Оранжевый – хит сезона. Как я провела год в женской тюрьме (фрагмент) Керман Пайпер
Была еще миниатюрная Джанет из Бруклина, которая с каждым днем относилась ко мне все теплее, при этом недоумевая, с чего это я такая приветливая. Ей было всего двадцать, она училась в колледже и была арестована на каникулах, когда перевозила партию наркотиков. Она целый год отсидела в жуткой карибской тюрьме, пока ее не забрали оттуда федералы. Теперь ей дали шестьдесят месяцев – ей было суждено провести за решеткой добрую половину своей юности.
Однажды за обедом ко мне подсела другая Джанет – за пятьдесят, высокая, светловолосая и красивая. Я давно наблюдала за ней и гадала, какая у нее история. Она напоминала мне мою тетю. Джанет оказалась такой же, как я: среднего класса, осуждена за наркотики. Она отбывала двухгодичный срок за хранение марихуаны. В беседах она была приветлива, но никогда не давила на собеседниц, с подчеркнутым уважением относясь к их личному пространству. Я узнала, что она путешествовала по свету, будучи классической эко-ориентированной сторонницей мира во всем мире, преданной буддисткой, любительницей фитнеса и экспертом по йоге, и обладала тонким чувством юмора – а все эти качества особенно приятно обнаружить в сидящей вместе с тобой узнице.
Казенную еду нужно было воспринимать философски. Обед в столовой был то горячим, то холодным. Лучше всего расходились котлеты вроде тех, что кладут в гамбургеры в «Макдоналдсе», и сэндвичи с жаренной во фритюре курицей. Ради курицы заключенные готовы были на все. Гораздо чаще на обед давали бутерброды с колбасой и резиновым оранжевым сыром на пшеничном хлебе и безграничное количество дешевых и маслянистых углеводов в виде риса, картошки и жуткой размороженной пиццы. Десерты были разные, иногда нам доставалась отличная выпечка, иногда покупное желе, а иногда – сомнительного вида пудинг, о котором меня предупредили: «Его раскладывают из банок, маркированных «Буря в пустыне», а если сверху плесень, ее соскабливают и раздают остальное». Немногочисленным вегетарианкам давали комковатый растительный белок – отвратительную соевую массу, которую кто-то на кухне тщетно старался сделать хотя бы условно съедобной. Обычно ее порции напоминали груды червей. Иногда добавляли зеленый лук – тогда проглотить ее становилось чуть проще. Бедная йогиня Джанет была вегетарианкой и чаще всего вынужденно практиковала воздержание.
Казенную еду нужно было воспринимать философски. Ради курицы заключенные готовы были на все.
Кроме этого за обедом и ужином в нашем распоряжении был салат-бар, предлагающий порезанный салат, огурцы и сырую цветную капусту. К салат-бару регулярно подходили лишь некоторые женщины вроде йогини Джанет. Я робко здоровалась с ними, видя в них своих сестер по несчастью. Время от времени в баре появлялись другие овощи: брокколи, консервированные ростки фасоли, сельдерей, морковь и – очень редко – сырой шпинат. Их быстро разбирали и выносили из столовой, чтобы использовать для приготовления собственных блюд при помощи двух микроволновок, стоящих возле спален. Еду можно было получить только в столовой или купить в тюремном магазине – другой еды не было.
В столовой всегда работала бывшая соседка Нины по койке, которую звали Поп. Представительная дама за пятьдесят, она была женой русского гангстера и держала кухню в ежовых рукавицах. Однажды вечером мы с Ниной сидели за столом, когда вдруг ближе к концу ужина к нам подсела Поп в подогнанном по фигуре бордовом кухонном халате, на груди у нее красовалась выведенная курсивом белая надпись «ПОП». Не зная подвоха, я принялась ругать еду. Тогда я еще не догадывалась, что кто-то в тюрьме может гордиться своей работой, но в случае с Поп это определенно было так. Моя шутка о голодовке стала для нее последней каплей.
Поп пронзила меня яростным взглядом и пригрозила пальцем:
– Слушай, милочка, я знаю, ты только попала сюда и еще не понимаешь, что к чему. Скажу тебе один раз. Есть такая штука, называется «подстрекательство к мятежу». Так вот, то, о чем ты болтаешь – голодовки и прочее дерьмо, – это и есть подстрекательство к мятежу. За это можно серьезно поплатиться. За такое мигом в одиночку бросят. Мне лично плевать, но ты здесь, милочка, людей не знаешь. Услышит кто, доложит надзирателю – и тебе в два счета дадут пинок под зад. Так что послушай моего совета, следи за языком.
Сказав это, она ушла. Нина посмотрела на меня и одними губами произнесла: «Ну ты и дура». С тех пор я старалась не переходить дорогу Поп и не встречаться с ней взглядом в столовой.
Февраль считается Месяцем негритянской истории, поэтому кто-то украсил столовую портретами Мартина Лютера Кинга-младшего, Джорджа Вашингтона Карвера и Розы Паркс.
– Что-то на День Колумба здесь ни фига не было, – однажды проворчала стоявшая за мной в очереди женщина по фамилии Ломбарди.
Неужели она и правда имела что-то против доктора Кинга? Я решила промолчать. В тюрьме с минимальным уровнем безопасности Данбери одновременно содержалось около 200 женщин, но иногда их количество доходило до кошмарных 250. Примерно половину составляли латиноамериканки (пуэрториканки, доминиканки, колумбийки), около 24 процентов – белые, еще 24 процента – афроамериканки и ямайки, а оставшиеся два – пестрый набор других национальностей: одна индуска, пара арабок, пара коренных американок и одна миниатюрная китаянка, которой было уже за шестьдесят. Мне всегда было интересно, каково это, когда нет племени. В тюрьме все напоминало о «Вестсайдской истории» – держись своих, Мария!
Расизм в тюрьме процветал. Три главных блока были организованы по принципу, якобы введенному кураторами, распределявшими всех по койкам. Блок А назывался «предместьями», блок Б – «гетто», а блок В – «Испанским Гарлемом». В камерах, куда определяли новичков, все были перемешаны. Буторский считал распределение по койкам своим оружием, так что стоило перейти ему дорогу – и ты оказывался в камерах надолго. Самые немощные женщины или беременные вроде той, что я видела в день своего прибытия, занимали нижние койки, а на верхних оказывались новенькие или нарушительницы спокойствия, недостатка в которых в тюрьме не наблюдалось. Камера номер 6, куда попала я, служила палатой для больных, а не комнатой наказаний, так что мне повезло. Ночью я лежала в темноте на своей койке над храпящей полькой, слушала гул респиратора Аннет и смотрела в окна, находившиеся как раз на уровне моей постели. При свете луны мне было видно верхушки елей и белые холмы далекой долины.
