красными надписями «МИР» и «РОЖДЕСТВО». Но в рукаве у команды 2004 года было припрятано и кое-что еще. Они часами сидели в недоступной другим заключенным телевизионной комнате, которую официально выделили для подготовки. Мы лишь краем глаза видели создаваемые ими странные формы из папье-маше. «Смотри, какого я сделала эльфа-гомика!» – радостно хвасталась одна из волонтеров, показывая мне какого-то маленького гуманоида.

Накануне Рождества работа команды декораторов была выставлена на всеобщее обозрение. Честно говоря, она была просто невероятна: им удалось превратить унылую серую комнату с линолеумом на полу в волшебную рождественскую деревушку, где всегда царила зимняя ночь. Потолок из ДСП стал темно-синим ночным небом, на котором блестели звезды, а сама деревушка стояла как будто в долине меж гор. В мастерских, тавернах и даже на карусели сидели маленькие эльфы сомнительной сексуальной ориентации. Они резвились в искрящемся снегу, лежавшем поверх линолеума. Все сверкало. Пораженные, мы радостно разглядывали этот шедевр. Я до сих пор не понимаю, как у них получилось его создать.

Весь день мы с замиранием сердца ждали прихода судей. Когда вердикт наконец огласили публике, оказалось, что лагерь впервые в истории победил! Надзиратели заверили нас, что конкуренция была очень серьезной. В тюрьме щенячья программа была развернута в девятом блоке, где также находилось психиатрическое отделение, и местные заключенные сделали для каждого из лабрадоров рога и превратили их в стадо оленей. В стадо оленей!

Нашим призом стал праздничный показ фильма «Эльф» с бесплатным попкорном для всех желающих. Моя соседка Фэйт удивила меня вопросом:

– Пайпер, хочешь, вместе посмотрим «Эльфа»?

Она застала меня врасплох. Если бы все было как всегда, я бы смотрела фильм с Поп или с итальянскими близняшками. Но для Фэйт это явно было важно.

– Конечно, соседка. С удовольствием.

Кино показывали не в той комнате, где обычно, и сеансов было несколько. Мы с Фэйт взяли попкорн, заняли хорошие места и устроились поудобнее. В тот год мы не пекли рождественское печенье, не выбирали самую красивую елку и не целовали любимых под омелой. Но Фэйт могла рассчитывать на особое место в моей жизни, как и я – на особое место в ее, тем более в Рождество. И это было здорово.

Двадцать седьмого декабря, в понедельник, при выдаче почты заключенные получили воскресный номер «Нью-Йорк таймс». Я подошла к Ломбарди и попросила:

– Слушай, дай почитать раздел о стиле?

Я залезла с газетой на свою койку. На страницах была публикация Ларри – и не просто какая-то там заметка, а колонка «Любовь в современном мире», еженедельное эссе о любви и отношениях. Он усердно работал над ним, и я знала, что речь пойдет о том, как долго мы откладывали свадьбу. Но я не представляла, что именно стоит ждать от этой статьи читателям газеты.

Ларри с юмором описал наши нетрадиционные отношения и объяснил, почему никто из нас не считал брак важным, хотя мы вместе побывали на двадцати семи свадьбах. Но затем что-то изменилось.

Не было никакого переломного момента, никакого момента истины, когда я вдруг понял, что лучше всего пойти самым традиционным путем. Некоторые утверждают, будто сразу видят, что их девушка – та самая. Но это не мой случай. Мне всегда нужно время, чтобы понять, хочу ли я оставить себе вещь, будь то свитер или новая программа (именно поэтому я никогда не выбрасываю чеки). Я не могу сказать, что однажды взглянул в бледно-голубые глаза девушки, которую встретил за обедом в Сан-Франциско, и подумал: «Вот оно». Я понял это только спустя восемь лет.

Когда именно? Может, когда она помогла мне справиться со смертью дедушки? Или когда я с облегчением вздохнул, после того как она наконец сняла трубку 11 сентября? Или когда мы пошли в поход на мыс Пойнт-Рейес? Или когда она всхлипывала от радости после долгожданной победы «Сокс»? Или когда мои племянники стали встречать ее, как рок-звезду, при каждом появлении в комнате?

Возможно, я понял все с самого начала, тем утром на середине нашего пути через всю страну, когда она потребовала в последний раз заглянуть в ресторанчик «Артур Брайант» в Канзас-Сити, чтобы съесть на завтрак солидную порцию свиных ребрышек (а через 10 минут после начала трапезы сказала мне: «Милый, может, выпьешь пивка?»).

Или же на самом деле я так этого и не знал, пока семь лет спустя нам не пришлось провести больше года друг без друга? Как знать? Да, это все важные вехи, но маленькие детали здесь ничуть не менее – а то и более – важны.

Конечно, я прекрасно помнила все упомянутые им моменты – вплоть до запаха тех ребрышек и божественного вкуса пива.

Медленно как никогда, но все же верно я начал догадываться: она хочет замуж. А если это действительно так, тогда жениться хотел и я. На ней. Возможно, это самая неоригинальная идея, пришедшая мне в голову за долгое время, но я должен был дорасти до нее сам, на собственных условиях. После всех этих лет на моей стороне был разве что элемент неожиданности.

Выбора здесь не было: мне полагались кандалы, будь я хоть покладистой, хоть непокорной.

Сказано – сделано. Я до сих пор считаю, что брак не единственный путь к счастью и личностной полноценности, но для нас это правильный шаг. И я сделал ей предложение. Точнее, сидя рядом с ней на глупом острове, прямо как на какой-нибудь фотографии из журнала «Невеста», я сказал ей что-то о любви, обязательствах и отсутствии вектора, и вот тебе кольца, так что, если хочешь, давай все будет официально, но если нет, тоже хорошо. И если хочешь свадьбу, я за, но если нет – кому она нужна? Она до сих пор до конца не понимает, что именно я ей предложил, но, хорошенько посмеявшись, она сказала да. А потом сорвала с себя одежду и нырнула в воду.

Друзья шутят, что я посетил уже 27 свадеб – настало время и для похорон. Похорон моей холостяцкой жизни. Конечно, это печально, как и любые похороны, но это не гибель в результате несчастного случая. Скорее, это своего рода эвтаназия, убийство из жалости.

Я готов, малышка. Дави на газ.

Даже здесь, вдали от Ларри, я не могла представить более милого рождественского подарка.

Новый год на свободе всегда казался мне скучным. За решеткой он представлял гораздо больший интерес, ведь я ждала смены дат и радовалась, что больше в Данбери встречать Новый год мне уже не придется. Нечего и удивляться, что, отрывая очередной листок календаря, заключенные чувствовали прилив оптимизма. Дни и годы шли, сидеть за решеткой оставалось все меньше.

В тот Новый год я сильнее, чем обычно (и даже чем в Миллениум), ощущала, что кое-что подходит к своему завершению. Когда мы считали секунды до полуночи, Поп не скрывала слез – это был ее тринадцатый и последний Новый год в тюрьме. Глядя на раздираемую противоречивыми чувствами Поп, я пыталась представить, какие мысли проносятся у нее в голове. О выживании, стойкости, потерянном времени?

Когда на летном поле появились суровые маршалы с пистолетами-пулеметами и мощными винтовками, мне показалось, что я попала в банальный боевик.

Казалось, половина лагеря только и думала о том, как вернуть Поп домой в целости и сохранности. Она должна была закончить работу на кухне – как ни странно, заключенные тоже имеют право на отпуск, – но не продержалась без любимого дела и одного дня. Я поймала ее на кухне и пожурила, но она лишь велела мне проваливать к черту. Она просто не знала, что делать без работы. Веселая, ехидная, говорящая с жутким акцентом мать-земля, которая так сильно помогла мне в тюрьме, превратилась в настоящий комок нервов – до отправки на временную квартиру ей оставалось менее двух недель.

Поэтому мне стало очень тяжело, когда третьего января я услышала: «Керман! Собирайся на выход!»

Собираться на выход означало паковать все свои вещи, потому что тебя куда-то переводят. Заключенной выдавали армейские брезентовые мешки, в которые можно было на время сложить свои пожитки. Я решила раздать почти все свои накопленные сокровища: ярко-розовый контрабандный лак для ногтей, обожаемую белую мужскую пижаму, которую мне подарила Поп, защитного цвета куртку и даже любимый радиоприемник. Все мои книги отправились в тюремную библиотеку. Учитывая, что я до последнего момента все держала в тайне, другие заключенные удивились моему внезапному отъезду. Кое-кто даже предположил, что я добилась раннего освобождения, но те, кто слышал, что мне предстоит побывать в «воздушной тюрьме», не скрывали своей тревоги и старались помочь советом.