Я как можно больше времени старалась проводить на улице, глядя на восток, где простиралась огромная долина реки Коннектикут. Тюрьма находилась на одном из самых высоких в округе холмов, поэтому видно было на много миль вперед – повсюду были островки леса, фермы и маленькие городки. В феврале я каждый день наблюдала восход. Я спускалась по шаткой обледенелой лестнице и шла к крытому манежу и замерзшей беговой дорожке, прогуливалась туда-сюда в своем уродливом коричневом пальто, колючей, защитного цвета шапке, грубом шарфе и перчатках, а затем заходила в холодный спортзал, где поднимала штангу, почти всегда в приятном одиночестве. Я писала письма и читала книги. Но время было настоящим монстром – огромным, ленивым, неповоротливым монстром, никак не реагирующим на мои попытки хоть куда-то его подтолкнуть.
Время было настоящим монстром – огромным, ленивым, неповоротливым монстром, никак не реагирующим на мои попытки хоть куда-то его подтолкнуть.
Бывали дни, когда я почти не говорила, наблюдая за происходящим и держа рот на замке. Я боялась не столько физического насилия (с ним я ни разу не сталкивалась), сколько публичного осуждения за промах, будь то нарушение тюремных правил или правил других заключенных. Можно было ненароком оказаться не в том месте не в то время, сесть не туда, невольно вмешаться куда не следует, задать неверный вопрос – и тебя тут же подвергали прилюдному разносу, который устраивал либо жуткий надзиратель, либо жуткая заключенная (иногда на испанском). Я терзала расспросами Нину и делилась наблюдениями с другими вновь прибывшими, но в остальном старалась держаться особняком.
Однако другие заключенные присматривали за мной. Розмари из Массачусетса каждый день приносила мне свой «Уолл-Стрит Джорнал» и проверяла, все ли у меня в порядке. Йогиня Джанет частенько садилась со мной за обедом и ужином, и мы болтали о Гималаях, Нью-Йорке и политике. Ее ужаснула моя подписка на журнал «Нью Репаблик».
– Тогда уж и на «Уикли Стэндард» подпишись, – презрительно бросила она[4].
В один из торговых дней – торговля организовывалась по вечерам дважды в неделю, причем половина тюрьмы отоваривалась в понедельник, а другая половина во вторник – Нина появилась на пороге камеры номер 6. Деньги на мой тюремный счет до сих пор не пришли, поэтому я мылась одолженным мылом и ужасно завидовала еженедельному шопингу остальных заключенных.
– Эй, Пайпер, как насчет пивного мороженого? – спросила она.
– Что?
Я ничего не понимала и умирала с голоду. На ужин дали ростбиф с жутковатой зеленой коркой, поэтому мне пришлось перебиваться рисом и огурцами.
– Я куплю мороженое в лавке, можем залить его корневым пивом[5].
Я обрадовалась и тут же огорчилась:
– Нина, я не могу ничего купить. Мне еще деньги не зачислили.
– Может, хватит уже? Пойдем.
В магазине можно было купить целую пинту дешевого мороженого – ванильного, шоколадного или клубничного. Съедать его нужно было сразу, потому что холодильника в тюрьме не было – только большой автомат для льда. Горе той заключенной, которая решит сунуть свою пинту в этот автомат и попадется на глаза другой узнице! На нее тут же обрушится шквал обвинений в ужасной антисанитарии. Этого никто никогда не делал, как, впрочем, и многого другого.
Нина купила ванильное мороженое и две банки корневого пива. Когда она принялась готовить десерт, выкладывая мороженое в пластиковые кружки и заливая его роскошным коричневым напитком, у меня потекли слюнки. Получив одну из кружек, я сделала первый глоток, и у меня над губой остались усы из пены. Ничего вкуснее в тюрьме я еще не пробовала. К глазам подступили слезы. Я была счастлива.
– Спасибо, Нина. Огромное спасибо.
При выдаче почты на меня по-прежнему обрушивалась лавина писем, каждое из которых было мне дорого. Их присылали близкие друзья, родственники и даже люди, с которыми я никогда не встречалась: друзья друзей, услышавшие обо мне и нашедшие время, чтобы черкнуть пару строк в утешение незнакомому человеку. Ларри сообщил мне, что одна из наших подруг рассказала обо мне своим родителям и ее отец решил прочитать все книги из моего списка на «Амазоне». За короткое время я получила по почте множество прекрасных открыток от моей бывшей коллеги Келли и написанных на изысканно украшенной бумаге писем от моей подруги Эрин, которые в унылом интерьере тюрьмы казались настоящим сокровищем, семь распечатанных страниц с шутками Стивена Райта от Билла Грэма, маленькую книгу о кофе, вручную проиллюстрированную моим другом Питером, и огромное количество фотографий всевозможных котов. Это были мои богатства – больше ничего ценного в тюрьме у меня не было.
Мой дядя Уинтроп Аллен III написал мне:
Пайпс,
Всем нравится твой сайт. Я поделился его адресом с несколькими друзьями и знакомыми, так что не удивляйся, когда получишь кучу книг от посторонних людей.
Я посылаю тебе словарь японского уличного сленга – как знать, когда понадобится ввернуть хлесткое словцо. Джо Ортон в представлении не нуждается, но на обложке все равно есть кое-что о нем. Еще Паркинсон – старый обманщик, изобретатель закона Паркинсона, суть которого я забыл. Хотя нет, помню, там что-то о том, что работа занимает все отведенное на нее время. Когда пройдешь всю групповую терапию, прослушаешь все лекции о безопасном сексе и изучишь все 12 ступеней, можешь проверить его гипотезу.
Еще посылаю «Государя» – мою любимую книгу старины Мака. Как и нас с тобой, его вечно очерняли.
«Радугу тяготения» все мои друзья-библиофилы считают величайшим романом со времен «У подножия вулкана». Я не дочитал ни тот, ни другой.
Прилагаю также пару плакатов, чтобы ты могла украсить стены, пока к вам не явилась Марта со своими оборками.
С уважением, Уинтроп, худший дядюшка в мире
Я стала получать письма от некоего Джо Лойи – писателя, друга одного из моих друзей, оставшихся в Сан-Франциско. Джо объяснил, что более семи лет отсидел в федеральной тюрьме за ограбление банка, что он знает, с чем я имею дело, и надеется получить от меня ответ. Он признался, что письма буквально спасли ему жизнь, когда пришлось провести два года в одиночной камере. Меня удивило, насколько личными были его послания, и растрогало их появление. Было отрадно осознавать, что на воле есть хоть один человек, который понимает, в каком сюрреальном мире я пока обитаю.
Судя по всему, оранжевый был хитом сезона.