– Положи в трусы прокладку. В туалет могут не пустить, так что старайся не пить!

– Я знаю, Пайпер, ты в еде довольно разборчива, но сейчас лучше ешь все подряд – как знать, когда снова попадется хоть что-то съедобное.

– Когда будут надевать наручники, постарайся напрячь запястья, чтобы было хоть немного больше места. И попробуй встретиться глазами с маршалом, который будет тебя заковывать: может, тогда он не станет затягивать браслеты так, чтобы перекрыть кровоток. Да, и надень по два носка, чтобы кандалы не повредили лодыжки.

– Молись, чтобы тебя не послали через Джорджию. Там тебя отправят в окружную тюрьму, а хуже места я в жизни не видывала.

– В «воздушных тюрьмах» куча классных парней. Ты им понравишься!

Я решила поговорить с Ковбоем Мальборо:

– Мистер Кинг, меня по повестке отправляют в Чикаго, – мне даже удалось его удивить.

Потом он рассмеялся:

– Дизельная терапия.

– Что?

– Мы тут называем переброску по воздуху «дизельной терапией».

Я понятия не имела, что он имеет в виду.

– Береги себя.

– Мистер Кинг, если меня снова отправят в лагерь, до освобождения, смогу я вернуться к вам на работу?

– Конечно.

В итоге я задержалась в лагере еще на два дня. Я в последний раз позвонила Ларри. Другие заключенные предупредили меня, чтобы я не сообщала никаких подробностей тюремной переброски по телефону: «Разговоры прослушиваются. Если ты скажешь что-то конкретное, они могут решить, что ты планируешь побег». Ларри был на удивление весел – казалось, он вообще не понимает, что происходит, хотя я и сказала ему, что нам, возможно, теперь не скоро удастся поговорить.

Я попрощалась с Поп.

– Пайпер! Моя Пайпер! Не можешь ведь ты выйти раньше меня!

Обняв ее, я сказала, что на временной квартире у нее все будет хорошо и что я ее люблю.

Затем я спустилась с холма и пошла навстречу новым злоключениям.

Маршалы явно понимали, что держать под контролем поведение десятка женщин гораздо проще, чем пытаться утихомирить две сотни мужчин.

17

Дизельная терапия

Как и многие современные авиапутешествия, полет в «воздушной тюрьме» располагал к размышлениям. Прошло ровно одиннадцать месяцев с тех пор, как я впервые оказалась в приемной тюрьмы, и вот я снова стояла на том же месте и ждала. Надзиратели по одной приводили других заключенных, которые вставали рядом. Худенькая, мечтательная белая девушка. Сестры с Ямайки. Неотесанная тетка из лагеря, с которой я вместе работала в строительной службе и которую вызвали на суд в западной Пенсильвании. Крупная, мужеподобная чернокожая женщина с огромным шрамом, который начинался где-то у нее за ухом, огибал шею и скрывался за воротом футболки. Говорили мало.

Наконец появилась надзирательница, которую я знала по лагерю. Мисс Уэлш работала в пищеблоке и была близко знакома с Поп. Я даже обрадовалась, что она оказалась ответственной за наш отъезд – она была гораздо лучше той надзирательницы, которая встретила меня в Данбери. Мисс Уэлш выдала нам новую униформу – такие же костюмы цвета хаки и хлипенькие парусиновые тапки, как и те, что я получила по прибытии. Мне было жаль отдавать свои высокие ботинки, хотя у них и потрескалась подошва. Затем надзирательница принялась нас заковывать: цепь вокруг талии, наручники, прикованные к этой цепи, и ножные кандалы, соединенные тридцатисантиметровой цепочкой. За пределами спальни в кандалах я никогда не оказывалась. Как ни странно, выбора здесь не было: мне полагались кандалы, будь я хоть покладистой, хоть непокорной. Меня заковали бы, даже если бы я лежала ничком, а на груди у меня стоял тяжелый ботинок надзирателя.