Больше меня писем получала лишь монашка. В мой первый день в тюрьме кто-то сообщил мне, что здесь есть монашка. Плохо понимая, что к чему, я решила, что какая-то из монахинь решила жить среди заключенных. Это было почти верно. Сестра Ардет Платт была политзаключенной. Она входила в число нескольких монахинь, борющихся за мир и отбывающих длительные сроки за участие в ненасильственном протесте против запуска межконтинентальной баллистической ракеты «Минитмен-II» в Колорадо, в ходе которого они проникли внутрь пусковой установки. Все уважали стойкую духом шестидесятидевятилетнюю Сестру (ее так и называли), которая одаривала нас своей безусловной любовью. Вполне закономерно Сестра и йогиня Джанет были соседками по койке, и Джанет каждый вечер укрывала Сестру одеялом, обнимала ее и целовала в мягкий, морщинистый лоб. Ее заключение вызывало особенное негодование у американок итальянского происхождения. «Неужели долбаным федералам больше заняться нечем, кроме как монашек в тюрьмы сажать?» – возмущенно восклицали они. Сестра получала огромное количество писем от пацифистов всего мира.
Однажды пришло очередное письмо от моей лучшей подруги Кристен, с которой я познакомилась в первую неделю занятий в колледже. В конверте была короткая записка, нацарапанная в самолете, и вырезка из газеты. Я развернула ее и увидела колонку моды Билла Каннингема из воскресного номера «Нью-Йорк таймс» от 8 февраля. Полстраницы занимали десятки фотографий женщин всех возрастов, рас, размеров и форм, одетых в ярко-оранжевую одежду. В заголовке значилось «Сезон апельсинов», а в приклеенной Кристен голубой записке – «Ньюйоркцы надели оранжевое в поддержку Пайпер! Целую, К.» Я аккуратно прикрепила газетную вырезку к дверце своего шкафчика и теперь, каждый раз открывая его, улыбалась при виде почерка любимой подруги и радостных лиц женщин в оранжевых пальто, шапках и шарфах и даже с оранжевыми детскими колясками. Судя по всему, оранжевый был хитом сезона.
5
Вниз по кроличьей норе
Через две недели я гораздо лучше умела убираться. Инспекция проводилась дважды в неделю, я чувствовала на себе существенное социальное давление и боялась облажаться, ведь победители первыми вызывались в столовую, а особенно чистые «отсеки образцового содержания» ели первыми из первых. Я не переставала удивляться все новым и новым сферам применения санитарных салфеток, которые были нашим основным инструментом уборки.
В камере номер 6 царила некоторая напряженность, потому что уборку делали не все. Больную раком Мисс Лус, которой было уже за семьдесят, никто убираться не заставлял. Занимавшая одну из верхних коек пуэрториканка не говорила по-английски, но молча помогала нам с Аннет вытирать пыль. А вот спесивая полька, обитавшая на койке прямо под моей, убираться отказывалась, чем несказанно сердила Аннет. Моя татуированная приятельница из вновь прибывших убиралась спустя рукава, а затем выяснилось, что она беременна, и ее перевели на одну из нижних коек в другую камеру. Управлению тюрем судебные иски были ни к чему.
Вместо нее в камеру номер 6 поселили новенькую – крупную испанку. Сначала я использовала политически корректный термин «латиноамериканка», как меня научили в колледже, но все заключенные, вне зависимости от цвета их кожи, смотрели на меня как на ненормальную. Наконец одна из доминиканок просто поправила меня: «Милочка, мы тут зовемся испанками, испанскими цыпочками».
Эта новенькая испанская цыпочка сидела на голом матрасе верхней койки и ошалело озиралась по сторонам. Настала моя очередь вводить ее в курс дела:
– Как тебя зовут?
– Мария Карбон.
– Откуда ты?
– Из Лоуэлла.
– В Массачусетсе? Я тоже оттуда, выросла в Бостоне. Сколько у тебя времени?
Она непонимающе посмотрела на меня.
– Это означает, сколько тебе сидеть?
– Не знаю.
Тут я пораженно замолчала. Как можно было не знать свой срок? Вряд ли она меня не поняла – по-английски она говорила без акцента. Я встревожилась. Казалось, она пребывает в шоке.
– Слушай, Мария, все будет хорошо. Мы тебе поможем. Тебе нужно заполнить все формы, а всем необходимым с тобой поделятся. Кто твой куратор?
Мария беспомощно посмотрела на меня, и я в конце концов оставила ее в покое, решив, что ей поможет какая-нибудь из местных испанских цыпочек.
Как-то вечером в громкоговоритель рявкнули:
– Керман!
Я тут же побежала в кабинет мистера Буторского.
– Тебя переводят в блок Б, – бросил он. – Отсек восемнадцать! Твоей соседкой по койке будет мисс Малкольм!
В блоках я еще не была – вновь прибывшим путь туда был заказан. Почему-то они представлялись мне темными пещерами, населенными злостными преступницами.
– Ты ему нравишься, – сказала Нина, мой эксперт по тюремной жизни, которая все еще ждала перевода обратно в блок А, где она делила койку с Поп. – Поэтому и поселил тебя с мисс Малкольм. Она здесь уже давно. Плюс ты попала в отсек образцового содержания.
Я понятия не имела, кто такая мисс Малкольм, но уже узнала, что в тюрьме приставка «мисс» полагалась лишь пожилым и очень уважаемым узницам.
Я понятия не имела, кто такая мисс Малкольм, но уже узнала, что в тюрьме приставка «мисс» полагалась лишь пожилым и очень уважаемым узницам.
Собрав свои пожитки, я с опаской пошла по лестнице в блок Б, он же «гетто», прижимая к груди подушку и мешок, набитый униформой. За книгами я собиралась вернуться. Блоки оказались просторными, полуподвальными помещениями, где находился целый лабиринт бежевых отсеков, в каждом из которых проживало по две заключенных. В каждом стояла двухэтажная кровать, два металлических шкафчика и приставная лестница. Отсек 18 был расположен рядом с душевой, возле единственной стены с узкими окнами. Мисс Малкольм – миниатюрная темнокожая женщина среднего возраста – уже ждала меня, сидя на своей койке. Без лишних предисловий она перешла к делу и с сильным карибским акцентом сказала:
– Вот твой шкафчик, – она показала пустой, – а вот крючки. Вон те крючки мои, и менять мы ничего не будем. – Ее одежда аккуратно висела у стены вместе с клетчатыми штанами и бордовым халатом. Она работала на кухне. – Мне плевать, лесбиянка ты или нет, на койке возиться не позволю. Я убираюсь в воскресенье вечером. Будешь помогать мне с уборкой.
– Конечно, мисс Малкольм, – согласилась я.
– Называй меня Натали. Я застелю тебе постель.
Вдруг над стеной нашего отсека возникла светловолосая голова.
– Привет, соседка! – Это была высокая, миловидная белая девушка, которая мыла посуду в столовой. – Я Коллин! – Она с опаской посмотрела на мисс Малкольм: – Как дела, мисс Натали?
– Привет, Коллин. – Тон Натали показывал, что она вполне терпима к глупым девчонкам, но эта терпимость не безгранична. Нельзя сказать, что она была холодной или неприветливой, просто немного строгой.
– Как тебя зовут, соседка?