Я посмотрела на мисс Уэлш, когда она подошла ближе.

– Как дела, Керман? – спросила она.

В ее голосе слышалась искренняя тревога, и я поняла, что для нее мы были «своими», которых отправляли в неизвестность. Она знала, через что мне предстоит пройти в следующие несколько часов, но остальное, похоже, было для нее такой же загадкой, как и для меня.

– Нормально, – неожиданно тихо ответила я. Я боялась, но боялась не ее.

Она стала сковывать мне руки и ноги, отвлекая меня разговорами, почти как ассистент стоматолога, который понимает, что проводит неприятную процедуру.

– Не слишком туго?

– Да, на запястьях туговато, – мне претило слышать благодарность в собственном голосе, но она была искренней.

Мы все собрались на выход – наши личные вещи прошли через тюремного надзирателя (в моем случае это был тот же ехидный коротышка, с которым я встретилась в первый день) и были упакованы. С собой на борт можно было пронести только лист бумаги с описью твоего имущества. На оборотной стороне я записала всю важную информацию – телефон моего адвоката, адреса семьи и друзей. Рядом с ними разным почерком были нацарапаны адреса моих подруг по лагерю. Если им недолго было до освобождения, они давали свой домашний адрес; если же оставались за решеткой, регистрационный номер заключенной. Мне было больно смотреть на этот список, ведь я не знала, увижу ли снова хоть кого-то из этих женщин. Я положила листок в нагрудный карман вместе с удостоверением личности.

Нас выстроили друг за другом, и мы, позвякивая цепями, вышли из здания и подошли к большому автобусу без опознавательных знаков – его использовали для перевозки заключенных. Когда твои ноги скованны, приходится семенить маленькими шажками. Пока мы ждали в одном из отгороженных панцирной сеткой отсеков между тюрьмой и автобусом, к нам быстро подъехал тюремный минивэн. Из него вылезла Джай с двумя брезентовыми мешками.

– Сестренка? – оживилась крупная чернокожая женщина.

Джай недоуменно моргнула:

– Слайс? Какого черта происходит?

– Хрен его знает.

Нас снова завели в приемную, чтобы там проверить вещи Джай и заковать ее в кандалы – она тоже присоединялась к нашей маленькой разношерстной команде. Я обрадовалась, что еду с подругой.

Наконец нас под дулом пистолета посадили в автобус и повезли на волю. Я удивленно смотрела на пейзажи Коннектикута, пока мы не выехали на шоссе. У меня не было ни малейшего представления, куда мы направляемся, однако, вполне вероятно, нас везли в Оклахома-Сити, где находился крупный узел транспортной системы федеральных тюрем. В автобусе Джай перекинулась парой слов со своей двоюродной сестрой Слайс. Ни одна из них не знала, почему их куда-то переводят, но они, возможно, были соответчиками, поскольку надзиратель считал, что их следует сковать сильнее.

– Нет, нет, мы двоюродные сестры, мы любим друг друга! – запротестовали они.

Надзиратель также сказал, что их везут во Флориду, что было особенно странно.

– Пайпер, я ни черта о Флориде не знаю, я из Бронкса. Один раз в Милуоки была, и только, – заявила Джай. – С хрена ли им меня во Флориду тащить? Разве что в «Дисней Уорлд» на экскурсию.

Нас наконец привезли на какой-то пустырь. Автобус остановился, и мы несколько часов просидели на своих местах. Если вы считаете, что заснуть в кандалах невозможно, говорю вам: это не так. Нам выдали куриные сэндвичи, и мне пришлось помочь пенсильванской тетке поесть – с ней надзирательница обошлась не так любезно, как со мной. Ей затянули наручники гораздо туже и добавили дополнительную «черную коробку», которая ограничивала подвижность больших пальцев (все это нужно было для защиты ее соответчицы, с которой она теперь радостно сплетничала). В конце концов автобус ожил и подъехал к длинной взлетной полосе. Мы были не одни – в холодных зимних сумерках на летном поле тарахтело еще с полдюжины транспортных средств: один автобус, а также несколько фургонов и седанов без номерных знаков. Затем довольно неожиданно на полосу приземлился гигантский «Боинг-747», который быстро подъехал к нам и встал рядом с машинами. Когда на летном поле появились суровые маршалы с пистолетами-пулеметами и мощными винтовками, мне показалось, что я попала в банальный боевик, в котором мне выпало играть роль преступницы.

Внутри у меня все похолодело, я распрямила спину. Неужели здесь была и Нора Йенсен?

Сначала из самолета вывели с десяток заключенных – все они были мужчинами разных габаритов, возрастов и рас. Некоторые из них были одеты в хлопчатобумажные комбинезоны – не самую подходящую одежду для морозного января. Замерзшие, растрепанные, они все равно с огромным интересом смотрели на нашу маленькую группу, толпившуюся возле автобуса Данбери. Затем вооруженные маршалы крикнули нам построиться в колонну на значительном расстоянии друг от друга. Мы поспешили выполнить команду, стараясь как можно быстрее двигаться, несмотря на кандалы. После грубого обыска женщина-маршал проверила мои волосы и рот на предмет скрытого оружия, и нам велели идти к трапу.

На борту нас тоже встретили маршалы – громадный мускулистый мужик и несколько видавших виды женщин в темно-синей униформе. Пока мы, звеня цепями, шли по пассажирскому салону, на нас накатывали волны тестостерона. Самолет был полон заключенных, среди которых не было ни одной женщины. Большинство из них были более чем рады увидеть нас. Кое-кто в красках описывал, что готов с нами сделать, и отпускал критические замечания, но мы лишь шли по проходу, подчиняясь командам маршалов.

– Не смотрите на них! – велели нам.

Маршалы явно понимали, что держать под контролем поведение десятка женщин гораздо проще, чем пытаться утихомирить две сотни мужчин.

– Чего боишься, блондиночка? Ведь они ничего не сделают! – кричали заключенные. – Блондиночка, смотри сюда!

Немного позже их слова не подтвердились: крепкий мужчина поднялся с кресла и громко заявил, что ему нужно в туалет, но маршалы тут же утихомирили его электрошокером. Он упал и задергался, как рыба на берегу.

«Воздушная тюрьма» – это своего рода срез федеральной тюремной системы. На рейсе были представлены все категории заключенных: печальные немолодые белые мужчины из высшего общества в разбитых или криво сидящих очках; покрытые бандитскими татуировками гордые метисы, отдаленно напоминающие индейцев майя; белые женщины с высветленными волосами и очень плохими зубами; скинхеды со свастикой, вытатуированной прямо на лице; молодые чернокожие парни с шапкой кудрявых волос, которые стояли дыбом, потому что их заставили расплести тугие косички; худые белокожие отец и сын, разительное сходство которых так и бросалось в глаза; чернокожий здоровяк в особенно тяжелых кандалах, который был едва ли не самым внушительным человеком из тех, с кем мне доводилось встречаться; ну и, само собой, я. Когда меня повели в туалет (если руки прикованы к талии, сходить по нужде не так-то просто), помимо непристойных предложений и пугающего свиста, я не раз услышала вопрос: «Ты-то что здесь делаешь, блондиночка?»

Мне выпал шанс наконец отомстить той женщине, что привела меня на нары, но меня словно парализовало. Неужели я и правда решила ничего не делать?

Кандалы уже казались мне плюсом. Я была безмерно рада, что рядом со мной сидела Джай, которая тоже с интересом смотрела по сторонам. И все же было довольно тревожно, что они с сестрой даже не знали, куда их везут и зачем. Мы сошлись во мнении, что им бы сказали, если бы, не дай Бог, им «пришили другое дело» (то есть обвинили их в еще одном преступлении). Но, может, и нет. В отличие от меня, хорошего адвоката у них не было.