Я представилась, после чего Коллин спрыгнула с верхней койки и подошла ко входу в отсек, который я теперь делила с мисс Малкольм. На меня тотчас обрушился ураган вопросов: откуда у меня такое странное имя, откуда я сама и сколько у меня времени. Я старалась отвечать на все по порядку. Коллин считалась штатным художником тюрьмы и специализировалась на цветах, волшебных принцессах и красивых буквах.
Она сказала:
– Черт, соседка, я сделаю тебе табличку с именем! Покажи, как оно пишется.
По части соседки по койке я сорвала куш. Натали была образцом спокойствия и благородства.
Коллин рисовала таблички для всех новичков блока Б – имена на них были написаны изящным женским почерком с милыми завитушками. Другие таблички – официального вида, пластиковые, черные, с белыми буквами – были лишь у тех, кто, как Натали, некоторое время провел в тюрьме у подножия холма и лишь потом был переведен в этот лагерь.
По части соседки по койке я сорвала куш. Натали, чей восьмилетний срок уже подходил к концу, была образцом спокойствия и благородства и являлась прекрасным советчиком. У нее был сильный акцент, поэтому приходилось внимательно слушать все, что она говорила, но она никогда не открывала рот без дела. На кухне она была главным пекарем. Натали вставала в четыре утра, чтобы заступить на смену, и в основном держалась особняком, дружески общаясь лишь с несколькими латиноамериканками и коллегами по кухне. Она много читала, гуляла по беговой дорожке и писала письма, а спать ложилась рано, в восемь часов вечера. Мы мало говорили о нашей жизни за пределами тюрьмы, но она могла ответить почти на любой вопрос о жизни в Данбери. Она никогда не упоминала, почему оказалась за решеткой, а я не спрашивала об этом.
Для меня оставалось загадкой, как Натали удавалось заснуть в восемь часов, потому что в блоке Б было ШУМНО. В первый вечер там я сидела как мышка на своей верхней койке и пыталась понять, о чем перекрикиваются все населяющие эту просторную комнату женщины. Я боялась, что не сумею поспать и у меня поедет крыша от этой какофонии. Однако, как только выключили общий свет, все довольно быстро стихло, и я заснула, убаюканная дыханием сорока семи своих соседок.
На следующее утро что-то разбудило меня еще до рассвета. Сонная, сбитая с толку, я села на койке. В блоке все еще было темно, заключенные мирно спали. Но что-то было не так. Раздавались не то чтобы крики, но какие-то резкие замечания. Свесившись с койки, я увидела, что Натали уже ушла на работу. Очень медленно и осторожно я наклонилась вперед и выглянула наружу.
Я решила не сообщать другим заключенным о своем лесбийском прошлом.
В двух отсеках от себя я разглядела испанку, которая накануне вечером вела себя особенно шумно. Сейчас она была вне себя, но я не могла понять, что ее разозлило. Вдруг она присела на несколько секунд, затем встала и пошла прочь, оставив лужу у входа в отсек моих соседей.
Я протерла глаза. Неужели это случилось на самом деле? Минуту спустя из отсека вышла чернокожая женщина.
– Лили! Кабралес! Лили Кабралес! А ну возвращайся и вытирай! ЛИЛИ-И-И-И-И!!!
Заключенным не понравилось такое пробуждение, и со всех сторон послышались крики: «ЗАТКНИСЬ НА ХРЕН!» Я пригнулась – мне не хотелось, чтобы кто-то из женщин узнал, что я все видела. Кто-то тихо выругался. Я с опаской выглянула в проход: чернокожая женщина быстро убирала лужу огромным куском туалетной бумаги. Заметив меня, она как будто смутилась. Я упала обратно на койку и уставилась в потолок. Ну все, теперь я провалилась в кроличью нору.
Затем наступил День святого Валентина, мой первый праздник в тюрьме. Оказавшись в Данбери, я удивилась, что лесбиянок там совсем не видно. Камеры, находившиеся рядом с кабинетом надзирателя, считались бастионами приличий. Ни в одной из общих комнат не наблюдалось ни объятий, ни поцелуев, ни очевидной сексуальной активности. Хотя мне рассказали, что одна из бывших заключенных в свое время превратила спортзал в свое личное любовное гнездышко, я ни разу там никого не видела.
Учитывая это, я поразилась взрыву чувств, случившемуся в блоке Б утром в Валентинов день. Заключенные обменивались самодельными открытками и конфетами, напоминая легкомысленных пятиклашек. Некоторые сердечки, прикрепленные к стенкам отсеков, явно свидетельствовали лишь о платонической любви, но многие валентинки были детально проработаны и аккуратно склеены из журнальных вырезок и раздобытых по блату материалов, что так и кричали о настоящей страсти.
Я с самого начала решила не сообщать другим заключенным о своем лесбийском прошлом. Если бы я сказала об этом хоть кому-нибудь, в итоге весть разнеслась бы по всему лагерю, и ничего хорошего бы из этого не вышло. Вместо этого я много говорила о своем любимом женихе Ларри, и в лагере быстро поняли, что я «не такая», хоть меня и не пугали «такие» женщины. Честно говоря, большинство из них по моим меркам и близко не подошли к «настоящим лесбиянкам». Они были, как выражался надзиратель Скотт, «лесбиянками-срочницами», тюремной версией «студенток-лесбиянок».
Мне было сложно понять, как можно поддерживать интимные отношения в такой людной обстановке, не говоря уж о запрещенных связях. Чисто практически – куда нужно было спрятаться в этом лагере, чтобы остаться наедине и не бояться быть пойманными? Многие романтические отношения, свидетельницей которых я была, скорее напоминали школьную влюбленность – через месяц-другой почти все пары распадались. Отличить одиноких женщин, желающих тепла, уюта и романтики, от настоящих лесбиянок было несложно: в тюрьме последних было немного. Для длительных отношений были и другие преграды: сроки любовниц могли слишком сильно различаться, а сами женщины могли жить в разных блоках или увлекаться теми, кто не демонстрировал лесбийских наклонностей.
Коллин и ее соседка получили множество валентинок от других заключенных. Я не получила ни одной, но при выдаче почты тем вечером не смогла усомниться, что меня любят. Больше всего мне понравилась присланная Ларри маленькая книга стихов Неруды «Двадцать стихотворений о любви и одна песня отчаяния». Я решила читать по одному стихотворению в день.
- Мы потеряли даже эти сумерки.
- Никто не видел нас, когда мы шли, рука в руке,
- И синева сгущалась в этом мире.
- Я видел сам из своего окна
- пожар заката у далеких гор.
- Порой кусочек солнца
- блестел монеткой у меня в руках.
- Я вспоминал тебя, когда душа моя
- томилась в грусти, столь тебе знакомой.
- Где ты была тогда?
- Кто был с тобой?
- О чем вели беседу?
- И почему любовь обрушивается на меня внезапно,
- когда печален я и чувствую, что ты так далеко?
- Упала книга сумеречной прозы,
- и плащ свернулся возле моих ног, как верный пес.