«Воздушная тюрьма» не делает прямых рейсов. Самолеты перелетают из штата в штат и везде забирают преступников, которых необходимо по какой-то причине – из-за вызова в суд, перевода в другую тюрьму или распределения по окончании срока – перевезти в иное место. Некоторые заключенные попадают на борт едва ли не с улицы и летят в гражданской одежде. При одной из остановок на борт поднялся латинос с длинными черными волосами. Он напоминал бы Иисуса, не будь его лицо таким суровым; его красота сразила меня наповал. Затем зашли женщины. Одна из них остановилась в проходе, ожидая, пока маршал покажет ей, куда сесть. Щуплая, маленькая, беззубая, с облаком высветленных перекисью волос грязно-серого цвета, эта белая женщина напоминала несчастного цыпленка, которого изрядно потрепала жизнь. Пока она стояла в проходе, какой-то умник крикнул: «Крэк убивает!» – и половина самолета, в котором, должно быть, было немало торговцев крэком, разразилась смехом. Невзрачная женщина сразу поникла. Это был удар ниже пояса.

Около восьми часов вечера мы приземлились в Оклахома-Сити. Федеральный центр перевозок находился где-то на краю городского аэропорта, точнее сказать я бы не смогла, поскольку на улицу не выходила. Самолеты подъезжали прямо к тюрьме, чтобы сбросить там свой татуированный груз. В этой тюрьме был установлен максимальный уровень безопасности – в ней содержались многие заключенные, которых перебрасывали по воздуху. Мне предстояло жить там, пока я не доберусь до Чикаго.

Через несколько часов мы, около двадцати измотанных женщин, вошли в свой новый блок. Нам выдали постельное белье, пижамы и маленькие упаковки с предметами гигиены, после чего нас всех загнали в треугольную пещеру, где в два этажа располагались камеры. Было темно и пустынно – уже дали отбой. Надзирательница – грозная высоченная коренная американка – прокричала, кому в какую камеру идти. Я никогда прежде не была в таком месте, не говоря уже о том, чтобы ночевать под замком в компании единственной сокамерницы. Камера оказалась размером где-то два на четыре метра. В ней находилась двухъярусная кровать, унитаз, раковина и привинченный к стене стол. В тусклом флуоресцентном свете я увидела, что на верхней койке кто-то спит. Заключенная повернулась, взглянула на меня, а затем снова отвернулась и продолжила спать. Я легла в постель и задремала, радуясь, что рядом есть вода и я наконец могу свободно двигаться.

Меня разбудили громкие шаги, крики и возня сокамерницы на верхней койке.

– Завтрак! – бросила она через плечо, спрыгнув на пол, и тотчас скрылась в коридоре.

Я встала и с опаской вышла из камеры. На мне была застиранная бледно-зеленая пижама, которую выдали накануне. Женщины выходили из пронумерованных камер и выстраивались в очередь на другом конце блока. В пижаме больше никого не было. Я поспешила переодеться в грязную одежду, в которой приехала накануне, и встала в очередь. Получив пластиковый контейнер с едой, я нашла Джай и Слайс, которые заняли столик неподалеку от моей камеры. В контейнерах были сухие хлопья, пакетик растворимого кофе, пакетик сахара и прозрачный пластиковый пакет молока – более странной вещи я, пожалуй, в жизни не видела. Но когда я смешала молоко с кофе и сахаром в зеленой пластиковой кружке и поставила все это в микроволновку (древний агрегат, словно позаимствованный со съемочной площадки сериала «Затерянные в космосе»), напиток получился вполне вкусным. Я представила, что это капучино.

– Мы здесь с голоду помрем, – сказала Слайс.

Мы с Джай боялись, что она права. Обсудив наше положение, мы отправили Слайс, которая была настоящим человеком дела, на разведку. Мы с Джай тем временем вернулись в свои камеры.

Там я наконец познакомилась с новой соседкой.

– Как тебя зовут? – протянула она.

Я представилась. Ее звали ЛаКиша, она была из Атланты, а направлялась… в Данбери! Стоило ей услышать, что я только приехала из Данбери, у нее сразу появился миллион вопросов. Затем она снова залезла на верхнюю койку и заснула. Вскоре я узнала, что ЛаКиша спала примерно двадцать два часа в сутки и вставала, только чтобы поесть и – слава богу – помыться. Но из камеры она всегда выходила растрепанной, с торчащими во все стороны волосами.

– Пипер, что не так с твоей соседкой? Она прямо как Сели из фильма «Цветы лиловые полей»! – шутила Слайс.