- Всегда, всегда уходишь вечерами ты туда,
- где сумерки скрывают с глаз скульптуры.
Семнадцатого февраля я наконец-то смогла заглянуть в тюремный магазин и купила:
• спортивные штаны размера XL, $24,70, их дали мне по ошибке и не разрешили обменять;
• карандаш какао-масла, $4,30;
• банки тунца, сардин и макрели, каждая около $1;
• лапшу быстрого приготовления, $0,25;
• плавленый сыр в тюбике, $2,80;
• маринованный халапеньо, $1,90;
• острый соус, $1,40;
• блокноты, ручки, конверты и марки, бесценно.
Мне отчаянно хотелось купить маленькое портативное радио за 42,90. На улице такое же стоило бы баксов семь, не больше. При базовой ставке заключенных федеральных тюрем – 0,14 доллара в час – стоимость этого радио фактически составляла более трехсот часов труда. Мне нужно было радио, чтобы слушать фильмы по выходным и другие телевизионные передачи, а также использовать его в спортзале, но ответственный за торговлю надзиратель грубо сообщил мне, что радио кончились. Облом, Керман.
Так как я могла рассчитывать на поступление денег из внешнего мира, я купила все необходимое, чтобы отдать долги тем женщинам, которые помогли мне сразу после прибытия: мыло, зубную пасту, шампунь, шлепанцы для душа, быстрорастворимый кофе. Кое-кто пытался отказаться: «Забудь, Керман!» – но я настаивала.
– Прошу, забудь об этом! – сказала Аннет, которая в первые недели одолжила мне множество вещей. – Ты мне как дочь! Слушай, а книжки новые тебе пришли сегодня?
Книги продолжали приходить. Мне становилось не по себе при каждой выдаче почты, ведь обилие посылок означало, что во внешнем мире у меня «все было в порядке» и целая куча людей переживала за меня и готова была тратить время и деньги, чтобы покупать мне книги. Пока что никто не угрожал мне большим, чем холодный взгляд или резкое слово, никто мною не интересовался. И все же меня всячески оберегали от мошенниц. Я видела, что у некоторых женщин почти не было подпитки из внешнего мира, благодаря которой их тюремную жизнь можно было сделать хоть чуточку лучше, а многие и вовсе были прожженными аферистками.
Однажды, вскоре после переезда в блок Б, в мой отсек заглянула какая-то женщина. Мисс Натали не было, а я как раз засовывала в свой маленький шкафчик, грозивший вот-вот переполниться, новые книги. Я посмотрела на свою гостью – чернокожая, среднего возраста, обычная. И совсем незнакомая. Я насторожилась.
– Привет, соседка. Где мисс Натали?
– На кухне, наверное.
– Как тебя зовут? Я Рошель.
– Пайпер. Керман.
– Имя-то как?
– Можешь называть меня Пайпер.
Что ей было от меня нужно? Я словно оказалась в ловушке. Она явно что-то вынюхивала.
– А, ты та, что с книгами… Книг у тебя полно!
У меня в руках как раз была книга, а на шкафчике лежала целая стопка. Я уже опасалась намерений этой женщины.
– Х-хочешь, дам почитать? – Я никогда не отказывалась одолжить книгу, но этим пользовалось лишь несколько заключенных, которые регулярно проверяли мои посылки при выдаче почты.
– Давай. Что у тебя есть?
Я осмотрела свою библиотеку. Собрание сочинений Джейн Остин. Биография Джона Адамса. «Средний пол». «Радуга тяготения». Что-то подсказывало мне, что ей ни одна из этих книг не придется по вкусу, но как я могла знать, что ей нравится?
– Что тебе нравится? Можешь взять любую, выбирай.
Она неуверенно посмотрела на корешки. Молчание непозволительно затянулось.
Я всю жизнь училась, жила и работала с чернокожими людьми, но при встрече с чернокожей женщиной «не своего круга» ужаснулась, уверенная, что она хочет меня ограбить.
– Может, вот эту? Она просто невероятна. – Я вытащила роман «Их глаза видели Бога» Зоры Ниэл Херстон.
Собственный выбор показался мне до ужаса расистским, ведь из всех книг я предложила Рошель именно сочинение чернокожей писательницы. Но ей действительно вполне могла понравиться эта книга – и тогда она бы взяла ее и оставила меня в покое, по крайней мере на время.
– Подойдет, вполне подойдет. Спасибо, Пайп! – сказала она и вышла из отсека.
Примерно неделю спустя Рошель пришла, чтобы вернуть книгу.
– Книга ничего, но я не втянулась, – сказала она. – У тебя есть «Самая холодная зима»? Сестры Солджа?
Этой книги у меня не было, поэтому Рошель ушла ни с чем. Вспомнив, как я испугалась ее и почему, я почувствовала себя настоящей козой. Я всю жизнь училась, жила и работала с чернокожими людьми среднего класса, но при встрече с чернокожей женщиной «не своего круга» просто ужаснулась, уверенная, что она хочет меня ограбить. На самом деле Рошель была одной из самых спокойных и приятных заключенных. Она всем сердцем любила церковь и бульварные романы. Устыдившись своего поведения, я решила больше никогда не быть такой козой.
Встречая все новых и новых людей, я старалась не забывать и об Аннет. Когда меня перевели в блок Б, она вздохнула и сказала:
– Теперь я больше тебя не увижу.
– Аннет, не говори ерунды, – ответила я. – Я ведь буду всего в нескольких метрах.
– Такое уже бывало… Как только девушек переводят в блоки, на меня у них времени не остается.
Аннет застряла в камерах из-за проблем со здоровьем, поэтому я специально поднималась к ней, чтобы немного поболтать и поиграть в карты в комнате отдыха. Но на самом деле играть в рамми-500 мне уже порядком надоело, а проводить время с небольшой группой довольно раздражительных немолодых белых дамочек не слишком хотелось. За столами, где играли в пики, было как будто веселее. Может, стоило научиться и мне.
Натали пользовалась уважением всех обитательниц блока Б. Поняв, что я не буду ей докучать, она стала относиться ко мне немного теплее. Несмотря на замкнутость, она обладала отличным чувством юмора и то и дело развлекала меня своими едкими комментариями по поводу нашей жизни в блоке Б: «Теперь ты в гетто, соседка!» Ее лучшая подруга Джинджер Соломон тоже родилась на Ямайке. Джинджер была полной противоположностью Натали: веселой, вспыльчивой и шумной. Кроме того, мисс Соломон потрясающе готовила, и когда они с Натали решили, что я ничего, она стала делиться со мной особым субботним ужином – обычно восхитительным карри из кухонной контрабанды. По важным случаям мисс Малкольм даже находила где-то лепешки роти.
Для внеурочной тюремной готовки, как правило, использовались две микроволновки, стоявшие в маленьких кухонках между блоками. Это считалось привилегией, которой нас то и дело грозились лишить (эти угрозы доставляли надзирателям огромное удовольствие). В микроволновках готовились удивительные блюда, особенно когда в дело вступали скучающие по дому латиноамериканки. Учитывая ограниченность ресурсов этих поварих – в их распоряжении имелись лишь суррогатные продукты, курица в вакуумной упаковке, банки макрели и тунца да свежие овощи, которые удалось стянуть с кухни, – их кулинарные подвиги поражали меня до глубины души. Кукурузные чипсы размачивали водой и превращали в пюре, а потом делали из этого чилакилес – мое новое любимое тюремное блюдо. Контрабандный лук особенно ценился, и поварихам приходилось держать ухо востро, чтобы не попасться надзирателям с хорошим нюхом. И все же, что бы они ни готовили, они готовили это с любовью.
Находиться в душевых после отбоя запрещалось, чтобы никто даже не думал заняться там сексом.
К несчастью, мисс Соломон готовила только по субботам. Из-за тюремной диеты я скинула за месяц четыре с половиной килограмма – на печенке, фасоли и салате не растолстеешь! В день добровольной сдачи я выглядела на все свои тридцать четыре года, если не больше. Несколько месяцев перед этим я топила горе в вине и объедалась вкусной нью-йоркской едой. Теперь же моим утешением стали одинокие прогулки по обледенелой беговой дорожке и занятия в спортзале. Только там мне казалось, что я до сих пор сама себе хозяйка.
К плюсам блока Б относилась возможность выбора одной из двух душевых. В каждой было по шесть душей, пять раковин и шесть туалетных кабинок. На этом их сходство заканчивалось. Мы с Натали жили возле душевой, которую я называла адовыми устами. Плитка всех оттенков серого, ржавые штанги для занавесок, вместо самих занавесок – пластиковые лохмотья, сломанные замки в кабинках… Но адовыми устами эта душевая считалась не поэтому: почти непригодной для пользования ее делали полчища паразитов. В теплые месяцы, когда земля не промерзала, в душевой время от времени появлялись мелкие черные личинки, копошившиеся на плитке. Их было никак не прогнать, хотя справедливости ради нужно отметить, что арсенал уборщиц был довольно скуден – на чистящие средства в тюрьме скупились. В конце концов из личинок вылуплялись мерзкие маленькие мушки, которые и намекали, что эту душевую построили прямо на дороге в ад.
Я мылась в душевой на другом конце блока Б на границе с блоком А. В сравнении с первой она была похожа на спа. Ее недавно отремонтировали и выложили бежевой плиткой. На потолке висели новые лампы. Она лучше освещалась. Общая атмосфера в ней казалась гораздо лучше, хотя занавески были ничуть не менее потрепанными.
Каждый поход в душ становился сложным ритуалом. Приходилось носить с собой все предметы гигиены: шампунь, мыло, бритву, полотенце и все остальное. Поэтому нужно было уметь обходиться лишь минимумом или же обладать какой-нибудь корзинкой. Некоторые женщины носили с собой нелегальные вязаные мешочки, другие покупали нейлоновые авоськи в тюремном магазине, а у одной заключенной даже была большая пластиковая корзинка – настоящая корзинка для душа. Я даже не собиралась спрашивать, откуда она появилась: либо ее давным-давно купили в местном магазине, либо это была контрабанда. По утрам и вечерам в душ образовывалась очередь, а запасы горячей воды постепенно истощались. Можно было мыться днем или ранним вечером – тогда конкуренция была меньше. Находиться в душевых после отбоя в десять вечера запрещалось, чтобы никто даже не думал заняться там сексом.
Многие женщины готовы были стоять в очереди, чтобы попасть в «свой» душ. В одной из кабинок хорошей душевой напор был лучше, чем во всех других. Большие шишки вроде Поп заранее посылали гонца проверить, свободна ли эта кабинка, а если нет, занять им место в общей очереди. Стоило помешать одной из ранних пташек вовремя принять душ в «своей» кабинке, как на выходе тебя чуть не убивали взглядом.
Когда кабинка освобождалась и подходила твоя очередь, наступал момент истины. Одни из скромности заходили за занавеску прямо в муу-муу, в то время как другие прилюдно раздевались и, не стесняясь, выполняли все необходимые процедуры. Были и такие, кто не закрывал занавеску, устраивая бесплатное шоу.
Сначала я входила в число скромниц, но вода всегда сначала была холодной, и я взвизгивала, когда она касалась моей кожи. «Что там у тебя происходит, Керман? – неизменно шутил кто-то. – Пайпер времени не теряет!» Через некоторое время я решила, что сцена изнасилования Линды Блэр из фильма «Рожденные невинными» в стенах этого лагеря точно не повторится, начала включать душ заранее и проверять, что вода хотя бы немного нагрелась, прежде чем стянуть с себя муу-муу и проскользнуть внутрь. В результате у меня появилось несколько поклонниц, прежде всего моя новая соседка Делишес, которая удивленно восклицала:
– Ого, Пайпер! Сиськи у тебя что надо! Прямо как из телика!!! Такие задорные, торчком стоят! Вот черт!
– Э-э, спасибо, Делишес, – отвечала я.
В повышенном внимании Делишес не было ничего страшного. На самом деле мне даже немного льстило, что она вообще заметила меня.
Вся уборка в лагере, включая авральную чистку наших отсеков воскресными вечерами, носила ритуальный характер. Один день в неделю в блоке Б отводился на стирку (прачкой была одна из заключенных, пожилая женщина, которую все звали просто Бабушка), поэтому накануне вечером я набивала свой мешок грязными носками и хозяйственным мылом. Натали будила меня в пять пятнадцать, еще до открытия прачечной, чтобы я могла первой сдать свои вещи в стирку. Иначе мне пришлось бы становиться в очередь полусонных женщин, которые плелись по темному коридору в прачечную. Зачем было спешить? Точно не знаю. Нужны ли мне были мои вещи днем, а не вечером? Нет. Этот ритуал был лишен смысла, но я все равно принимала в нем участие, чтобы лишний раз не стоять в очереди, ведь стоять в очередях в тюрьме приходилось постоянно. Как я поняла, для многих женщин это было не в новинку. Если вам не посчастливилось в своей жизни тесно общаться с государством, будь то ради получения муниципального жилья, бесплатной медицинской помощи или талонов на еду, вам волей-неволей приходилось проводить в очередях безумное количество времени.
Я дважды совершала ежемесячное паломничество на склад, чтобы получить свои восемь пачек порошкового хозяйственного мыла, которое выдавала неулыбчивая заключенная. Мыло выдавали раз в месяц: в заранее назначенный день в обед на склад маршировали все четные номера, а на следующий день – нечетные. Работавшие на складе заключенные держались особняком и подходили к процессу очень серьезно. Они считали мыльные дни вторжением на свою территорию и молча сидели или стояли, пока другие заключенные выстраивались в очередь, чтобы получить эту тюремную подачку.