В первый день в Оклахома-Сити я места себе не находила – не так-то просто было привыкнуть к новым ритуалам и распорядку. К несчастью, делать там было абсолютно нечего. В тюрьме было три телевизионные комнаты без стульев и малюсенький книжный шкаф, в котором лежал очень странный набор книг: христианская литература, древние издания Джона Макдональда, «Антоний и Клеопатра» Шекспира, несколько любовных романов и два детектива Дороти Сэйерс. В центре блока располагалось диковинное сооружение, похожее на стойку регистрации отеля: там были лишь тупые карандаши и разнокалиберные листы бумаги. Рядом с телефонами-автоматами находилась уличная курилка, где мерзли курильщики. За невысокой стеной, по которой была пущена колючая проволока, виднелся кусочек неба. Тюремный блок напоминал вокзал или автобусную станцию, но без киоска с периодикой и маленьких кофеен. Я пыталась позвонить Ларри или родителям, чтобы сообщить им, что жива. Однако с местных телефонов можно было совершать только звонки за счет вызываемых абонентов, а такую услугу телефонные компании моих близких не поддерживали. От этого я лишь сильнее ощущала, что меня бросили в пропасть, которой не существовало для остального мира.

В Оклахома-Сити на рынке были лишь секс, чужие психоактивные препараты и главное – никотин.

Женщины приходили и уходили. В тюрьме было тихо и безупречно чисто. Казалось, блок был заполнен максимум наполовину – в очереди за завтраком стояло человек шестьдесят. В одиннадцать утра надзиратель прикатил несколько больших тележек и сказал, что скоро будет обед. Из камеры на втором этаже вышла женщина, а затем спустилась по лестнице в другом конце блока. Кудрявые волосы, крепкое телосложение… очки. Внутри у меня все похолодело, я распрямила спину. Неужели здесь была и Нора Йенсен?

Я была уверена, что нас с соответчиками намеренно разделят, но, очевидно, это было не так. У меня на глазах она встала в очередь за едой.

– Пойдем, Пипер! – поторопила меня Слайс.

Хотя худые белые девушки казались ей довольно подозрительными, она мирилась со мной как с подругой Джай, тем более что я не слишком много ела. Я последовала за своими компаньонками, приглядывая за женщиной, которую считала Норой.

В последние одиннадцать месяцев я время от времени вспоминала о Норе – и все сплошь плохое. Но мне не хотелось подходить к ней, не будучи точно уверенной. Я не раз представляла, как встречусь с женщиной, за которой пошла по неверному пути и которая, скорее всего, сдала меня властям. В моем воображении эта встреча происходила в лесбийском баре в Сан-Франциско, и во время нее бутылки разбивались бильярдными киями, ломались носы и рекой лилась кровь. Теперь этот момент настал наяву. Что мне было делать?

Невысокая, кудрявая и явно уже немолодая заключенная получила свой контейнер с обедом и пошла к столу. Это была она – с этой женщиной я путешествовала по Индонезии, жила в Цюрихе и в отеле «Конгресс». Если бы мы не встретились, я бы не сидела сейчас здесь, в казенной одежде, с пакетом чуть теплого молока в руках. Теперь, спустя десять лет, я смотрела на лицо, похожее на мордочку французского бульдога, и понимала, что эти десять лет дались ей нелегко. Выглядела она ужасно. Проходя мимо, Нора взглянула на меня, и я заметила в ее потухших глазах проблеск узнавания. Я задержала дыхание. Сердце выпрыгивало у меня из груди.

Я научилась спать, повернувшись к стене и рукой прикрывая глаза от флуоресцентного света, который не выключали круглые сутки.

Сев за стол со своими спутницами, я прошептала:

– Джай! По-моему, здесь одна из моих соответчиц!

Джай серьезно посмотрела на меня. Соответчики были почти у всех заключенных, проходивших по делам о наркотиках, и встреча с ними могла означать что угодно, но по моему тону Джай сразу догадалась, что я не вижу в этом ничего хорошего.

– Что случилось? – спросила Слайс, поняв, что возникла проблема.

– Пайпер показалось, что она заметила в очереди одну из своих соответчиц.

– Где?

Я кивнула головой в нужную сторону.

Мои спутницы немного расслабились:

– Эта старушка?

– Черт, Пипер, гангстер из тебя никакой!

Я недоуменно посмотрела на них:

– Джай, по-моему, эта стерва сдала меня властям.