Отовсюду я слышала один и тот же совет: «Мотай свой срок и не позволяй сроку вымотать тебя».
Мне так и не удалось понять, почему бесплатно нам давали только хозяйственное мыло (не считая, конечно, туалетной бумаги, которой нас снабжали раз в неделю, а также лежащих в душевых гигиенических прокладок и тампонов). Хозяйственное мыло продавалось и в тюремном магазине. Кое-кто покупал «Тайд» и отдавал свои восемь пачек бесплатного мыла тем, у кого ничего не было. Почему бы не давать туалетное мыло? Или зубную пасту? Видимо, логика этого выбора была понятна разве что чиновникам чудовищной бюрократической машины Федерального бюро тюрем.
Я внимательно присматривалась к тем, кто сидел в тюрьме долго, как Натали. Как она выдержала? Как прожила восемь лет в таком мрачном месте, не растеряв при этом своего достоинства и благородства? Как не сошла с ума? Где она черпала силы, чтобы жить? До выхода на волю ей оставалось всего девять месяцев. Отовсюду я слышала один и тот же совет: «Мотай свой срок и не позволяй сроку вымотать тебя». Как и все в этой тюрьме, я должна была учиться у мастеров.
Когда я привыкла ко всем ритуалам, мое существование сразу стало гораздо терпимее. Одним из первых был ритуал приготовления и питья кофе. В день моего прибытия наглая дамочка, которая раньше работала биржевым брокером, дала мне пакет растворимого кофе и банку порошковых сливок. Ларри был невероятным снобом по части кофе и особенно настаивал на конкретных методах его приготовления, предпочитая френч-пресс. Порой я гадала, что бы он делал, если бы сам попал за решетку: отказался бы от кофе совсем или все же перешел на «Нескафе»? По утрам я заваривала чашку кофе возле капризного титана и вместе с ней шла в столовую на завтрак.
После нашего раннего ужина частенько приходила Нина, которая спрашивала, не хочу ли я «сходить за кофе». Я всегда хотела. Мы заваривали его в своих кружках и устраивались там, где позволяла погода, иногда садясь позади блока А и глядя на юг, в сторону Нью-Йорка. Мы болтали о Бруклине, ее детях, Ларри, книгах и сплетничали о других заключенных. Я без конца задавала ей вопросы о том, как пережить свой срок. Иногда Нина бывала не в настроении для кофе. Уверена, ее порой утомляло, что я вечно хожу за ней хвостом, но она всегда была рядом, когда я нуждалась в ее мудрости.
Я проглатывала все получаемые книги, держалась подальше от телевизионных комнат и с завистью наблюдала, как заключенные уходят на работу. Невозможно ведь вечно перекладывать вещи в шкафчике! Я подозревала, что работа помогает убивать время, и пыталась угадать, кто чем занимался и почему некоторым приходилось надевать стильные комбинезоны защитного цвета. Одни заключенные работали на лагерной кухне, другие мыли полы и убирали душевые и общие комнаты. Преимуществом уборщиц были короткие смены – всего по несколько часов в день – и возможность работать в одиночестве. Некоторые женщины дрессировали собак-поводырей, с которыми не расставались ни на минуту: за этой программой даже закрепилось печальное прозвище «Щенки за решеткой». Еще кое-кто работал в службе строительства и эксплуатации – каждое утро эти заключенные садились в автобус и отправлялись обслуживать канализацию и территорию. Элитное подразделение узниц маршем отправлялось на склад, через который в обязательном порядке проходили все прибывающие в тюрьму и покидающие ее и в котором при желании можно было разжиться контрабандой.
Некоторые работали в производственной компании UNICOR, функционирующей внутри федеральной тюремной системы. UNICOR производит широкий ассортимент продуктов, которые затем по государственным каналам продаются за многие миллионы долларов. В Данбери изготавливали радиодетали для армии. Работа в UNICOR оплачивалась значительно выше, чем любая другая, ставка составляла более доллара в час, в то время как базовая ставка равнялась всего четырнадцати центам. Работницы UNICOR всегда были опрятно одеты в отглаженную форму. По утрам они заходили в большое, похожее на склад здание, возле которого всегда были припаркованы фуры. Кое-кто из девушек строил глазки шоферам, смотревшим на них настороженно, но с интересом.
В Данбери существовала четкая трудовая иерархия, и я стояла в самом низу социальной лестницы.
Розмари сумела устроиться в щенячью программу, развернутую в блоке А. Это означало, что она жила с лабрадором-ретривером, которого натаскивали на работу поводырем или сапером. Собаки были очень красивы, а маленькие щенки – умилительны. Когда рядом оказывался теплый, виляющий хвостом золотистый щенок, который лизался, кусался и просто лучился счастьем, отступало даже самое глубокое отчаяние.
Я не подходила для программы «Щенки за решеткой» – моих пятнадцати месяцев для этого было слишком мало. Сначала я расстроилась, но по здравом размышлении пришла к выводу, что все не так уж плохо. Там работало множество страдающих навязчивыми неврозами женщин, болезнь которых расцветала пышным цветом, когда они начинали дрессировать собак. В результате дрессировщицы сближались со своими подопечными, а с соседками принимались враждовать. Розмари с головой ушла в дрессировку своей собаки по кличке Эмбер. Я не возражала, потому что она обычно разрешала мне поиграть с щенком, хотя многие другие дрессировщицы такого не допускали.
Старшей в щенячьей программе была миссис Джонс, единственная женщина в лагере, которую все звали «миссис». Миссис Джонс сидела уже давно, и это было очевидно. Суровая седовласая ирландка с огромной грудью, она получила пятнадцать лет за наркотики. Поговаривали, что на воле ее жестоко избивал муж, который затем и сам умер в тюрьме. И черт с ним. Миссис Джонс была немного ненормальной, но большинство заключенных относились к ней снисходительнее, чем к остальным: за пятнадцать лет любой станет ненормальным. Время от времени в тюремных стенах звучало по несколько куплетов песни «Мы с миссис Джонс». Кое-кто из женщин помоложе называл ее ВЗ, вором в законе, и ей это нравилось. «Да, я такая… ВЗ! Я чокнутая… мне палец в рот не клади!» – говорила она, постукивая по виску. Казалось, она совершенно не фильтровала свои слова и говорила все, что приходит ей в голову. Хотя общение с миссис Джонс требовало изрядной доли терпения, мне она нравилась, как нравилась и ее откровенность.
Мне нельзя было дрессировать собак, но должна ведь была найтись подходящая работа и для меня? В Данбери существовала четкая трудовая иерархия, и я стояла в самом низу социальной лестницы. Мне захотелось попробовать себя в образовательной программе, за которую отвечала штатная преподавательница, курировавшая учителей из числа заключенных.
Несколько образованных узниц, с которыми я часто обедала, посоветовали мне туда не соваться. Хотя штатная преподавательница всем нравилась, плохая учебная программа в сочетании с угрюмыми ученицами, сидящими в классе не по своей воле, делали эту работу весьма неприятной. «Ничего хорошего». «Просто жесть». «Я сбежала через месяц». Что-то подобное я уже слышала из уст своего друга Эда, который преподавал в государственной школе в Нью-Йорке. Тем не менее я попросила определить меня в эту программу, и мистер Буторский, отвечавший за назначения, сказал, что проблем с этим не возникнет. Как выяснилось, он ошибся.
6
Высокое напряжение
Однажды утром моя приятельница из вновь прибывших, Маленькая Джанет, нашла меня и сказала:
– Нам дали работу!
Нас определили в электротехническую мастерскую службы строительства и эксплуатации. Я расстроилась. Как же преподавание? Мне ведь хотелось давать пищу жаждущим освобождения умам отверженных!
Программу обязательного образования на время закрыли. Два класса захватила опасная токсичная плесень, покрывшая учебники, стены и мебель, из-за чего многие заболели. Говорили, что учителя из числа заключенных тайком передали плесень надежному человеку на воле, чтобы отправить ее на анализ, и написали жалобу. Штатная преподавательница, к огромному неудовольствию руководства тюрьмы, встала на сторону заключенных. Ученицы обрадовались закрытию, ведь большинство из них вовсе не хотели учиться. Так что мне пришлось работать с напряжением.
На следующий день мы с Маленькой Джанет вслед за остальными работниками службы строительства и эксплуатации пошли к большому белому школьному автобусу, припаркованному за столовой. Я уже больше месяца не покидала лагерных стен, и поездка вскружила мне голову. Когда автобус остановился у задней части тюрьмы, нас высадили среди невысоких зданий. В них были расположены мастерские – отделы транспорта, канализации, безопасности, строительства, плотницких работ, обслуживания территории и электротехники.
Мы с Джанет вошли в электротехническую мастерскую и часто заморгали – там царил полумрак. На цементном полу стояли стулья, многие из которых были сломаны, стол с телевизором и черные доски, на которых кто-то вел большой, нарисованный от руки календарь, вычеркивая дни. Были также холодильник, микроволновка и чахлый цветок в горшке. Одна из ниш была закрыта решеткой и ярко освещена – инструментов в ней было достаточно, чтобы открыть небольшой хозяйственный магазин. Облепленная профсоюзными наклейками дверь вела в небольшую контору. Заключенные быстро разобрали все исправные стулья. Я присела на стол рядом с телевизором.
Дверь распахнулась.
– Доброе утро, – сказал высокий бородатый мужчина с усталыми глазами. Не снимая бейсболки, он направился в контору.
Подруга Джанет Джойс шепнула нам:
– Это мистер ДеСаймон.
Минут через десять ДеСаймон вышел из конторы и провел перекличку. Называя наши имена, он оценивал каждую из заключенных взглядом.
– Вам объяснят, как использовать инвентарь, – сказал он. – Нарушите правила – попадете в одиночку.
Он зашел обратно в контору.
Мы посмотрели на Джойс.
– А работать мы будем?
Она пожала плечами:
– Иногда работа есть, иногда нет, это уж смотря, в каком он настроении.
– Керман!
Я вздрогнула и снова посмотрела на Джойс.
Она округлила глаза.
– Иди внутрь! – прошипела она.
Я с опаской подошла к двери конторы.
– Читать умеешь, Керман?
– Да, мистер ДеСаймон, я умею читать.
– Молодец. Читай. – Он бросил на стол какую-то брошюру. – И пусть остальные новенькие прочтут. Я проведу опрос.
Я вышла из конторы. Брошюра оказалась учебником по электрике: там рассказывалось о выработке энергии, электрическом токе и основах электрических схем. На мгновение я подумала, что такая работа требует внимательного отношения, и встревоженно оглядела своих новых коллег. Среди них была парочка бывалых вроде Джойс – до жути юморной филиппинки. Остальные же были новенькими, как и я сама. Помимо Маленькой Джанет в мастерскую попала ужасно нервная итальянка Ширли, которой постоянно казалось, что она все запорет, милая пуэрториканка Иветт, которая отсидела уже половину своего четырнадцатилетнего срока, но до сих пор знала (от силы) семнадцать слов по-английски, и миниатюрная еврейка марокканского происхождения Леви, которая, похоже, в свое время училась в Сорбонне.
Сколько бы она ни болтала о своем сорбоннском образовании, в наших опытах с электричеством Леви оказалась абсолютно бесполезна. Мы пару недель изучали выданную брошюру (по крайней мере, некоторые из нас), после чего нам устроили опрос. Все списывали и делились друг с другом ответами. Я почти не сомневалась, что к тем, кто провалит тест или кого поймают на списывании, все равно не применят никаких мер. Все это казалось мне каким-то театром абсурда, ведь никого из нас все равно не могли уволить за некомпетентность. Однако основной инстинкт самосохранения заставил меня прочитать информацию и запомнить, как работать с электрическим током без риска для жизни. Я не собиралась умирать, распластавшись на линолеуме в полиэстеровой форме и поясе с инструментами.
Одним снежным днем примерно неделю спустя мы после обеда пришли в мастерскую и обнаружили ДеСаймона, позвякивающим ключами от большого белого фургона.
– Керман… Риалес… Леви. Забирайтесь в фургон.
Мы последовали за ним. Он сел за руль. Мы спустились с холма, затем проехали мимо здания, в котором находился детский сад для детей надзирателей, и мимо десятка маленьких белых государственных домов, где жили некоторые надзиратели. Мы часто меняли лампочки наружного освещения и проверяли электропанели в этих домах, но на этот раз ДеСаймон здесь не остановился. Фургон покинул территорию тюрьмы и поехал по шоссе, которое огибало наш лагерь. Мы с Маленькой Джанет и Леви удивленно переглянулись. Куда он нас вез?
Неужели и правда нас оставили одних на воле? Три заключенные в тюремной форме – может, это была какая-то проверка?
Примерно в четверти мили от тюрьмы фургон остановился возле маленького бетонного здания в жилом районе. Мы вслед за ДеСаймоном подошли к этому зданию, и он открыл дверь. Изнутри доносился какой-то механический гул.
– Что это за место, мистер ДеСаймон? – спросила Леви.
– Насосная станция. Отсюда подается вода, – ответил он, затем заглянул внутрь и снова закрыл дверь. – Оставайтесь здесь.
С этими словами он вернулся в фургон и уехал.
Мы с Маленькой Джанет и Леви остались стоять с открытыми ртами. Может, мне все это привиделось? Неужели и правда нас оставили одних на воле? Три заключенные в тюремной форме, совершенно одни – может, это была какая-то проверка? Маленькая Джанет, которая до Данбери почти два года отсидела в ужасных условиях, как будто пребывала в шоке.
– О чем он думает? – воскликнула Леви. – Что, если нас заметят? Они ведь сразу поймут, что мы заключенные!
Читать бесплатно другие книги:
